Часть IV ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Том II - Клайв Баркер - RutLib.com

Часть IV
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СЛАВЫ

Глава 1

Спустя три дня после того, как преследование Марко Капуто по бульвару Сансет так трагически закончилось для Тэмми в каньоне Холодных Сердец, наступил вечер вручения премий «Оскар». Ночь из ночей, знаменитейшее шоу года, когда взоры миллиардов людей по всему миру обращаются к Голливуду, который, в свою очередь, всячески изощряясь в пируэтах и реверансах, тщится показать, что является отнюдь не пятидолларовой шлюхой, а истинной леди.

Тодд с самого начала знал, что присутствовать на церемонии ему не придется. Даже если бы его лицо благополучно зажило, ему было бы еще рановато показываться перед публикой при ярком свете. Поначалу он даже собрался нанять одного именитого визажиста, чтобы загримировать те обесцвеченные части кожи, что наиболее бросались в глаза, но Максин поспешила его отговорить. Помимо того, что посвящать лишнего человека в секрет их предприятия было само по себе рискованно (гримеры всегда слыли большими сплетниками), даже самый совершенный макияж мог не выдержать испытания столь мощным освещением, каковое требуется перед камерой. Стоит хоть одному фотографу удачно поймать в объектив какой-нибудь дефект на его загримированном лице, как все их труды полетят в тартарары, запустив в очередной раз грандиозную сплетнемолку.

— Кроме всего прочего, — напомнила ему Максин, — эти церемонии всегда тебе стояли поперек горла.

Она была права. Спектакль самопоздравления всегда был Пикетту не по нутру. Сначала парад натужных улыбок звезд экрана, направлявшихся в павильон, пронзительный хохот, взмокшие лица с искрометными взглядами. Потом, когда все уже внутри, — просто настоящий цирк. Плоские шутки, пространные речи, слезы, амбиции. Посреди этого представления, как правило, наступает особо трогательный, заранее отрепетированный номер программы, когда на каталке вывозят какую-нибудь древнюю звезду, предоставляя ей последнюю возможность померцать на небосклоне славы.

Изредка, когда организаторам больше обычного отказывает чувство меры, в этой роли выступает некая многострадальная душа с явными признаками недавно перенесенного инсульта или стоящая на пороге маразма. После демонстрации нескольких фрагментов из фильмов с участием знаменитости ее с горем пополам выводят на середину сцены и оставляют наедине с заходящейся овациями публикой.

Показать миру лучшие, отданные киноэкрану минуты жизни некогда пышущей здоровьем и молодостью звезды и тут же выхватить светом прожекторов то, во что она превратилась на склоне лет, — такое любому покажется чем-то сродни аду, не говоря уже о тех бедолагах, которым выпало принять участие в этом спектакле.

— Ты права, Максин, — согласился Тодд. — Мне вовсе не хочется туда идти.

Если ему вправду не хотелось идти на церемонию, тогда почему, интересно знать, он весь вечер взирал из своей спальни на ненавистный ему Голливуд, так сильно жалея себя? Почему, начав нещадно пить с полудня, к двум тридцати — как раз к тому времени, когда к павильону, насколько ему было известно, стали подкатывать первые лимузины, — он погрузился в невыразимое отчаяние?

Почему, спрашивал он себя, ему хотелось оказаться в обществе этих недалеких и озлобленных людей? Ведь он уже штурмовал голливудские высоты и давно победил в этой борьбе. Его лицо украшало миллионы афиш как по всей Америке, так и за ее пределами. Ему был присвоен титул самого красивого мужчины в мире, и он в это верил. Когда он входил в залы размером с футбольное поле, взоры всех присутствующих устремлялись в его сторону, а сердца начинали биться чуточку быстрее, исключительно благодаря его появлению. Какого еще поклонения может желать человек?

Так в чем же дело?

А в том, что утолить его ненасытный голод не могли сотни и даже сотни сотен набитых отупевшими поклонниками комнат. Он жаждал видеть свое лицо повсюду, жаждал, чтобы его картины превозносились до небес, а его руки не могли унести все врученные ему «Оскары».

Его одолевала какая-то странная болезнь, но что он мог с собой поделать? Излечить его от пустоты могла только любовь, любовь в безграничных размерах — та, на которую скупился даже сам Творец.

По мере того как день клонился к вечеру, на темнеющем безоблачном небе стали вырисовываться пучки огней, но не от самого павильона (его не было видно из каньона), а оттуда, куда собирались направиться его собратья по ремеслу — как награжденные, так и нет — через несколько часов, чтобы продолжить веселье. В этих священных местах — «Мортонс», «Спагос», отель «Рузвельт» — уже были установлены камеры, готовые навести объектив как на самых изысканных красавцев, так и на тех, кто не слишком преуспел в вопросах стиля. Улыбки, остроты, радостные взгляды победителей — все это найдет отражение в утренних выпусках.

Рисуя в подробностях эту картину, Тодд понял, что не в силах ее вынести. Поэтому он встал и отправился на кухню восстановить присутствие духа с помощью очередной порции виски. Он уже подошел ко второй стадии интоксикации — то есть, благополучно преодолев к середине дня барьер тошноты, успешно приближался к состоянию глубокого и упоительного опьянения, когда все вокруг становится нипочем. Конечно, завтра, а возможно даже послезавтра, ему придется об этом горько пожалеть — ведь он уже не настолько молод и беспечен, чтобы просто махнуть рукой на последствия подобной попойки. Но сейчас ему на них было ровным счетом наплевать, потому что больше всего на свете хотелось заглушить раздирающую его душу боль.

Открывая огромный холодильник, чтобы достать из него лед, он вдруг услышал — или ему так только показалось, — будто какая-то женщина произнесла его имя.

Забыв про лед, он огляделся по сторонам. В кухне никого не было. Оставив дверцу холодильника открытой, Тодд вернулся к двери. В башенке также никого не было, в темной столовой вырисовывались силуэты пустого стола и стульев. Позвав Марко, Тодд направился в гостиную и нажал выключатель. Свет от пятидесятиламповой люстры разлился по пустой комнате. На полу по-прежнему стояли коробки с его вещами, перевезенные с Бел-Эйр, до сих пор не распакованные. Кроме них, ничего и никого в гостиной не было.

Он собрался было вернуться в кухню, почти убедив себя в том, что алкоголь сыграл с ним злую шутку, когда во второй раз услышал, как кто-то позвал его по имени. Пикетт вновь заглянул в столовую. Уж не сходит ли он с ума?

— Марко? — крикнул он.

Казалось, прошла целая вечность, пока он дождался ответа. Где-то вдалеке, во мраке каньона, слышалось одинокое завывание койота. Наконец дверь отворилась, и Тодд услышал знакомый голос телохранителя:

— Да, босс?

— Я слышал, будто меня кто-то позвал.

— Из дома?

— Да. Кажется. Женский голос.

На лестнице обрисовалась фигура Марко, и тот, глядя на своего хозяина сверху вниз, участливо спросил:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да. Мне только немного не по себе.

— Хочешь, пойду проверю все вокруг?

— Думаю, да. Даже не могу себе представить, откуда этот голос доносился. Но клянусь, я его слышал.

Марко, который выскочил из своей спальни в одних трусах, отправился наверх, чтобы одеться. Тодд же, ощущая нелепость своего положения, вновь прошел на кухню. Вряд ли в доме или его окрестностях мог появиться кто-нибудь посторонний. Все бродяги, праздные соглядатаи и одержимые фанаты сегодня собрались у заветного павильона и теперь ожидают случая, чтобы воспользовавшись замешательством охраны, проникнуть в общество своих идолов. Никому из них даже в голову не придет бродить в темноте по каньону ради того, чтобы одним глазком взглянуть на Тодда Пикетта. Этого просто не может быть, хотя бы потому, что, слава богу, никто не знает, что он здесь… Но, что еще хуже, никому до него нет никакого дела.

Занявшись приготовлением напитка, Тодд услышал шаги Марко на лестнице, и чуть было не собрался дать ему отбой, но вовремя осекся. Что дурного в том, что одному из них найдется сегодня полезное применение? Бросив в бокал горсть ледяных кубиков, он влил туда виски. Сделал глоток. Долил бокал доверху. Еще глоток…

И вновь раздался тот же голос.

Если прежде Пикетт не мог с уверенностью сказать, слышал он его на самом деле или просто вообразил, на этот раз сомнений у него не было. Кроме него и Марко в доме определенно находился кто-то еще, и этот «кто-то» звал его по имени.

Звук, похоже, доносился с дальнего конца коридора. Поставив бокал на стойку, Тодд тихо вышел из кухни. Башенка по-прежнему пустовала. На лестнице — сверху донизу — также было безлюдно.

Он устремился по короткому коридору к большому, облицованному деревянными панелями залу, который Марко окрестил «казино». Освещенный многочисленными, низко свисающими лампами, он, казалось, был изначально задуман для того, чтобы здесь могли разместиться барабан рулетки и дюжина столов для игры в покер. Скорее всего, голос доносился именно отсюда — во всяком случае, если кто-то и скрывался в доме, то самым подходящим для этого местом было «казино». По дороге у Тодда мелькнула мысль, что без Марко обследовать комнату было несколько неосмотрительно. Но алкоголь придал ему смелости. К тому же он слышал женский голос — а уж с дамой он как-нибудь сумеет справиться.

Дверь в «казино» оказалась распахнута. Пикетт заглянул внутрь. Шторы на окнах были раздвинуты, и сочившийся сквозь стекла мягкий лунный свет вольготно разливался по обширному пространству комнаты. Никаких признаков вторжения Тодд не обнаружил. Но инстинктивно он понимал, что доверять глазам нельзя. В зале он был не один. Он ощущал это так же явно, как покалывание в ладонях. Как ни странно, он чуял это даже кожей своего забинтованного лица, как будто та в своем новом состоянии обрела особую чувствительность.

— Кто здесь? — произнес он с меньшей твердостью в голосе, чем бы ему хотелось.

В дальнем конце комнаты мелькнула чья-то тень. Кто-то, всколыхнув пыль, пересек островок света.

— Кто здесь? — повторил вопрос Тодд, нащупывая рукой выключатель.

Поборов в себе искушение включить свет, он выжидал, наблюдая за происходящим. Кто бы ни скрывался в темноте, он — или она? — находился на довольно большом расстоянии от Тодда, следовательно, не мог причинить ему вреда.

— Вы не имеете права находиться здесь, — мягким тоном произнес он, — и наверняка сами это знаете.

Вновь кто-то шевельнулся в дальнем конце зала. И опять он не смог никого рассмотреть: мрак за островком света был непроглядным.

— Может, вы все-таки выйдете и покажетесь мне? — предложил Тодд. На этот раз последовал ответ:

— Непременно… Потерпите минуту.

— Кто вы?

