Часть IV
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
Глава 1
Вчера вечером ко мне заходила Мариетта с кокаином — по ее словам, его купили в Майами, высшего качества — и бутылкой «Бенедиктина», Она научила меня, как растворять порошок в алкоголе в оптимальных пропорциях. Мариетта сказала, что нам пора пойти поразвлечься вместе, а эта смесь создаст соответствующее настроение. Я ответил, что не хочу никуда идти. Меня переполняли идеи, и нужно было собраться с мыслями, чтобы нити моей истории не перепутались.
— Знаешь, как говорится: делу время — потехе час, — глубокомысленно изрекла Мариетта.
— Это точно. Но это не помешает мне отказаться.
— Да в чем дело? — не унималась Мариетта.
— Ну… — протянул я. — Как раз сегодня я собираюсь приступить к рассказу о Галили. И мне не хочется прерываться, пока я не передумал. Потом мне будет трудно снова решиться на это.
— Не понимаю, о чем ты, — пожала плечами Мариетта. — По-моему, рассказывать о нем чертовски занятно.
— А меня пугает предстоящая задача.
— Но почему?
— За свою жизнь он сменил слишком много обличий. И слишком многое он сделал. Я боюсь, что в моем описании он предстанет просто скопищем противоречий.
— Может, в этом и есть его суть, — заметила Мариетта.
— Так или иначе, если я изображу его таким, люди решат, что я искажаю истину, — возразил я.
— Эдди, это просто книга.
— Это не просто книга. Это моя книга. Мой шанс открыть миру то, о чем никто никогда не рассказывал.
— Хорошо, хорошо, — Мариетта вскинула руки, словно моля о пощаде. — Не выходи из себя. Я уверена, все у тебя получится превосходно.
— Это не то, что я хотел услышать. Ты меня только смущаешь.
— Господи, тогда не знаю, что тебе и сказать.
— Ничего. Ровным счетом ничего. Просто оставь меня и не мешай работать.
Я был не совсем откровенен с Мариеттой. Да, я боялся начинать писать о Галили и действительно опасался, что, прервав работу теперь, в преддверии его появления, не смогу с легкостью войти в плавный поток своего повествования. Но еще больший страх вселяла в меня перспектива прервать собственное затворничество и отправиться с Мариеттой в мир, бушующий за пределами нашего сада, мир, который я покинул много лет назад. У меня были все основания подозревать, что он нахлынет на меня, ошеломит, повергнет в смятение, и я почувствую себя заблудившимся ребенком, растерянным и несчастным. Как и положено ребенку, я задрожу, зальюсь слезами и намочу штаны. Бог свидетель, я отдаю себе отчет, насколько смешными все эти опасения могут показаться вам, тем, кто живет в самой гуще этого мира и с благодарностью принимает все его дары, но я не мог преодолеть свой страх. Если помните, я обрек себя на добровольное заточение так давно, что уподобился узнику, который большую часть своей жизни провел в тесной камере, мечтая увидеть небо, но, когда час долгожданной свободы наступил, несчастный, оставшись без защиты тюремных стен, сжимается в комок от страха.
Короче, Мариетта оставила меня в прескверном настроении, и я понимал, что этой ночью покоя мне не будет. Если я останусь дома, меня ждет встреча с Галили. Если выйду из этих стен, мне предстоит столкновение с миром.
Стремясь оттянуть момент, когда мне все же придется взяться за перо, я решил проверить, так ли уж хорош коктейль Мариетты. Я сделал все, как она учила, — плеснул в стакан немного «Бенедиктина», открыл крошечную коробочку — там был порошок и комочки, — осторожно подцепил немного содержимого, опустил в стакан и размешал карандашом. Кокаин растворился не полностью, жидкость получилась мутноватая. Я провозгласил тост за успешное завершение книги, лежавшей передо мной на столе, и одним глотком осушил стакан. Жидкость обожгла мне горло, и я понял, что совершил ошибку. Из глаз брызнули слезы, я ощущал мучительное жжение в пищеводе, а потом адским огнем вспыхнул и желудок.
— Мариетта… — простонал я. Ну зачем я послушал эту чертову куклу? Знал же, что хорошего она не посоветует. Но не успел я произнести ее имя, как наркотик подействовал. Приятная теплота разлилась по телу, сознание прояснилось, мысли рождались с поразительной быстротой.
Я встал из-за стола, ощущая прилив сил в своих нижних конечностях. Мне захотелось выйти из комнаты на воздух, насладиться свежестью вечера, прогуляться под кронами каштанов и вдохнуть благоуханную прохладу сумерек. А после этого, взбодрившись, можно было приступать к выполнению своей главной цели — рассказу о Галили.
Глава 2
Прежде чем отправиться на прогулку, я приготовил себе еще порцию коктейля, немного увеличив дозу кокаина. Взяв стакан, я спустился по лестнице, открыл заднюю дверь и оказался на лужайке. Вечер стоял изумительный — спокойный и тихий. Комары, разумеется, немедленно возжелали отведать моей крови, но смесь кокаина и бренди сделала меня нечувствительным к их укусам. Пробираясь между деревьями, я добрался до места, где относительная ухоженность сада уступала место хаосу дикого болота. Сладкие ароматы садовых цветов сменились запахом гниения и стоячей воды.
Мои глаза постепенно привыкли к темноте, не столь уж кромешной благодаря усеявшим небо звездам; в свете этих далеких солнц я мог разглядеть открывшиеся за деревьями пространства. Я видел, как плещутся в тине и лежат на кочках крокодилы, как над головой проносятся и скрываются в густом переплетении ветвей летучие мыши.
Поверьте мне на слово — блаженство, которое я испытывал, когда наблюдал за ночными тварями и вдыхал гнилостные испарения болота, было вызвано отнюдь не кокаином. Мой взор и прежде нередко радовали предметы и явления, которые большинство людей сочло бы отталкивающими, даже очевидные проявления разложения и упадка подчас доставляют мне наслаждение. Отчасти это наслаждение имеет эстетическую природу, отчасти я обязан им тому чувству родства, которое испытываю ко всему неприглядному и уродливому. Ведь и сам я источаю отнюдь не благовонные ароматы и представляю собой образец вырождения, а не расцвета.
Так или иначе, я с удовольствием прогуливался по кромке лужайки, обозревал болота и не желал ничего лучшего. Из стакана, который я захватил с собой, я долго не отпивал ни капли (подчас именно предвкушение дарует нам самые приятные минуты, это справедливо не только в отношении наркотиков). Наконец я сделал первый глоток. На этот раз действие оказалось куда сильнее. Как только жидкость проникла мне в глотку, все мое существо затрепетало в ожидании: конечности налились силой, а мысли вновь потекли с почти пугающей быстротой. Мне доводилось слышать, что подобная ясность сознания — не более чем иллюзия, что кокаин играет с человеческим разумом злую шутку и откровения, пережитые под его влиянием, на поверку оказываются бредом. Но мой опыт свидетельствует об обратном. Белый порошок дарует моему интеллекту неведомое в обычном состоянии могущество, и сделанные с его помощью умозаключения стоят тех, что являются плодом долгих научных изысканий.
Но в ту ночь я не сумел бы поддержать ученую беседу, даже если бы от этого зависела моя собственная жизнь. Может, причиной тому была смесь кокаина и «Бенедиктина», может, окружавшие меня дикие просторы, а может, и мое внутреннее состояние — так или иначе, меня охватило сильнейшее возбуждение. Голова шла кругом, сердце бешено колотилось, а член, который в течение нескольких месяцев не подавал признаков жизни — за исключением той ночи, когда меня посетила Цезария, — натянул ткань моих широких штанов и терся о ширинку.
Позвольте уточнить, мое желание не было направлено на какой-либо конкретный объект, вымышленный или реальный. Наркотик разбудил дремавшие в моем теле возможности, и, очнувшись от забытья, организм первым делом осознал свою мужскую сущность, Я громко расхохотался, довольный собой и своей природой, в эту минуту у меня было все, что нужно для счастья, — звезды, болота, стакан с остатками чудесного коктейля, переполненное радостью сердце и твердый член. Это было восхитительно и чертовски забавно.
Наверное, мне стоит вернуться за стол, подумал я, может, мое возбуждение окажется плодотворным в творческом плане. Сейчас, пока я бесстрашен, я смогу наконец начать рассказ о Галили, хотя бы набросать его, прежде чем уверенность в собственных силах, вызванная кокаином, начнет слабеть. Позже я сумею придать объем эскизу. Но самое главное — начать. И разумеется, у меня есть возможность при необходимости подпитать свою храбрость новым коктейлем.
