Марти стойл в холле и прислушивался, стараясь уловить шаги или голоса. Но ни тех, ни других не было. Очевидно, женщины уехали, как и Оттави, Куртсингер и Король-Тролль. Возможно, старик тоже.

В доме горело мало огней. В их свете дом внутри казался двухмерным. В сети, видимо, было замыкание — его следы виднелись на оплавленных контактах, воздух был слегка голубоватого оттенка. Он отправился наверх. Второй этаж был погружен в темноту, но он шел легко, повинуясь инстинкту, задевая ногами куски фарфора — какая-то расколотая ваза. Под ногами таких кусков становилось все больше — разбитые, разодранные предметы. Он не смотрел вниз, пробираясь осторожными шагами к белой комнате.

Дверь была приоткрыта и свет, не электрический, а от свечи, горел внутри. Он перешагнул порог. Одинокий огонек едва мерцал, однако он был достаточен, чтобы было видно каждую разбитую бутылку. Он ступил на ковер из разбитого стекла и разлитого вина — в комнате стоял едкий запах. Стол был перевернут и несколько стульев были превращены в дрова.

Старый Уайтхед стоял в углу комнаты. На лице его были потеки крови, но нельзя было быть уверенным, что это была его кровь. Он выглядел, как человек, увидевший последствия землетрясения, — шок залил его лицо смертельной бледностью.

— Он рано пришел, — произнес он с отчаянием в каждом приглушенном слоге. — Вообрази. Я-то думал, что он верит в договор. Но он пришел рано, чтобы вырвать меня отсюда.

— Кто он?

Уайтхед вытер слезы со щек тыльной стороной руки, размазывая по лицу кровь.

— Этот ублюдок солгал мне, — прошептал он.

— Вы ранены?

— Нет, — ответил Уайтхед, казалось, удивленный вопросом. — Он не дотронется до меня. У него есть вещи похуже. Он хочет, чтобы я сам захотел уйти, понимаешь?

Марти не понимал.

— В холле труп, — очевидно Уайтхеда это ни капли не беспокоило. — Я оттащил ее от лестницы.

— Кого?

— Стефани.

— Он убил ее?

— Он? Нет. Его руки чисты. Ты можешь пить из них молоко.

— Я позвоню в полицию.

— Нет!

Уайтхед, шатаясь, сделал несколько шагов по стеклу, чтобы схватить Марти за руку.

— Нет! Никакой полиции.

— Но человек мертв.

— Забудь о ней. Ты же можешь спрятать ее потом, а? — Его интонации стали почти интригующими, а дыхание, когда он приблизился, ядовитым. — Ты ведь сделаешь это, правда?

— После всего того, что вы устроили?

— Небольшая шутка, — сказал Уайтхед. Он попробовал улыбнуться, сжимая руку Марти так сильно, что кровь останавливалась в жилах. — Ну брось, шутка и все. — Все это было очень похоже на то, как будто тебя держит алкоголик за пуговицу на углу улицы. Марти высвободил руку.

— Я уже сделал все, что собирался сделать для вас.

— Хочешь вернуться домой, ты об этом? — голос Уайтхеда моментально помрачнел. — Хочешь вернуться обратно за решетку, где ты можешь спрятать свою голову?

— Это не новая ваша шутка.

— Я повторяюсь? О, мой Бог, — он махнул Марти рукой. — Ну тогда иди. Вали отсюда, ты не моего класса, — он попятился назад и прислонился к стене. — На хера я буду чего-то делать, если уж ты так решил.

— Вы мучили меня, — выпалил в ответ Марти. — Все это время.

— Я сказал тебе… это шутка.

— Не только сегодня. Все время. Обманывая меня… подкупая меня. Вы говорили, что вам нужен кто-то, кому можно доверять, а после обращались со мной, как с дерьмом. Неудивительно, что все в конце концов покинули вас.

Уайтхед в упор посмотрел на него.

— Хорошо, — жестко ответил он, — чего ты хочешь?

— Правды.

— Ты уверен?

— Да, черт возьми, да!

Старик прикусил губу, борясь с собой. Когда он заговорил, голос его был приглушен. — Ладно, парень. Ладно.

Прежний блеск вернулся в его глаза, и сразу же подавленность сменилась новым энтузиазмом.

— Если ты так уж хочешь, я расскажу тебе, — он ткнул пальцем в сторону Марти. — Закрой дверь.

Марти отпихнул разбитую бутылку и захлопнул дверь. Было странно закрывать дверь от мертвеца, просто чтобы послушать рассказ. Но он слишком долго ждал этой истории и ее нельзя было откладывать.

— Когда ты родился, Марти?

— В 1948. В декабре.

— Война уже закончилась.

— Да.

— Ты даже не знаешь, что ты пропустил.

Обычное начало для исповеди.

— Это было такое время!

— Вы здорово воевали?

Уайтхед нагнулся за одним из менее поврежденных кресел, поднял его и сел. Несколько секунд он молчал.

— Я был вором, Марти, — наконец произнес он. — Ну, подпольный коммерсант — это более впечатляюще звучит хотя на деле это одно и то же. Я одинаково свободно говорил на трех или четырех языках и я всегда быстро соображал. Все это облегчало мне жизнь.

— Вам везло.

— Везение не имеет никакого отношения к этому. Не везет людям, которые не могут управлять. А я управлял, хотя в то время я не знал об этом. Я сам создал свое собственное везение, если хочешь. — Он помолчал. — Ты должен понять, война — это не то, что ты видишь в кино; по крайней мере моя война не была такой. Границы менялись, люди предавались забвению: мир был открыт для захвата.

Он качнул головой.

— Ты не можешь представить себе этого. Ты всегда жил в период относительной стабильности. Но война меняет правила, по которым ты живешь. Внезапно становится хорошо ненавидеть, хорошо аплодировать разрушению. Люди могут проявить свое истинное я…

Марти было любопытно, куда заведет их это вступление, но Уайтхед уже вошел в ритм своего повествования. Сейчас было не время прерывать его.

— …и когда вокруг так много неопределенности, человек, способный сформировать свою собственную судьбу, может быть Королем Мира. Прости за преувеличение, но я чувствовал себя именно так. Королем Мира. Я был умен, ты понимаешь? Не образован — это пришло позже, а умен. Образование улицы, как это сейчас называют. И я намеревался извлечь все из этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел два или три месяца в Париже, как раз перед оккупацией, потом улизнул, когда пришло время. Потом я отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем тяжелее становилась война, тем лучше становилось мне. Отчаяние остальных людей сделало меня богачом.

Конечно, я транжирил деньги. Мои заработки никогда не оставались у меня дольше, чем несколько месяцев. Когда я думаю о картинах, которые прошли через мои руки, предметах искусства, — легкая добыча… Я не просто писал в горшок, расписанный Рафаэлем. Я продавал все это грузовиками.

