Глава 67
Каждое поколение представляет Ад по-своему. Территория его изучена до смехотворности и почва ее взрыхлена; его ужасы пересмотрены и, при необходимости, переделаны под существующие в настоящий момент зверства; его архитектура прошла перепланировку, чтобы устрашить взор современных проклятых. В ранние века Обитель Демонов — первый город Ада — возвышалась на вулкане, и молнии разрывали облака над его вершиной, и на склонах его жарили яичницы, для того, чтобы поддержать силы падших ангелов. Сейчас такая зрелищность принадлежит Голливуду. Ад переместился. Ни молний, ни всплесков пламени.
На пустыре, в нескольких сотнях ярдов от шоссе, он обрел новое воплощение — дряхлое, разрушенное, запущенное. Но здесь, где атмосфера уплотнена дымом и копотью, второстепенные ужасы приобретают новую жестокость. Небеса каждую ночь похожи на Преисподнюю. Уже не «Орфей» — здесь и далее называемый «Обителью Демонов» — Отель.
* * *
Когда-то это было впечатляющее здание и оно могло бы еще стать таким, если бы его хозяева приложили бы к этому усилия. Но задача восстановления и перестройки такого громадного и старомодного отеля была, видимо, финансово необоснованной. Когда-то давно огонь изуродовал дом, спалив первые три этажа прежде, чем был остановлен. Четвертый и остальные этажи были закопчены дымом и едва демонстрировали знаки прежней славы и величия отеля.
Причуда городского отдела планировки нанесла еще один удар по возможности восстановления отеля. Как объяснил Галифакс, территория вокруг отеля расчищается для какой-то проектируемой перестройки. Однако ничего не делалось. Отель стоял в прекрасной изоляции, опутанный дорогами, ответвляющимися от дороги М1, не более чем в трех сотнях ярдов от одной из самых насыщенных и современных магистралей южной Англии. Тысячи водителей ежедневно мельком смотрели в его сторону, однако его дряхлый облик был уже настолько всем знаком, что на его существование вряд ли обращали внимание. «Умно, — подумал Марти, — спрятаться у всех на виду».
Он остановил машину как можно ближе к отелю и пролез в дыру в заборе из рифленого железа, окружавшего отель, я отправился по пустырю. Надписи на заборе «Не входить» и «Не сваливать мусор» очевидно игнорировались. Черные пластиковые пакеты, набитые всяким хламом, были разбросаны среди прочего мусора, обломков и старых кострищ. Большинство пакетов было разорвано детьми или собаками. Разнообразный мусор был разбросан повсюду: сотни обрывков одежды и тряпья валялись под ногами, протухшие объедки, мятые консервные банки, подушки, абажуры от ламп, автомобильные двигатели — все это было раскидано по серой от пыли траве.
Несколько собак — диких, как полагал Марти, — отвлеклись от своих поисков съестного на этой свалке, наблюдая за его появлением; их морды были в грязи, сквозь которую поблескивали желтые глаза. Он вспомнил о Белле и ее благородном семействе — эти шавки, казалось, принадлежали вообще к другому животному миру. Почувствовав, что он наблюдает за ними, они отвернулись, искоса посматривая в его сторону, как бездарные шпионы.
Он подошел к главному входу в отель: слово ОРФЕЙ все еще ясно читалось над дверьми; по обе стороны от входной лестницы стояли колонны, явно пародирующие дорический стиль; сам вход был забавно отделан черепицей. Однако поперек самой двери крест накрест были набиты доски и висело предупреждение о наказании за вторжение. Это вызывало большое сомнение. Окна второго, третьего и четвертого этажей были заколочены так же, как и дверь. Окна первого этажа были заложены кирпичами. Позади здания была дверь, которая не была забита, однако, видимо, была закрыта изнутри на засов. Наверно, Галифакс входил сюда именно здесь, но его впускал Уайтхед. Проникнуть внутрь можно было лишь сломав дверь.
Только осматривая отель второй раз, он обратил внимание на пожарную лестницу. Она извивалась по восточной стороне здания — впечатляющая сварная металлическая конструкция, сейчас практически целиком покрытая ржавчиной. Дальнейшее разрушение лестницы проводилось какой-то предприимчивой фирмой, которая, решив нажиться на металлоломе, принялась отрывать лестницу от стены и уже довела свою работу до второго этажа. Таким образом нижний пролет отсутствовал и полуоторванный конец лестницы торчал футах в десяти над землей. Марти задумался над возникшей проблемой. Большинство дверей пожарных выходов на этажах были забиты, хотя одна из них, на четвертом этаже, хранила слабые следы вскрытия. Может быть, так старик отыскал себе вход? Ему понадобилась бы помощь — наверное, это был Лютер.
Марти осмотрел стену под пожарным выходом. Она была вся разрисована граффити, однако полностью гладкая. На протяжении нескольких первых футов не было ничего, за что он мог бы зацепиться или наступить, чтобы подняться. Он повернулся к пустырю, отыскивая взглядом что-нибудь подходящее, и в наступающих сумерках среди кучи разбитой мебели обнаружил стол: у него осталось всего три ноги, но он был вполне пригоден. Он подтащил его к стене и накидал под него несколько мешков с мусором, легко заменивших ему отломанную конечность. Стол покачивался, когда он взбирался на него, но все равно он не мог дотянуться до лестницы. Ему пришлось подпрыгнуть и с четвертой попытки ему удалось ухватиться за нижний конец лестницы, на котором он повис на расстоянии вытянутой руки от нижней ступеньки. Мелкие частички ржавчины дождем осыпали его лицо и волосы. Лестница треснула. Он собрался с силами и подтянул себя на несколько решающих дюймов, затем, резко выбросив левую руку, уцепился за ступеньку. Плечо его взвыло, однако он все же стал подтягиваться вверх до тех пор, пока не смог задрать ногу достаточно высоко, чтобы полностью перенести вес своего тела на ступеньки.
Завершив первый этап, он постоял на лестнице, переводя дух, затем начал подъем. Ни о какой надежности конструкции не могло быть и речи — команда утилизаторов, очевидно, достаточно потрудилась над ней. С каждым его шагом, скрипящая ржавая железка, казалось, готовилась признать свое поражение.
— Держись, — прошептал он ей, перебираясь со ступеньки на ступеньку, стараясь касаться их как можно осторожнее. Его усилия были вознаграждены на четвертом этаже. Как он и полагал, дверь была открыта совсем недавно, и с немалым облегчением он ступил с обманчивой безопасности пожарной лестницы в отель.
Внутри все еще пахло пожаром, который разрушил отель, — горький запах горелого дерева и жженых ковровых покрытий. Под ногами в неясном свете, просачивающимся сквозь приоткрытую дверь, он видел оголенный пол. Стены были опалены, краска на перилах полопалась. Но, поднявшись всего на несколько ступенек вверх, он увидел, что именно здесь проходила та граница, на которой огонь был остановлен. На пятом этаже вглубь уходил коридор с комнатами справа и слева. Он побрел по нему, заглядывая в каждый номер на своем пути. За большинством дверей скрывалась пустота — вся подходящая мебель и предметы обстановки были унесены много лет назад.
Вероятно, из-за своего удаленного местоположения или благодаря трудностям проникновения внутрь в отеле не было следов вандализма или поселения бродяг. В комнатах было почти абсурдно чисто, их ворсистые ковры, слишком громоздкие и неудобные, чтобы выносить их, пружинили под его ногами. Он проверил каждый номер на пятом этаже, прежде чем выйти на лестницу и направиться выше. Здесь все было так же, хотя номера — когда-то, по-видимому, пользующиеся спросом — были больше и их было меньше; ковры были роскошнее. Было так странно подниматься из обожженного низа отеля в это чистое, бездыханное место. Люди умирали в нижних коридорах, задыхаясь от удушья или изжариваясь заживо в своих вечерних туалетах. А здесь не было и намека на произошедшую трагедию.