Желание взяться за перо всецело мной овладело; допив коктейль, я зашвырнул пустой стакан в гниющие воды болота и поспешил к дому. По крайней мере, мне казалось, что я направился к дому. После того как я проделал расстояние примерно в пятьдесят ярдов, выяснилось, что мой распаленный рассудок подвел меня, и, вместо того чтобы вступить на твердую садовую дорожку, я все глубже забредаю в болота. Уцелевшая во мне крупица здравого смысла призывала меня немедленно повернуть назад, но большая часть моего охваченного блаженным дурманом мозга уверенно заявляла, что по этому пути повела меня интуиция, а раз так, я должен следовать ее голосу и ничего не бояться. Почва под ногами становилась все более зыбкой, и каждый шаг сопровождался забавным хлюпаньем, ненадежную тропу освещали лишь слабые отсветы звезд, пробивавшиеся сквозь облака. Но моя интуиция по-прежнему влекла меня в глубь зарослей. Хотя в те минуты мне, как говорится, море было по колено, я отдавал себе отчет, что подвергаюсь смертельному риску. Болото было не слишком подходящим местом для прогулок даже днем, не говоря уже о том, что сейчас стояла глубокая ночь. Тропа могла в любую минуту уйти у меня из-под ног, и меня засосала бы зловонная, кишащая крокодилами жижа.
Но тогда мне было плевать на опасность. Если мне суждено умереть, говорил я себе, значит, такова Божья воля, значит, Всевышний накажет меня за то, что в гордыне своей я вообразил себя писателем, каковым вовсе не являюсь.
К тому же меня не оставляло странное ощущение, что я здесь вовсе не один, и уверенность в этом крепла с каждой секундой. Где-то поблизости находилось еще одно человеческое существо, я ощущал спиной его пристальный, любопытный взгляд. Резко остановившись, я оглянулся.
— Кто здесь? — едва слышно выдохнул я.
В сущности, я не рассчитывал на ответ (вряд ли тот, кто преследует в темноте бредущего по болотам сумасброда, назовется по первому требованию), но, к моему удивлению, невидимый спутник откликнулся на мои слова. То, что я услышал, не было человеческой речью, по крайне мере сначала. Звук напоминал шорох множества крыльев, словно тот, кто скрывался во мраке, подобно фокуснику внезапно выпустил из рукава множество птиц. Я вглядывался в темноту, пытаясь определить источник этого звука, и, хотя мгла оставалась непроглядной, я вдруг понял, кто это. После многолетних скитаний блудный сын «L'Enfant», Галили, вернулся домой.
Глава 3
Я прошептал его имя.
Вновь до меня донесся звук, подобный шуму крыльев, но так как образ Галили стоял перед моим внутренним взором, я сумел различить его в темноте. В этом мне помог вовсе не слабый свет звезд — во мраке Галили предстал сгустком тени, он казался чернее самой черноты. И все же, вне всяких сомнений, это был он. Во всей вселенной не найти другого столь же прекрасного лица. Мне жаль, что это так. Мне жаль, что красота его остается непревзойденной. Но тут я ничего не могу изменить. Галили исключительное создание, и нам, всем прочим, остается утешаться лишь тем, что он, подобно простым смертным, не ведает счастья.
— Это действительно ты? — вновь подал я голос.
Задавать такой вопрос обыкновенному человеку было бы сущей бессмыслицей, но Галили унаследовал от матери способность посылать собственный образ в любое место по своему усмотрению. Поначалу я решил, что он предстал передо мной во плоти, но в следующее мгновение заподозрил, что это всего лишь призрачное воплощение.
Ответом мне вновь послужил тихий шелест, однако на этот раз я сумел различить в нем слова.
— Нет, — донеслось до меня. — Я далеко отсюда.
— По-прежнему в море?
— По-прежнему в море.
— Чем обязан подобной честью? Ты что, подумываешь вернуться домой?
Шелест превратился в смех, но в смехе слышалась горечь.
— Домой? — переспросил он. — Зачем мне возвращаться домой? Мне там никто не будет рад.
— Я буду тебе рад, — возразил я. — И Мариетта тоже.
Кажется, Галили усмехнулся. Мои слова явно не убедили его.
— Мне хотелось бы рассмотреть тебя получше, — сказал я.
— Если ты меня плохо видишь, это твоя вина, а не моя.
— Что ты имеешь в виду? — с некоторой обидой спросил я.
— Брат, я предстал перед тобой с той ясностью, какую ты сможешь вынести, — последовал ответ. — Ни больше, ни меньше.
Я не сомневался в том, что он говорит правду. У него не было причин вводить меня в заблуждение.
— Скоро я действительно окажусь поближе к дому.
— А где ты сейчас?
— У побережья Мадагаскара. Море дышит покоем, в воздухе ни ветерка. Вокруг моей яхты то и дело выскакивают из воды рыбы. Я подставил кастрюлю, и они прыгают прямо в нее…
Глаза его блеснули в темноте, словно бы отразили блики яркого солнца, на которые он смотрел.
— Наверное, это очень странно?
— О чем ты?
— Находиться одновременно в двух местах?
— Я к этому привык, — ответил он. — Я позволяю своему сознанию разгуливать по всему миру.
— А вдруг, пока твое сознание странствует, что-нибудь случится с твоей яхтой?
— Я сразу об этом узнаю, — откликнулся он. — Мы отлично понимаем друг друга, мой «Самарканд» и я. Смею тебя заверить, сейчас моя лодка в полной безопасности. Волны на море не больше, чем в ванне для купания младенцев. Да, Мэддокс, тебе тоже надо вырваться из дома. Здесь все воспринимаешь по-иному. Тобой завладеют мечты, ты забудешь про зло, которое совершил, тебя перестанут мучить загадки вселенной и мысли о неотвратимости смерти…
— А любовь? Ты забыл о любви, — перебил я.
— Ах да, любовь… Любовь — это совсем другое, — даже в темноте я сумел различить, что взгляд Галили, прежде устремленный на меня, уперся в пустоту. — Как бы далеко ты ни заплыл, от любви не убежишь. Она всегда будет идти за тобой по пятам.
— Судя по твоему унылому голосу, это обстоятельство тебя не слишком радует.
— Знаешь, брат, радует это меня или нет, тут ничего уже не изменишь. Правда в том, что от любви не скрыться. — Галили протянул руку. — У тебя случайно нет сигареты?
— Нет.
— Черт. Стоит заговорить о любви, и мне сразу хочется курить.
— Я совершенно сбился с толку, — признал я. — Предположим, у меня была бы с собой сигарета. Ты что, смог бы…
— Взять ее у тебя и закурить? — подхватил Галили. — Ты об этом хотел спросить?
— Именно.
— Нет. Не смог бы. Но я смотрел бы, как куришь ты, и разделял твое удовольствие. Ты же знаешь, как много я испытал, проникая в чувства других людей.
Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.
— Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.
— А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?
— Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?
— Я тебя не вызывал.
— Ну да…
— Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.
— Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь…
— Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя…
— Не кричи.
— А я и не кричу.
— Нет, кричишь.
— Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.
— Давай сменим тему, — предложил я.
— Давай. Как там Люмен?
— Все такой же чокнутый.
— А Мариетта? У нее все хорошо?
— Замечательно.
— Она, как обычно, влюблена?
— Сейчас нет.
— Передай ей, что я про нее спрашивал.
— Всенепременно передам.
— Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.
— Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.
— Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.
— И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.
— Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.
Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.
— Может, для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.
— Я не хотел…
— Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.
— Меньше, чем ты думаешь.
— Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.
— С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.
Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.
Галили продолжал:
— Моя мать…
— Что ты хочешь узнать о ней?
— Она здорова?
— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Я ее слишком редко вижу.
— Это она тебя исцелила? — спросил Галили, взглядом указывая на мои ноги. Во время нашей последней встречи я был прикованным к креслу калекой, что, правда, не помешало мне обрушить на него всю свою ярость.
— Она сказала бы, что мое выздоровление — наша общая заслуга.
— На нее непохоже.
— Она стала мягче.
— И даже может простить меня?
Я не стал отвечать на этот вопрос.
— Твое молчание означает «нет», так надо понимать?
— Возможно, будет лучше, если ты сам спросишь у нее об этом, — осторожно предложил я. — Если хочешь, я могу ее подготовить. Рассказать, что видел тебя. Передать наш разговор.
В первый раз за время всей нашей встречи призрачный образ Галили несколько изменил свою консистенцию. Изнутри его наполнило свечение, сделавшее его темный силуэт ярким и отчетливым. Теперь я мог различить каждый изгиб его тела, пульсирующую на шее жилку и очертания рта.
— Ты мне поможешь? — спросил он.
— Конечно.
— Я думал, ты меня ненавидишь. У тебя на это немало причин.
— Я никогда не испытывал ненависти к тебе, Галили. Клянусь.