Когда подошла к концу война в Европе, я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго — они понимали, что игра заканчивается, — и я думал, что смогу заключить несколько недурных сделок. В конце концов — это была действительно ошибка — я очутился в Варшаве. От нее практически ничего не осталось, когда я появился там. То, что не сожгли нацисты, сожгли русские. Это было одно пепелище от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, пытаясь подобрать слова. — Ты не можешь себе этого представить. Это был великий город. Но тогда… Ну как мне тебе объяснить? Тебе придется видеть моими глазами, иначе все это бессмысленно.

— Я пытаюсь, — сказал Марти.

— Ты живешь в себе, — продолжал Уайтхед. — Так же, как и я живу в себе. Мы имеем очень четкое представление о том, кто мы. Вот как мы оцениваем себя — по той уникальности, что есть в нас. Ты понимаешь, о чем я?

Марти был слишком заинтригован, чтобы солгать. Он покачал головой.

— Нет, не совсем.

— Естество вещей, вот что я имею в виду. Все в мире, имеющее какую угодно значимость, есть совершенно особенная самость — это факт. Мы любуемся индивидуальностью облика, манер и, мне кажется, мы допускаем, что некоторая часть этой индивидуальности существует всегда — хотя бы в памяти людей, которые ощущали ее. Поэтому-то я и ценил коллекцию Иванджелины — потому что меня восхищают особенные вещи. Ваза, не похожая на остальные, ковер, сотканный особым методом.

Затем, внезапно, они вновь вернулись в Варшаву…

— Там было такое величие! Красивейшие дома, великолепные костелы, величайшие произведения искусства. Так много всего. Но когда я приехал туда, все это уже исчезло, все было превращено в прах. Где бы ты ни шел, везде все было одинаково. Под ногами была грязь. Серая пыль. Она пачкала твою обувь, она висела в воздухе, она стояла комом в горле. Когда ты сморкался, сопли были серого цвета, и дерьмо было таким же. Но когда ты всматривался в эту дрянь, ты замечал, что это была не просто грязь — это была человеческая плоть, обломки, куски фарфора, газет. Вся Варшава была в этой грязи. Ее дома, ее жители, ее искусство, ее история — все ушло в землю, которую ты топтал ногами.

Уайтхед сгорбился. Сейчас он выглядел на свои семьдесят лет — старик, погрузившийся в свои воспоминания. Лицо его было сморщено, кулаки сжаты. Он был старше, чем был бы отец Марти, если бы его отвратительное сердце не было таким больным; только отец никогда не мог бы так говорить. У него не было бы такой силы самовыражения и, как полагал Марти, глубины боли. Уайтхед был в агонии. Воспоминание о грязи. Более того — предчувствие ее.

Когда Марти подумал об отце, о прошлом, в его голове вдруг ярко вспыхнула картина, навеянная воспоминаниями Уайтхеда. Ему было лет пять или шесть, когда умерла женщина, жившая через три двери по соседству. У нее, очевидно, не было ни родственников, ни еще кого-нибудь, кто мог бы должным образом позаботиться о том небогатом имуществе, которое осталось в ее доме. Совет объявил о своем праве собственности и практически опустошил квартиру, собираясь продать мебель с аукциона. На следующий день Марти с приятелями нашли на аллее, спрятанной за домами, несколько валяющихся вещей умершей. Сотрудник совета, торопясь, просто опустошил ящики гардероба, запихнул бесполезные личные вещи в наволочку и выбросил ее. Пачка писем, грубо перевязанная выцветшей лентой; альбом фотографий, где она была запечатлена во все периоды своей жизни: девочка, невеста, ведьма среднего возраста — уменьшаясь в размерах, становясь все более высохшей; множество ничего не стоящих безделушек; сургуч, перьевые ручки, нож для вскрытия писем. Мальчишки налетели на все эти выброшенные вещи, как гиены в поисках чего-нибудь вкусненького. Ничего не обнаружив, они разбросали разорванные письма по аллее, разодрали на страницы альбом и глупо хихикали над фотографиями, хотя, наверное, какой-то внутренний суеверный страх не позволял им порвать их. В этом не было нужды. Стихия вскоре поиздевалась над ними более эффективно. Через неделю дождя и ночных заморозков лица на фотографиях были испорчены, загрязнены и в конце концов разрушились полностью. Возможно, последние существующие фотографии давно умерших людей размазались кашей по аллее, и Марти, проходя по ней каждый день, видел, как они постепенно исчезают, видел, как чернила на порванных письмах смываются дождем, пока память о старой женщине не исчезла совсем, как и ее тело. Если опрокинуть урну с ее прахом на истоптанные останки ее вещей, они будут абсолютно неразличимы: все — серая пыль, их значимость безвозвратно утеряна. Рука праха безжалостна.

Марти смутно помнил эти письма, дождь, мальчишек, но чувства, вызванные событиями на этой аллее, явственно вернулись к нему. Это было невыносимо. Сейчас его воспоминания были сродни тому, о чем говорил Уайтхед. Все, сказанное стариком о грязи, о естестве вещей, обладало глубоким смыслом.

— Я понимаю, — пробормотал он.

Уайтхед взглянул на Марти.

— Возможно, — сказал он. — В то время я был игроком, намного большим игроком, чем сейчас. Война пробуждает это в тебе. Ты постоянно слышишь всякие истории о том, как какой-то счастливчик избежал смерти, потому что высморкался, а кто-то погиб по этой же причине. Рассказы о милостивом Провидении, о злой судьбе. И вскоре ты начинаешь смотреть на мир несколько по-иному — ты начинаешь видеть, как везде работает шанс. Ты вдруг четко осознаешь эту загадку. И еще, одновременно, ее двойственность и определенность. Потому что, поверь мне, есть люди, способные управлять своей удачей. Люди, способные растирать ее в порошок. Ты сам говорил о дрожи в руках. Как будто сегодня, что бы ты ни делал, ты не проиграешь.

— Да… — разговор, казалось происходил целую вечность назад. — Так вот, когда я был в Варшаве, я слышал о человеке, который никогда не проигрывает. О картежнике.

— Никогда? — недоверчиво переспросил Марти.

— Да, я был столь же циничен, что и ты. Я относился к этим рассказам как к выдумке, по крайней мере, поначалу. Но где бы я ни был, мне все время говорили о нем. Мне стало интересно. В общем, я решил остаться в городе, хотя, видит Бог, там было очень мало драгоценностей, чтобы удержать меня, и найти этого волшебника.

— А с кем он играл?

— Со всеми очевидно. Некоторые говорили, что за несколько дней до появления русских он играл с нацистами, а когда в город вошла Красная Армия, он тоже остался.

— Но для чего играть посреди Ничего? Там ведь не может быть больших денег.

— Практически нет. Русские ставили на кон свои пайки, сапоги.

— Так для чего же?

— Вот это-то меня и занимало. Я не мог этого понять. Да я и не верил, что он всегда выигрывает, каким бы хорошим игроком он ни был.

— Я не понимаю, как он заставлял людей играть с собой.