Осталось исследовать только один этаж. Как только он преодолел последний пролет лестницы, на этаже стало светлеть, и становилось все светлее, пока не стало светло, как днем. Это был свет от магистральных фонарей, проникавший через небрежно забитые окна. Он быстро разобрался в лабиринте комнат и остановился, чтобы выглянуть в окно Далеко внизу он разглядел машину, стоящую у ограды собак, устроивших свалку. Во втором номере он внезапно заметил кого-то, смотрящего на него из противоположного конца прихожей, однако, через мгновение, он понял, что это дикое лицо принадлежало его собственному отражению в огромном — размером со всю стену — зеркале.
Дверь третьего номера на последнем этаже была заперта — первая запертая дверь, с которой столкнулся Марти. Это было явным подтверждением, если таковое вообще требовалось, что у комнаты был жилец.
Ликуя, Марти забарабанил по двери. «Эй? Мистер Уайтхед?» Изнутри не донеслось ни звука в ответ. Он постучал еще раз, уже сильнее, заодно определяя, насколько крепка дверь. Дверь была слишком крепкой, чтобы вышибить ее плечом. Если потребуется, ему придется спуститься к машине за инструментами.
— Это Штраусс, мистер Уайтхед. Это Марти Штраусс. Я знаю, что вы здесь. Ответьте мне. — Он прислушался. Когда ответа не последовало, он стукнул по двери в третий раз, теперь уже кулаком. И, внезапно, последовал ответ — он был удивительно близко. Старик стоял по ту сторону двери: очевидно, он был один.
* * *
— Пошел к черту, — произнес голос. Он был слегка неразборчив, но явно принадлежал Уайтхеду.
— Мне нужно поговорить с вами, — ответил Марти. — Позвольте мне войти.
— Как ты, мать твою, нашел меня? — потребовал Уайтхед. — Ты, ублюдок.
— Я просто предпринял некоторые шаги, вот и все. Если я смог найти вас, то любой сможет.
— Нет, если ты будешь держать закрытым свой сраный рот. Тебе нужны деньги, так? Ты ведь из-за денег пришел, да?
— Нет.
— Ты их получишь. Я дам тебе столько, сколько попросишь.
— Мне не нужны деньги.
— Тогда ты просто придурок, — сказал Уайтхед и засмеялся себе под нос, глупое, бессмысленное хихиканье. Он был пьян.
— Мамулян ищет вас, — сказал Марти. — Он знает, что вы живы.
Смех прекратился.
— Как?
— Кэрис.
— Ты видел ее?
— Да. Она в безопасности.
— Что ж… я недооценил тебя, — он замолчал; послышался слабый звук, словно он прислонился к двери. Немного спустя он заговорил. Голос его звучал опустошенно.
— Так за чем же ты пришел, если не за деньгами? У нее дороговатые привычки, как ты знаешь.
— Нет, спасибо.
— Я уверен, что со временем ты сочтешь это таким же удобным, как и я. Она задом наперед выгнется ради дозы.
— Какая же вы дрянь.
— Но, тем не менее, ты пришел предупредить меня, — старик с быстротой молнии среагировал на парадокс, как всегда быстро обнаруживая дыру в защите человека. — Бедный Марго… — невнятный, язвительно-жалостливый голос стал еще более неразборчивым. И вдруг, резко и четко: "Как ты нашел меня?"
— Клубника.
Изнутри послышался звук, похожий на приглушенный щелчок, но это был смех Уайтхеда — на этот раз старик смеялся над собой. Потребовалось некоторое время, чтобы он снова взял себя в руки.
— Клубника, — прошептал он. — Боже мой! Я должен был догадаться. Ты переломал ему руки?
— Нет. Он сам все рассказал. Он не хочет видеть, как вы сморщитесь и умрете.
— Я не собираюсь умирать! — взвился старик. — Это Мамулян умрет. Вот увидишь. Его время вышло. Все, что мне нужно делать, это ждать. Это место не хуже, чем любое другое. Мне здесь очень хорошо. За исключением Кэрис. Я скучаю по ней. Почему ты не послал ее ко мне, Марти? Сейчас это было бы лучше всего.
— Вы никогда больше не увидите ее.
Уайтхед вздохнул.
— О, да, — сказал он. — Она вернется, когда устанет от тебя. Когда ей будет нужен тот, кто оценит по достоинству ее каменное сердце. Ты увидишь. Ну ладно… спасибо за предупреждение. Спокойной ночи, Марти.
— Подождите.
— Я сказал спокойной ночи.
— …мне нужно спросить вас… — начал Марти.
— Спросить, спросить… — голос уже удалялся.
Марти прижался вплотную к двери, чтобы закинуть последний кусочек приманки.
— Мы выяснили, кто такой Европеец; что он такое!
Но ответа не было. Он упустил внимание Уайтхеда. В любом случае, это было бесполезно. Здесь неоткуда было получить мудрого совета, здесь просто пьяный старик все еще играл в свои старые силовые игры. Где-то глубоко внутри номера закрылась дверь. Вся связь между двумя людьми была прервана.
Марти спустился на два пролета лестницы обратно к пожарному выходу и покинул здание тем же способом, что и вошел в него. После мертвого запаха пожарища даже грязный воздух вблизи магистрали казался свежим и легким.
Марти постоял несколько мгновений на лестнице, наблюдая за машинами, проносящимися по дороге, красотой самой трассы. Внизу две собаки продолжали грызться. Никому из них — ни водителям, ни собакам — не было дела до падения властелинов — почему же он должен был заботиться об этом? Дело Уайтхеда, как и отеля, было проиграно. Он сделал все, что мог, чтобы вытащить старика, но потерпел неудачу. Теперь он и Кэрис могут идти к новой жизни и оставить Уайтхеда делать все, что он хочет. Он может перерезать себе вены в приступе отчаяния, или захлебнуться собственной блевотиной во сне — Марти это больше не интересует.
Он слез вниз по пожарной лестнице и соскочил на стол, затем вернулся к машине, оглянувшись лишь однажды, чтобы посмотреть, наблюдает ли Уайтхед за ним. Нет нужды говорить, что окна верхнего этажа были темными.
Глава 68
Когда они добрались до Калибан-стрит, девушка была все еще под сильным воздействием наркотика и было очень сложно проникнуть через ее химически возбужденные чувства. Европеец оставил евангелистов убирать и сжечь все, что не доделал Брир, и отвел Кэрис в комнату наверху. Там он сконцентрировался на том, чтобы убедить ее отыскать отца, и быстро. Сначала наркотик в ее голове просто улыбался ему. Его усталость постепенно стала перерастать в злость. Затем она стала смеяться над его угрозами — медленным, беспричинным смехом, так похожим на смех Пилигрима, как будто она знала о нем какую-то непристойность, о которой не хотела говорить, — здесь его терпение лопнуло и он напустил на нее кошмар таких непрекращающихся ужасов, что его грубость вызвала в нем самом отвращение, не меньшее, чем ее страх. Не веря, она смотрела на ту же волну жижи, которую он вызвал тогда в ванной, колыхающуюся и затем изливающуюся из ее собственного тела. «Убери это», — велела она ему, но он только усилил силу иллюзии, пока ее лоно не стало корчиться от чудовищности происходящего. Внезапно ее наркотическая оболочка лопнула. Отблеск безумия закрался в ее глаза, когда она забилась в угол комнаты, а уродливые создания вылезали из каждого отверстия на ее теле, распихивая и расталкивая друг друга, пытаясь вылезти и цепляясь за нее всевозможными конечностями, которые только могло создать его воображение. Она была на волосок от безумия, но он зашел слишком далеко, чтобы убрать видение, хотя его мерзость даже у него вызывала отвращение.