Теперь свет излучали и его глаза, потоки света струились по его щекам.
— Господи, брат… — тихо сказал он. — Как давно я не плакал.
— Неужели возвращение домой так много для тебя значит?
— Я хочу, чтобы она меня простила, — признался Галили. — Больше всего на свете мне нужно ее прощение.
— Я не могу просить этого за тебя.
— Знаю.
— Все, чем я могу тебе помочь, — это сказать Цезарии, что ты хочешь с ней встретиться, и потом передать тебе ее ответ.
— Это больше, чем я мог ожидать, — сказал Галили, вытирая слезы тыльной стороной ладони. — Не думай, что я забыл о своей вине перед тобой. Забыл о том, что и у тебя мне следует просить прощения. Твоя прекрасная Чийодзё…
Я вскинул руки, останавливая его.
— Будет лучше, если мы не…
— Прости.
— В любом случае, тебе не за что просить прощения, — сказал я. — Мы оба виноваты. И, поверь мне, я совершил не меньше ошибок, чем ты.
— Я в этом не уверен, — пробормотал Галили, и в словах его мне вновь послышалась печаль, которую я различил в самые первые минуты нашей встречи. Он себя ненавидел. Бог свидетель, как он себя ненавидел!
— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Галили.
Вопрос застал меня врасплох.
— Так, — пробормотал я. — О всяких пустяках.
— Ты думал о том, что я смешон.
— Что?
— Ты прекрасно слышал, что я сказал. Ты думал, что я смешон. Воображал, как я шатаюсь по миру черт знает сколько лет и трахаюсь со всеми подряд. Что еще? Ах да, что я так и не повзрослел, что у меня нет сердца и что я тупица. — Он уперся в меня своими источающими холодное сверкание глазами. — Что же ты молчишь? Я все сказал за тебя. Тебе осталось лишь признать мою правоту.
— Хорошо, кое-что ты угадал. Я действительно считал тебя равнодушным. Я даже собирался написать, что ты был бессердечным…
— Написать? — перебил он. — Где?
— В книге.
— В какой книге?
— Я пишу книгу, — сообщил я, почувствовав прилив гордости.
— Книгу обо мне?
— Обо всех нас, — уточнил я. — О тебе, обо мне, о Мариетте, о Забрине и Люмене…
— И о матери с отцом?
— Конечно.
— А они знают, что ты о них пишешь? — Я молча кивнул. — Ты собираешься рассказать всю правду?
— Моя книга — это не роман, так что вымыслу там не место, — сказал я. — И по мере своих скромных возможностей я буду придерживаться истины.
Галили замолчал, размышляя над услышанным. Моя новость его здорово обеспокоила. Вероятно, он опасался, что я сниму покров с некоторых его тайн или уже сделал это.
— Предугадывая твой следующий вопрос, сразу сообщаю, что моя книга посвящена не только нашей семье, — сказал я.
Судя по выражению лица Галили, я угадал причину его беспокойства.
— Так вот почему я оказался здесь.
— Возможно, — кивнул я. — Я много думал о тебе, и мои мысли…
— Как она называется? — резко перебил Галили. Я устремил на него недоумевающий взгляд. — Как называется твоя книга, придурок?
— О… я уже перебрал великое множество названий, — тоном завзятого литератора изрек я. — Но пока что ни на одном не остановился.
— Мне ведь известны многие подробности, которые пригодились бы тебе.
— Я в этом не сомневаюсь.
— И без этих подробностей тебе никак не обойтись. Иначе твоя книга не будет правдивой.
— Без каких подробностей? Например?
— А что я с этого буду иметь? — лукаво улыбнулся он. В первый раз за всю нашу беседу он напомнил мне прежнего Галили, самовлюбленное создание, чья уверенность в собственном обаянии была воистину безграничной.
— Я собираюсь поговорить про тебя с мамой, забыл?
— И ты думаешь этой небольшой услугой отплатить мне за все бесценные сведения, которыми я располагаю? — ухмыльнулся он. — Нет уж, братец. Моя помощь стоит большего.
— Чего же ты хочешь?
— Обещай мне, что сделаешь то, о чем я попрошу.
— А о чем ты попросишь?
— Просто обещай, и все.
— Как я могу давать обещания вслепую?
Галили равнодушно пожал плечами.
— Что ж, не буду тебя неволить. Не хочешь, как хочешь. Но, повторяю, если ты не узнаешь того, что знаю я, твоя книга будет неполной.
— Думаю, настала пора прервать нашу приятную беседу, — заметил я. — Иначе мы опять наговорим друг другу гадостей, а это вряд ли послужит к взаимной пользе.
Галили нахмурился и замолчал.
— Ты прав. Я слишком много себе позволил, — наконец произнес он.
— Я тоже.
— Я так увлекся, что уже не отдавал себе отчета в своих словах.
— Я тоже.
— Нет, нет, ты тут ни при чем. Это я виноват. За эти годы я совершенно отвык общаться с людьми. Слишком много времени провожу в одиночестве. И конечно, это сказывается на моем характере. Я не пытаюсь оправдаться, но… — Оборвав себя на полуслове, он сменил тему. — Слушай, может, мы с тобой договоримся встретиться еще раз?
— С удовольствием.
— Давай завтра, примерно в это же время. Ты успеешь поговорить с мамой?
— Постараюсь. Но обещать не могу.
— Спасибо, — едва слышно произнес Галили. — Ты знаешь, я много думал о ней. А в последнее время думаю о ней постоянно. О ней и о доме.
— Неужели за все это время ты ни разу не заходил в дом?
— Каким образом?
— Ну, ты ведь мог проникнуть туда незаметно, так чтобы никто не узнал.
— Она бы узнала, — возразил Галили.
«Точно, узнала бы», — подумал я.
— Так что я ни разу не был дома, — продолжал он. — Я не посмел.
— Там мало что изменилось.
— Это хорошо, — сказал он, и губы его вновь тронула неуверенная улыбка. — В этом мире происходит слишком много перемен. Везде, повсюду, где бы я ни побывал, все меняется. И эти перемены никогда не бывают к лучшему. Места, которые я некогда любил, теперь не узнать. А ведь то были самые потаенные уголки мира. Совсем недавно туда еще не ступала нога человека. А теперь там стоят дурацкие розовые отели и снуют толпы туристов. Несколько раз я пытался их вспугнуть, да все без толку.
Словно мелкая рябь пробежала по его призрачному образу, и сквозь прекрасные очертания проступили другие. На месте глаз Галили возникли серебряные пуговицы, а за губами, которые стали толстыми и мясистыми, появились ряды острых, как иглы, зубов. И хотя я отлично знал, что это мерзкое создание не причинит мне ни малейшего вреда, смотреть на него было выше моих сил. Я отвернулся.
— Гляди-ка, сработало, — не без гордости сказал Галили. — Они поначалу тоже пугались. Но стоило мне отлучиться, вновь принимались за свое. Возвращаешься, а вся эта гадость…
— Розовые отели?
— Да, розовые отели, рестораны и туристы — все на месте, — горестно вздохнул Галили.
Я наконец отважился посмотреть на него. Он снова стал, как прежде.
— В конце концов я махнул на это рукой и позволил им портить мои заветные уголки. — Галили поднял взор к светлеющим небесам. — Пожалуй, пора расставаться. Скоро утро, и тебе надо отдохнуть. Завтра тебе предстоит тяжелый день.
— А тебе не нужен отдых?
— О, у меня нет потребности много спать. Я вообще могу обходиться без сна. Как и все существа божественного происхождения.
— Значит, ты божественного происхождения?
Галили пожал плечами, словно сам не знал ответа на этот вопрос.
— Думаю, да. Ты ведь сам знаешь, мои дражайшие родители — чистой воды божества. Из чего следует, что и ты полубог. Хотя не уверен, что этому следует радоваться, — со смехом заключил он. — Пока, братец. Приятных сновидений. Надеюсь, завтра встретимся.
С этими словами Галили отвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.
— Погоди, — окликнул я.
— Что?
— Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.
— Подумать только, какой догадливый, — улыбнулся он. — И что же?
— Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.
— Ничего подобного, брат, — покачал он головой и вновь начал растворяться. — На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». — Глаза его сверкнули в темноте. — Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?
И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.
Глава 4
Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.
Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.
— Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? — спросил я.
— Нет, не угадал, — возразила Мариетта. — Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.
— Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?
— Похоже на то, — кивнула головой Мариетта. — И много раз.
— По приглашению Люмена?
— Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.
— В саду, но не в доме, — уточнил я. — Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.
— Это он сказал?
— А ты ему не веришь?
— Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец — полное дерьмо.
— Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.
— Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, — ухмыльнулась Мариетта.
— Ты и в самом деле так его ненавидишь?
— Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.
Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.
Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)
Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите — история.
Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.
В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, — мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)
Увы, несмотря на все мои притязания, у меня не хватает мужества описать события той ночи, я могу лишь передать ее поразительную атмосферу. Мне еще многое надо рассказать, и я готов сделать это со временем. Но не сейчас. К подобным темам необходимо приближаться постепенно, шаг за шагом.
Доверьтесь мне и не упрекайте в излишней медлительности. Когда вы все узнаете, то немало удивитесь, что я вообще нашел в себе смелость взяться за перо.
Глава 5
Где я оставил Рэйчел? Если мне не изменяет память, на дороге, за рулем автомобиля. Она держит путь на Манхэттен и мысленно сравнивает достоинства собственного мужа и Нейла Уилкинса.
Да, размышляя об этих двух мужчинах, она пришла к выводу, что оба они в глубине души очень несчастны, и Рэйчел не могла понять почему. (Согласно моей теории, ничего удивительного в этом нет. Да, и Митчелл, и Нейл несчастны, но большинство людей в глубине души ощущают себя несчастными. Таков наш удел. Даже сгорая, мы не способны разогнать тьму, именно это сводит нас с ума и делает столь печальными.)
Как бы то ни было, Рэйчел приближалась к Манхэттену, исполненная решимости откровенно поговорить с мужем и прямо заявить ему о своем намерении получить развод. Впрочем, она не заготавливала никаких специальных фраз, собираясь действовать по обстоятельствам.
Но вскоре выяснилось, что разговор придется отложить. Элен, одна из многочисленных секретарш Митчелла, сказала Рэйчел, что мистер Гири вчера вечером уехал в Бостон. Узнав об этом, Рэйчел жутко разозлилась — и совершенно неоправданно, особенно если учесть, что несколькими днями раньше она сама поступила точно так же. Она позвонила в Бостон, в отель «Риц-Карлтон», в котором Митчелл обычно останавливался. Ей сообщили, что мистер Гири действительно снял один из номеров, но в данный момент его там нет. Рэйчел оставила ему короткое послание, в котором говорилось, что она вернулась и находится в своей квартире. Рэйчел знала, что Митчелл крайне трепетно относится к сообщениям и каждый час непременно осведомляется, не поступили ли новые. И если спустя несколько часов он так и не позвонил ей, это могло означать лишь одно: он решил наказать ее, демонстрируя откровенное пренебрежение. Рэйчел подавила желание позвонить ему еще раз. Она понимала: если он догадается, что она ждет у телефона его звонка, у него будет повод позлорадствовать, а это не входило в ее планы.
Около двух часов ночи, когда сон все же сморил Рэйчел, Митчелл наконец позвонил. Голос его был слишком радостным для покинутого мужа.
— Ты что, на вечеринке? — удивилась Рэйчел.
— Да, встретился со старыми друзьями, — ответил он. — Ты их не знаешь. Парни, с которыми я учился в Гарварде.
— И когда ты собираешься домой?
— Пока не знаю. Наверное, в четверг или в пятницу.
— А Гаррисон с тобой?
— Нет. Почему он должен быть со мной?
— Я просто спросила.
— Я прекрасно провожу время, если ты это пытаешься узнать, — сказал Митчелл, и голос его утратил напускное добродушие и веселость. — Мне осточертело быть рабочей лошадью и пахать ради того, чтобы все вы купались в деньгах, а потом…
— Мы? Извини, но я тут совершенно ни при чем, — перебила Рэйчел.
— Не надо опять начинать…
— Нет, надо. Уясни себе наконец, что я…
— Была счастлива, когда у тебя ничего не было, — пропищал он, передразнивая Рэйчел.
— Именно.
— Боже мой, Рэйчел, неужели ты не можешь обойтись без упреков? Я всего лишь сказал, что слишком много работал…
— Нет, ты сказал, что пахал как проклятый, чтобы все мы купались в деньгах.
— Ах, какие мы чувствительные!
— Не разговаривай со мной в таком тоне.
— Господи…
— Ты пьян, да?
— Я же сказал тебе, я на вечеринке, и мне не за что извиняться. Слушай, мне надоел этот разговор. Поговорим, когда я вернусь.
— Возвращайся завтра.
— Я сказал, что вернусь в четверг или в пятницу.
— Нам необходимо кое-что обсудить, Митч. И чем скорее, тем лучше.
— Что обсудить?
— Наше будущее. То, как нам лучше поступить. Так дальше продолжаться не может.
Последовало очень долгое молчание.
— Хорошо, я вернусь завтра, — наконец раздалось в трубке.
* * *
Помимо семейной драмы Рэйчел и Митчелла происходили и другие события, и, хотя ни одно из них на первый взгляд не выглядело столь же значительным, как расставание еще недавно любящих друг друга людей, некоторые из этих событий повлекли за собой куда более трагические последствия.
Помните, я упоминал об астрологе Лоретты? Не возьмусь обвинять этого субъекта в шарлатанстве (хотя, мне кажется, человек, предсказывающий судьбу богатым дамам, слишком практичен, чтобы являться истинным пророком). Я знаю лишь, что его предсказания — после целого ряда взаимосвязанных событий, которым посвящены следующие главы, — сбылись. Осуществились бы его пророчества, если бы он никому не сообщил о них? Или же появление астролога и его пугающие прозрения были частью некоего заговора, который судьба замыслила против семьи Гири? Мне не дано судить об этом. Все, что я могу сделать, — просто поведать о случившемся, а остальное оставляю на ваш суд, мои читатели.
Позвольте же начать с Кадма. Неделя, когда Рэйчел вернулась из Дански, принесла старику много радостей. Он совершил автомобильную прогулку на Лонг-Айленд и несколько часов провел на берегу, любуясь океаном. Через два дня пришло известие о том, что заклятый враг Кадма, конгрессмен Эшфилд, пытавшийся в сороковых годах выявить некоторые темные стороны бизнеса Гири, скончался от пневмонии. Эта новость здорово развеселила старика, к тому же достоверные источники сообщали, что болезнь протекала мучительно, и последние часы стали для Эшфилда настоящей пыткой. Узнав об этом, Кадм громко рассмеялся. На следующий день он объявил Лоретте, что собирается составить список людей, которые некогда перешли ему дорогу, а ныне покоятся в могиле, в то время как он, Кадм, жив и здравствует, и Лоретта должна будет послать этот список в «Таймс». Пусть коллективный некролог тем, кто уже никогда не будет досаждать Кадму, станет всеобщим достоянием. Правда, через час он уже забыл о своем намерении, но по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. Около десяти, когда Кадм обычно отправлялся в постель, он был бодр, свеж и не желал ложиться. Более того, в качестве снотворного он потребовал стаканчик мартини. Сидя в своем кресле на колесах, он любовался из окна панорамой города и потягивал вермут.
— До меня тут дошли слухи, — неожиданно произнес он.
— Какие слухи? — спросила Лоретта.
— Насчет твоего астролога. Ты ведь с ним недавно виделась?
— Да.
— И что он сказал?
— Кадм, ты уверен, что тебе стоит допивать мартини? Лекарства, которые ты принимаешь, плохо сочетаются с алкоголем.
— Может быть, именно поэтому выпивка и доставляет мне такое удовольствие, — едва слышно пробормотал Кадм. — Да, так мы говорили об астрологе. Насколько я понял, он предсказал что-то не слишком для нас приятное.
— Ты же все равно в это не веришь, — махнула рукой Лоретта. — Какое тебе дело до его предсказаний?
— Что, все так плохо? — не отставал Кадм. Он не без труда сфокусировал взгляд на лице жены. — Скажи наконец, что же нам предрек твой оракул?
Лоретта вздохнула.
— Не думаю, что…
— Говори! — взревел Кадм.
Лоретта уставилась на своего мужа, пораженная тем, насколько мощный звук вырвался из такого дряхлого тела.
— Он сказал, что нас ожидают серьезные перемены, — наконец произнесла она. — И что нам следует готовиться к худшему.
— А он объяснил, что понимать под худшим?
— Я думаю, смерть.
— Мою?
— Он не сказал чью.
— Если речь идет о моей смерти, — Кадм сжал руку Лоретты, — это вовсе не конец света. Я готов… отправиться наконец на заслуженный отдых. — Он поднял пальцы и коснулся ее щеки. — Единственное, что меня тревожит, — это ты. Я знаю, ты не переносишь одиночества.
— Жить одной мне придется недолго. Я скоро последую за тобой, — прошептала Лоретта.
— Замолчи. Не хочу об этом слышать. Тебе еще жить и жить.
— Я не хочу жить без тебя.
— Тебе не о чем беспокоиться. Я все устроил так, что в денежном отношении ты не пострадаешь. И никогда не будешь ни в чем нуждаться.
— Дело не в деньгах.