— Потому что всегда находится кто-то, кто думает, что он может победить чемпиона. Я был таким. Я стал искать его, чтобы убедиться, что все эти истории — чушь. Они оскорбляли мое чувство реальности, если хочешь. Каждый час моих блужданий по городу я искал его. Наконец я нашел солдата, который играл с ним и, конечно, проиграл. Лейтенант Константин Васильев.

— А картежник… как звали его?

— Я думаю, ты знаешь… — ответил Уайтхед.

— Да, — ответил Марти после небольшой паузы. — Да, кстати, я видел его. В клубе Билла.

— Когда это было?

— Когда я покупал костюм. Вы сказали мне, чтобы я проиграл деньги, которые останутся.

— Мамулян был в «Академии»? И он играл?

— Нет. Кажется, он никогда не играет.

— Я пытался сыграть с ним, когда он в последний раз приходил сюда, но он не стал.

— А в Варшаве? Там вы играли с ним?

— О, да. Он только этого и ждал. Теперь я хорошо это понимаю. Все эти годы я притворялся, что я отвечаю за все, понимаешь? Что я отправился к нему, что я выиграл благодаря моим собственным способностям…

— Так вы выиграли? — воскликнул Марти.

— Конечно, выиграл. Но он поддался мне. Это был его способ соблазнить меня, и он сработал. Он, естественно, сделал так, чтобы это было сложно, чтобы придать веса обману, но я был так поглощен собой, что ни разу не допускал возможности, что он проиграл преднамеренно. То есть, у него же не было причин этого делать, так ведь? И я не видел их. Все это время.

— Почему он позволил вам выиграть?

— Я сказал тебе: соблазн.

— То есть, он что, хотел уложить вас в кровать?

Уайтхед невероятно мягко пожал плечами.

— Возможно, да. — Мысль, казалось, привела его в изумление. Тщеславие появилось на его лице. — Да, я, вероятно, был соблазнителен. — Затем улыбка померкла. — Но секс — это ведь ничто, правда? То есть, когда момент обладания уже позади, трахать кого-то становится так скучно. То, чего он хотел от меня, было намного более глубоким и намного более постоянным, чем любой физический акт.

— Вы всегда выигрывали, когда играли с ним?

— Я никогда больше не играл с ним, это было первый и единственный раз. Я знаю, что это звучит неправдоподобно. Он был игроком так же как и я. Но, как я уже сказал тебе, его не интересовали карты, когда речь шла о пари.

— Это было проверкой?

— Да. Он хотел увидеть, чего я стою. Подхожу ли я ему, чтобы построить Империю. После войны, когда стали восстанавливать Европу, он стал говорить, что не осталось больше настоящих Европейцев — все они сметены тем или иным потоком, — и он был последним в роду. Я верил ему. Все эти разговоры об Империи и традициях. Я был ослеплен им. Он был самый культурный, самый убеждающий, самый проницательный человек, из тех, кого я встречал до него, да и после. — Уайтхед полностью погрузился в прошлое, зачарованный своими воспоминаниями. — Все, что сейчас осталось, это шелуха. Ты не можешь представить себе, какое он производил впечатление! Не существовало ничего, чем бы он не мог быть или что он не мог бы сделать, если вкладывал в это свой разум. А когда я спросил его, зачем он тратит свое время с такими как я, почему бы ему не заняться политикой — в этой сфере он мог бы применить свою мощь с большим успехом, — он просто взглянул на меня и сказал: «Все уже сделано». Поначалу я думал, что он говорит о том что их жизни предсказуемы. Но он имел в виду кое-что другое. Мне кажется, он хотел сказать, что он был этими людьми, и делал все сам.

— Как это возможно?

— Я не знаю. Это всего лишь предположения. Они были с самого начала. И вот, сорок лет спустя, я все еще собираю слухи.

Он встал — по выражению его лица было видно, что во время сидения у него затекли конечности, — прислонился к стене и, откинув голову назад, уставился на темный потолок.

— У него была единственная любовь. Одна всепоглощающая страсть. Шанс. Он влек его. «Вся жизнь это шанс, — говорил он, — и вся штука в том, чтобы научиться управляться с ним».

— И все это имело какой-то смысл для вас?

— Со временем. Я стал разделять его очарование через несколько лет. Не только из интеллектуального интереса. Я никогда не обладал им в достатке. Я просто знал, что если ты сможешь заставить Провидение работать на тебя, разработать его систему… — он взглянул на Марти, — то тогда, если захочешь, мир будет принадлежать тебе.

Голос его понизился.

— Посмотри на меня. Смотри, как я хорошо распорядился собой… — он издал короткий, горький смешок. — Он шельмовал. Он не соблюдал правил.

— Это, должно быть, была Тайная Вечеря, Последний Ужин, — сказал Марти. — Я прав? Вы собирались сбежать, прежде чем он придет.

— В некотором роде.

— Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого, он снова принялся рассказывать историю с того момента, где остановился.

— Он очень многому научил меня. После войны мы путешествовали тут и там, повсюду извлекая выгоду. Я — со своими навыками, он — со своими. Затем мы отправились в Англию и я ринулся в химическую индустрию.

— И разбогатели.

— За пределами мечтаний Креза. На это потребовалось несколько лет, но пришли деньги и пришла мощь.

— С его помощью?

Уайтхед нахмурился при этой неприятной мысли.

— Да, я применил его принципы, — ответил он. — Но он пользовался каждой частицей того, что и я. Он разделял мои дома, моих друзей. Даже мою жену.

Марти хотел заговорить, но Уайтхед оборвал его.

— Я говорил тебе о лейтенанте? — спросил он.

— Вы упоминали его. Васильев.

— Он погиб, говорил ли я тебе об этом?

— Нет.

— Он не платил свои долги. Его труп выловили из канализационной канавы в Варшаве.

— Его убил Мамулян?

— Не он лично. Но, думаю, да… — Уайтхед запнулся на полуслове, наклонив голову, прислушиваясь к чему-то. — Ты ничего не слышишь?

— Что?

— Нет. Все в порядке. Показалось. О чем я говорил?

— О лейтенанте.

— А, да. Эта часть истории… Не знаю, будет ли она интересна тебе… но я должен объяснить, потому что без этого все остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я встретился с Мамуляном, была необыкновенной. Бесполезно пытаться описать ее такой, какая она была: ну, ты знаешь, как солнце освещает верхушки облаков — такой нежный и стыдливый цвет. И я был так переполнен собой, так уверен, что со мной ничего не может случиться.

Он остановился и облизал губы, прежде чем продолжить.

— Я был глупцом, — самоуничижающие слова беспощадно вылетели из него. — Я шел по развалинам — повсюду чувствовался запах гниения, под ногами была пыль, — и мне было наплевать, потому что это были не мои руины, не моё разложение. Я думал, что я выше всего этого — особенно сегодня. Я чувствовал себя победителем, потому что Я был жив, а мертвые были мертвы.