— Найди Пилигрима, — сказал он ей, — и все исчезнет.
— Да, да, да, — взмолилась она, — все, что ты хочешь.
Он стоял и смотрел как она выполняет его требования, погружая себя в то же состояние, которого она достигла, отыскивая Тоя. Однако ей потребовалось намного больше времени, чтобы найти Пилигрима, намного больше, и Европеец начал уже опасаться, что она оборвала все связи со своим телом, предоставив его ему, вместо того, чтобы самой сконцентрироваться. Но наконец она возвратилась. Она отыскала его в отеле, не далее чем в получасе езды от Калибан-стрит. Мамулян не удивился. Не в привычках лис уходить далеко от их места обитания; Уайтхед просто залег в нору.
Скрюченная путешествием и ужасом Кэрис была практически снесена вниз Чэдом и Томом в ожидающую их машину. Европеец произвел прощальный обход дома, убеждаясь, что все следы их пребывания удалены. Девочку в подвале и детриты Брира было невозможно убрать за такой короткий срок, но в этом и заключалась вся прелесть. Пусть те, кто придут сюда, строят, что хотят, из древних фотографий на стене и бутылочек с духами, так любовно расставленных. Главным было то, что все доказательства его, Европейца, присутствия здесь — или на самом деле везде — были абсолютно удалены. Вскоре он снова станет слухом — сплетней досужих людей.
— Пора, — сказал он и запер дверь. — Потоп уже почти за нами.
* * *
Теперь, когда они ехали, к Кэрис потихоньку стали возвращаться силы. Мягкий ветер из окна обдувал ее лицо. Она чуть приоткрыла глаза и взглянула на Европейца. Он не смотрел в ее сторону, уставившись в окно; его аристократический профиль был сейчас, как никогда, обрюзгшим и утомленным. Она удивлялась, как ее отец мог распрощаться с мыслью о достижении финала игры. Он был стар, но Мамулян был несравнимо старше: был ли возраст в их противостоянии преимуществом или помехой? Может быть — эта мысль впервые пришла ей на ум — они были равны? Может, эта игра, в которую они играли, заканчивается без победы и поражения сторон? Типичное решение двадцатого века — сплошная неопределенность. Ей было не нужно этого — она хотела завершения.
Как бы все ни повернулось, она знала, что для нее мало шансов выжить в надвигающемся Потопе. Только Марти мог сбить баланс в ее сторону, но где он был сейчас? Если он вернулся в Килбурн и обнаружил его пустым, не предположил ли он, что она решила оставить его по собственному желанию? Она не могла предвидеть, как он поступит — то, что он прибегнул к шантажу с героином, было для нее шоком. Единственной оставшейся возможностью был отчаянный маневр — думать о нем, добраться до него и сказать, гае она и почему. Это было рискованно. Улавливать случайные его мысли — это одно, просто скромный трюк, но попытка проложить путь к его голове и вступить с ним в прямой контакт, разумом к разуму, потребовала бы намного большего психического напряжения. Даже предположив, что она найдет в себе для этого силы, чем будут последствия таких попыток вторжения для Марти? Она принялась обдумывать эту дилемму с нарастающим возбуждением, сознавая, что минуты истекают и вскоре будет уже поздно для любых попыток бегства, хотя бы и самых отчаянных.
* * *
Марти ехал на юг по направлению к Криклвуду, когда почувствовал боль в затылке. Она распространилась моментально по всей его черепной коробке, дойдя за две минуты до головной боли невообразимых размеров. Его инстинкт подсказывал ему сбросить скорость и возвращаться обратно в Килбурн, чем быстрее, тем лучше, но на Финчли-роуд были сплошные пробки и все, что он мог сделать, это тащиться в общем потоке, чувствуя, как боль нарастает с каждыми десятью ярдами пути. Его сознание, вес больше и больше захватываемое раскручивающейся спиралью боли, воспринимало все меньшие объемы информации, его внимание сконцентрировалось на точке, куда как будто втыкалась острая игла. Дорога перед «ситроеном» становилась неразличимой. Он почти ничего не видел и столкновение с рефрижератором было предотвращено только благодаря его навыкам водителя. Он понял, что вести машину дальше становится смертельно опасным, поэтому он стал как можно осторожнее выбираться из потока — ему сигналили справа и слева, — наконец он остановился у края дороги и выбрался наружу глотнуть свежего воздуха. Почти ничего не соображая, он вышел на середину дороги. Фары встречных машин казались стеной стробоскопических огней. Он почувствовал, как его колени подгибаются и еле удержался, чтобы не упасть под колеса проносящихся автомобилей, ухватившись за открытую дверцу «ситроена». Шатаясь, он отошел к переду машины — ближе к относительной безопасности тротуара.
На его ладонь упала одинокая капля дождя. Он всмотрелся в нее, стараясь вернуть четкость своему зрению. Она была ярко красной. «Кровь», — всплыла откуда-то слабая мысль. Не дождь — кровь. Он поднес руку к лицу. У него обильно шла носом кровь. Теплый поток заструился по его руке, заливая закатанный рукав рубашки. Порывшись в кармане, он достал платок и приложил его к носу, затем заковылял к ближайшему магазину. В витрине он уловил свое отражение. Перед глазами у него плавала рыба. Он попытался отогнать видение, но оно оставалось — яркая, цветная экзотика, пускающая пузыри где-то в его черепной коробке. Он отошел от стекла и вгляделся в буквы, нарисованные на нем, — «Аквариумные принадлежности Криклвуда». Он повернулся спиной к гуппи и орнаментальному карпу и сел на узкий выступ. Он начал дрожать. "Это все Мамулян, — была его единственная мысль. — Если и впущу это в себя, я умру. Я должен драться. Любой ценой, драться".
* * *
Слово вырвалось из губ Кэрис, прежде чем она смогла удержать его.
— Марти.
Европеец взглянул в ее сторону. Бредила ли она? На ее припухших губах была испарина — да, это точно. О соединении со Штрауссом, в этом не было сомнения. Вот почему она произносила его имя с такой требовательностью в голосе.
— Марти!
Да, конечно, она бредила об острии стрелы и любовной муке. Посмотрите, как ее трясет. Посмотрите, как ее руки движутся между ее ног — бесстыдный показатель.
— Далеко еще? — спросил он Св. Томаса, который сверился с картой.
— Минут пять, — ответил юнец.
— Прекрасная ночь, — сказал Чэд.
* * *
— Марти?
Он поднял глаза, прищуриваясь, чтобы лучше разглядеть улицу, но не увидел никого, кто мог бы позвать его.
— Марти?
Это был голос Кэрис, измененный до ужаса. Когда он звучал, его голова, казалось, была готова расколоться, а мозг раздувался до размеров дыни. Боль была невыносимой.
— Марти?
Заткнись, хотел он сказать ей, но ее не было рядом, чтобы она услышала. Кроме того, это была не она, это был он, оно, Европеец. Теперь вместо голоса он слышал чье-то дыхание, не свое — чужое. Он задыхался, а это было мерное, сонное дыхание. Улица перед глазами меркла в обволакивающем тумане, голова повисла где-то между небом и землей от жуткой боли. Он понял, что если он не найдет помощи, он умрет.
Он встал, залитый кровью. Звон полностью заполонил его уши, заглушая шум транспорта в нескольких ярдах перед ним. Он качнулся вперед. Кровь из носа полилась еще сильнее.