— А в чем?
Лоретта потянулась за сигаретами и несколько мгновений молчала, открывая пачку.
— В твоей семье… Ты ведь не все рассказал мне о ней? — наконец спросила она.
— О, в этом можешь не сомневаться. Я не рассказал тебе о тысяче разных обстоятельств, — усмехнулся Кадм. — Поведать обо всем — никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как моя.
— Я говорю не о тысяче разных обстоятельств, Кадм, меня интересует лишь одно. Которое ты утаил от меня. Прошу тебя, Кадм, открой мне всю правду. Сейчас не время лгать.
— Я не лгу тебе и никогда не лгал, — спокойно возразил Кадм — И я могу лишь повторить то, что уже сказал: есть тысяча связанных с нашей семьей обстоятельств, в которые я не счел нужным тебя посвятить. Но клянусь, дорогая, ни одно из них не является ужасной тайной, о которой ты, видимо, подозреваешь. — Улыбаясь и поглаживая руку жены, Кадм говорил твердо и уверенно. — Разумеется, у нас, как и у всякой семьи, были свои несчастья. Например, моя мать умерла в клинике для душевнобольных. Но тебе об этом известно. Во времена Депрессии я занимался делами, которые, возможно, не делают мне большой чести. Но, — Кадм пожал плечами, — судя по всему, Господь Бог простил меня за это. Он подарил мне прекрасных детей и внуков, крепкое здоровье и такую долгую жизнь, на какую я и надеяться не смел. А самое главное, он послал мне тебя. — Кадм нежно коснулся губами руки Лоретта. — И поверь мне, дорогая, не проходит и дня, чтобы я не благодарил Всевышнего за его милость.
На этом их разговор закончился. Но последствия тревожных пророчеств астролога только начались.
На следующий день, когда Лоретта отправилась на Манхэттен, на ежемесячный обед в обществе дам-благотворительниц, Кадм вкатился в своем кресле в библиотеку, запер дверь и из тайника между рядами переплетенных в кожу увесистых томов, вряд ли способных возбудить чье-либо любопытство, извлек маленькую металлическую коробочку, перевязанную тонкой кожаной тесьмой. Его пальцы были слишком слабы, чтобы развязать узел, так что ему пришлось воспользоваться ножницами. Покончив с тесьмой, он осторожно поднял крышку. Если бы кто-нибудь наблюдал за Кадмом в эту минуту, то непременно решил бы, что в коробочке находятся бесценные сокровища — настолько благоговейно обращался с ней старик. Впрочем, наблюдателя ожидало бы разочарование. В коробочке не оказалось ничего примечательного. Там была лишь небольшая, потемневшая от времени тетрадь, ветхую обложку которой покрывали коричневые пятна. Листы тетради были сплошь исписаны от руки, но с годами чернила выцвели и прочесть написанное было нелегко. Между страницами лежали какие-то письма, столь же древние, как и сама тетрадь, лоскутки голубой ткани и истлевший листок какого-то дерева — как только Кадм взял его в руку, листок этот превратился в пыль.
Кадм не менее полудюжины раз пролистал тетрадь от начала до конца, иногда он останавливался, разбирая тот или иной фрагмент, но потом вновь, принимался осторожно переворачивать страницы.
Затем он отложил тетрадь, взял одно из писем и развернул его так бережно, словно перед ним была бабочка, крылышками которой он хотел полюбоваться, не причинив ей при этом вреда.
Письмо было написано изящным, аккуратным почерком и отличалось такой поэтичностью выражений и емкостью мыслей, что казалось стихотворением в прозе.
«Дорогой брат, — говорилось в письме, — бесчисленные, печали дня остались позади, и сумерки, окрашенные позолотой и багрянцем, навевают на меня пленительную музыку сна.
Я пришел к выводу, что философы глубоко заблуждаются, утверждая, будто бы сон подобен смерти. Скорее его можно уподобить ночному странствию, возвращающему нас в материнские объятия, где в дни благословенного детства мы наслаждались нежными мелодиями колыбельных песен.
Сейчас, когда я пишу тебе, я вновь слышу звуки этих песен. И хотя наша милая матушка оставила этот мир много лет назад, я ощущаю ее близость, и мир вновь представляется мне обителью блаженства.
Завтра нам предстоит сражение при Бентонвиле, и войска противника столь превосходят нас численно, что у нас нет ни малейшей надежды на победу. Прости, что не говорю, что надеюсь скоро обнять тебя, ибо знаю: моему желанию не суждено осуществиться, по крайней мере в этом мире.
Молись за меня, брат, поскольку худшее еще впереди. И да будут твои молитвы услышаны.
Я всегда любил тебя».
Внизу стояла подпись — Чарльз.
Кадм перечел это письмо, несколько раз возвращаясь к последнему абзацу. Написанное заставило его содрогнуться. «Молись за меня, ибо худшее еще впереди». В огромной библиотеке, где хранились величайшие создания литературы, подчас исполненные самых мрачных пророчеств, не нашлось бы книги, способной тронуть Кадма так сильно, как эта строка, выведенная выцветшими чернилами. Разумеется, Кадм не мог знать лично автора письма — битва при Бентонвиле состоялась в 1865 году, — но он пронзительно сочувствовал этому человеку. Читая письмо, он представлял себе, как этот офицер сидит в палатке накануне кровавой битвы, прислушивается к шелесту дождя на полотняной крыше, к далеким песням кавалеристов, сгрудившихся вокруг дымных костров, и думает о схватке с могущественным противником, которая ожидает его утром.
Давным-давно, впервые познакомившись с содержанием дневника, и в особенности с этим письмом, Кадм сделал все возможное, чтобы прояснить обстоятельства, при которых оно было написано. Ему удалось узнать следующее: в марте 1865 года понесшие тяжелые потери войска повстанцев во главе с генералами Джонстоном и Брэггом под напором сил противника пересекли Северную Каролину — и наконец укрепились в местечке под названием Бентонвиль; голодные и отчаявшиеся, они собирались встретить здесь мощную армию северян. Шерман уже ощущал аромат близкой победы, он прекрасно понимал, что противник не сумеет долго сопротивляться. В ноябре прошлого года он наблюдал за сожжением Атланты, и падение осажденного Чарльстона — отважного, несгибаемого Чарльстона — было не за горами. У южан не осталось ни малейших надежд на победу, и, несомненно, об этом знал каждый солдат двух армий, сошедшихся в Бентонвиле.
Битва продолжалась три дня, и по меркам той войны повлекла за собой не столь уж значительные человеческие жертвы. Союз потерял более тысячи убитых, Конфедерация — более двух тысяч. Но для солдат, умиравших на поле сражения, эти цифры ничего не значили, у каждого из них была всего одна жизнь, и им приходилось с ней расстаться.
Кадм даже собирался посетить поле битвы, которое, как его заверяли, в течение всех этих лет сохранилось в относительной неприкосновенности. Дом Харпера — скромное жилище, расположенное поблизости от поля и во время сражения служившее временным лазаретом, — по-прежнему стоял на своем месте. На поле даже сохранились окопы, в которых солдаты Конфедерации ожидали атаки северян. Приложив некоторые усилия, Кадм, возможно, сумел бы выяснить, где находились палатки офицеров, и посидеть на том самом клочке земли, на котором было написано столь занимавшее его воображение письмо.
Почему Кадм так и не осуществил свое намерение? Возможно, из опасения, что нить, связывающая его судьбу с печальной судьбой капитана Чарльза Холта, окрепнет в результате этого визита? Если так, то предосторожность оказалась тщетной — сейчас он ощущал, что эта нить крепка, как никогда. Он чувствовал, как она обвивает его все теснее, словно стремится связать в единый узел его судьбу с судьбой злополучного капитана. Тревога Кадма не была бы так велика, если бы речь шла лишь о его собственной затянувшейся жизни, но опасность нависла не только над ним. Этому проклятому астрологу, намекавшему на мрачные тайны семейства Гири и предрекавшему им неисчислимые горести, открыто даже то, что недоступно его ограниченному пониманию. Сто сорок лет, протекших с той поры, не могут защитить от беды, предчувствие которой витает в воздухе. С далекого поля битвы словно прилетел запах гниющих тел и пропитал все вокруг.
«Молись за меня, брат, — просил несчастный капитан, — ибо худшее еще впереди».
Без сомнения, слова эти были весьма справедливы в тот день, когда вышли из-под пера капитана, подумал Кадм, но со временем они стали еще более справедливыми. Несколько поколений погрязли в грехах и преступлениях, и Бог помогал им всем — членам семьи Гири, и их потомкам, и женам, и любовницам, и слугам. А теперь близится час расплаты.