— Меня зовут Катя.

— Как вы сюда попали?

— Как все. Через дверь, — ответила она так, словно вела непринужденную светскую беседу. Этот ее тон вызвал бы у Тодда немалое раздражение, если бы в голосе незнакомки не звучала некоторая мягкость.

Он жаждал поскорее увидеть свою собеседницу и в то же время понимал: чем больше он будет на нее напирать, тем больше она будет сопротивляться. Поэтому Тодд решил сделать вид, что ему это безразлично, и, небрежно прохаживаясь по безукоризненно выложенному и отполированному полу, произнес: — Должно быть, трудно было меня найти.

— Вовсе нет, — ответила дама. — Я узнала о вашем приезде от Джерри.

— Вы знакомы с Джерри?

— О да. Когда-то еще ребенком он частенько здесь бывал. Вам с ним здорово повезло, Тодд. Он умеет хранить секреты.

— Неужели? А я всегда считал его болтуном.

— Все зависит от степени важности дела. Он никогда вам не упоминал обо мне?

— Нет.

— Вот видите. Знаете, а ведь он умирает. Полагаю, об этом он тоже никогда вам не говорил?

— Нет, не говорил.

— Тем не менее это так. У него рак. Неоперабельный.

— Кто бы мог подумать? — удивился Тодд, вспоминая не Джерри, а своего больного Демпси. — Ни разу даже словом не обмолвился.

— А зачем? Зачем ему посвящать вас в то, что никто не знает? Он вас боготворит.

То, что дама оказалась близко знакома с Джерри и даже осведомлена о его неизлечимой болезни, заинтриговало Тодда еще больше.

— Это он послал вас сюда? — осведомился он.

— Нет, глупенький, — ответила незнакомка — он вас послал сюда. А я здесь была всегда.

— Всегда? Где?

— В основном я обитаю в домике для гостей.

Катя говорила с такой уверенностью, что он ей едва не поверил. Если бы она и вправду занимала домик для гостей, Брамс должен был предупредить об этом Максин. Ведь он прекрасно знал, как важно было для Тодда соблюдать секретность. Почему же он не показал Максин все владения каньона, не говоря уже о том, что ни словом не обмолвился о других его обитателях?

Тодд одолел уже почти половину расстояния, отделявшего его от собеседницы, и мог разглядеть в темноте ее очертания. Он не обманулся в ожиданиях: дама оказалась весьма молодой особой в длинном элегантном платье серебристого цвета с расшитыми золотой ниткой волнистыми узорами. Переливаясь, ее одеяние, казалось, жило собственной жизнью.

— И долго вы уже здесь находитесь?

— Гораздо дольше, чем вы, — ответила она.

— Неужели?

— Представьте себе. Когда я познакомилась с Джерри, мне было… двадцать или двадцать пять.

Разумеется, это была полнейшая чушь. Даже не видя ее лица, Пикетт мог с уверенностью заявить, что этой особе меньше тридцати, возможно даже гораздо меньше.

— Но вы же сказали, что познакомились с ним, когда он был ребенком, — сказал Тодд, надеясь уличить ее во лжи.

— Верно.

— Значит, вы не могли его знать…

— Понимаю, это кажется неправдоподобным. Но здесь, в каньоне, все происходит не так, как в остальном мире. Скоро вы сами это поймете — если останетесь здесь. А я надеюсь, вы останетесь.

— Хотите сказать, я куплю этот дом?

— Нет, я имею в виду, что вы в нем останетесь.

— Зачем мне это делать? — удивился он.

Ненадолго воцарилось молчание, после чего незнакомка наконец вышла из тени.

— Потому что я этого хочу, — заявила она.

Это был точно выверенный ход, какой бывает только в профессиональном кино. Пауза, движение, поза.

А лицо! Казалось, оно тоже сошло с экрана, потому что было изумительным в своей красоте и совершенстве. У Кати оказались огромные светящиеся глаза цвета зелени и фиалок. Их яркость подчеркивали темные тени для век и густые ресницы. Нос и полные губы были весьма изящны, подбородок твердый, скулы высокие, можно сказать славянские. Лицо обрамляли темные прямые волосы. На женщине было множество украшений, причем весьма изысканных. К шее плотно прилегало одно ожерелье, значительно ниже, между грудей, свисало другое. В ушах сверкали золотые серьги, на запястьях поблескивали браслеты, причем по нескольку на каждой руке, и каждый был необыкновенной резной работы. Носила она их столь непринужденно, словно купалась в королевских украшениях всю свою жизнь.

— Уверен, что вы без труда могли бы найти мне замену, — сказал Тодд, — среди множества других молодых людей.

— Несомненно, могла бы, — ответила она, — но мне не нужны другие мужчины. Мне нужны вы.

Тодд был совершенно сбит с толку. Картинка никак не складывалась. С виду эта дама казалась уравновешенной и утонченной — между тем несла явную чушь. Она видела Тодда первый раз в жизни. Он не был ее выбором, а приехал в этот дом по собственному желанию, чтобы укрыться от людей. Она же пыталась ему внушить, будто он прибыл сюда по ее воле, да еще заявляет, что каким-то образом может заставить его остаться. Нет, все это сущая чепуха.

И все же выглядела она далеко не сумасшедшей. Более того, вид у Кати был такой, словно она только что вышла из припарковавшегося у павильона лимузина и под крик оголтелых поклонников собиралась ступить на красную ковровую дорожку. Пожалуй, в этом качестве Тодд был бы не прочь ее сопровождать. Вдвоем они составили бы потрясающую пару.

— Вы не слишком подробно изучили дом, — произнесла она.

— Откуда вы знаете?

— О… у меня повсюду глаза, — отшутилась она. — В какой бы комнате вы ни находились, мне об этом сразу становится известно. Уж поверьте на слово.

— Не скажу, что мне это слишком по душе, — признался Тодд. — Терпеть не могу, когда за мной шпионят.

— Я вовсе не шпионила. — В мгновение ока приятный тон ее речи сменился на рассерженный.

— Ну, а как называется то, что вы делали?

— Я бы назвала это гостеприимством. Следить за тем, чтобы твоему гостю было уютно…

— Не понимаю.

— Ну разумеется, — она немного смягчилась, — не понимаете. Но скоро поймете. Когда у нас появится возможность провести какое-то время вместе, вы сами поймете, что здесь происходит.

— И что же?

Дама почти отвернулась от него, как будто собралась уходить, но этого ему хотелось меньше всего.

— Думаю, лучше отложим объяснения до следующего раза, — произнесла она.

— Нет, — поспешно проговорил Тодд. Катя застыла, не оборачиваясь.

— Простите меня, — произнес он. Такие слова не часто срывались с его уст.

— Вы в самом деле раскаиваетесь? — переспросила она, по-прежнему стоя к нему спиной. Как бы ни было это глупо, но он жаждал поймать ее взгляд, будто тот был способен заполнить пустоту в его душе.

— Прошу вас, — повторил он, — простите меня.

— Ладно, — смилостивилась Катя, одарив наконец его взглядом — Прощаю. Пока.

— Только скажите: что же я упустил? В доме…

— О, это подождет.

— Хотя бы намекните.

— Вы спускались вниз? Я имею в виду, на самый нижний, подвальный этаж.

— Нет.

— Тогда и не делайте этого. — Она наклонила голову и лукаво посмотрела на него снизу вверх. — Я отведу вас туда сама.

— Отведите сейчас, — настаивал Тодд. не желая упускать случая проверить правдивость ее заявлений.

— Нет, только не сейчас.

— Но почему же?

— Сегодня вечер «Оскара».

— Ну и что?

— А то, что вы чересчур взвинчены. Взгляните на себя. Очевидно, вы вообразили, будто сможете потопить свою боль в алкоголе. Не выйдет. Все, кто бывал в этом доме, так или иначе пытались это сделать…

— Все?

— Да, все в этом каньоне. Здесь много бывало людей, которые испытывали те же чувства, что терзают сейчас вас.

— И какие же это чувства?

— Желание получить награды за свои труды.

— О, таким актерам, как я, «Оскаров» не дают.

— Ну почему же?

— Думаю, я недостаточно хорош.

— А сами как считаете?

— Полагаю, большую часть своей жизни, — немного поразмыслив, произнес он, — я всего лишь был самим собой.

— Это поистине подвиг, — заметила Катя. — Люди думают, это просто. Но это не просто. Оставаться собой… очень трудно.

Хотя разговор их принял весьма странный оборот, в сущности, она была права. До чего же сложно играть самого себя! Стоит на секунду утратить внимание, как камере нечего снимать. В глазах появляется пустота. Тодд неоднократно замечал это как на своих ролях, так и на чужих: едва актер на несколько секунд потеряет бдительность, тотчас неумолимая камера высвечивает всю его бессодержательность.

— Уж я-то знаю, как это больно, когда тебя не ценят, — сказала она.

— Видите ли, у меня есть кое-что другое.

— И это другое, очевидно, деньги.

— Да. И слава.

— Но вы часто думаете, что все это чепуха. Что эти невежды из Академии отдают голоса за своих друзей. Что с них взять? Тем не менее, вас продолжают глодать сомнения. В глубине души вы хотите получить эту никчемную маленькую награду. Хотите, чтобы они признали ваш титанический труд над собой во имя того, чтобы стать образцом совершенства.

Пикетт был потрясен. Она сумела так точно воспроизвести в словах все те чувства, что неизменно захлестывали его каждый раз в дни «Оскара» — эту глупейшую смесь презрения и зависти, — словно считывала их у него из головы.

— Как вы догадались?

— Все дело в том, что я сама это пережила. С одной стороны, хочется, чтобы тебя любили. С другой — ненавидишь себя за это желание. Ведь любовь толпы ровным счетом ничего не значит, и ты сама это знаешь.

— И все равно хочешь.

— Да, все равно хочешь.

— Сущее проклятие.

— Из-за того, что хочешь?

— Ну да. Ловко вы меня раскусили.

Быть понятым на редкость приятно. Это было не то привычное поддакивание, которым его кормили каждый день: «Хорошо, мистер Пикетт», «Как скажете, мистер Пикетт», — а загадочное проникновение в глубины его беспокойной души. Однако ее слова озадачили Тодда еще сильнее. То она говорит заведомую ложь (как она могла знать Брамса в его детские годы?), то видит Тодда насквозь.

— Если вы и вправду владелица этого дома, — спросил он, — тогда почему в нем не живете?

— С ним связано слишком много воспоминаний, — напрямик заявила она, — и хороших, и плохих. Стоит мне сюда зайти, — на ее губах заиграла едва заметная улыбка, — как он вновь наполняется призраками.

— Тогда почему бы вам отсюда не съехать?

— Из каньона Холодных Сердец? Нельзя.

— И вы не можете объяснить почему?