Слова слегка приостановили свой напор. Когда он заговорил снова, то ушам было больно прислушиваться к его словам — такими тихими они были.

— Что я знал? Совсем ничего. — Он закрыл лицо дрожащей рукой. — О, Господи Иисусе.

В последовавшей тишине Марти услышал какой-то звук за дверью — легкое движение в холле. Но звук был слишком мягким, чтобы он был в нем уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной его четкости. Двинуться сейчас, заговорить — означало нарушить эту исповедь, и Марти, как ребенок, заинтригованный мастерским рассказчиком, хотел услышать до конца эту волнующую повесть. Сейчас это казалось ему более важным, чем что-либо.

Лицо Уайтхеда было скрыто за рукой, пока он пытался осушить свои слезы. Немного погодя, он вновь ухватился за кончик истории — осторожно, словно она могла убить его одним ударом.

— Я никогда никому не говорил об этом. Я думал, если я буду молчать, если позволю этому стать просто одним из слухов, — то рано или поздно это все исчезнет.

В холле снова послышался слабый звук — поскуливание, словно ветер свистел в маленькой щели. Затем послышалось царапанье в дверь. Уайтхед не слышал его. Он снова был в Варшаве, в разрушенном доме с костром и пролетом ступенек, в комнате со столом и мерцающим огоньком. Почти такой же комнате, как и та, где они находились сейчас, только пахнущей старым огнем, а не тяжелым вином.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что когда игра закончилась, Мамулян встал и пожал мне руку. Холодными руками. Ледяными руками. Затем за мной открылась дверь. Я повернулся вполоборота. Это был Васильев.

— Лейтенант?

— Страшно обгорелый.

— Он выжил? — изумился Марти.

— Нет, — последовал ответ. — Он был абсолютно мертв.

Марти подумал, что он пропустил что-то во всей истории, могло бы объяснить это невероятное заявление. Но нет, безумие сейчас было сущей правдой.

— Мамулян мог это — продолжал Уайтхед. Он дрожал, но слезы прекратились, высушенные жаром воспоминаний. — Он поднял лейтенанта из мертвых, видишь ли. Как Лазаря. Видимо, ему требовались исполнители.

Слова не успели затихнуть, как за дверью вновь послышалось шуршание, явная попытка войти. Теперь и Уайтхед услышал. Очевидно, его момент слабости прошел. Его голова вскинулась.

— Не открывай, — скомандовал он.

— Почему нет?

— Это он, — сказал он с безумными глазами.

— Нет. Европеец ушел. Я видел, как он уходил.

— Не Европеец, — ответил Уайтхед. — Это лейтенант. Васильев.

Марти недоверчиво взглянул на него.

— Нет, — сказал он.

— Ты не знаешь, на что способен Мамулян.

— Да вы спятили!

Марти встал и направился по хрустящему стеклу к двери. Позади он слышал, как Уайтхед взмолился еще раз: «Нет, нет, Господи, прошу тебя», но Марти уже повернул ручку и открыл дверь. Неясный свет огарка осветил то, что, должно быть, и было пришельцем.

Это была Белла — Мадонна питомника. Она неуверенно стояла на пороге, глаза ее, вернее то, что от них осталось, были задраны вверх — она смотрела на Марти, из ее пасти свешивался язык — пучок червивых мышечных волокон, — который она, казалось, не могла втянуть обратно. Откуда-то из глубины ее туловища раздался тонкий пищащий звук — скулеж собаки, ищущей человеческой ласки.

Марти, пошатываясь, сделал пару шагов обратно от двери.

— Это не он, — улыбаясь сказал Уайтхед.

— Господи!

— Все в порядке, Мартин. Это не он.

— Закройте дверь! — выкрикнул Марти, будучи не в силах пошевелиться и сделать это сам.

— Она ничего тебе не сделает. Она иногда приходила сюда за лакомыми кусочками. Она была единственной из них, кому я доверял. Мерзкие твари.

Уайтхед оттолкнулся от стены и направился к двери, отшвыривая разбитые бутылки на своем пути. Белла повернула голову к нему, принюхалась и завиляла хвостом. Марти с отвращением отвернулся, его рассудок метался, пытаясь найти хоть какое-нибудь разумное объяснение, но все усилия были тщетны. Собака была мертва — он сам заворачивал ее в пакет. И речи не могло быть о том, что он похоронил ее живьем.

Уайтхед смотрел на Беллу через порог.

— Нет, ты не можешь войти, — сказал он ей, словно она была одушевленным предметом.

— Прогоните ее, — прохрипел Марти.

— Она одинока, — ответил старик, укоряя его за недостаток сострадания. У Марти мелькнула мысль, что Уайтхед сошел с ума.

— Я не верю в то, что происходит, — сказал он.

— Собаки для него ничто, поверь мне.

Марти вспомнил, как Мамулян стоял в лесу, уставясь на землю под ногами. Он не видел никакого гробокопателя, потому что его не было. Они эксгумировали сами себя, вырвавшись из черного пакета и прорываясь к воздуху.

— С собаками все просто, — проговорил Уайтхед. — Правда, Белла? Ты же натренирована слушаться.

Теперь она принюхивалась к себе, успокоенная наконец тем, что увидела Уайтхеда. Ее Бог был все еще на Небесах, и все в мире было в порядке. Старик оставил дверь приоткрытой и повернулся к Марти.

— Нечего бояться, — произнес он. — Она ничего нам не сделает.

— Он пригнал их в дом?

— Да, чтобы испортить мой праздник. Просто из злости. Это так он хотел напомнить мне, на что он способен.

Марти нагнулся и поднял стул. Он так дрожал, что хотел сесть, чтобы не упасть.

— Лейтенант был намного хуже, — сказал старик, — потому что он не подчинялся так, как Белла. Он знал то, что с ним сделали, было отвратительным. И это злило его.

У Беллы пробудился аппетит. Именно поэтому она проделала этот путь до двери, которую хорошо помнила, где жил человек, который так хорошо знал место, где почесать ей за ухом, шептал ей ласковые слова и кормил ее вкусностями со своей тарелки. Но сегодня она, придя сюда, обнаружила, что многое изменилось. Человек обращался с ней как-то странно, его голос дрожал, и кто-то еще был в комнате, чей запах она смутно помнила, но не могла определить точно. Она была все еще голодна — такой зверский, глубокий голод, — и где-то рядом с ней был достаточно аппетитный запах. Запах мяса, оставленного на земле, такого, как ей нравился, с костью и слегка подгнившего. Она принюхалась, практически ничего не видя, в поисках источника запаха и, найдя его, принялась есть.

— Не слишком приятное зрелище.

Она поглощала свое собственное тело, отрывая длинные куски мышц, свисавших в ее бедра. Уайтхед наблюдал, как она кусала себя. Его спокойствие перед лицом этого нового ужаса сломило Марти.

— Не позволяйте ей! — он подтолкнул старика.