— Кто-нибудь, помогите…
Чей-то голос проник сквозь хаос в его голове. Слова, которые он произносил, были неразличимы для него, но, по крайней мере, он был уже не один. Рука поддержала его за талию, другая взяла его руку. Голос, который он слышал, становился все более обеспокоенным. Он не был уверен, ответил он хоть что-нибудь. Он даже не был уверен, стоит ли он еще или уже упал. Да это его и не интересовало.
Ослепший и оглохший он ждал, пока какая-нибудь добрая душа не скажет ему, что он умирает.
* * *
Они притормозили на улице, неподалеку от отеля «Орфей». Мамулян вылез из машины, евангелисты вынесли Кэрис. Он заметил, что она начала пахнуть: этот резкий запах он связал с менструацией. Он прошел вперед, шагнул за ограду и ступил на безлюдную землю, окружавшую отель. Пустынность радовала его. Кучи хлама, куски выпотрошенной мебели — в болезненном свете магистральных фонарей это место обладало каким-то особым великолепием. Если нужно было выполнить последние обряды, то можно ли было отыскать лучшее место? Пилигрим сделал хороший выбор.
— Это здесь? — спросил Св. Чэд, подходя к нему.
— Здесь. Ты не отыщешь для нас вход внутрь?
— С удовольствием.
— Только делай это по возможности тихо.
Молодой человек скользнул по изрытой земле, остановившись только раз, чтобы вытащить из кучи обломков кусок железа. «Они такие предусмотрительные, эти американцы, — пришла в голову Мамуляна мысль, пока он шел за Чэдом, — не удивительно, что они правят миром. Предусмотрительные, но не искусные». У центральной двери Чэд отрывал доски, нимало не беспокоясь о внезапном нападении. «Ты слышишь? — подумал он о Пилигриме. — Знаешь ли ты, что я здесь, внизу, наконец-то так близко к тебе».
Он поднял свои холодные глаза к верху отеля. У него сводило живот от предвкушения, легкая испарина выступила на лбу и ладонях. Я как волнующийся любовник, подумал он. Так странно, что этот роман должен завершиться вот так, без какого-либо разумного свидетеля, который мог бы посмотреть на заключительный акт. Кто узнает об этом, когда все закончится; кто расскажет? Уж по крайней мере не американцы. Они не переживут следующие несколько часов с нетронутыми остатками своего рассудка. И не Кэрис — она вообще не переживет. Никого не будет, кто смог бы рассказать об истории, о которой — по каким-то глубоким причинам — он сожалел. Не это ли сделало его Европейцем? Желание, чтобы история была рассказана еще раз, передана по наследству еще одному жадному слушателю, который, со временем, пренебрежет ее уроком и повторит его мучительный путь. Ах, как он любил традиции!
Передняя дверь была наконец распахнута. Св. Чэд стоял, радостно ухмыляясь своему достижению, вспотевший в своем галстуке и костюме.
— Иди вперед, — велел ему Мамулян.
Нетерпеливый юноша рванулся вперед. Европеец последовал за ним. Кэрис и Св. Том тащились следом.
Запах внутри был мучительным. Ассоциации, воспоминания были одним из проклятий возраста. Сейчас запах горелого дерева и хруст обломков под ногами вызывал в памяти образы множества мест, где он побывал, но одного, конечно, особенно. Не поэтому ли Джозеф пришел сюда — не потому ли, что запах дыма и поскрипывание рассохшихся ступеней пробуждали воспоминания о той комнате на площади Мюрановского? Той ночью способности вора были равны его собственным, разве нет? В том молодом человеке с блестящими глазами чувствовалось присутствие какой-то незримой, хранящей его высшей силы; лиса, оказывающая столь малое почтение; он просто сел за стол, желая рискнуть своей жизнью ради игры. Мамулян полагал, что Пилигрим забыл Варшаву, когда поднимался все выше и выше по ступеням благосостояния, но эти обожженные лестницы были явным доказательством обратного.
Они пробирались в темноте; Св. Чэд шел впереди, разведывая дорогу, предупреждая его о том, что здесь нет перил или там нет ступеньки. Между четвертым и пятым этажом, где огонь был остановлен, Мамулян скомандовал остановиться, чтобы подождать Кэрис и Тома. Когда они поднялись, он велел подвести девушку к нему. Здесь было светлее. На ее нежном лице Мамулян видел выражение утраты. Он дотронулся до нее, не получая удовольствия от этого, но находя это необходимым.
— Твой отец здесь, — сказал он ей. Она не ответила; лицо ее не проявило ни малейших признаков исчезновения печали. — Кэрис… ты слушаешь?
Она моргнула. Он предположил, что установил с ней хоть какой-то, пусть самый примитивный контакт.
— Я хочу, чтобы ты поговорила с Папой. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты велела ему открыть мне дверь.
Она слабо кивнула.
— Кэрис, — упрекнул он. — Ты знаешь, что лучше не сопротивляться мне.
— Он умер, — сказал она.
— Нет, — вяло ответил он, — он здесь, несколькими этажами выше нас.
— Я убила его.
Что это еще за бред?
— Кого? — резко спросил он. — Убила кого?
— Марти. Он не ответил. Я убила его.
— Тс-с-с… — холодный палец ткнул ее в щеку. — Так он мертв? Ну мертв, так мертв. Все, что можно сказать.
— …это я сделала…
— Нет, Кэрис. Не ты. Это то, что должно было случиться, не вини себя.
Он взял ее бледное лицо в обе ладони. Он часто качал ее головку, когда она была ребенком, гордясь тем, что она была плодом Пилигрима. В тех объятиях он нянчил мощь, с которой она росла, чувствуя, что придет время — и она понадобится ему.
— Просто попроси открыть дверь, Кэрис. Скажи ему, что ты здесь, и он откроет тебе.
— Я не хочу… видеть его.
— Зато я хочу. Ты сделаешь мне великое одолжение. А когда все это закончится, тебе больше нечего будет бояться. Я обещаю тебе.
Казалось, она уловила во всем этом смысл.
— Дверь… — напомнил он.
— Да.
Он отпустил ее лицо, и она отвернулась от него, чтобы ступить на лестницу.
* * *
Затерянный в глубине своего комфортабельного номера, где джаз играл на маленьком переносном магнитофоне, который он лично поднял на шесть этажей, Уайтхед ничего не слышал. У него было все, что ему было нужно. Водка, книги, записи, клубника. Человек мог пересидеть здесь Апокалипсис и не подозревать о нем. Он принес сюда даже несколько картин — ранний Матисс из кабинета, «Полулежащая обнаженная», «Искушение Св. Михаила», Миро и Фрэнсис Бэкон. Последний был ошибкой. Картина была слишком болезненно отвратительной с ее намеками на освежеванную плоть, он повернул ее к стене. Но Матисс был наслаждением даже при свете свечи. Он разглядывал ее, как никогда очарованный ее легкой небрежностью, когда раздался стук в дверь.
Он встал. Прошло уже много часов — он потерял счет времени — с того момента, когда здесь был Штраусс. Пришел ли он снова? Пошатываясь от водки, Уайтхед пробрался к двери и остановился, прислушиваясь.
— Папа…
Это была Кэрис. Он не ответил ей. Ее присутствие здесь было подозрительно.
— Это я, Папа, это я. Ты здесь?
Ее голос был столь искушающим; она говорила так, словно опять стала ребенком. Возможно ли, что Штраусс понял его буквально и прислал девушку к нему, или она просто вернулась по собственному желанию, как и Иванджелина после слов расставания? Да, так оно и есть. Она пришла, потому что, как и ее мать, не могла не прийти. Он стал отпирать дверь, пальцы его дрожали от нетерпения.