— Как-нибудь в другой раз. Не хочется портить настроение, вспоминая эту историю. — Катя провела изящной рукой по лицу, и на какое-то мгновение, пока ее черты были скрыты за пальцами, Тодд ощутил, что она отстранилась от своей красоты, как будто играть самое себя стало для нее непосильным трудом.

— Хотите меня о чем-нибудь спросить? — осведомился он. Ее рука опустилась, и лицо вновь озарилось светом.

— А вы клянетесь, что ответите мне правду?

— Конечно.

— Поклянитесь.

— Я же сказал.

— Скажите, вам больно там, под бинтами?

— О!

— Вы обещали ответить.

— Верно, обещал. И не отрицаю. Как бы это вам объяснить? У меня там не то чтобы болит. Во всяком случае, болит не так, как раньше. А создает какое-то неудобство. И вообще, я очень сожалею, что затеял весь этот бред. В самом деле, разве нельзя было радоваться жизни таким, каким я был?

— Этого еще никому не удавалось. Мы всегда вожделеем заполучить то, чего у нас нет. В противном случае мы не были бы людьми.

— Именно поэтому вы пришли за мной шпионить? — спросил он, полагая, что ее последние слова относятся в равной степени как к нему, так и к себе. — Ищете то, чего у вас еще не было?

— Простите. Это было очень грубо с моей стороны. Я имею в виду, следить за вами. Шпионить… Вы имеете такое же право на уединение, как и я. Хотя порой бывает трудно защитить себя. Никогда не знаешь, кто тебе друг, а кто — враг. И от этого сходишь с ума. — Ее глаза блеснули и вновь обрели игривое выражение. — И опять же, иногда безумие бывает очень кстати.

— В самом деле?

— Конечно. Случается, что это единственный способ не сойти с ума.

— Очевидно, вы это знаете по собственному опыту.

— Разумеется, я исхожу из личного опыта. Если вы разумеете то, что я сама иногда предавалась безумию.

— Не будете ли так любезны привести мне пример?

— Вряд ли вам будет приятно это услышать. Правда. То, что я проделывала в этой комнате…

— Расскажите мне.

— Даже не знаю, с чего начать.

Она обвела взглядом комнату, пытаясь найти зацепку к своим воспоминаниям. Если это был спектакль — то прекрасно разыгранный. В самом деле, с каждой минутой представление становилось все более интригующим.

— Здесь мы обычно играли в покер, — наконец произнесла она, — а иногда в рулетку.

— Мы с Марко так и подумали.

— Иногда, — при этом ее взор вновь устремился на Тодда, — в качестве приза выступала я.

— Вы?

— Да.

— Боюсь, я не понимаю.

— Все вы хорошо понимаете.

— Вы отдавались тому, кто выигрывал?

— Вот видите. Оказывается, все поняли. Это было не каждую ночь, не такая уж я развратница… — Она говорила с улыбкой, упиваясь его недоверием, и при этом медленно двигалась в его сторону, в такт своих шагов произнося слова — А только тогда, когда требовалось предаться безумию…

— И что вы им дарили? Поцелуи?

— Ха! Поцелуи! Если бы я могла довольствоваться такой малостью. Нет! Здесь, на полу, на глазах у всех проигравших я дарила победившему себя. Как последняя сучка, если мне этого хотелось.

Судя по тому, как она глядела на пол, очевидно, ей пришло на память нечто особенное. Ее тело слегка передернулось, как будто вспомнило ощущения, которые когда-то пробудил в Кате овладевший ею мужчина.

— А если выигрывал тот, кто был вам не по душе?

— Таких мужчин не было. Здесь, в моем доме, — никогда. Они все были божественно прекрасны. Красивы все до единого. Некоторые из них были поначалу грубы. Но я обучала их ласке. — Она внимательно наблюдала за Тоддом, следя за каждым его жестом — Вам понравился мой рассказ?

Он кивнул. И хотя Пикетт не ожидал, что их разговор примет такой оборот, ее исповедь ему понравилась. Он порадовался, что на нем были свободные брюки, — в противном случае, приблизившись к нему, Катя сама убедилась бы, сколь положительное действие оказало на него ее признание.

— Позвольте мне удостовериться, что я правильно вас понял. Победитель имел вас здесь, прямо на полу?

— Ну конечно, не на голых досках. Здесь были ковры. Красивые персидские ковры. И шелковые красные подушки, которые я всегда держала в кучке вон там. Я обожала заниматься любовью среди подушек. Такое ощущение, будто находишься в чьей-то руке, — в подтверждение своих слов она раскрыла ладонь кверху, — в руке Господа.

Приподняв кисть до уровня его глаз, она без всякого предупреждения прикоснулась к лицу Тодда. Через бинты он, конечно, не мог осязать ее пальцев, и тем не менее у него возникло иллюзорное чувство, будто из ее ладони на него излился бальзам, охладив воспаленную кожу.

— Больно?

— Нет.

— Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказала?

— Да, пожалуйста.

— Хотите узнать, что я вытворяла…

— … На подушках? Да. Но прежде я хочу знать…

— С кем?

— Нет, не с кем. А почему.

— Почему? О боже, почему я трахалась? Потому что мне это нравилось. Это доставляло мне удовольствие.

Прильнув к Тодду, женщина продолжала поглаживать его по щеке. Он ощутил запах ее дыхания. Казалось, будто оно неким образом обогащает воздух, удостоенный возможности, хотя и невидимой глазу, входить в Катино тело и выходить обратно. Тодд позавидовал тем мужчинам, которым выпадала участь так же свободно проникать в нее. Туда и обратно, туда и обратно. Что может быть восхитительнее!

— Люблю, когда мужчина наваливается на меня сверху всем своим весом, — продолжала она, — когда пришпиливает меня к полу, как бабочку. Все раскрывается. А потом, едва он решит, что я целиком в его власти, я переворачиваюсь и оседлываю его сверху. — Катя расхохоталась. — Жаль, что нельзя увидеть выражение вашего лица.

— Это не слишком приятное зрелище… — Он запнулся, ужаснувшись внезапно осенившей его догадке.

— Мой ответ — нет.

— Ответ на что?

— На вопрос подглядывала ли я, когда вам меняли бинты. Нет, не подглядывала.

— Хорошо, — облегченно вздохнул он, искренне желая отвести разговор от больной для него темы. — Давайте вернемся к игре.

— На чем я остановилась?

— На том, что вы оседлали какого-то жеребца.

— Лошади. Собаки. Обезьяны. Мужчинам удается неплохо их изображать. Женщинам иногда тоже.

— Стало быть, и женщины принимали участие в вашей игре?

— Только не здесь. В этих вопросах я слишком старомодна. В Румынии женщины никогда не играли в карты.

— В Румынии? Значит, вы родом из Румынии?

— Из маленькой деревушки под названием Равбак, в которой, насколько мне известно, ни одна женщина никогда не получала удовольствия от близости с мужчиной.

— Поэтому вы оттуда уехали?

— Это одна из причин. Я сбежала из дому, когда мне едва исполнилось двенадцать. В пятнадцать приехала в эту страну. Через год снялась в своей первой картине.

— Как она называлась?

— Мне не хотелось бы ворошить историю. Она в прошлом.

— Тогда расскажите до конца.

— О том, как я оседлывала мужчин? Что еще можно к этому прибавить? Это была лучшая в мире игра. Особенно для таких самовлюбленных натур, как я. Как, впрочем, и вы.

— А почему я?

— Вы обожаете выставляться перед публикой. Честно. И не отрицайте, я все равно не поверю.

Что за чертовщина! Эта женщина видит его насквозь. Он перед ней точно распростертая бабочка. Какой смысл ей возражать?

— Да, иногда я работал на публику. На приватных вечеринках.

— И имели успех?

— Это зависело от девушки.

— Полагаю, в достойном обществе вы неотразимы, — улыбнулась она.

Катя опустила руку и, продолжая рассказывать свою эротическую историю, стала прохаживаться по комнате, огибая воображаемые препятствия.

— Иногда я прогуливалась между столами полностью обнаженная. Игрокам не разрешалось смотреть на меня. Того, кто нарушал правило, я била. По-настоящему. У меня для этого был специальный кнут. Он до сих пор у меня сохранился — мой Мучитель. Для острастки. Итак… одно из правил заключалось в том, чтобы не глядеть на приз, как бы он тебя ни искушал. — Она рассмеялась. — Надо сказать, для этого у меня имелись сотни различных уловок. Так, например, я подвешивала к клитору маленький колокольчик, который позвякивал при ходьбе. Помнится, некоторые не выдерживали и оборачивались. Им приходилось за это горько страдать.

Катя подошла к каминной полке и выудила из находившегося под ней тайника длинный кнут с серебряной ручкой. Резко взмахнула им, и тот взвыл, как зловредный комар.

— Вот это и есть мой Мучитель. Его изготовил для меня один мастер в Париже, специалист по вещам подобного рода. На рукоятке выгравировано мое имя, — она провела большим пальцем по буквам, — Катя Лупеску. Но надпись сообщает нечто большее, чем принадлежность кнута. Она говорит о том, что мой кнут должен заставлять дураков страдать. Хотя я жалею о том, что написала это здесь. Честно.

— Почему?

— Потому что человек, который наслаждается болью, далеко не дурак. Он просто следует своим инстинктам. Что же в этом глупого?

— Вы большой знаток по части наслаждений, — заметил Тодд.

Не вполне поняв, что он имеет в виду, Катя в недоумении вздернула подбородок.

— Вы много о них говорите, — пояснил он.

— Я упомянула о них только дважды, — парировала она — впрочем, в мыслях я возвращаюсь к ним несколько чаще.

— Почему?

— Не стройте из себя скромника, — с некоторой укоризной произнесла она, — не то я вас побью.

— А если мне это не понравится?

— Понравится.

— Честно говоря… — В его голос закралось волнение. Он не мог даже представить себе, чтобы ее Мучитель, как бы ловко она им ни орудовала, доставил ему какое-то наслаждение.

— Он может быть ласковым, если я того захочу.

— Вот этот? — изумился Тодд. — Ласковым?

— Ну да. — Свободной рукой женщина провела по воздуху так, словно зачерпывала пригоршней воду. — Если мужской орган находится здесь, у меня в ладони.

Он тотчас представил жуткую по своей невероятности картину: жертва Кати, стоящая на четвереньках, с восставшей плотью, которая готова к действию и находится всецело в ее власти, — эта картина являла собой воплощение чрезвычайной уязвимости и унижения. Тодд ни за что не позволил бы женщине делать с собой что-нибудь подобное, сколько бы она ни утверждала, что это доставит ему удовольствие.

— Вижу, мне не удалось вас убедить, — сказала она. — Хотя от меня сокрыто выражение вашего лица. Значит, придется вам принять это на веру. Стоит мне прикоснуться к мужчинам вот так, и они начинают выстреливать с прытью шестнадцатилетнего юнца. Даже сам Валентино.