Глава 6
Как ни удивительно, объяснение между Рэйчел и Митчеллом прошло на редкость цивилизованно. Никто из них не повышал голоса, не плакал и не упрекал. В течение часа они по очереди излагали друг другу перечни претензий и разочарований и в результате пришли к заключению, что, раз им не удалось сделать друг друга счастливыми, расставание будет наилучшим выходом.
Впрочем, в этом вопросе они несколько разошлись во мнениях: Рэйчел полагала, что у их брака больше нет шансов, и поэтому процедуру развода следует начать немедленно. Митчелл же считал, что им обоим необходимо подумать несколько недель и убедиться в правильности этого шага. Впрочем, после непродолжительного спора Рэйчел с ним согласилась. В конце концов, что такое несколько недель? В течение этого периода они решили обсуждать все связанные с разводом темы лишь в узком семейном кругу и воздерживаться от консультаций с юристами. Когда на сцену выходит адвокат, с надеждами на примирение можно проститься, утверждал Митчелл. Что до жилья, тут дело решилось просто. Рэйчел останется в квартире с видом на Центральный парк, а Митчелл вернется в особняк Гири или снимет номер в отеле. На прощание они обнялись так осторожно и неуверенно, словно оба были из стекла.
На следующий день Рэйчел позвонила Марджи. Она предложила позавтракать вместе, причем заявила, что в ресторане необходимо потратить неприлично большую сумму и заказать такой огромный десерт, чтобы с ним нельзя было управиться и за несколько часов. Тогда они прямо от завтрака смогут перейти к коктейлю.
— Только уговор — за десертом ни слова о Митче, — заявила Рэйчел.
— Заметано, — хмыкнула Марджи и добавила заговорщицким голосом: — Есть темы куда интереснее.
Ресторан, который выбрала Марджи, открылся всего несколько месяцев назад, но уже успел завоевать популярность. Внутри яблоку было некуда упасть, а перед входом толпилась очередь жаждущих получить столик. Разумеется, метрдотель оказался закадычным приятелем Марджи (оказалось, что на заре своей блистательной карьеры он служил барменом в одном из притонов в Сохо, куда Марджи частенько наведывалась). Он встретил их с Рэйчел так, словно они были особами королевской крови, и проводил к лучшему столику, откуда можно было обозревать весь зал.
— О, сколько народу, о котором можно посплетничать, — сказала Марджи, рассматривая посетителей.
Но Рэйчел лишь немногих знала в лицо и всего двоих-троих — по имени.
— Что будете пить? — осведомился официант.
— Как у вас с мартини?
— Шестнадцать сортов, — гордо сообщил официант, протягивая карту вин. — Но если вы хотите чего-то особенного…
— Так, для начала принесите нам два сухих мартини. Сразу. И без всяких оливок. А мы пока посмотрим вашу карту.
— Я и не знала, что на свете существует столько видов мартини, — заметила Рэйчел. — Хочешь перепробовать их все?
— Уверяю тебя, после третьего-четвертого стакана перестаешь замечать разницу, — усмехнулась Марджи. — Погляди-ка вон на тот столик, у окна. Там случайно не Сесил сидит?
— Да, он.
Сесил, адвокат Гири, мужчина шестидесяти с лишним дет, пожирал глазами свою спутницу — весьма эффектную блондинку, которая была моложе его раза в три.
— Я так понимаю, это не его жена? — осведомилась Рэйчел.
— Правильно понимаешь. Его жена — как же ее зовут? — по-моему, Филис… Так вот, наряди нашего метрдотеля в самое страшное платье, получится копия она. А эта — одна из его любовниц.
— У него их что, несколько?
Марджи округлила глаза.
— Еще бы. Когда старик Сесил отойдет в лучший мир, у могилы будет рыдать больше женщин, чем сейчас прогуливается по Пятой авеню.
— Вот уж не думала, — пожала плечами Рэйчел. — По-моему, он такой… непривлекательный. На что тут можно позариться?
Марджи слегка вскинула голову.
— Не такой уж он и урод, — возразила она. — Для своих лет неплохо сохранился. И потом, он чертовски богат, а для куколок вроде этой данное обстоятельство имеет решающее значение. Наверняка она рассчитывает получить маленький подарочек — какую-нибудь блестящую вещицу — еще до того, как им подадут десерт. Понаблюдай за ней. Она считает минуты. А стоит ему коснуться кармана, начинает глотать слюну.
— Если он так богат, зачем он работает? — спросила Рэйчел. — Неужели ему не хочется отдохнуть?
— Не хочет бросать своих обожаемых клиентов на произвол судьбы. Нет, без шуток, я думаю, он не уходит на пенсию из уважения к старику. Гаррисон говорит, что Сесил умен, как дьявол. И мог бы многого добиться.
— Что же ему помешало?
— С ним произошла та же штука, что и с нами, — он по уши увяз в семействе Гири. А кто попал к ним в плен, тот живым не уйдет.
— Марджи, ни слова о Митчелле. Помни, ты обещала.
— Я и не собиралась говорить о твоем дражайшем Митчелле. Ты меня спросила про Сесила. Я тебе ответила.
Вернулся официант со стаканами на подносе. Марджи пожелала узнать, что представляет из себя «Каджун-Мартини», который значился в списке под номером тринадцать. Официант принялся витиевато описывать бесподобный вкус этого напитка, но Марджи прервала его на полуслове.
— Лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать, — заявила она. — Принесите нам по стаканчику.
— Боюсь, ты меня напоишь, — покачала головой Рэйчел.
— Честно говоря, это входит в мои планы, — кивнула Марджи. — Если будешь навеселе, ты легче воспримешь то, что я собираюсь тебе предложить.
— Господи, посмотри только на них! — воскликнула Рэйчел, пропустившая последние слова Марджи мимо ушей.
— На кого?
— На этих голубков — Сесила и его даму. Ты как в воду глядела.
Действительно, как и предсказывала Марджи, адвокат извлек из кармана изящную коробочку и открыл ее, чтобы блондинка смогла полюбоваться ожидающей ее наградой.
— Вот и маленькая блестящая вещица, — промурлыкала Марджи. — В таких делах я редко ошибаюсь.
— Мне это тоже знакомо. То есть я видела, как покупают подобные подарки.
— Ах да, ты ведь работала в Бостоне в ювелирном магазине.
— Да, и такие вот респектабельные джентльмены приходили туда и просили меня помочь выбрать подарок для жены. Так они говорили — для жены, но я скоро поняла, что жены этих подарков не увидят. Мужчины обычно были пожилые — за сорок, а то и за пятьдесят, — но покупали украшения для молодых женщин. Поэтому и спрашивали моего совета. Они только что не говорили: если бы ты была моей любовницей, какую из этих очаровательных безделушек тебе хотелось бы получить? С Митчеллом я ведь познакомилась тоже в магазине.
— Кто это тут осмелился произнести имя Митчелла? Я думала, это табу и нарушившего его ожидает суровая кара.
Рэйчел одним глотком осушила свой стакан.
— Табу снимается. Знаешь, я вдруг поняла, что вовсе не прочь поговорить о нем.
— Вот как?
— Не притворяйся, будто ты очень удивлена.
— А что о нем говорить, — вздохнула Марджи. — Он твой муж, вот и все. Если ты его любишь, тем лучше для тебя. Если не любишь, в этом тоже нет ничего ужасного. Устройся так, чтобы ни в чем от него не зависеть. Живи собственной жизнью. И он не сможет тебе ни в чем помешать. О, гляди-ка, что за чудное явление.
Официант, который приближался к ним с очередной порцией мартини на подносе, решил, что Марджи имеет в виду его, и расплылся в ослепительной улыбке.
— Это я про выпивку, детка, — уточнила Марджи. Улыбка несколько померкла. — Но ты тоже очень мил. Как тебя зовут?
— Стефано.
— Стефано, — повторила Марджи. — Что ты нам посоветуешь заказать из здешней стряпни, Стефанов. Только помни, Рэйчел голодна как волк, а я на диете.
— Коронное блюдо нашего повара — морской окунь, слегка потушенный в оливковом масле, с соусом из…
— Хорошо, уговорил. Принеси мне ваше коронное блюдо. Ты как насчет окуня, Рэйчел?
— Я предпочла бы мясо.
— О, — многозначительно вздернула бровь Марджи. — У леди кровожадное настроение. Какие будут предложения, Стефано?
С официанта неожиданно слетела вся самоуверенность.
— Ну… не знаю… кажется, у нас есть… — забормотал он.
— Может, остановишься на обычном бифштексе? — предложила Марджи.
Это окончательно убило Стефано.
— Боюсь, мы не сможем быстро подать вам бифштекс, — выдавил он из себя, заливаясь краской. — Бифштексы в меню не указаны.