— Папа…
Наконец он совладал с ключом и ручкой и открыл дверь. Ее не было. Никого не было — или это так показалось ему вначале. Но стоило ему лишь отступить обратно в свой номер, как дверь широко распахнулась и он моментально оказался прижатым к стене юнцом, чьи руки схватили его горло и пах и пригвоздили, как бабочку булавкой. Он выронил бутылку водки, которая была у него в руках, и вскинул руки, пытаясь опознать своего нападавшего. Когда, отбросив первоначальный испуг, он заглянул через плечо юноши, его мутные глаза остановились на человеке, который вошел вслед за парнем.
Тихо и совершенно неожиданно он заплакал.
* * *
Они оставили Кэрис в гардеробной номера, рядом с комнатой старика. Она была пустой, за исключением набитого шкафа и кучи занавесок, которые были когда-то сорваны с окон и затем забыты. Она соорудила себе гнездо из их пыльных свертков и легла. Единственная мысль крутилась в ее голове: я убила его. Она чувствовала его сопротивление ее вторжению, чувствовала, как в нем строится защита. И затем ничего.
Из окон номера, занимавшего почти четверть верхнего этажа, открывались два вида. Один на дорогу — ослепительная лента огней. Другой, с восточной стороны отеля, был более мрачен. Окна маленькой гардеробной выходили именно на эту сторону — простиравшийся пустырь, забор и город позади него. Но, лежа на полу, ничего этого нельзя было разглядеть. Все, что она могла видеть, это кусочек неба с мерцающими огоньками самолета.
* * *
Она наблюдала за их периодическим помаргиванием, произнося имя Марти.
* * *
— Марти.
Его уже поднимали в машину «скорой». У него сосало под ложечкой от движений каталки, на которой он лежал. Он не хотел возвращения сознания, потому что вместе с ним появлялась тошнота. Однако в ушах у него больше не звенело и его взгляд был вполне осмысленным.
— Что случилось? Подрался? — спросил чей-то голос.
— Он просто упал, — сказал свидетель. — Я видел. Он просто свалился посреди тротуара. Я как раз выходил из магазина, когда он…
— Марти.
— …и он там…
— Марти.
Его имя прозвучало в его голове ясно, как колокол весенним утром. Из носа снова пошла кровь, но боли на этот раз не было. Он поднял руку к лицу, чтобы остановить поток, но какая-то рука уже вытирала ее и останавливала кровотечение.
— Все будет в порядке, — сказал мужской голос. Почему-то Марти почувствовал, что это на самом деле будет так, хотя милосердие этого мужчины не имело к этому никакого отношения. Боль ушла и вместе с ней ушел страх. Это Кэрис говорила в его голове. Все время это было так. Сейчас какая-то стена в нем была сломана — с усилием и болью, — но худшее было позади: и она произносила его имя в своей голове, а он ловил ее мысли, как теннисную подачу. Его предыдущие сомнения казались наивными. Это было очень просто — ловить мысли, если умеешь.
* * *
Она почувствовала, как он проснулся в ней. Несколько секунд она лежала на своем ложе из занавесок, пока самолет пролетал в окне, не отваживаясь поверить в то, что ей подсказывали ее чувства — в то, что он слышит ее, в то, что он жив.
— Марти? — подумала она. На этот раз слово, вместо того, чтобы затеряться в темноте между ее и его разумами, безошибочно нашло свой путь, приветствуемое корой его мозга. Он не умел формировать ответ, но это была уже академическая степень в этой науке. Если он может слышать и понимать, он придет.
— Отель, — думала она. — Ты понимаешь, Марти? Я с Европейцем в отеле.
Она попыталась вспомнить название, вскользь прочитанное ей над входом. «Орфей», вот оно. Она не знала адреса, но она постаралась как можно лучше представить для него вид здания, в надежде, что он отыщет смысл в ее возбужденных указаниях.
* * *
Он сел в машине.
— Не беспокойтесь. О машине позаботятся, — сказал санитар, кладя ему руку на плечо и принуждая его лечь обратно. Они накрыли его алой простыней. Настолько алой, что кровь не была на ней видна, отметил он, отбрасывая ее.
— Вам нельзя вставать, — сказал санитар. — Вам слишком плохо.
— Я прекрасно себя чувствую, — настаивал Марти, отталкивая заботливую руку. — Вы были великолепны. Но у меня очень важное дело.
Водитель уже закрывал двойные двери с задней стороны «скорой». Через суживающуюся щель Марти видел кольцо профессиональных зевак, спешивших узреть последние минуты зрелища. Он бросился из дверей наружу.
Наблюдающие были изумлены тем, что Лазарь воскрес, и, более того, его улыбкой безумца, с которой он появился из машины, извиняясь за причиненные неудобства. Соображал ли вообще что-нибудь этот человек?
— Со мной все в порядке, — сказал он водителю, пятясь сквозь толпу. — Наверное, съел что-нибудь.
Водитель непонимающе таращился на него.
— Да вы весь в крови, — попытался вымолвить он.
— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил Марти, и в некотором смысле, даже несмотря на ломоту во всем теле, это была правда. Она была здесь, в его голове, и еще было время все исправить, если он поспешит.
«Ситроен» стоял на дороге в нескольких ярдах от него, тротуар вокруг него был закапан его кровью. Ключи все еще торчали в зажигании.
— Только дождись меня, детка, — прошептал он и развернулся обратно к отелю «Обитель Демонов».
Глава 69
Уже не в первый раз Шэрон выставляли из дома, когда ее мать развлекала мужчину, которого девочка никогда не видела раньше и впоследствии никогда больше не увидит; но сегодня это изгнание было особенно нежелательно. Она чувствовала, как подступает летняя прохлада, и ей хотелось быть дома перед телевизором, вместо того, чтобы болтаться по улице после наступления темноты, пытаясь изобрести для себя новые игры. Она шаталась по улице, начав было одинокую игру в классы, затем бросив ее на пятом квадратике. Она была как раз напротив номера восемьдесят два. Это был дом, от которого ее мать всегда велела ей держаться подальше. На первом этаже жила азиатская семья — они спали по двенадцать человек в одной постели, как миссис Леннокс рассказывала ее матери, в ужасающе грязных условиях. Но, несмотря на свою репутацию, дом восемьдесят два был разочарованием на протяжении всего лета до сегодняшнего дня. Сегодня Шэрон видела как в дом входили и выходили люди. Какие-то люди приехали на большой машине и забрали с собой женщину, казавшуюся больной. Сейчас, когда ей наскучили «классики», она заметила фигуру в окне на одном из этажей — большую серую фигуру, которая манила ее к себе.
Шэрон было десять лет. До ее первых месячных, должно быть, оставался один год, и хотя она имела представление об отношениях между мужчинами и женщинами от ее двоюродной сестры, она полагала это нелепой болтовней. Мальчишки, игравшие в футбол на улице, были мерзкими, грубыми существами, она не могла представить себе страстную тоску по каким-либо их действиям.
Но соблазнительная фигура наверху была мужской и это нашло какой-то отклик в Шэрон, это отодвинуло запрет. Под ним были первые трепещущие ростки, еще не совсем готовые для солнца. Они извивались, они заставляли дрожать ее тонкие ножки. Поэтому, чтобы остановить эту дрожь, она, забыв все предупреждения и запреты насчет дома восемьдесят два, проскользнула в дом, благо входная дверь была отперта, и поднялась туда, где, по ее мнению, был незнакомец.
— Привет? — сказала она, стоя в коридоре перед комнатой.
— Ты можешь войти, — сказал человек.
Шэрон никогда не знала, как пахнет смерть, но она инстинктивно почувствовала ее — предупреждения были излишни. Она остановилась в дверном проеме и уставилась на человека. Она все еще могла убежать, если бы хотела, и она знала об этом. Однако она была в безопасности, учитывая тот факт, что он оказался привязанным к кровати. Она разглядела это, хотя в комнате было темно. Ее любознательный ум не обнаружил в этом ничего странного; взрослые играют в игры, как и дети.