— Валентино?

— Он был голубым.

— Рудольф Валентино?

— Да. А вы разве не знали?

— Нет, просто… он давно умер.

— Да, очень печально, что он ушел из жизни так рано, — заметила она.

Судя по тому, с какой легкостью она произнесла последние слова, ее ничуть не смущало то обстоятельство, что Великий Любовник почил много лет тому назад. Однако, учитывая этот факт, вся ее история превращалась в полнейшую чушь.

— Мы устроили в честь него большой обед, прямо на лужайке. Но две недели спустя он нас покинул. — Катя повернулась ж лицом к камину и убрала кнут в тайник. — Знаю, вы не верите ни слову из того, что я вам рассказала. Произведя кой-какие вычисления, вы сочли это совершенно невозможным. — Облокотившись на каминную полку, она подперла кулаком подбородок. — И к какому же выводу вы пришли? Что я какая-то нимфоманка, вторгшаяся на чужую территорию? Помешанная на сексуальной почве, но в общем безобидная?

— Что-то в этом роде.

— Хмм… — Немного поразмыслив, она добавила. — Со временем вам придется существенно изменить свое мнение. Но не будем торопить события. Я так долго этого ждала.

— Этого?

— Да. Нас вдвоем.

Ее недоговоренность на мгновение озадачила Тодда, но Катя не дала ему развить свои подозрения и, стряхнув налет меланхолии, которая в последние минуты их беседы закралась в ее голос, с прежним энтузиазмом продолжила щекотливую тему:

— А вы когда-нибудь были с мужчиной?

— О боже!

— Значит, были.

Он попался. Отрицать не имело смысла.

— Только… два раза. Или три.

— Но точно не можете вспомнить.

— Ну ладно, три.

— Вам было хорошо?

— Впредь этого никогда не повторится. Если вы к этому клоните.

— Почему вы так уверены?

— Есть вещи, в которых человек всегда уверен, — заявил он, после чего с некоторым сомнением добавил: — Или нет?

— Даже гетеросексуальные мужчины подчас представляют себя в обществе себе подобных. Разве не так?

— Ну…

— Хотя, возможно, вы исключение из этого правила. Возможно, вы тот, на которого каньон не наложил своего отпечатка. — Она вновь направилась к Тодду. — Но не будьте так самоуверенны. Из всего можно получать наслаждение. Возможно, вам следует позволить, чтобы на какое-то время все взяла в свои руки женщина.

— Вы говорите о сексе?

— Валентино клялся, что он любит только мужчин, но когда я взяла в руки…

— Он вообще вел себя как озабоченный мальчишка.

— Скорее как младенец. — Она протянула руку к груди и стиснула кончиками пальцев сосок, будто предлагая Тодду пососать из него молоко.

Он знал, что разумнее было бы не показывать своих чувств перед этой женщиной. Если у нее и вправду было какое-то психическое отклонение, то всплеск эмоций лишь подзадорит ее. Однако сдержать себя Пикетт не мог. Представив, что ее сосок находится у него во рту, он тотчас ощутил, как рот наполняется слюной, и от этого невольно отшатнулся на полшага назад.

— Не следует допускать, чтобы разум стоял на пути между вами и вашим телом. — Она опустила руку. Набухший бутон ее груди ярко обрисовывался под тонкой тканью платья.

— Я лучше знаю, что нужно моему телу.

— В самом деле? — изобразив неподдельное удивление, переспросила она — Знаете, чего оно хочет? Вам известны все подспудные его желания? Вплоть до самых низменных?

Пикетт ничего не ответил.

Она нежно взяла его за руку; ее пальцы были холодными и сухими, а его — липкими.

— Чего вы боитесь? — спросила она. — Уж конечно, не меня.

— Я не боюсь, — заявил Тодд.

— Тогда идите ко мне, — сухим тоном произнесла она. — Я сама разберусь, чего вы хотите.

Не встретив сопротивления с его стороны, Катя притянула Тодда ближе к себе и медленно провела руками по его груди снизу вверх.

— Вы большой мужчина, — пробормотала она.

Ее пальцы уже достигли его шеи. Что бы эта женщина ни пыталась ему внушить насчет его желаний, Тодд знал, чего хотела она: увидеть его лицо. И хотя часть его сознания сопротивлялась этому ее желанию, другая, гораздо большая, жаждала уступить, к каким бы последствиям это ни привело. Тодд позволил Катиным рукам добраться до подбородка, позволил задержаться им на липкой ленте, которая поддерживала бинтовую маску, чтобы та не соскальзывала с пораженных мест.

— Можно? — спросила она.

— Именно за этим вы сюда пришли?

Губы ее чуть подернулись улыбкой — весьма двусмысленной улыбкой. Катя потянула за ленту, и та поддалась ей почти без усилий. Тодд почувствовал, что бинты ослабли. Еще одно движение — и уже ничего нельзя будет исправить. Уставившись на женщину во все глаза — в этот долгий миг, предваряющий ее решающий жест, — Пикетт задавал себе один вопрос: отвергнет она его или нет, когда увидит опухшее, с многочисленными шрамами лицо. На ум ему сразу пришла сцена тихого ужаса, которая не раз являлась его внутреннему взору с тех пор, как Берроуз закончил творить над ним свое грубое дело. Устрашившись видом его лица, Катя Лупеску — живое воплощение многократно представляемой им героини — в отвращении шарахается прочь от того, что некогда возбуждало ее любопытство. Он же, чудовище, будучи не в силах вынести презрение дамы и охватившую его ненависть к себе, приходит в неконтролируемое бешенство…

Но отступать было слишком поздно. Катя уже снимала бинтовую повязку, аккуратно отделяя ее от поврежденной кожи.

Его обнаженное лицо ощутило ночную прохладу воздуха, но еще большей прохладой повеяло от испытующего взгляда Кати. Бинты упали на пол. Теперь он чувствовал себя таким уязвимым, каким еще никогда не был в жизни, — куда уязвимее, чем в самых страшных кошмарах.

Она не ужаснулась. Не вскрикнула и даже не вздрогнула. А просто уставилась на него ничего не выражающим взглядом.

— Ну? — не выдержал он.

— Конечно, ваше лицо превратили в кашу. Но это заживет. И если для вас хоть что-то значит мое мнение, скажу, что все закончится хорошо. И далее очень хорошо.

Улучшив ракурс, Катя стала всматриваться в его лицо более подробно. Провела взором вдоль линии скул, потом по изгибу висков вверх.

— Но ваше лицо никогда не будет по-прежнему безупречным, — заявила она.

У Тодда свело в животе. Вот она, горькая правда, которую никто не хотел признавать, даже он сам. Его испортили — возможно, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы низвергнуть с пьедестала славы. Его замечательное, драгоценное лицо, красота которого превратила Тодда Пикетта в кумира миллионов людей, было непоправимо испорчено.

— Знаю, — заметила Катя, — вы сейчас думаете, что жизнь больше не имеет смысла. Но вы не правы.

— Откуда, черт побери, вам знать? — вскричал он, потрясенный открывшейся ему жуткой правдой и одновременно взбешенный откровенностью Кати.

— Потому что я видела всех великих звезд в мрачные минуты их жизни. Поверьте, даже самые сильные из них, когда их карьера подходила к концу, пожимали плечами и говорили: что ж, выходит, мое время прошло.

— И что с ними было потом?

— Прислушайтесь к себе! С потерей славы жизнь не кончается. Конечно, это будет другая жизнь, к которой нужно приспособиться. Но у людей всегда есть возможность обрести очень хорошую жизнь…

— Не желаю я этой хорошей жизни. Хочу жить, как жил.

— Увы, это невозможно, — просто ответила ему Катя. Слишком давно Тодду никто не говорил, будто бы что-то ему не по плечу. Очевидно, поэтому ее заявление возымело на него столь сокрушительное действие. Гнев охватил его внезапно. Схватив женщину за запястья, он резко отстранил ее руки от своего лица и едва поборол в себе желание ее ударить, чтобы навсегда выбить из Кати эти глупые слова.

— Вы сумасшедшая! — в ярости выкрикнул он.

— А разве я не предупреждала? — отозвалась она, больше не делая никаких поползновений, чтобы прикоснуться к нему еще раз. — Подчас по ночам на меня нападает такое безумие, что впору повеситься. Однако я этого не делаю. И знаете почему? Я сама создала для себя этот ад. Так кому, как не мне, в нем жить?

Тодд ничего не ответил, он все еще не мог прийти в себя от гнева, который пробудили в нем слова Кати.

— Понимаете, о чем я говорю?

— Думаю, я понял ваш совет на ближайшую ночь, — сказал он. — Только почему бы вам не убраться туда, откуда вы пришли…

В этот момент раздался голос Марко:

— Босс! С тобой все хорошо? Где ты, черт побери?

Тодд обернулся к двери, ожидая, что там увидит Марко — но его там не было. Тогда Тодд взглянул на Катю — или как там эту ненормальную звали. Едва заслышав голос Капуто, она ринулась в дальний конец комнаты, жестом веля не выдавать ее присутствия.

— Все нормально! — откликнулся Тодд. — Где ты?

— У меня все хорошо. Налей мне еще выпить. Я сейчас приду на кухню.

Катя уже успела раствориться во тьме дальней части зала, откуда она впервые появилась перед Тоддом.

— Стойте! — обратился к ней Пикетт, все еще не поборов в себе ярость.

Ему хотелось, чтобы эта дамочка зарубила себе на носу: вновь явиться к нему без предупреждения, подкрасться во время сна или выкинуть еще какую-нибудь чертовщину он ей не позволит. Но Катя молча повернулась к нему спиной, не обращая на его оклик никакого внимания, и Тодду ничего не оставалось, как броситься за ней вслед.

В глубине густого мрака растворилась дверь, и лицо Пикетта обдало ночным воздухом, напоенным прохладой и благоуханием. Он не знал, что в конце «казино» имелась наружная дверь. Не успел он и глазом моргнуть, как Катя, юркнув в нее, оказалась во дворе (он заметил, как мелькнул ее силуэт на залитой лунным светом тропинке), а к тому времени, когда сам он вышел на порог, ее и след простыл. Во всяком случае, кроме трепетавших кустов, в которых женщина скрылась, никаких напоминаний о ее недавнем присутствии не осталось.

Пикетт огляделся вокруг, пытаясь сориентироваться во тьме. Тропинка, по которой убегала Катя, петляя, уходила в гору. Куда она могла деться? Наверняка вернулась обратно в домик для гостей. Где, как не в нем, могла обитать эта сумасшедшая? Так или иначе, это легко проверить. Завтра же он пошлет туда Марко, и тот вышвырнет ее вон.

— Босс?