— Бог ты мой! — с притворным возмущением воскликнула Марджи, явно забавляясь смущением молодого человека. — Чтобы в нью-йоркском ресторане не подавали простого бифштекса? Куда катится этот мир?!
— Да не хочу я бифштекс, — перебила ее Рэйчел.
— Дело не в том, хочешь ты или не хочешь, — не унималась Марджи. — Тут вопрос принципа. Ну, если бифштекса от вас не дождешься, предлагай что-нибудь другое. Не оставаться же бедняжке Рэйчел голодной.
— У нас есть котлеты из ягненка с миндально-имбирным соусом, — выпалил официант.
— Ладно, котлеты так котлеты. Конечно, Рэйчел предпочла бы кусок мяса с кровью, но что с вас возьмешь.
Официант, довольный тем, что проблема наконец разрешилась, торопливо удалился.
— Ну и вредная ты, — сказала Рэйчел, когда он скрылся из виду.
— Уверяю тебя, этот малый получил огромное удовольствие. Большинство мужчин в глубине души обожает, когда над ними издеваются.
— По-моему, тебе стоит это записать.
— Что именно?
— Свои содержательные наблюдения над человеческой природой.
— Увы, при ближайшем рассмотрении они кажутся вовсе не такими уж содержательными, — тяжело вздохнула Марджи. — Как и я сама. Я способна произвести впечатление, но только на приличном расстоянии. — Она невесело рассмеялась. — А почему ты не пьешь? Номер тринадцатый вовсе не плох.
— С меня хватит, — сказала Рэйчел. — И так голова кружится. Марджи, хватит подогревать мое любопытство, что ты хотела мне сказать?
— Хорошо… хотя ничего особенного я и не собиралась говорить. Дело в том, лапочка, что тебе надо устроить себе небольшие каникулы.
— Я только что их устроила.
— Боже, поездка домой — это совсем не то. Это не каникулы, а наказание. Тебе надо поехать туда, где ты сможешь быть собой. В кругу семьи это невозможно.
— Я вижу, ты что-то придумала?
— Ты была на Гавайях?
— По пути в Австралию мы с Митчем останавливались в Гонолулу.
— Кошмар, — изрекла Марджи.
— Ты имеешь в виду Австралию или Гонолулу?
— И то и другое. Нет, в Гонолулу ты не поедешь. Ты поедешь на Кауаи. На Остров Садов.
— Никогда о нем не слышала.
— Детка, это самое прекрасное место на земле. Настоящий рай. Клянусь тебе. Иначе, как рай, его не назовешь. — Марджи сделала глоток мартини. — И мне известно про один уютный домик, что стоит в маленькой бухте на Северном берегу, в пятидесяти ярдах от воды. Изумительный домик. Ты даже представить себе не можешь, до чего он чудесный. Правда, никакой фантазии не хватит, чтобы представить, как там хорошо. Ты думаешь я преувеличиваю, рисуя какую-то идиллию, но… действительность лучше всяких слов.
— Неужели?
Как только Марджи начала рассказывать о домике на берегу, голос ее упал до хриплого шепота, и теперь она говорила так тихо, что Рэйчел пришлось наклониться вперед.
— Знаю, это звучит глупо… и не слишком убедительно. Но это место, где… черт побери, даже не знаю, как точнее сказать… место, где до сих пор иногда происходит… нечто чудесное.
— Все это очень заманчиво, — улыбнулась Рэйчел.
Никогда прежде она не видела Марджи в таком волнении и теперь была тронута. Ее циничная приятельница, любительница выпить, неожиданно превратилась в маленькую девочку, которая, захлебываясь от восторга, рассказывает о сказочной стране. Восторг Марджи был столь искренним, что почти убедил Рэйчел в существовании этой страны.
— А кому принадлежит сей дивный домик?
— А, вот это самое интересное, — расплылась в улыбке Марджи и подняла указательный палец, словно призывая Рэйчел ко вниманию. — Он принадлежит нам.
— Кому это — нам?
— Женщинам Гири.
— Как это?
— Очень просто. Мужчинам запрещено даже приближаться к этому месту. Такова древняя семейная традиция.
— Откуда же она пошла?
— Я думаю, этот обычай завела мамочка Кадма. Она, кажется, была закоренелой феминисткой. А может, дом появился еще до нее. Честно говоря, я не знаю точно. Как бы то ни было, сейчас там никто не живет. Парочка местных жителей иногда приходит, чтобы вытереть пыль, подстричь лужайку и все такое, но дом стоит пустой.
— А Лоретта? Она туда не ездит?
— Она была там вскоре после того, как вышла замуж за Кадма. По крайней мере, она так говорит. Но сейчас она не оставляет своего ненаглядного муженька ни днем, ни ночью. Думаю, боится, что стоит ей отвернуться, как он немедленно изменит свое завещание. О, кстати… раз мы вспомнили о юридических вопросах… — И она указала взглядом на столик Сесила. Адвокат и его спутница как раз вставали. — Ему предстоит несколько занятных часов. Судя по виду, в постели эта штучка весьма изобретательна.
— Внешность бывает обманчива, — возразила Рэйчел. — Может, она будет лежать как бревно.
— Может, и так, — согласилась Марджи.
— Надеюсь, он нас не заметит, — сказала Рэйчел, провожая глазами идущего к дверям Сесила.
— А я, наоборот, надеюсь, что заметит, — злорадно ухмыльнулась Марджи.
И тут Сесил, словно услышав ее слова, оглядел ресторан и наткнулся на них взглядом. Рэйчел потупилась, от души желая, чтобы он их не узнал. Марджи, напротив, тихонько пробормотала «вот это здорово» и радостно помахала рукой.
— Что ты наделала? — укоризненно вздохнула Рэйчел. — Они идут к нам. И зачем тебе это?
— Только не упоминай про Кауаи, — торопливо прошептала Марджи. — Это наш маленький секрет.
— Здравствуйте, милые дамы, — расплылся в улыбке Сесил. Блондинку он оставил у дверей. — Вы так спрятались в этом уголке, что я едва вас увидел.
— О, вы же нас знаете, — улыбнулась в ответ Марджи. — Мы с Рэйчел — сама скромность и застенчивость. Не любим быть на виду. В отличие от… — и она выразительно взглянула на подругу Сесила. — Как, кстати, ее зовут?
— Амброзина.
— Слишком длинное имя для такого маленького бриллианта, — заметила Марджи.
— О да, она — настоящая драгоценность, — с неожиданным пылом заявил Сесил.
— И похоже, настоящая блондинка, — без всякого намека на иронию сказала Марджи. — Она актриса?
— Фотомодель.
— Ну конечно. И вы помогаете ей сделать первые шаги. Как это мило с вашей стороны, Сесил.
Улыбка сползла с лица адвоката.
— Я должен идти. Нехорошо заставлять ее ждать, — сказал он и добавил, обращаясь к Рэйчел: — Я утром видел Митчелла. Мне искренне жаль, что дела складываются подобным образом. — Он протянул руку и слегка коснулся запястья Рэйчел. — Но, будем надеяться, все еще наладится. И если вам потребуется помощь… — Рэйчел с подчеркнутым недоумением посмотрела на руку Сесила, и он оставил ее запястье в покое. В тоне его неожиданно зазвучали уже не игривые, а отеческие нотки. — Я всегда к вашим услугам, Рэйчел. И сделаю все, что от меня зависит, чтобы разрешить возникшие проблемы к взаимному удовлетворению сторон.
— Надеюсь, Сесил, нам удастся прийти к согласию.
— Иначе и быть не может, — изрек он. Теперь он скорее напоминал врача, который успокаивает умирающего пациента. — Все будет прекрасно, Рэйчел. Если хотите…
— Я думаю, Рэйчел поняла, что может на вас рассчитывать, — прервала его Марджи.
— Да, конечно… Было очень приятно встретить вас, Рэйчел. И Марджи тоже… Я всегда рад видеть вас, Марджи…
— В самом деле?
— В самом деле, — повторил Сесил и наконец направился к своей подружке, которой затянувшееся ожидание явно начинало надоедать.
— Похоже, спиртное действует, — с удовлетворением сказала Марджи, наблюдая, как Сесил, обняв блондинку за талию, выходит из ресторана.
— Да?
— Сейчас я рассматривала лицо Сесила и размышляла — интересно, как он будет смотреться в гробу.
— Это нехорошо, Марджи.
— А потом подумала — надеюсь, у меня будет возможность убедиться в этом лично.
Глава 7
Вечером того же дня Рэйчел позвонила Митчеллу и сообщила, что случайно встретила Сесила и узнала, что Митчелл нарушил их соглашение и консультировался с адвокатом. Митчелл пытался оправдаться тем, что это была не консультация, а разговор по душам. Сесил для него все равно что второй отец. Они говорили о жизни, о любви, а не о юридических тонкостях развода. Тут Рэйчел не удержалась и заметила, что, по ее мнению, Сесил вряд ли что-то смыслит в любви.