— Включи свет, — предложил человек.
Она дотянулась до выключателя у двери и повернула его. Слабая лампочка осветила узника, в ее странном свете он казался таким больным, как никто, кого Шэрон когда либо видела. Очевидно он подтащил кровать к окну через всю комнату и при этом веревка, которой он был связан, врезалась в его серую кожу так, что блестящие коричневые потеки — не очень похожие на кровь — покрывали его руки и штаны и скапливались на полу у его ног. Черные пятна, покрывающие его тоже блестящее лицо, делали его пегим.
— Привет, — сказал он. Его голос был исковерканным, словно бы он говорил из дешевого радиоприемника. Его загадочность испугала ее.
— Привет, — сказала она в ответ.
Он широко улыбнулся ей, лампочка осветила влажность его глаз, которые были так глубоко запрятаны в глазницы, что она едва могла их разглядеть. Но когда они двигались, как сейчас, кожа вокруг них подрагивала.
— Извини, что я отвлек тебя от твоих игр, — сказал он.
Она помялась в дверях, не зная уйти ли ей или остаться.
— Мне вообще-то нельзя быть здесь, — пробормотала она.
— О… — сказал он, закатывая глаза, пока не показались белки. — Пожалуйста, не уходи.
Ей показалось, что он выглядит смешно в этой мокрой куртке с закатанными глазами.
— Если Мэрилин узнает, что я была, здесь…
— Твоя сестра, да?
— Моя мать. Она побьет меня.
Человек, казалось, очень расстроился.
— Ей не стоит делать этого, — сказал он.
— Но она обязательно так сделает.
— Это стыдно, — мрачно ответил он.
— О, но она не узнает, — успокоила его Шэрон. Человек был более огорчен ее разговорами о битье, чем она ожидала. — Никто не знает, что я здесь.
— Хорошо, — сказал он. — Я бы не хотел, чтобы из-за меня у тебя были неприятности.
— Почему ты привязан? — поинтересовалась она. — Это такая игра?
— Да. Именно так. Скажи, а как тебя зовут?
— Шэрон.
— Ты абсолютно права, Шэрон, это такая игра. Только я больше не хочу играть. Мне начинает становиться больно. Ты видишь.
Он поднял руки повыше, как только мог, чтобы показать ей, как ему больно. Несколько мух, спугнутых со своих мест, закружились вокруг его головы.
— Ты хорошо умеешь развязывать узлы? — спросил он.
— Не очень.
— Может быть попробуешь? Для меня?
— Наверное, — ответила она.
— Только я очень устал. Входи, Шэрон. Закрой дверь.
Она сделала, как ей велели. Здесь не было угроз. Только загадка (или, возможно, две — человек и смерть), и ей хотелось узнать побольше. Кроме всего прочего, человек был болен — он не причинит ей вреда в его теперешнем состоянии. Чем ближе она подходила к нему, тем хуже он выглядел. Его кожа блестела и на его лице были пятна, похожие на капли черного масла. За запахом его одеколона, который был достаточно сильным, чувствовалось что-то более горькое. Ей не хотелось дотрагиваться до него, как бы она ни жалела его.
— Пожалуйста… — сказал он, протягивая свои связанные руки. Вокруг раздраженно жужжали мухи. Их было много, очень много, и их интересовал он — его глаза, его уши.
— Мне нужно привести доктора, — сказала она. — Вам плохо.
— Нет времени, — настаивал он. — Просто развяжи меня, тогда я сам найду доктора и никто никогда не узнает, что ты была здесь.
Она кивнула, находя это логичным, и приблизилась к нему сквозь облако мух, чтобы развязать его. Ее пальцы были не слишком сильными, ее ногти были обгрызены, но она старательно трудилась над узлами; очаровательный изгиб коснулся безупречной линии ее бровей, когда она трудилась. Ее усилиям мешали потоки желтоватой жидкости текущие из его пораненного тела, которые склеивали все вокруг. Иногда она поднимала на него свои газельи глаза. «Интересно, — думал он, — видит ли она разрушения, предстающие перед ее глазами? Если так, то она была слишком поглощена борьбой с узлами, чтобы уйти, или же она хотела освободить его, зная о силе, которой она обладала, делая это».
Только один раз одна продемонстрировала признак отвращения, когда что-то в его груди сломалось — часть какого-то внутреннего механизма скользнула в озеро вокруг его легких. Он кашлянул и выдохнул воздух, издававший отвратительный вонючий запах, похожий на запах первоцвета. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше этого не делать, затем вернулась в своему занятию. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее только разрушит ее сосредоточенность. Но наконец она нашла ключ к загадке и его путы стали ослабевать. Его плоть, которая была сейчас близкой по консистенции и размякшему мылу, свалилась с костей его запястий и он освободил свои руки.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо. Ты была очень добра.
Он принялся развязывать веревки на ногах, его дыхание, или то, что заменяло его, издавало сухой шорох в его груди.
— Теперь я пойду, — сказала она.
— Нет еще, Шэрон, — ответил он; его речь была тяжелее сейчас. — Пожалуйста, подожди.
— Но мне надо домой.
Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя в этом слабом свете. Она вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тревога вернулась снова. Он попытался улыбнуться, чтобы уверить ее, что все в порядке, но его лицо не подчинялось. Жир и мышцы только шевельнулись на его лице; его губы не подчинялись ему. Слова, как он знал, никогда не давались ему. Вскоре останутся только знаки. Он уходил в более чистый мир — мир символов и ритуалов, мир, откуда были родом настоящие Пожиратели Лезвий.
Его ноги были свободны. Было делом нескольких мгновений пересечь комнату и оказаться там, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет поймать ее. Некому увидеть или услышать, а даже если бы и были — чем они могли бы навредить ему? Он же мертвый.
Он подошел к ней. Маленькая живая вещица стояла в его тени и не делала ни малейших попыток сбежать. Подсчитала ли она свои шансы и поняла тщетность бегства? Нет, она просто доверяла ему.
Он поднял свою грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она зажмурилась и задержала дыхание при его близости, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы испытывали страстное желание дотронуться до нее. Она была столь восхитительна — что за счастье было бы положить в него кусочек ее, словно бы в подтверждение любви перед вратами Рая.
Но ее взгляда было достаточно. Он может забрать его с собой и считать себя удовлетворенным, — лишь эта ее мрачная сладость на память, как монеты в его глазах, чтобы оплатить проход.
— До свиданья, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой. Она побежала впереди него и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок — жалобное хныканье малыша, знающего, что никто не придет к нему. У верхней ступеньки лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон и они расстались. Он смотрел ей вслед, как она бежит домой.
Что до него, то он не был уверен — по крайней мере, сознательно, — куда он собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре его ноги повели его в направлении, в котором он никогда не ходил; и он не заблудился, хотя вскоре он уже шел по незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел так быстро, как позволяло его строение, как человек, призванный Историей.
Глава 70
Уайтхед не боялся умереть; он просто боялся, что, умирая, он может обнаружить, что не пожил достаточно. Именно это его беспокоило, когда он увидел Мамуляна в прихожей номера в пентхаузе, и это все еще мучило его, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносилось жужжание моторов с автострады.
— Не надо больше бегать, Джо, — сказал Мамулян.
Уайтхед промолчал. Он взял большую вазу первосортной клубники Галифакса из угла комнаты, затем вернулся к креслу. Исследуя пальцами специалиста ягоды в вазе, он выбрал наиболее аппетитную клубнику и начал обгрызать ее.
Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
— Скажи мне, — проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, — ты принес с собой колоду?