Он вернулся в «казино» и обвел взглядом комнату, в которой недавно рисовал в воображении картины прелюбодеяний Кати. Как ни странно, отчасти он ей поверил. Во всяком случае, об этом свидетельствовало его мужское достоинство.

В конце зала стоял Марко.

— Что, черт побери, здесь происходит? — спросил он.

Не откладывая в долгий ящик, Тодд собрался было выложить ему все начистоту, чтобы тот лично разобрался с особой, вторгшейся на чужую территорию и скрывавшуюся где-то на горе. Однако внимание Марко неожиданно привлекло нечто, валявшееся на полу. Как оказалось, это были бинты с лица Тодда.

— Ты их снял? — удивился Марко.

— Да.

Тодд вспомнил, с какой нежностью Катя смотрела на него — просто и не давая никакой оценки, — и гнев его стал постепенно таять.

— В чем дело, босс?

— Я нашел еще один выход из дома, — не слишком твердым тоном сообщил тот.

— Там кто-то был? — спросил Марко.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно. Я побродил вокруг и вернулся назад…

— Дверь была не заперта?

— Нет-нет, — поспешил разуверить его Тодд, громко хлопнув дверью. — Я надавил, и замок сам открылся.

— Нужно будет поставить новый, — недоверчивым тоном произнес Марко, будто чувствовал, что ему говорят неправду, но не желал подавать виду.

— Да, нужен новый замок.

— Хорошо. Сделаем.

На миг между ними воцарилось неловкое молчание.

— С тобой в самом деле ничего не случилось? — еще раз осведомился Марко.

— Да. Все нормально.

— Смотри, как бы алкоголь с наркотой тебя не погубили.

— Буду надеяться, — ответил он с напускной веселостью под стать Марко.

— Ладно. Раз говоришь, что все в порядке, — значит, все в порядке.

— Да, не волнуйся, все хорошо.

— А что с этим делать? — указал Марко на бинты.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Тодд, переходя на нормальный тон. Дверь была закрыта. Женщина и тропинка, по которой та улизнула от дома, находились вне поля его зрения. Что бы она ни говорила, он может не придавать ее словам никакого значения, по крайней мере пока. — Сожги их. Где мой бокал? Это нужно отпраздновать.

— Что именно?

— То, что я избавился от бинтов. А то я был похож бог знает на кого.

— А вдруг Берроуз скажет, что ты поторопился снять бинты?

— Да пошел он куда подальше! Это мое дело — носить бинты или нет.

— И это твое лицо.

— Вот именно… — Вперившись взглядом в пол, Тодд вновь представил себе все те картины, что рисовала ему Катя. — И это мое лицо.

Глава 2

На следующий день к Тодду приехала Максин, чтобы рассказать ему о прошедшем празднике «Оскара». Ничуть не считаясь с его уязвимым состоянием, менеджер поведала ему во всех подробностях как о самой церемонии, так и о последовавших за ней вечеринках. Несколько раз Тодд был готов заткнуть ее на полуслове, но любопытство брало верх. Что ни говори, но ему жутко хотелось узнать, кто победил на этом конкурсе славы, а кто — нет.

Разумеется, как обычно, было много огорчений, а также дешевых слез радости, на которые всегда щедры вечно удивленные и готовые рассыпаться в благодарностях инженю. В этом году не обошлось без мордобоя. Так, на парковке разразилась драка между молодым и многообещающим режиссером Квинзи Мартинаро, который создал две киноленты и всего за пятнадцать месяцев приобрел невероятную славу, и Винсентом Динни, порочно известным журналистом «Вэнити фэйр», который в своей статье изобразил Мартинаро самым нелестным образом. Между тем Динни сам далеко не являлся образцом совершенства. Более того, он был злым и язвительным типом, который в начале своей карьеры пришелся кинематографической аристократии не ко двору и, ступив на писательскую стезю, стяжал славу изобличением подноготной Голливуда. Никому до его трудов не было бы никакого дела, не будь в них изрядной доли горькой правды. Например, в портрете Мартинаро он упомянул его склонность к героину, что не лучшим образом характеризовало молодого режиссера.

— Ну, и кто же победил?

— Квинзи упал на капот своего автомобиля и сломал два пальца, а у Динни хлестала из носа кровь. Так что кто из них победил, я не знаю. Они вели себя как дети.

— И ты вправду видела, как они дрались?

— Нет, я встретила Динни только потом. С кровью на рубашке… — Она на мгновение запнулась. — Боюсь, он что-то пронюхал.

— Что?

— Он всегда человек довольно информированный. Ты же его знаешь. Сморщенная змея. Не стал ходить вокруг да около, а заявил напрямик: дескать, слышал я, у Тодда какие-то медицинские проблемы и ты его держишь под замком. Я посмотрела на него и ничего не сказала. Но он все понял.

— Хреново!

— Честно говоря, даже не знаю, как мы теперь выпутаемся. Рано или поздно он предложит статью в «Вэнити фэйр», и те за нее с радостью ухватятся.

— О проклятье! — тихо выругался Тодд. — И чем я только это заслужил?

— Между прочим, — заметила Максин, пропустив его восклицание мимо ушей, — ты помнишь Тэмми Лоупер?

— Нет.

— Ту, что возглавляет фэн-клуб.

— А, ну да.

— Такая толстушка.

— Разве она толстая?

— Еще какая! Буквально заплывшая жиром.

— Она приходила в офис?

— Нет, мне звонили из полиции Сакраменто. Интересовались, не видела ли я ее. Она пропала.

— И они думают, что ее скрываю я?

— Не знаю, что они думают. Вопрос только в том, видел ты ее здесь или нет.

— Нет.

— Может, где-нибудь в Бел-Эйр?

— Я не был в Бел-Эйр. Спроси Марко.

— Ну хорошо. Я обещала тебя спросить и спросила.

Тодд подошел к окну гостиной и вперил взгляд в деревья, называвшиеся «райскими птицами» и росшие по соседству с домом. Их обремененные цветами и порченой листвой кроны, которые давно никто не обстригал, вымахали так высоко, что заслоняли от взора близлежащую гору. Но представить, как выглядит каньон, Тодду было совсем не трудно. Пальмы, что окаймляли стоявший напротив горный хребет; тропинки и потайные рощицы; плавательный бассейн без воды; пустой пруд, статуи, возвышавшиеся из высокой травы. Пикетта охватило неодолимое желание оказаться среди этой природы под теплыми лучами солнца, подальше от Максин и ее злосчастных слухов.

— Я хочу выйти, — сказал он менеджеру.

— Куда ты?

— Просто хочу выйти, — ответил Тодд, направляясь к двери.

— Постой, — окликнула его Максин, — мы еще с тобой не все обговорили.

— Может, поговорим потом?

— Нет, этот вопрос не ждет.

Тодд тяжело вздохнул и, обернувшись к Максин, спросил:

— Ну, что еще?

— Последние дни я долго размышляла. О нашем с тобой сотрудничестве.

— Ну и что?

— Кажется, оно зашло в тупик. Думаю, нам пора расстаться.

Не проронив ни слова, Тодд с выражением полного недоумения на лице уставился на Максин, будто она внезапно заговорила на непонятном ему языке. Спустя несколько секунд он вновь перевел взгляд на окно.

— Ты не представляешь себе, как это утомительно, — продолжала Максин, — каждый день просыпаться и думать только о том, как идут дела у Тодда Пикетта, а вечером с этой же проклятой мыслью ложиться спать. Нет ни минуты в течение дня, когда я не думала бы о тебе. Больше я так не могу. У меня на это просто не хватает здоровья. У меня поднялось давление, высокий холестерин…

— Но ведь я тебе многие годы хорошо платил, — попытался возразить ей Тодд.

— И я заботилась о тебе. Мы с тобой были успешными партнерами. Ты сделал меня богатой, а я тебя — известным.

— Не ты меня сделала известным.

— А если не я, то кто, черт побери, кто?

— Я сам, — ответил Тодд» прибавив силы своему голосу. — Это на меня приходили смотреть люди. Это меня они любили. Я сам себя сделал известным.

— Не слишком-то обольщайся, — молвила она каменным тоном.

В воздухе надолго повисла тишина. Ветер сгреб листья «райских птиц» в кучу, и кроны деревьев стали походить на букеты из пластмассовых мечей.

— Постой, — произнес Тодд. — я понял, в чем дело. У тебя появился новый парень. Я прав? Начала трахаться с каким-то молодым говнюком, и…

— Ни с кем я не трахаюсь, Тодд.

— Но со мной ты же трахалась.

— Всего два раза. И это было давно. Теперь делать этого я бы не стала.

— Прошу заметить, я тоже.

— Вот и все, что я должна была тебе сказать, — одарив его ледяным взглядом, закончила Максин.

Она уже направлялась к выходу, когда Тодд ее окликнул:

— Но почему именно сейчас? Зачем было ждать, когда я стану таким беспомощным, что не смогу даже нормально соображать? — С каждым словом, если не с каждым слогом, его голос становился громче и громче.

— Ты не волнуйся! Я позабочусь о том, чтобы кто-нибудь за тобой присмотрел. У тебя будет прекрасный уход. Только не думай, что я от тебя решила отделаться.

— Именно это ты и решила.

Тодд повернулся, чтобы снова взглянуть на нее. Кровь ударила ему в голову, и все лицо сделалось ярко-пунцовым.

— Решила, что пора на мне ставить крест. Поэтому бросаешь меня на растерзание проклятым журналистам в этом проклятом месте.

Не обращая внимания на его гневное обвинение, Максин продолжала твердить свое:

— Я подыщу кого-нибудь, чтобы он позаботился о тебе. Он защитит тебя лучше, чем я. Потому что я так же устала, как и ты, Тодд. Я собираюсь устроить прощальный вечер в своем прибрежном доме, а потом послать этот город ко всем чертям, пока он окончательно меня не убил.

— А я не позволю тебе уйти.

— О, только не надо угроз…

— А я и не угрожаю, я просто напоминаю. У нас с тобой заключен контракт. Благодаря мне ты сколотила себе целое состояние, а когда наступили трудные времена, решила драпать. Учти, сделать это я тебе не позволю. Ты принадлежишь мне.

— Что?

— Так значится в контракте. В течение следующих двух лет.

— Я не могу. И не буду.

— Тогда я через суд вытряхну из твоей задницы все до последнего цента. Все, что ты заработала на мне.

— Попробуй.

— Суд будет на моей стороне.

— Говорю же, попробуй. Хочешь вынести наше грязное белье на люди — пожалуйста. Только имей в виду, ты будешь выглядеть не лучше меня. Вспомни, сколько раз я тебя покрывала, Тодд.

— К тому же ты подписала тайное соглашение. Если ты его нарушишь, я привлеку тебя к суду и за это.