— Но она голодна, — возразил он, словно этот ужас был самым обычным зрелищем в мире. Марти схватил стул, на котором сидел, и ударил им о стену. Это было тяжело, но его мускулы были напряжены до предела и насилие было наилучшим способом расслабиться. Стул сломался.

Собака отвлеклась от еды — пища, которую она поглощала, вываливалась из ее перерезанного горла.

— Довольно, — сказал Марти и, ухватив ножку стула, направился к двери, прежде чем Белла смогла угадать его намерения. Только в последний момент она поняла, что он хочет причинить ей боль и попыталась подняться на ноги. Одна из задних ног, почти обглоданная ею, уже не подчинялась ей и она пошатывалась на трех ногах, скаля зубы, когда Марти опустил на нее свое импровизированное оружие. Сила его удара пробила ей череп. Рычание прекратилось. Туловище попятилось назад, тряся проломленной головой на скрученной шее, хвост в страхе поджался между задними ногами. Два-три неуверенных шага, и все.

Марти ждал, моля Бога, чтобы ему не пришлось бить во второй раз. Теперь он видел, насколько бесформенным было ее тело. Возвышение ее грудной клетки, останки головы, внутренности, висевшие из дыры в туловище, — все это свалилось в одну абстрактную кучу, где одна часть была неотличима от другой. Он закрыл за ней дверь и уронил окровавленное оружие подле себя.

Уайтхед медленно пошел в обратном направлении. Его лицо было таким же серым, как тело Беллы.

— Как он сделал это? — прошептал Марти. — Как такое вообще возможно?

— Он обладает мощью, — заключил Уайтхед. Это было просто и очевидно. — Он может отнимать жизнь и может дарить ее.

Марти полез в карман за льняным носовым платком, который он купил специально для обеда и бесед. Встряхнув его, он вытер лицо. Платок моментально стал грязным, покрытым частичками гнили. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

— Вы однажды спросили меня, верю ли я в Ад, — сказал он. — Помните?

— Да.

— Вы думаете, что это и есть Мамулян? Что-то… — ему хотелось засмеяться, — что-то из Ада?

— Я рассматривал такую возможность. Но я по своей природе не верю в сверхъестественное. Ад, Рай. Все это просто причиндалы. Мой организм не принимает этого.

— Если не Дьявол, что тогда?

— Разве это так важно?

Марти вытер вспотевшие ладони о штаны. После всего увиденного он чувствовал, что его словно облили с ног до головы грязью, и он не скоро сможет отмыться от этого ужаса, если вообще когда-нибудь сможет. Эта история, услышанная им, — история и собака за дверью — дополняли друг друга. Он сделал ошибку, копнув так глубоко.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Уайтхед.

— Я никогда не думал…

— Что? Что мертвецы могут подниматься и ходить? а я-то. Марти принимал тебя за христианина, хоть ты и протестант.

— Я выхожу из игры, — сказал Марти. — Мы оба выходим.

— Кэрис и я. Мы уедем. От него. От вас.

— Бедный Марти. Ты больший тугодум, чем я предполагал. Ты никогда не увидишь ее больше.

— Почему нет?

— Она с ним, черт тебя возьми! Это тебе не ясно? Она ушла с ним! — Такое объяснение ее внезапного исчезновения не приходило Марти в голову. — Естественно, по собственной воле.

— Нет!

— О, да, Марти. Он заявил свои права на нее с самого начала. Он качал ее на руках, как только она родилась. Кто знает, насколько простирается его влияние. Я выиграл ее обратно, конечно, на время. — Он вздохнул. — Я сделал так, что она любила меня.

— Она хотела уйти от вас.

— Никогда. Она моя дочь, Штраусс. Она так же управляема, как и я. Все, что было между ней и тобой, — чистейший брак по расчету.

— Ах ты сраный ублюдок!

— Каков есть. Я монстр, Марти, — я допускаю. — Он вскинул руки ладонями вверх, невинный во всем, кроме своей вины.

— Вы говорили, что она любила вас. Но тем не менее она ушла.

— Я сказал тебе — она моя дочь. Она думает так, как я. Она ушла с ним, чтобы научиться использовать свою силу. Я поступил так же, помнишь?

Подобный аргумент, даже из уст такого паразита, как Уайтхед, имел смысл. За ее загадочными разговорами разве не проскальзывало порой некоторое презрение к Марти я старику, презрение, вызванное их невозможностью понять ее? Если бы представилась возможность, разве не отправилась бы она на танец с Дьяволом, если бы чувствовала, что сможет таким образом узнать о себе нечто большее?

— Не связывай себя с ней, — сказал Уайтхед. — Забудь ее — она ушла.

Марти попытался вызвать в памяти ее лицо, но оно терялось и терялось. Внезапно он почувствовал себя жутко уставшим — изможденным до мозга костей.

— Отдохни немного, Марти. Завтра мы можем вместе похоронить шлюху.

— Я не собираюсь влезать во все это.

— Я сказал тебе уже однажды, что, если ты останешься со мной, то я для тебя смогу сделать все. Сейчас это более правда, чем когда-либо. Ты знаешь. Той мертв.

— Когда? Как?

— Я не узнавал детали. Смысл в том, что его больше нет. Теперь есть только ты и я.

— Вы уже достаточно делали из меня дурака.

Лицо Уайтхеда было воплощением убедительности.

— Ошибка дурного вкуса, — сказал он. — Прости.

— Слишком поздно.

— Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, Марти. Я не позволю тебе оставить меня! Слышишь? — Его палец прорезал воздух. — Ты здесь для того, чтобы помочь мне! Что ты сделал? Ничего! Ничего!

Льстивые уговоры в течение секунды превратились в обвинения в предательстве. Сначала слезы, затем угрозы, и за всем этим все тот же страх остаться в одиночестве. Марти смотрел на то, как дрожащие руки старика разжимались и сжимались в кулаки.

— Пожалуйста, — взмолился Уайтхед, — не оставляй меня.

— Я хочу, чтобы вы закончили историю.

— Хороший мальчик.

— Только все, вам ясно? Все.

— А что еще рассказывать? Я разбогател. Я вклинился в один из самых быстроразвивающихся послевоенных рынков — фармацевтику. Всего за полдесятилетия я поднялся в число мировых лидеров. — Он усмехнулся. — Более того, в том, как я зарабатывал свое состояние, было очень мало нелегального. В отличие от многих, я играл по правилам.

— А Мамулян? Он помогал вам?

— Он научил меня, как перешагивать через мораль.

— А что он просил взамен?

Глаза Уайтхеда сузились.

— А ты неглуп, — оценивающе проговорил он. — Тебе иногда удается ударить прямо в точку.

— Это очевидный вопрос. Вы же заключили с ним сделку.

— Нет! — протестуя, вскричал Уайтхед, — я не заключал сделок, по крайней мере так, как ты себе это представляешь. Возможно, это было джентльменское соглашение, но это было очень давно. Он получил от меня сполна.

— Что именно?