Мамулян удивленно взглянул на него.
— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.
— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.
— А эти милые ребята играют? — он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.
— Мы пришли для Потопа, — сказал Чэд.
Бровь старика приподнялась.
— Что ты им наговорил? — спросил он Европейца.
— Это все их собственная воля, — ответил Мамулян.
— Мир подходит к концу, — сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. — Вы не знали?
— Правда? — сказал Уайтхед.
— Неправые будут смыты.
Старик поставил свою вазу с клубникой.
— А кто будет судить? — спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.
— Бог на Небесах, — ответил он.
— А не сыграть ли нам на это? — поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.
— Нет, — ответил Мамулян.
— Ради старых времен, — настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.
— Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.
— Так ты не будешь играть?
Глаза Мамуляна блеснули. Он почти улыбнулся, когда сказал:
— Да. Конечно, я буду играть.
— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Ты не хочешь отправить одного из своих пажей принести его?
— Не пажей.
— Слишком стар для этого, а?
— Богобоязненные люди, они оба. Чего нельзя сказать о тебе.
— Ну это всегда было моей проблемой, — сказал Уайтхед, с ухмылкой оценивая остроту. Все было словно в старые добрые времена — обмен колкостями, мрачновато-сладкими ироническими замечаниями, мудростями присутствовал в каждом моменте, когда они были вместе, и слова маскировали глубину чувств, которая смутила бы поэта.
— Ты не принесешь стол? — попросил Мамулян Чэда. Тот не шевельнулся. Его начинала интересовать борьба желаний между этими двумя людьми. Значение всего этого он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то ужасающее было на горизонте: может быть, волна; может быть, нет.
— Ты принеси, — сказал он Тому, сам он не мог отрывать глаз от состязающихся ни на мгновение. Том, радостный от того, что может очистить свой разум от сомнений, подчинился.
Чэд ослабил галстук, что для него было то же, что обнажиться догола. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.
— Вы ведь собираетесь убить его, так? — спросил он.
— А ты что думаешь? — ответил Европеец.
— Что он такое? Антихрист?
Уайтхед хмыкнул от удовольствия, которое ему доставила эта идея.
— Так ты сказал… — с упреком он обратился к Европейцу.
— Это так? — торопил Чэд. — Скажите мне. Я смогу принять правду.
— Я еще хуже, чем это, мальчик, — сказал Уайтхед.
— Хуже?
— Хочешь клубники? — Уайтхед поднял вазу и протянул ему. Чэд бросил взгляд на Мамуляна.
— Он не отравил ее, — уверил его Европеец.
— Она свежая. Возьми. Уйди за дверь и оставь нас с миром.
Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его посредине комнаты.
— Если вы сходите в ванную, — сказал Уайтхед, — то найдете там изобилие всяких напитков. В основном, водки. И немного коньяка тоже, я думаю.
— Мы не пьем, — сказал Том.
— Сделайте исключение, — ответил Уайтхед.
— Почему нет? — сказал Чэд, его губы были перепачканы в клубнике, по подбородку тек сок. — Это же конец света, верно?
— Верно, — кивая, сказал Уайтхед. — Так что можете идти, пить, есть и забавляться друг с другом.
Том уставился на Уайтхеда, который смотрел на него с притворным сожалением.
— Прошу прощенья, так вам не позволяют даже мастурбировать?
Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
— Твой напарник чего-то приуныл, — сказал Чэду Уайтхед. — Давай, бери оставшуюся клубнику. Искуси его.
Чэд так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел вслед за Томом.
— Ты скоро умрешь, — отрывисто сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.
Мамулян разложил на столе колоду карт. Это не были порнографические карты — он сжег их на Калибан-стрит, вместе с несколькими книгами. Карты на столе были старше тех на много веков. Их масти были разрисованы от руки, рисунки старших карт были грубо вычерчены.
— Правда? — спросил Уайтхед о последних словах Чэда.
— Что?
— Насчет смерти.
— Прошу тебя. Пилигрим…
— Джозеф. Называй меня Джозеф, как всегда.
— …разделим это на двоих.
— Я хочу жить.
— Конечно, хочешь.
— То, что произошло между нами — это ведь не причинило тебе вреда, разве нет?
Мамулян протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перемешал, но когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, перемешав карты здоровой рукой.
— Ну так как?
— Нет, — ответил Европеец. — По правде, нет.
— Тогда в чем дело? Зачем вредить мне!
— Ты ошибаешься относительно моих мотивов. Пилигрим. Я пришел сюда не для того, чтобы мстить.
— Тогда зачем?
Мамулян принялся сдавать карты для «очка».
— Чтобы закончить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?
— Я не заключал сделок.
— Ты обжуливал меня, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда я уже не был тебе нужен, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все это. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф, — он закончил раздачу, — она в будущем. В близком будущем. И я не буду один, когда отправлюсь туда.
— Я принес свои извинения. Если тебе нужны действия покаяния, назови их.
— Нет.
— Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!
— Играй, Пилигрим.
Уайтхед встал.
— Я не хочу играть!
— Но ты просил.
Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.
— Вот так ты меня и заполучил, — тихо сказал он. — Этой гребаной игрой.
— Сядь, Пилигрим.
— Заставил меня мучиться страданиями проклятых.
— Разве? — В голос Мамуляна вплелось сочувствие. — Ты правда мучился? Если так, то мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи стоят своей цены.
— Ты Дьявол?
— Ты же знаешь, что нет, — сказал Мамулян, морщась от этой новой мелодрамы. — Каждый человек — свой собственный Мефистофель, ты не думаешь? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все эти мучения, от которых я тебя заставил страдать.
Уайтхед слушал, как иронизировал этот мягкий голос. Конечно же, он не страдал — он прожил жизнь удовольствий. Мамулян прочитал эти мысли на его лице.
— Если бы я действительно хотел, чтобы ты мучился, — раздельно проговорил он, — Я бы получил это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.
Уайтхед кивнул. Свеча, которую сейчас Европеец поставил рядом с розданными картами, дрогнула.
— То, чего я хочу от тебя, намного более постоянно, чем страдание, — сказал Мамулян. — Теперь играй. У меня зудят пальцы.
Глава 71
Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду отеля «Обитель Демонов». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день, он отправлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он отправился сюда. Он не вторгался в ее молчание — было слишком много возможных причин. И ни одна из них не была приятной для него.
Когда он подошел к передней двери, он заметил, что она взломана. По крайней мере, он может войти нормально вместо того, чтобы карабкаться по пожарной лестнице. Он переступил через набросанные доски и прошел через огромный дверной проем в фойе, остановившись, чтобы дать глазам время освоиться в темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый звук, который он издавал, казался выстрелом в похоронной, шокирующей тишине. Пытаясь ступать как можно тише, он начал подъем — лестница хранила слишком много сюрпризов, чтобы сохранить полную тишину. Он был уверен, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.
Когда он добрался до того места, куда он входил с пожарной лестницы, ему стало намного легче ориентироваться. И только когда он добрался до покрытого коврами пола, он вспомнил, что идет без хоть какого-нибудь оружия или плана, пусть самого примитивного, как вырвать Кэрис. Все, на что он мог надеяться, это то, что она больше не была важным элементом в повестке дня Европейца, что ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Ступив на последний этаж, он уловил свое отражение в одном из зеркал холла — худой, небритый, на лице все еще оставались следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки — он выглядел, как лунатик. Отражение настолько точно передавало его внутреннее состояние — отчаянное, варварское отражение, — что это придало ему смелости. Он и его отражение были согласны: он сошел с ума.