— А кому до меня есть дело? Моя задница никого не интересует. Я всегда была паразитом по профессии. А вот ты — кинозвезда. Ты — первый американский парень. Тебе нужна репутация, а значит, есть что терять. — И, немного помолчав, уже гораздо тише, будто рассуждала сама с собой, она добавила: — Я могу порассказать такого…

— У меня тоже найдется что рассказать.

— Никто не может обозвать меня как-нибудь так, как меня не называли уже сотню раз. Я знаю, что за глаза все меня зовут сучкой. Разве не так? «Как ты можешь работать с этой паскудной бабой?» Я скорей соглашусь на то, чтобы лишний раз услышать подобный «комплимент» в какой-нибудь приемной, чем и дальше терпеть твои хныканья и жалобы.

— Ну ладно, хватит, — произнес Тодд, — раз дело принимает такой оборот…

— Если хочешь знать, — направилась к выходу Максин, — я могу прямо сейчас поехать и привезти целый лимузин парней в десять раз талантливее тебя. Они все околачиваются здесь в надежде обрести лавры новоиспеченного Тома Круза, или Леонардо ди Каприо, или Тодда Пикетта. Симпатичные парни с крепкими задницами и твердым прессом. Большинство из них закончат тем, что будут торговать своими задницами на бульваре Сайта Моника. В лучшем случае станут официантами. А если я захочу, то могу кого-нибудь из них сделать кинозвездой. Может, и не такой, как ты. А может, и еще лучше. Главное — подходящее лицо, подходящее время и подходящая картина. Отчасти успех диктуется удачей, а отчасти — умением преподнести материал. Все дело в том, как я тебя продавала, Тодд. Я говорила, что у тебя будет большое будущее. Я повторяла это так часто, что это стало правдой. А каким славным парнем ты тогда был! Таким… естественным. Ты был всегда у меня под рукой, и, если ты, конечно, хочешь знать, я была в тебя чуточку влюблена. Как, впрочем, и все остальные. Но продолжалось это недолго. Ты изменился. Я тоже. Мы оба разбогатели. И оба стали алчными. — Прикоснувшись рукой к губам, она легонько провела по ним пальцами. — А знаешь что, Тодд? Никто из нас никогда не был счастлив. Согласен? Ты не был счастлив даже тогда, когда получил все, о чем когда-либо мечтал.

— Как ты думаешь, почему?

— Я не знаю почему, — сухо произнесла она. — Думаю, в этом и есть вся проблема, если говорить в двух словах. Словом, я не знаю почему. — Максин на миг перевела взгляд вдаль. — С тобой все будет хорошо, Тодд. — наконец произнесла она — Без меня тебе будет даже лучше, чем со мной. Вот увидишь. Я подыщу кого-нибудь, чтобы позаботился о тебе. Эппштадт найдет для тебя подходящую картину, и через несколько месяцев твое безупречное лицо вновь замелькает перед кинокамерами. Если именно этого ты хочешь.

— А с чего бы мне не хотеть? — осведомился он.

— Потому что все это гроша ломаного не стоит, — вскинув на него уставшие глаза, ответила Максин.

С ней можно было поспорить, и Пикетт знал, что контраргументы у него найдутся — однако не сумел достаточно быстро их отыскать, а Максин, воспользовавшись его замешательством, повернулась и удалилась прочь.

Он не стал ее останавливать. Какой от междоусобиц толк? Пусть этим занимаются юристы. Кроме того, у него были дела поважнее, чем обмениваться оскорблениями со своим менеджером. Ему нужно было отыскать Катю.

День стоял в самом разгаре, и солнце было не просто теплым, а жарким; если не считать суетившихся в листве голодных колибри, то в каньоне царили тишина и гармония. Миновав разросшийся кустарник, теннисные корты и древние солнечные часы, Тодд взял курс в гору, к домику для гостей. Постепенно дорожка начала забирать все круче вверх, а на узкой, от времени обветшалой лестнице все чаще стали попадаться просевшие, а подчас и вовсе разрушенные ступеньки. Как вскоре выяснилось, там, где тропа разветвлялась, он выбрал неправильное направление. Тем не менее, Тодду не пришлось об этом пожалеть: экскурсия по живописным закоулкам сада стоила того, чтобы ее совершить. Сначала она привела путника в ореховую рощу, посреди которой высился полуразрушенный бельведер, потом — в небольшой сад, огражденный одичалой живой изгородью из бирючины. Здесь росли розы — вернее то, что осталось от их прошлогодней красы; борясь друг с другом за сферу обитания, кусты настолько густо переплелись меж собой ветвями, что не осталось никакой возможности протиснуться сквозь их тернии. Чтобы попасть на другую сторону дорожки, Тодд был вынужден обойти заросли вдоль наружной стороны изгороди. Но и это оказалось непросто: хотя растения, через которые он пробирался, не имели шипов, они одичали и разрослись до такого безобразия, что их старыми ветками он сразу исцарапал себе лицо, испачкал рубашку, а кроссовками изрядно начерпал сухой земли. Прежде чем Пикетту удалось обогнуть этот маленький сад и продолжить свой путь по тропинке, сил и терпения у него существенно поубавилось, а к уже имевшимся ранам на лице добавилась дюжина свежих.

Наконец он вышел на пятачок, с которого открывался потрясающий вид. Внизу, среди пальм и «райских птиц», возвышался большой особняк. Тодд сумел даже разглядеть флюгер в стиле барокко, установленный наверху бельведера, а также садовый домик, что он уже встречал во время одной из своих предыдущих прогулок по саду. Все утопало в теплых лучах калифорнийского солнца — именно этот кристально чистый свет привлек сюда создателей кино почти столетие назад. От приобщения к историческому прошлому Тодда в очередной раз посетило приятное чувство; ему стало в некотором смысле любопытно узнать, какие люди бывали здесь и разговаривали. Какие ими двигали амбиции, когда они прогуливались по этому саду? Были они людьми искушенными или простаками? То немногое что знал Пикетт о Старом Голливуде, он услышал из уст Джерри Брамса. Хотя Тодд прежде не слишком прислушивался к подобным рассказам, он твердо усвоил то, что начало двадцатого века было золотым временем, по крайней мере для таких людей, как он. Дуглас Фэрбенкс, Рудольф Валентино, Чарли Чаплин, клан Бэрриморов и прочие им подобные знаменитости жили как короли, господствуя в своем новом владении на Западе. Для таких скользких типов, как Эппштадт — с его происхождением, а также бесконечным маневрированием в различных корпорациях, — вряд ли нашлось бы место в том мире, который до сих пор олицетворял этот каньон.

Затаив дыхание, Пикетт продолжил восхождение. Чем ближе он подходил к домику для гостей, тем гуще становились заросли кустарника. Сейчас пригодился бы хороший тесак, но поскольку Тодд его не прихватил, то приходилось орудовать палкой, подобранной по дороге. Тодд раздвигал с ее помощью цветущие кусты, с наслаждением вдыхая их чудесный, уже знакомый ему аромат. Так пахла она. Точно такой запах исходил от тела Кати. Уж не бродит ли она по этим зарослям нагишом, впитывая кожей их цветочное благоухание? Если так, то на это зрелище стоило посмотреть.

На эту мысль Тодда тотчас откликнулся его приятель — не так, как обычно, а гораздо сильнее. Он уже не помнил, когда последний раз так неодолимо, буквально до боли, его тянуло к женщине, и это ощущение существенно укрепило в нем внутреннее состояние комфорта. Теперь, когда до гостевого домика было рукой подать, преисполненный любопытства, радости и юношеского энтузиазма, Пикетт прибавил шагу. Плевать он хотел на то, что Максин собралась его бросить. Плевать даже на то, что ему больше никогда не быть Золотым Парнем. Главное, что он жив и здоров, что в руках у него — палка, между ног — твердый член, а в мыслях — купающаяся в цветочной ванне Катя.

Наконец заросли расчистились, и Тодд вышел на небольшую неухоженную лужайку. Напротив него стоял двухэтажный дом, построенный в таком же стиле, что и основной особняк, только гораздо более скромных размеров. Над дверью в штукатурке красовалась единственная плитка с изображением всадника верхом на коне. Взглянув на нее мельком и поправив ладонью вышедшую из повиновения мужскую плоть, дабы она не слишком обращала на себя внимание со стороны, Пикетт постучался в дом, где обитала сумасшедшая дамочка.

Глава 3

На его стук никто не ответил, и вообще дом не подавал никаких признаков жизни. Тодд постучал во второй раз и спустя несколько секунд в третий. И вновь безуспешно. Тогда он толкнул дверь — она легко подалась, и Пикетт вошел в дом, который сразу же овеял его прохладой.

В первый миг он решил, что неверно истолковал слова Кати и что на самом деле дом не жилой, а используется как складское помещение. Комната, в которой он очутился, была загружена мебелью и всякой всячиной; достаточно больших размеров, с высокими потолками, она мало чем отличалась от обыкновенной кладовки. Однако, когда глаза привыкли к освещению в доме — довольно мрачному по сравнению с солнечным, — стала вырисовываться несколько иная картина. Хотя комната на самом деле была переполнена вещами, они представляли собой отнюдь не старый хлам. На одной стене висел огромный гобелен с изображением сцены средневекового застолья; на другой, напротив двери, красовались барельефы из белого мрамора, как будто вывезенные из какого-то римского храма. В дальнем углу, по соседству с большой дубовой дверью, разместились другие каменные плиты с вырезанными на них иероглифами. Перед массивным камином стоял элегантный фаэтон, а посреди комнаты — стол с ножками чересчур замысловатой формы в стиле барокко. По какой-то причине все это, судя по всему, перенесли сюда из большого дома. Еще сложнее было найти объяснение такому разнообразию стилей.

Пройдя в комнату, Тодд вновь громко заявил о своем присутствии, надеясь, что на его зов кто-нибудь да откликнется. И опять не последовало никакого ответа. Не долго мешкая, он прошествовал мимо мебели и прочего антиквариата к большой дубовой двери и вновь постучался. Опять безрезультатно. Тогда Пикетт повернул резную ручку, и дверь легко открылась. Несмотря на то, что с виду она выглядела тяжелой, это впечатление оказалось обманчивым.

За дверью находился широкий коридор, на стенах которого висели белые маски. Вернее сказать, не просто маски, а белые гипсовые слепки человеческих лиц, причем каждый запечатлел редкостно жуткое, натужное выражение спокойствия. Подобные штучки со своим лицом проделывал и сам Тодд с помощью специалистов по спецэффектам. Один раз, чтобы изобразить рану на лице при съемках «Стрелка», а второй раз — пулевое ранение. Когда он увидел себя со стороны, ему стало не по себе. «Именно так я буду выглядеть, когда умру», — подумалось Пикетту.