— Прошу тебя, не злись на меня, — взмолился Митчелл. — Я был не прав. Ну прости. Понимаю, это выглядит так, словно я попытался устроить дело без твоего ведома. Но, честное слово, у меня и в мыслях этого не было.
Его беспомощные извинения только вывели Рэйчел из себя. Подавив искушение послать ко всем чертям самого Митчелла, его семью и его адвоката, она неожиданно для себя заявила:
— Я собираюсь уехать на некоторое время.
Сообщать об этом Митчу вовсе не входило в ее планы, более того, она до сих пор не была уверена, что поедет. Поэтому собственные слова удивили ее почти так же, как и Митчелла.
Митчелл осведомился, не собирается ли она вновь поехать в Дански. Нет, последовал ответ. Так куда же она едет? Ей надо сменить обстановку, вот и все. Она хочет уехать подальше от него, так это надо понимать? Нет, он здесь ни при чем. Она не собирается от него убегать.
— Так куда же ты едешь, черт побери? — не отставал Митчелл.
На языке у Рэйчел вертелся ответ, но на сей раз она сдержалась и промолчала. Повесив трубку, она вышла на балкон и устроилась в кресле, глядя на раскинувшийся внизу парк и думая обо всем сразу и ни о чем в отдельности. Лишь тогда слова, которые она не сказала Митчу, сорвались с ее губ.
— Я не убегаю, — едва слышно прошептала она. — Я бегу навстречу… сама не знаю чему.
Этой мыслью Рэйчел не поделилась ни с кем, даже с Марджи. Все это выглядело глупо. По совету женщины, чья кровь на семьдесят процентов состоит из алкоголя, она отправляется на какой-то неведомый остров, о котором прежде даже не слышала. Для ее внезапного отъезда не было никаких причин, и с точки зрения здравого смысла ее поездка казалась абсолютно бесцельной. И все же она ощущала, что едет не зря, и сознание этого дарило ей радость. Рэйчел сама не знала, что порождало подобную уверенность, но охватившее ее воодушевление ничуть не ослабевало. Впервые за долгие месяцы на душе у нее было легко, и она благодарно наслаждалась этим чувством, так как знала по горькому опыту — подобно любви, оно может исчезнуть без предупреждения.
Марджи взяла на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Все, что требовалось от Рэйчел, — к следующему четвергу собрать вещи и уладить дела в Нью-Йорке. Марджи предупредила, что, оказавшись на острове, Рэйчел сразу же возненавидит телефон. Ей и вспоминать не захочется о городе и об оставшихся там друзьях. На острове совсем иной ритм жизни, иные заботы и цели.
— Наверное, мне стоит попрощаться с прежней Рэйчел, — сказала Марджи. — Потому что, поверь мне, ты вернешься совсем другим человеком.
— Думаю, ты преувеличиваешь, — ответила Рэйчел.
— Ничуть, — в голосе Марджи звучала твердая уверенность. — Впрочем, что спорить, скоро сама убедишься. В первые дни с непривычки может показаться скучновато. Как же, ведь там нечем заняться, не о ком посплетничать. Но потом поймешь, что ничего этого тебе больше не надо. Ни развлечений, ни разговоров. Будешь сидеть целыми днями и наблюдать за плывущими по небу тучами или за набегающими на песок волнами. А если пойдет дождь, будешь слушать, как он стучит по крыше. Господи, Рэйчел, это так приятно — слушать, как дождь стучит по крыше, и думать: мне ничего не надо, кроме того, что у меня уже есть.
Стоило Марджи заговорить об острове, она менялась на глазах, и восторг, пробуждаемый в ней воспоминаниями об этом чудесном месте, казалось, все усиливался.
— А сколько раз ты сама бывала на этом острове? — спросила Рэйчел.
— Всего два рада, — вздохнула Марджи. — Да и то во второй раз зря я приехала. Не стоило этого делать. Хотя были веские причины. Но это было ошибкой.
— Ты говоришь загадками.
— Просто все это слишком долгая история, — отмахнулась Марджи. — И не очень интересная. Ты-то едешь туда в первый раз, а это — самое главное.
— Тебя послушать, на этом острове я вновь стану неискушенной девственницей, ждущей приобщения к великой тайне, — улыбнулась Рэйчел.
— Знаешь, детка, похоже, ты права. С тобой произойдет нечто в этом роде.
* * *
Если у Рэйчел оставались какие-то сомнения по поводу своей опрометчивой авантюры, они улетучились без следа, как только она откинулась на спинку кресла в салоне первого класса и пригубила принесенное стюардессой шампанское. В конце концов, даже если восторги Марджи преувеличены и на самом деле остров вовсе не покажется ей раем земным, побывать в новом месте все равно чертовски увлекательно, к тому же Марджи права — сейчас Рэйчел необходимо вновь стать собой, а на острове никто не помешает ей сделать это.
Первый этап путешествия, перелет до Лос-Анджелеса, был ничем не примечателен. Благодаря нескольким порциям спиртного Рэйчел погрузилась в приятную дрему, в которой и пребывала большую часть полета. В Лос-Анджелесе предстояла двухчасовая стоянка, и она вышла из самолета, чтобы размять ноги и выпить чашку кофе. В аэропорту царила невероятная толчея, и Рэйчел наблюдала за суетящимися людьми — разгоряченными, потными, плачущими и смеющимися — со спокойной отстраненностью жительницы другой планеты. Когда она вернулась в самолет, выяснилось, что рейс задерживается. Капитан объяснил, что причиной задержки послужила незначительная техническая неполадка, и заверил, что вскоре она будет исправлена. И действительно, через двадцать, самое большее через двадцать пять минут было объявлено, что самолет готов к отправлению. Во время второго перелета Рэйчел уже не спала. В душе ее начали пробиваться ростки беспокойства. Она пыталась вспомнить, что говорила Марджи о чудесном острове и о загадочном доме. Вроде бы о том, что там по-прежнему случаются чудеса…
«Да, сейчас мне не помешало бы чудо», — вздохнула Рэйчел. Вот если бы начать все сначала, вновь стать прежней девочкой, не знающей ни боли, ни разочарований. Впрочем, была ли она такой когда-нибудь? Где она, беззаботная, наивная Рэйчел, верившая, что в этом прекрасном мире царит доброта и все, что происходит — только к лучшему? С тех пор как она последний раз увидела в зеркале это жизнерадостное, самонадеянное создание, кажется, минула вечность. Годы, проведенные в Дански — в особенности после смерти отца, — пригвоздили ее к земле и мешали взлететь вновь. Со временем ее надежды на свободную, счастливую, беспечную жизнь таяли. Даже после встречи с Митчеллом, превратившим ее в сказочную принцессу, надежды эти не спешили возвращаться. В первые месяцы знакомства с Митчеллом она постоянно ожидала, что он скажет ей держать выше нос и не смотреть на мир так мрачно. Но он, похоже, не замечал грусти в ее взгляде. А может, и замечал, но думал, что богатства Гири — надежное лекарство от самой черной меланхолии.
Мысли о Митчелле вновь заставили Рэйчел загрустить. Бедный Митчелл, он так хотел быть оптимистом. Разлука пойдет на благо им обоим.
Аэропорт Гонолулу, в котором ей уже случалось бывать, не изменился. В бесчисленных магазинах по-прежнему продавались фигурки, грубо вырезанные из скорлупы кокоса, бары предлагали тропические коктейли, толпы туристов в пестрой одежде сновали туда-сюда под предводительством гидов, несущих таблички с объявлениями. Повсюду мелькали цветастые рубашки, без которых не обходится ни один американец, побывавший на Гавайях. Неужели рай земной, который с таким упоением описывала Марджи, расположен на расстоянии двадцатиминутного перелета отсюда, с недоумением спрашивала себя Рэйчел. В это ей верилось с трудом.
Но сомнения ее стали слабеть, как только она вышла из аэропорта, и очаровательный неуклюжий вагончик повез ее в терминал, откуда должен был отправиться ее самолет. В знойном воздухе царило благоухание, и нежная свежесть океана смешивалась с ароматом экзотических цветов.
Самолет оказался совсем маленьким, но больше половины кресел в салоне пустовало. Хороший признак, удовлетворенно отметила про себя Рэйчел. Судя по всему, общество туристов в гавайских рубашках ей не угрожает. Миниатюрный самолет оторвался от земли более резко, чем его громоздкий собрат, и стремительно набрал высоту. Через несколько секунд взгляду Рэйчел открылась лазурная гладь океана, а небоскребы Гонолулу исчезли из виду.