— Жизнь через меня, — ответил Уайтхед.

— Объясните, — сказал Марти. — Я не понимаю.

— Он хотел жить, как всякий другой человек. У него были аппетиты, И он утолял их через меня. Не спрашивай как. Я сам не понимаю этого. Но иногда я чувствовал его где-то позади моих глаз…

— И вы позволяли ему?

— Поначалу я даже не знал, что он делает: мое внимание было поглощено другим. Казалось, я становлюсь богаче с каждым часом. У меня были лошади, дома, земля, искусство, женщины. Было легко забыть о том, что он повсюду был рядом, наблюдая, живя по доверенности. Затем в 1959 я женился на Иванджелине. У нас была такая свадьба, что она могла смутить даже королевскую семью, — она была описана во всех газетах вплоть до Гонконга. Достаток и Благосостояние женятся на Интеллигентности и Красоте — идеальная пара. Это было вершиной моего счастья, действительно это было так.

— Вы были влюблены?

— Было невозможно не любить Иванджелину. Мне кажется… — его голос зазвучал удивленно. — Мне кажется, даже она любила меня.

— А как она воспринимала Мамуляна?

— Ах, вот здесь и был камень преткновения. Она не выносила его с самого начала. Она сказала, что он чересчур пуританин, что его присутствие заставляет ее постоянно чувствовать себя виноватой. И она была права. Он терпеть не мог тело — его функции раздражали его. Но он не мог быть свободным от него или от его желаний. Это было пыткой для него. И чем дальше, тем тяжелее становилось для него это самоистязание.

— Из-за нее?

— Не знаю. Возможно. Сейчас, глядя назад, я думаю, что он, вероятно, хотел ее, — как он хотел красавиц в прошлом. И, конечно, она презирала его с самого начала. А поскольку она была хозяйкой дома, эта война нервов только накалялась. Наконец она сказала мне, чтобы я избавился от него. Это было как раз после рождения Кэрис. Она сказала, что ей не нравится, что он все время качает ребенка на руках — ему, казалось, это нравилось делать. Она просто не хотела, чтобы он был в доме. К тому моменту я уже знал его десять лет — он жил в моем доме, он разделял мою жизнь, — и я понимал, что я не знаю ничего о нем. Он просто оставался все тем же мифическим картежником из Варшавы.

— Вы никогда не спрашивали его?

— Спрашивал о чем?

— Кто он? Откуда? Где он научился всему?

— О, да, конечно, я спрашивал его. И каждый раз его ответ немного отличался от предыдущего.

— Так он лгал вам?

— Очевидно. Это было что-то типа шутки — его идея состоять из частичек, никогда не быть одним и тем же человеком дважды. Словно бы он никогда не существовал. Как будто человек, по имени Мамулян, был всего лишь конструкцией, под которой скрывалось что-то еще.

— Что?

Уайтхед пожал плечами.

— Я не знаю. Иванджелина часто говорила: он пустой. Это было как раз то, что она находила неприятным в нем. Ее раздражало не его присутствие в доме, а его отсутствие, его абсолютный ноль. И я начал подумывать о том, что мне бы следовало избавиться от него ради Иванджелины. Все уроки, которые он мне дал, я усвоил. Я больше не нуждался в нем. Да к тому же он стал смущать общество. Боже, когда я сейчас оглядываюсь назад, я удивляюсь — правда, удивляюсь, — как мы позволяли ему так долго править нами. Он сидел за обеденным столом, и ты чувствовал, какое уныние он нагнетает на гостей. И чем старше он становился, тем более пустыми становились его разговоры. Не то, чтобы он внешне старел, совсем нет. Он не выглядел и на год старше с тех пор, как я впервые увидел его.

— Никаких изменений?

— Физически — нет. Что-то внутренне. Вокруг него все сильнее распространялся какой-то дух поражения.

— Он не показался мне пораженцем.

— Ты бы посмотрел на него в его блеске. Он вселял ужас, поверь мне. Люди замолкали, как только он переступал дверной порог, — казалось, он душил радость в каждом человеке, убивал ее в зародыше. Я сам дошел до того предела, когда, как и Иванджелина, не мог выносить его, находясь с ним в одной комнате. Она вбила себе в голову навязчивую идею, что он хочет убить ее и ребенка. Она наняла кого-то, чтобы сидели с Кэрис каждую ночь, чтобы быть уверенной, что он не дотрагивался до нее. Кстати, сейчас я вспоминаю, что именно Иванджелина посоветовала мне купить собак. Она знала, что они вызывают в нем отвращение.

— Но вы не сделали того, о чем она просила? То есть вы не вышвырнули его?

— О, я знал, что рано или поздно мне придется сделать это — я просто накапливал силы. Тогда он затеял какие-то домашние силовые игры, чтобы убедить меня в том, что я все еще нуждаюсь в нем. Это была тактическая ошибка. Первоначальная маска «домашнего» пуританина становилась тоньше с каждым днем. Я сказал ему об этом. Сказал, что ему следует переменить всю его манеру поведения или уйти. Он, конечно, отказался. Я знал, что он откажется. Все, что мне было нужно, это повод, чтобы расторгнуть нашу связь, и он поднес мне его на тарелочке. Сейчас мне, конечно, ясно, что он чертовски хорошо знал, что я делаю. Как бы то ни было, дело было сделано — и я вышвырнул его. Не я лично, конечно. Той разобрался со всем этим.

— Той работал лично на вас?

— Да. Кстати, это тоже была идея Иванджелины — она всегда была так предупредительна по отношению ко мне. Она настояла, чтобы я нанял телохранителя. Я выбрал Тоя. Он был боксером и был честен, как день. Мамулян никогда не производил на него никакого впечатления. У него никогда не было никакого сомнения в мыслях. Поэтому, когда я велел ему избавиться от этого человека, он просто взял и сделал это. Как-то раз я пришел домой, а картежника уже не было. Мне легче дышалось в тот день. Словно бы я носил камень на своей шее и не знал об этом. Внезапно все это ушло, и моей голове стало легче. Все мои страхи о возможных неприятных последствиях быстро потеряли почву. Мое состояние не испарилось. Мне везло как всегда, и без него. И, возможно, даже больше. Я обрел новую уверенность.

— И вы больше не видели его?

— Нет, я видел. Он дважды возвращался в дом, оба раза без предупреждения. У него не все ладилось, как казалось. Я не знаю, что это было, но он, по-видимому, потерял свое волшебство. Первый раз, когда он пришел, он был таким дряхлым, что я едва узнал его. Он выглядел больным, от него отвратительно пахло. Если бы ты встретил его на улице, то перешел бы на другую сторону. Я едва поверил в это превращение. Он даже не хотел заходить в дом — хотя я бы ему и не позволил, — все, что он хотел, это были деньги, которые я дал ему, и затем он ушел прочь.

— И это было искренне?

— Что ты имеешь в виду — искренне?

— Изображение нищего — это была правда? То есть, не было ли это еще одной историей?