На стенах висело тридцать или сорок преимущественно мужских масок. Некоторые лица были смутно знакомы Тодду, однако ни одно из них он не мог связать с именем. Определенно оригиналы были очень хороши собой, а некоторые из них — почти безукоризненно красивы. Пикетт невольно вспомнил рассказ Кати о вечеринках, которые она будто бы устраивала в своем доме, в том числе о странном способе плотского удовлетворения, которому она якобы подвергла Валентино. Не эта ли коллекция пробудила в ней столь бурную фантазию? И не потому ли она воображала себя совокупляющейся с разными знаменитостями, что слепки их лиц были развешаны у нее по стенам?

Дверь в конце украшенного масками коридора тоже оказалась обманчиво легкой. На этот раз Тодд был озадачен: почему? Но, изучив ее более подробно, сразу все понял: это была подделка. Большие ржавые гвозди оказались не железными, а вырезанными из дерева и выкрашенными под цвет металла; налет старины был искусным образом наведен художником. Не иначе как эту дверь изготовили для какого-то фильма и она некогда являлась частью декораций. Теперь, узнав, что двери фальшивые, Тодд задался вполне резонным вопросом: а как же гобелен, барельефы и резной стол причудливой формы? Скорее всего, они также ненастоящие, а украдены или куплены на киностудии во время горящей распродажи. Не иначе как вся обстановка комнаты и коридора — обыкновенная бутафория.

Тодд открыл дверь и прошел в другую комнату — поменьше площадью, но так же беспорядочно заставленную вещами. На стене напротив висело большое зеркало; его оправу украшали резные фигурки обнаженных мужчин и женщин, замысловато сплетенных меж собой и запечатленных в столь пикантных позах, что невольно пробуждали до боли приятные, сладострастные ощущения. Обыкновенно Пикетт никогда не проходил мимо зеркала, не бросив на него взора; и даже сейчас, зная, что ему не понравится то, что он там увидит, Тодд не мог не взглянуть на свое изображение. Вид у него был на редкость безобразный: одежда после путешествия по каньону оказалась истерзана, не говоря уже о лице, которое знавало куда лучшие времена. А не дать ли ему задний ход, вместо того чтобы в таком виде предстать перед Катей? Едва эта мысль пронеслась у него в голове, как дверь, что находилась слева от зеркала, слегка скрипнула и — очевидно, от сквозняка — немного приоткрылась. Перестав разглядывать своего жалкого двойника, Тодд приблизился к двери и заглянул внутрь.

Когда он увидел огромную, размером в четыре афиши, кровать, столбики которой были декорированы в том же роскошно-эротическом духе, что и позолоченная рама зеркала, мысли о том, чтобы сбежать, тут же рассеялись. Сверху свисал балдахин из темно-пурпурного бархата с тяжелыми фалдами, слегка собранными в виде приподнятого занавеса. На постели вздымались большие красные подушки, щедро украшенные кремовым шелком и кружевной каймой. Шелковая простыня сползла вниз, и тот, кто под ней спал, уже лежал раскрытым.

Разумеется, это была Катя — она лежала на кровати лицом вниз, с разметанными волосами и полностью обнаженная.

Пикетт стоял у двери, завороженно уставившись на женщину. Ее голова покоилась на такой пышной и мягкой подушке, что почти утопала в ней, тем не менее Тодд разглядел край Катиной щеки и нежно-розовую кожу уха. Интересно, она спит или проснулась, но не открывает глаз? Так или иначе, ее нагота действовала на него чересчур провоцирующе.

Поразмыслив, он все же заключил, что женщина продолжает пребывать во власти сна. Уж очень естественно были раскиданы ее ноги и слишком по-детски заткнуты руки под грудь. И главное, что укрепило Тодда в этом подозрении: она посапывала. Если это и был спектакль, то в нем ощущалась печать гения. Только истинный талант способен внушить ощущение исключительной правдоподобности происходящего.

Пикетт впился глазами в щелку между задних ее полушарий, в темнеющий среди них островок волос. И вожделение вмиг помутило его рассудок.

Он сделал шаг в сторону кровати, на который тотчас отозвались скрипом половицы, но, к счастью, не настолько громко, чтобы разбудить женщину. Продолжая приближаться к ней, Тодд не сводил с Кати глаз, стараясь уловить мельчайшее подергивание ресниц. Но ничего подобного он не замечал. Красавица крепко спала, и ей снился сон. Тодд подошел к ней так близко, что мог разглядеть, как шевелятся под веками ее глаза, созерцая события, которые происходят где-то в другом месте.

Подойдя к кровати, Пикетт опустился на колени, одно из них при этом громко хрустнуло. Ее ноги и руки были покрыты мурашками, и Тодд не мог устоять перед искушением слегка провести по ним рукой, как будто собирался разгладить кожу кончиками пальцев. Теперь-то она точно проснется, подумал он, — но Катя по-прежнему спала. Единственное, что говорило в пользу ее пробуждения, было замедленное движение зрачков. Очевидно, сон покидал ее, или, вернее сказать, она высвобождалась из-под его власти.

Неожиданно Тоддом овладело беспокойство. Что она подумает, если, проснувшись, обнаружит его в непосредственной близости от своей кровати? Не иначе как заподозрит в беспардонном подглядывании. Может, ему лучше уйти — быстро, пока Катя не успела проснуться? Однако он оказался не в силах даже сдвинуться с места. Единственное, на что Тодд был способен, — это стоять в молитвенной позе перед ней на коленях с пылающим, как печка, лицом и сильно бьющимся сердцем, которое точно норовило вырваться из груди.

Вдруг она что-то пробормотала во сне. Пикетт затаил дыхание, пытаясь разобрать слова. Но говорила она не на английском, а на каком-то восточноевропейском языке, возможно на родном румынском. Конечно, он не уловил ни малейшего смысла из того, что молвила спящая, но в каждый произнесенный ею слог вкладывалось столько нежности, столько желания что-то заполучить, что это явственно указывало на обращенную к кому-то просьбу. Когда женщина повернулась к Тодду, он обнаружил на ее лице выражение беспокойства. Лоб хмурился, из-под ресниц выкатывались слезы. Ее печальный вид тронул Пикетта до глубины души. Он вспомнил, как часто плакала мать, когда он был еще ребенком и тихонько наблюдал со стороны. Это были слезы брошенной женщины, которую оставили одну растить свое дитя. Возможно, подчас это были слезы гнева и отчаяния, но чаще всего — слезы одиночества.

— Не надо… — ласково сказал он Кате.

Казалось, женщина услышала его голос, потому что сонная мольба стала утихать.

— Биллем? — произнесла она.

— Нет…

Ее брови еще сильнее нахмурились, веки задрожали. Она просыпалась — теперь в этом не было сомнений. Прикованный взглядом к ее лицу, Тодд встал на ноги и направился к двери. Только благополучно достигнув порога, он позволил себе отвести взор от Кати.

— Постой, — раздался ее голос за спиной у Тодда.

Он скорее предпочел бы уйти, чем встретиться с ней лицом к лицу, но, поборов в себе трусость, все же обернулся к кровати.

Катя успела натянуть на себя простыню, слегка прикрыв свою наготу. Глаза были открыты, и слезы, навеянные сновидением, теперь текли по щекам. Несмотря на это, она улыбалась.

— Прошу меня простить… — начал Тодд. — За что?

— За непрошеное вторжение.

— Нет-нет, — возразила она, — я хотела, чтобы вы пришли.

— Все равно… Мне не следовало стоять… и смотреть на вас. Вы только что говорили во сне.

— Мне приятно, что вы меня слушали, — призналась Катя. — Слишком давно я просыпаюсь в полном одиночестве. — Она стерла слезы со щек.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился он.

— Неплохо.

— Приснился дурной сон?

— Не помню, — ответила женщина, отводя глаза в сторону. Из своей актерской практики Тодд усвоил, что за такими взглядами обычно скрывается ложь. Катя прекрасно знала, что ей привиделось во сне, но не желала его в это посвящать. Что ж, Бог дал право каждому иметь свои секреты.

— Который сейчас час? — спросила она.

— Почти половина пятого, — ответил Пикетт, взглянув на свои часы.

— Не хотите прогуляться, пока еще не стемнело?

— С удовольствием.

Скинув с себя простыню, она встала с постели, при этом несколько раз глянула на Тодда, словно желала удостовериться, что его взор крепко к ней прикован.

— Только сначала я приму ванну, — сказала Катя. — Не могли бы вы тем временем оказать мне небольшую услугу?

— Конечно.

— Пойдите в игровую комнату, где мы с вами встретились минувшей ночью, и…

— Позвольте мне угадать. И… принести ваш кнут, — закончил он за нее.

— Вы читаете мои мысли, — улыбнулась она.

— Только если вы пообещаете не бить им меня.

— Кто знает, что придет мне в голову…

— Ладно, принесу… Только, чур, не бить.

— Не торопитесь. Небо еще совсем светлое, и до вечера очень далеко.

Как ни странно, ему было очень приятно получить от Кати поручение; Тодд побежал исполнять приказ с такой поспешностью, будто только этого и ждал. «Интересно, что бы это значило?» — спрашивал он себя по дороге к большому дому. Какие складывались у них отношения, если он так запросто, по первому щелчку ее пальцев, превратился в раба, готового исполнить любое ее повеление? Ну и ну!

Проделать обратный путь для него не составило никакого труда. Услышав громкие шаги в «казино», Марко пошел узнать, что побудило босса учинить такой шум.

— У тебя все хорошо?

— Сколько можно твердить об одном и том же? «Все ли у тебя хорошо?» Да, у меня все хорошо.

— Ну и славно. Только я слыхал от Максин…

— А пошла она, эта Максин…

— Значит, тебя это совсем не волнует?

— Нет. У нас с ней была неплохая команда. Теперь это в прошлом.

Он достал из-за камина кнут.

— Это еще что за чертовщина? — осведомился Марко.

— А на что это, по-твоему, похоже?

Он хлестнул кнутом несколько раз по воздуху. Глядя на то, как красиво он извивается, Тодд попытался представить, что будет дальше. Возможно, Катя позволит ему пройтись кнутом по ее роскошному телу.

Внимательно изучив Тодда взглядом, Марко наконец произнес:

— Ты мне так и не сказал, почему решил снять свои бинты. Слишком стягивали лицо?

— Я не снимал их. Это сделала она.

— Кто она?

— Та, которой принадлежит этот дом. Катя Лупеску.

— Извини, но я ничего не понимаю.

Тодд улыбнулся.

— Больше ничего объяснить не могу, — ответил он. — Скоро ты сам ее увидишь. А мне пора.

Оставив Марко на пороге с выражением полного недоумения на лице, Тодд вновь устремился к влекущему его свету. Взбираясь на гору в направлении гостевого дома, он вполне сознавал, что ведет себя в точности как человек, которому жизнь выдала новый кредит.