Уайтхед поднял брови.

— Все эти годы я не думал об этом. Всегда полагал… — он остановился и начал с другого конца. — Ты знаешь, я не такой сложный человек, несмотря на то, что внешне выгляжу наоборот. Я вор. Мой отец был вором, и мой дед, вероятно, тоже. Вся эта культура, которой я окружил себя, это фасад. Вещи, которые я подбирал за другими людьми. Приобретенный и хороший вкус, если хочешь. Но после нескольких лет ты начинаешь верить в свою собственную значимость, ты начинаешь думать, что ты действительно сложный человек-всего-мира. Ты начинаешь стыдиться инстинктов, приведших тебя туда, где ты есть, потому что они являются частью смущающей тебя истории. Вот то, что случилось со мной. Я потерял всякое представление о себе. А сейчас, я думаю, как раз время, когда вор должен снова сказать свое слово, — время, когда я должен использовать его глаза, его инстинкты. Ты научил меня этому, хотя, видит Бог, ты даже не подозревал об этом.

— Я?

— Мы одинаковы. Ты не понимаешь разве? Оба воры. Оба жертвы.

Жалость к самому себе была слишком явной в голосе Уайтхеда.

— Вы не можете заявлять мне о том, что вы жертва, — сказал Марти, — судя по тому, как вы жили.

— А что ты знаешь о моих чувствах? — вскипел Уайтхед. — Ты не смей, слышишь? Не думай, что ты понимаешь, потому что ты не понимаешь! Он все отнял у меня, все! Сначала Иванджелину, потом Тоя, сейчас Кэрис. И не говори мне, пострадал я или нет!

— То есть как — он забрал Иванджелину? Я полагал, что она погибла в результате несчастного случая.

Уайтхед покачал головой.

— Здесь та граница, до которой я могу рассказывать тебе, — сказал он. — Некоторые вещи мне трудно выразить. И никогда не смогу.

Голос его упал. Марти оставил этот вопрос и продолжал:

— Вы сказали, что он возвращался дважды.

— Да, это так. Он вернулся через год или два после своего первого визита. В ту ночь Иванджелины не было дома. Был ноябрь. Той пошел открывать дверь, и хотя я не слышал голоса Мамуляна, я знал, что это он. Я вышел в холл. Он стоял на ступеньках, освещенный светом фонаря. Моросил такой противный дождь. Как сейчас помню, он посмотрел мне в глаза. «Меня не ждали?», — сказал он. Просто стоял там и спрашивал: «Меня не ждали?»

Не знаю почему, но я впустил его. Он неплохо выглядел. Может быть, я думал, что он пришел извиняться, я не помню. Даже тогда мы бы остались с ним друзьями, если бы он предложил. Не на старой основе. Возможно, на деловых взаимоотношениях. Я отбросил свою защиту. Мы начали говорить о прошлом… — Уайтхед остановился, обдумывая слова, — а потом он сказал, что он одинок, что ему нужно мое сотрудничество. Я сказал ему, что Варшава была давным-давно. Я был женатым человеком, столпом общества и не собирался что-либо менять. Он принялся обижаться — обвинил меня в неблагодарности. Сказал, что я обманул его. Нарушил соглашение между нами. Я сказал, что никакого соглашения не было, я всего лишь один раз обыграл его в карты в далеком городе и он решил помочь мне по собственной воле. Я сказал, что, по моему убеждению, я полностью удовлетворил все его требованиям и заплатил ему сполна. Он делил со мной мой дом, моих друзей, мою жизнь в течение десяти лет; все, что у меня было, принадлежало и ему. «Этого недостаточно», — ответил он, и все началось снова — все те же мольбы, что и прежде, требования, чтобы я оставил весь этот респектабельный вид и отправился с ним куда-то, стал странником, его сподвижником, усвоил новые, еще более ужасающие уроки о бытии мира. И, надо сказать, он представил все это почти привлекательным. Временами я уставал от маскарада, вспоминал запах войны и пыли, облака над Варшавой. Тогда я тосковал по тому вору, которым я был. Но я не собирался отбросить все только ради ностальгии. И я сказал ему об этом. Я думаю, он знал, что ему не сломить меня, потому что он впал в отчаяние. Он начал бессвязно говорить что-то о том, как ему страшно без меня, каким он чувствует себя потерянным. Мне он посвятил годы жизни, затратил столько сил ради меня — как же я могу быть столь черствым и безразличным? Он стал хватать меня своими руками, плакать, пытаться гладить меня по лицу. Я был просто поражен всем этим. Меня тошнило от его мелодрамы. Но он не уходил. Его требования превратились в угрозы и я потерял терпение, в этом нет сомнения: я никогда не был так зол. Я хотел покончить с ним и с тем, что за ним стояло, — моим грязным прошлым. Я ударил его. Сначала несильно, но он все продолжал таращиться на меня, и я вышел из себя. Он не делал ни малейшей попытки защититься, и его пассивность только еще более разъярила меня. Я бил и бил его, а он просто принимал удары. И подставлял лицо для них… — дрожа, он вдохнул воздух. — Видит Бог, я делал и худшие вещи. Но ни за что мне не было так стыдно. Я не останавливался, пока не разбил кулаки в кровь. Тогда я отдал его Тою, который действительно обработал его. И за все время он не издал ни звука. Меня холод пробирает, когда думаю об этом. Я до сих пор вижу: Мамулян, прижатый к стене Тоем, схватившим его за горло, и его глаза, направленные не на Тоя, а на меня. Только на меня.

Я помню, как он спросил: «Ты знаешь, что ты наделал?». Только это. Вместе со словами изо рта у него сочилась кровь.

А затем что-то произошло. Воздух стал плотнее. Кровь на его лице стала двигаться, словно живая. Той отпустил его. Он сполз вниз по стене, оставляя на ней кровавый след. Я думал, что мы убили его. Это был худший момент в моей жизни, когда мы стояли вместе с Тоем, уставившись на мешок костей, который мы колотили. Это было, конечно, нашей ошибкой. Нам нельзя было идти на попятную. Мы должны были закончить это там и тогда и убить его.

— Господи!

— Да! Было бы глупо не покончить с ним. Билл был предан мне, и все было бы кончено. Но мы не решились. Яне решился. Я просто велел Тою привести Мамуляна в порядок, отвезти его в центр города и выбросить там.

— Вы бы не убили его, — сказал Марти.

— Все-таки ты читаешь мои мысли, — тяжело ответил Уайтхед. — Разве ты не видишь, что он именно этого и хотел. Зачем он пришел? Он бы позволил мне стать его палачом, если бы мои нервы выдержали это. Его уже тошнило от жизни. Я мог бы спасти его, и это положило бы всему конец.

— Вы думаете он смертен?

— Всему свое время. Его время в прошлом. И он знает об этом.