На этот раз, входя в дом, он не стал звать хозяйку, а молча прошел через хранилище бутафорских реликвий.

Из комнаты, находившейся по соседству со спальней, доносился плеск воды. Очевидно, Катя еще принимала ванну.

В спальне Тодд остановился и огляделся. На стене, заключенные в рамки, висели несколько больших киноафиш, которых он прежде не заметил. Судя по стилю графики и пожелтевшей от времени бумаге, напечатаны они были несколько десятилетий назад. На всех афишах красовалось одно и то же женское лицо: на двух — в образе женщины-ребенка, беспризорного, заблудившегося в хищническом мире; на остальных — в более взрослом облике. И на всех афишах это лицо напоминало ему даму, которую он повстречал прошлой ночью. На Тодда смотрела изысканно женственная и, несомненно, роковая красавица, которая, казалось, строила планы очередной коварной интриги. Ее имя не представляло тайны — оно было выведено большими жирными буквами на каждой афише. «"Печали Федерика". В главной роли Катя Люпи», «"Невеста дьявола". В главной роли Катя Люпи», «"Разрушительница". В главной роли Катя Люпи».

«Что это еще за чертовщина?» — удивился про себя Тодд. будучи не в состоянии дать разумное толкование этому новому факту. Разумеется, при желании семь афиш, рекламирующих несуществующие фильмы, можно без особого труда отпечатать на «старинной» бумаге, после чего поместить в рамку и хранить у себя как антиквариат — и все же эта версия казалась ему маловероятной. Скорее всего, Катя, которую он знал, являлась вовсе не той Катей Люпи, что так поразительно походила на нее лицом, а приходилась ей, например, внучкой, унаследовавшей удивительное сходство со своей прародительницей. По крайней мере, более здравого объяснения Пикетт придумать не мог. Во всяком случае, та особа, которую он имел возможность лицезреть во всей наготе несколько минут назад, имела безупречную наружность без единой морщинки на лице, а следовательно, никоим образом не могла быть кинозвездой, снимавшейся во всех этих фильмах. Впрочем, не исключено, что этому нашлось бы какое-нибудь другое объяснение.

Он уже собирался голосом обнаружить свое присутствие, когда услышал томные вздохи, эхом отражавшиеся от стенок ванной. Он тихо приблизился к двери и заглянул внутрь. В большой старомодной ванне, наполовину заполненной водой, с закрытыми глазами лежала Катя; ноги ее были вытянуты, бедра слегка приподнимались под водой, давая возможность ему увидеть, как скользят между ними ее пальцы.

Уже не в первый раз за этот день Тодд почувствовал предательскую пульсацию в недрах своих брюк. Но прерывать игру Кати он не хотел. Ему было до боли приятно за ней наблюдать: за ее сладострастным выражением лица, за вздымавшейся из воды грудью, когда тело медленно изгибалось, за раскинутыми по обеим сторонам ванны ногами. И тайна ее происхождения в какой-то миг ему показалась до нелепости неуместной. В самом деле, какое это имело сейчас значение?

— Принесли? — спросила она.

Едва оторвав взгляд от ложбинки между ее бедер, Тодд посмотрел ей в глаза — они уже были устремлены на него и пылали яростным желанием.

— Вы принесли Мучителя?

От смущения Пикетт почти онемел, но именно на это женщина и рассчитывала. Преимущество было на ее стороне.

— Да, — с трудом вымолвил он, показывая ей кнут, — вот он.

— Ну, тогда пользуйтесь.

— Чем?

Женщина подняла бедра еще выше, предоставляя ему более полный обзор своего сокровища. Он знал, что, предвкушая его возвращение, Катя намеренно распалила себя.

— Коснитесь, — велела она, — слегка.

Его цель во всей своей красе была целиком в его распоряжении.

— Пожалуйста, — взмолилась Катя.

Не спуская с нее глаз, Тодд приблизился к ванне, ощущая, как отяжелел в его руке кнут. Прежде ему ни разу не приходилось делать ничего подобного, но что-то в ее откровенно изогнутом теле, выпятившем наружу женские прелести, придавало ему решимости и смелости.

— Вы готовы?

— Ну, давайте же!

Он приподнял Мучителя. Краснота клитора стала густой, как рубин. Тодд слегка ударил по нему кнутом, и женщина испустила легкий стон.

— Еще! — потребовала она. Рубиновый цвет стал еще темней.

— Еще!

Он хлестнул ее во второй раз, потом в третий, четвертый, пятый, шестой, пока каждый мускул ее тела не стал такого же багрового цвета, как его мишень.

— Еще! — не унималась она.

На глазах у Кати выступили слезы, однако она продолжала твердить сквозь стиснутые зубы что-то нечленораздельное, а он, воспринимая это как поощрение, продолжал ее бить до тех пор, пока на его лице и спине не выступил пот, а дыхание не стало резким и отрывистым. Но и тогда она не позволила ему остановиться. Ее взгляд, ее насмешка, ее снедаемое желанием тело говорили сами за себя, и он, как покорный исполнитель их воли, был вынужден подчиняться требованиям снова, снова и снова.

Наконец ее глаза закатились вверх. Рот приоткрылся. Тодд едва мог разобрать смысл слов — настолько они были преисполнены страсти.

— Еще, — ее зрачки почти скрылись из виду, — один раз.

Пикетт поднял кнут, который, несмотря на свою гибкость и легкость, неожиданно обрел странную грубость у него в руке. Ее тело затряслось. По Тодду тоже прокатилась волна дрожи. Но Мучитель оказался своеволен и опустился еще раз.

Она издала звук, который скорее походил на крик какой-то птицы, чем женщины. Ноги и руки Кати внезапно обмякли и грациозно погрузились в воду, окрасив ее небольшой красной струйкой.

Уронив кнут, Пикетт отпрянул к двери, как ужаснувшийся своей провинности ребенок; он был потрясен тем, сколь сильно ему удалось возбудиться. Выражение Катиного лица являло собой детскую безмятежность — ни дать ни взять спящее дитя в объятиях невинности.

Не в силах держаться на ногах, Тодд опустился на корточки и, истощенный напряжением последних минут, очевидно, на какой-то миг забылся сном, потому что, когда открыл глаза, вода в ванне еще колыхалась, но Кати в ней не было. Как, впрочем, не было и в ванной комнате. Но искать ее Тодду не пришлось. Достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть, как она сидит на краю кровати и, широко расставив ноги, разглядывает себя в длинном овальном зеркале. Лицо ее хранило прежнее умиротворенное выражение, с той разницей, что на губах теперь играла легкая улыбка.

У нее был широкий репертуар улыбок, подумал Тодд; по крайней мере за то короткое время, что они были вместе, он имел возможность убедиться в их богатом разнообразии. Насмешливая, озорная, мрачная, сдержанная — на сей раз ее улыбка являла все эти оттенки разом. Катя знала, что он за ней наблюдает, поэтому в ее улыбке было нечто наигранное — но только не фальшивое. О каком обмане могла идти речь, когда человек позволил своему телу дойти до таких крайностей? Не иначе как Тодд оказался одним из немногих мужчин, которым она могла всецело себя доверить. Он вспомнил о струйке крови, сочившейся из ее женских прелестей, и им овладели противоречивые чувства: недавно испытанная тревога (о чем он думал, подвергая риску Катин нежнейший орган и руководствуясь только ее поощрительным взглядом?) и необыкновенное ощущение радости оттого, что их теперь связывает нечто общее — их первое совместное безумие. Кто бы она ни была; посторонняя, вторгшаяся в чужой дом, ненормальная, бродяга, кинозвезда — любое из этих и прочих определений меркло перед той, какой она явила себя пред ним сейчас, продемонстрировав, насколько мало значит то, что у него находится между ног, для получения женщиной удовольствия.

— Иди сюда, — позвала его Катя.

Опершись на дверь, Пикетт встал и направился к ней.

— Дай-ка мне посмотреть, — произнесла она, расстегивая его брюки.

— Я пришел…

— Знаю.

Он обычно носил довольно просторные брюки, это был его любимый стиль. Поэтому, как только она их расстегнула, брюки упали на пол. Тодд боялся ударить перед ней лицом в грязь, боялся, что знак его мужского достоинства превратится в сморщенный комок с засохшей спермой. Но его опасения оказались совершенно напрасными. Несмотря на то, что его пенис уже разрядил необычайный заряд, выглядел он довольно впечатляюще. Тодд не мог представить, чтобы какая-нибудь из бывших подружек, разглядывая его не вполне восставший член, получала бы такое откровенное удовольствие, какое при этом выражало лицо Кати. Равно как ни одна из них никогда не преклонила бы голову, чтобы его поцеловать, как это только что сделала она.

— Можно я на тебя посмотрю? — спросил он.

Сразу сообразив, что он имеет в виду, Катя развела в стороны ноги. Тодд, приподняв брюки, опустился перед ней на колени.

— Тебе больно?

— Да, — ответила Катя и, обхватив ладонью его затылок, ласково притянула к своему телу. — Посмотри глубже, — произнесла она, — не бойся. Ведь это ты сделал. Так взгляни на то, что ты сделал.

Тодд и так все хорошо видел, и ему не было никакой надобности прибегать к помощи рук. Вся ее лобковая область распухла и была воспалена.

— Смотри еще, — настаивала она, — наслаждайся тем, что видишь.

Катя слегка раздвинула створки губ, которые слипались под пальцами — но не от крови и не от пота, а от естественных выделений возбужденного тела.

— Видишь? — продолжала она, заставляя его пальцы проникать глубже и глубже, где она горела, как печь. — В голове у тебя появились мысли, о которых ты раньше и думать не мог. Разве не так?

Вместо ответа он зачерпнул пальцами ее выделения и засунул себе в рот.

— Хочешь меня вылизать?

Он затряс головой.

— Боюсь, я опять раздеру тебя до крови.

— А может, мне это понравится.

— Погоди. Дай мне время.

Катя вынула его пальцы изо рта, заменив их своим языком.

— Вот тут ты прав, — сказала она, когда они закончили целоваться, — времени у тебя хоть отбавляй.

Женщина поднялась на ноги, а он остался стоять на коленях у ее ног, до сих не веря тому, что за столь короткий срок они сумели так далеко зайти.

— Это не сон, — чтобы развеять его сомнения, сказала Катя, словно читала его мысли, в чем он уже неоднократно убеждался за последние двадцать четыре часа. — Это только кажется. Все дело в этом каньоне.

Тодд немного задержался на ее ноге, целуя тыльную поверхность бедра.

— Мы собирались прогуляться, помнишь? — произнесла она.

— А ты еще хочешь?

— О да. Я не прочь. Сегодня отличная ночь, чтобы познакомить тебя с каньоном.

Назад: Часть III МРАЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Дальше: Часть V СТРАСТЬ