— Тогда все, что вам нужно делать, это ждать. Он умрет со временем, — внезапно Марти почувствовал, что он сыт по горло всей историей: ворами, шансами. Весь этот рассказ, правдивый или нет, утомил его. — Я больше вам не нужен — сказал он. Поднявшись, он направился к двери. Звук его шагов по битому стеклу был слишком громким для маленькой комнаты.

— Куда ты? — поинтересовался старик.

— Подальше отсюда.

— Ты обещал остаться.

— Я обещал выслушать. И я выслушал. И я не хочу иметь ничего общего с этим проклятым местом.

Марти потянул на себя дверь. Уайтхед обратился к его спине.

— Ты думаешь, Европеец оставит тебя в покое? Ты видел его во плоти, ты знаешь, на что он способен. Ему придется заставить тебя замолчать рано или поздно. Ты об этом не думал?

— Я рискну.

— Здесь ты в безопасности.

— В безопасности? — язвительно переспросил Марти. — Вы это серьезно? В безопасности? Да вы патетическая личность, вам никогда этого не говорили?

— Если ты уйдешь… — начал с угрозой Уайтхед.

— Что? — повернувшись к нему, резко спросил Марти. — Ну и что ты сделаешь, старик?

— Я направлю их за тобой в течение двух минут, ты под надзором.

— И если они меня найдут, я расскажу им все. И о героине, и о ней, там, в холле. Всю эту грязь, которую я раскопал, я расскажу им. И мне просто насрать на ваши угрозы, ясно?

Уайтхед кивнул.

— Вполне. Тупик.

— Да, вроде того, — ответил Марти и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Его ожидал отвратительный сюрприз: щенки нашли Беллу. Их тоже коснулась исцеляющая рука Мамуляна, хотя они не могли сослужить какой-нибудь службы или принести пользы. Слишком маленькие, слепые. Они лежали около ее пустого желудка, их губы искали соски, которых уже давно не было. Один из них пропал, как он заметил. Может быть, это именно его, копающегося в могиле, видел Марти — шестой малыш, похороненный слишком глубоко, чтобы выбраться и последовать за остальными, или слишком сгнивший для этого?

Белла приподняла голову, когда он проходил мимо. Остатки головы качнулись в его направлении. Марти с отвращением отвернулся, но ритмическое постукивание заставило его взглянуть вновь.

Очевидно она простила ему его предыдущее насилие. Совершенно спокойная, со своим потомством под боком, она уставилась на него пустыми глазницами, в то время как ее хвост мягко колотил по ковру.

Уайтхед обессиленный сидел в комнате, где его оставил Марти.

Хотя поначалу было очень трудно рассказать историю, постепенно ему становилось все легче и под конец он был даже рад этому освобождению. Сколько раз он хотел рассказать все Иванджелине. Но она каким-то неуловимым, интеллигентным способом давала ему понять, что если у него действительно были от нее секреты, то она не желает знать их. Все эти годы, живя в одном доме с Мамуляном, она никогда не спрашивала Уайтхеда почему, словно бы знала, что ответ совершенно не будет ответом, а просто еще одним вопросом.

Думая о ней, он почувствовал, как старые переживания запершили у него в горле. Европеец убил ее, в этом не было никакого сомнения. Он или его агенты были там, на дороге, с ней, ее смерть не была случайной. Если бы это была случайность, он знал бы об этом. Его безошибочный инстинкт почувствовал бы правду, какой бы ужасающей она не была. Но такого чувства не было, только ощущение косвенной причастности к ее смерти. Она была убита в отместку ему. Один из многих способов, но явно, наихудший.

И забрал ли Европеец ее после смерти? Прокрался ли он в склеп и вернул ее к жизни, как он проделал это с собаками. Мысль была невыносима, но тем не менее Уайтхед удержал ее вблизи, стараясь думать о самом плохом из страха, что, если он не будет этого делать, Мамулян еще сможет отыскать ужасы, способные потрясти его.

— Ну уж нет, — сказал он вслух в комнате, заполненной битым стеклом. — Нет, ты не запугаешь меня, не разрушишь меня, я не боюсь.

Существовали способы и средства. Он еще сможет сбежать и спрятаться на другом конце земли. Отыскать место, где он сможет забыть об истории своей жизни.

Но часть истории он скрыл от Штраусса, так же как скрывал ее от других. Возможно, ее нельзя было выразить в словах. Или же она так глубоко и так точно затрагивала все неопределенности, преследовавшие его в его пустынной и одинокой жизни, что говорить о ней было все равно, что обнажить свою душу.

Сейчас он размышлял над этим последним секретом и, странно, он согревал его:

Он закончил игру, первую и единственную игру с Европейцем, и выкарабкался через наполовину заваленную дверь на площадь Мюрановского. Звезд не было видно — только костер за его спиной.

Он стоял в темноте, пытаясь сориентироваться, холод пробирался сквозь дыры в его ботинках, и тут перед ним снова возникла безгубая женщина. Она поманила его за собой. Он подумал, что она собирается проводить его обратно тем же путем, что и привела сюда, поэтому последовал за ней. Однако у нее были другие намерения. Она повела его в сторону от площади к дому с забаррикадированными окнами, и всегда такой осторожный он пошел за ней, уверенный, что сегодня, в ночь всех ночей, с ним ничего не может случиться.

Внутри дома была крошечная комнатка со стенами, завешенными кучей наворованной одежды, тряпьем, пыльными бархатными полосами, когда-то бывшими портьерами на величественных окнах. Здесь, в этом импровизированном будуаре, был единственный предмет мебели — кровать, на которой мертвый лейтенант Васильев занимался любовью. Когда Вор переступил порог комнаты, и безгубая женщина отошла в сторону, Константин отвлекся от своих трудов и поднял голову. Его тело продолжало вжиматься в тело женщины, лежавшей под ним на матрасе, обшитом русским, немецким и польским флагами.

Вор застыл, не веря своим глазам, пытаясь сказать Васильеву, что тот неправильно выполняет акт, что он перепутал одну дыру с другой, что он использует с такой жесткостью не природное отверстие, а рану.

Но лейтенант, конечно, не слушал его. Он продолжал работать с ухмылкой, его красный столб зарывался внутрь к выскакивал обратно, зарывался и выскакивал. Труп, которым он наслаждался, перекатывался под ним, не реагируя на усилия своего любовника.

Сколько же он смотрел? Наконец безгубая женщина прошептала ему на ухо: «Достаточно?», и он слегка повернулся к ней, когда она положила руку спереди на его брюки. Она, казалось, была совершенно не удивлена тем, что он был возбужден, хотя в течение всех этих лет он так и не мог понять, как это было возможно. Он уже давно допускал, что мертвые могут быть разбужены. Но то, что он теперь ощущал тепло их присутствия, — было еще одним преступлением, более ужасным для него, чем первое.

"Ада нет, — думал старик, прогоняя воспоминания о будуаре и его обожженном Казакове прочь. — Или же Ад — это комната, кровать и неутоляемый голод, и я был там и видел его восторг, и, если произойдет самое худшее, я вытерплю".