* * *
Только второй раз за всю их долгую связь они сидели друг напротив друга и играли в «очко». Игра была неоднозначной — они были, как казалось, более равны сейчас, чем были тогда, сорок лет назад, на площади Мюрановского. И пока они играли, они разговаривали. Беседа была совершенно спокойной и недраматичной — о Иванджелине, о недавнем падении рынка, об Америке и, даже, с течением игры, о Варшаве.
— Ты возвращался когда-нибудь? — спросил Уайтхед.
Европеец кивнул головой.
— Это ужас, что они наделали.
— Немцы?
— Планировщики города.
Они продолжали играть. Карты перемешивались и раздавались снова, перемешивались и раздавались. Пламя свечи дрожало от легкого дуновения, возникавшего от их движений. Игра шла сначала так, после — иначе. Разговор угасал и начинался снова — незначительный, почти банальный. Казалось, в эти последние минуты вместе — когда им нужно было сказать так много друг другу — они не говорили ничего значительного из страха, что поток может хлынуть рекой. Только однажды болтовня показала свой истинный характер — вырастая за считанные секунды из простого замечания в метафизику.
— Мне кажется, ты жулишь, — легко заметил Европеец.
— Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.
— О, ну брось.
— Правда. Все, что я узнал о мухлеже, я узнал от тебя.
Европеец казался почти угасшим.
— Даже сейчас, — сказал Уайтхед.
— Что даже сейчас?
— Ты все еще мухлюешь, правда? Ты не можешь быть жив в твоем возрасте.
— Это так.
— Ты выглядишь так же, как и тогда, в Варшаве, скажи, что нет. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?
— Больше.
— И что это сделало с тобой? Ты еще больше напуган, чем я. Тебе нужен кто-то, кого ты будешь держать за руку, когда умрешь, и ты выбрал меня.
— Вместе мы могли бы никогда не умереть.
— А?
— Мы могли бы основать миры.
— Сомневаюсь.
Мамулян вздохнул:
— Все это была жажда? С самого начала?
— В основном.
— Тебе никогда не было никакого дела до смысла во всем этом.
— Смысла? Ни в чем нет смысла. Ты сказал мне сам: первый урок. Все это — лишь шанс.
Европеец бросил карты, проиграв.
— …да… — сказал он.
— Еще партию? — предложил Уайтхед.
— Только одну. Затем нам уже действительно будет пора идти.
* * *
Наверху лестницы Марти остановился. Дверь номера Уайтхеда была слегка приоткрыта. Он не имел никакого представления о расположении комнат за ней: два номера, которые он изучил, были совершенно не похожи друг на друга, и он не мог представить себе планировку этого номера, по планировке остальных. Он вновь вернулся к своему недавнему разговору с Уайтхедом. Когда он закончился, у него осталось слабое впечатление о том, что старик прошел совсем небольшое расстояние до внутренней двери, которую закрыл, положив этим конец беседе. Тогда это должен быть длинный коридор с комнатами.
Гадать было бесполезно: стоя здесь и перемешивая свои сомнения, он только усиливал свое нервное возбуждение. Он должен действовать.
Перед самой дверью он остановился снова. Изнутри доносилось бормотание голосов, однако оно было приглушенным, словно говорящие находились за закрытыми дверьми. Он прикоснулся кончиками пальцев к двери номера и мягко толкнул ее. Она приоткрылась еще на несколько дюймов и он заглянул внутрь. Как он и предполагал, перед ним был пустой коридор, в который выходили четыре двери. Три были закрыты, одна — слегка приоткрыта. Из-за одной из закрытых дверей доносились голоса, которые он слышал. Он сосредоточился, пытаясь уловить смысл разговора, но смог расслышать только несколько отдельных слов. Однако говорящих он узнал: один был Уайтхед, другой Мамулян. Тон беседы был также очевиден — цивилизованный разговор двух джентльменов.
В который раз он пожалел, что не обладает способностью найти Кэрис так, как она находила его: отыскать ее только с помощью одного только мозга и обсудить наилучшие возможности побега. Если бы это было возможно, тогда дело было бы только за одним — впрочем, как и в любом случае, — везением.
Крадучись он прошел по коридору к первой закрытой двери и осторожно приоткрыл ее. Хотя дверной замок издал негромкий щелчок, голоса в дальней комнате продолжали свое бормотание, не подозревая о его присутствии. Комната, в которую он заглянул, оказалось всего лишь гардеробом. Он закрыл дверь и продвинулся вперед еще на несколько ярдов по покрытому ковром коридору. Из открытой двери до него донеслась звуки движения, затем звяканье стаканов. Тень от свечи, отбрасываемая кем-то изнутри, плясала на стене. Он стоял абсолютно неподвижно, не желая отступить ни на шаг, зайдя уже слишком далеко. Голоса выплывали из приоткрытой комнаты.
— Черт побери, Чэд, — говорящий, казалось, был готов расплакаться. — Какого хера мы здесь делаем? Я не понимаю.
Слова были встречены смехом.
— Тебе и не нужно понимать. Мы здесь для Божьей работы, Томми. Выпей.
— Должно произойти что-то ужасное, — сказал Том.
— Точно, как дерьмо, — ответил Чэд. — А почему, ты думаешь, мы здесь? Теперь пей.
Марти быстро идентифицировал эту пару. Они находились здесь для Божьей работы, включая убийство. Он видел их, покупающих мороженое в свете полуденного солнца, — их окровавленные ножи были аккуратно спрятаны. Страх, однако, пересилил желание немедленно отомстить. Тогда у него было бы довольно мало шансов выбраться отсюда живым.
Оставалась еще одна дверь, которую нужно было исследовать, — прямо напротив комнаты, занимаемой молодыми американцами. Чтобы проверить ее, ему пришлось бы пройти перед открытой дверью. Ленивый голос зазвучал снова.
— У тебя такой вид, словно тебя сейчас вырвет.
— Почему бы тебе не оставить меня в покое? — ответил другой. Казалось — или Марти просто хотелось так думать? — он собирается уйти. Затем последовал безошибочный звук рвоты. Марти затаил дыхание. Придет ли другой юноша на помощь своему приятелю? Он молился, чтобы это было так.
— Ты как, Томми? — Голос удалился, будто бы говорящий передвинулся. Да, он отошел от двери. Не дыша, Марти мягко отделился от стены, открыл последнюю дверь и закрыл ее за собой.
* * *
Комната, в которую он вошел, не была большой, но была почти полностью погружена в темноту. При слабом свете он разглядел фигуру, лежавшую скрючившись на полу. Это была Кэрис. Она спала, ее дыхание было мягким и ритмичным.
Он подошел к ней. Как ее разбудить — это был вопрос. За следующей дверью, через стену, был Европеец. Если она издаст хотя бы легкий звук, когда он растормошит ее, он, конечно, услышит. А если он не услышит, то услышат американцы.
Он опустился на четвереньки и мягко закрыл ладонью ей рот, затем потряс ее за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, она пробормотала что-то типа протеста. Он нагнулся ближе и рискнул прошептать ей на ухо ее имя. Это произвело эффект. Ее глаза широко, словно у удивленного ребенка, раскрылись, ее рот попытался издать крик под его ладонью. Узнавание пришло за несколько мгновений до того, как она попробовала вскрикнуть.
Он убрал руку. Приветственной улыбки не было, лицо ее было бледным и уставшим, однако в знак приветствия она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.
Из-за соседней двери послышался шум. Спокойные голоса повысились во взаимных упреках, перевернулась мебель. Мамулян звал Чэда. В ответ послышались шаги из ванной.
Проклятье. Для тактических раздумий не было времени. Они должны были использовать подвернувшуюся возможность, хорошую или плохую. Он рывком поднял Кэрис на ноги и подошел к двери. Когда он повернул ручку, он обернулся через плечо, чтобы удостовериться, что Кэрис следует за ним, но увидел ужас, написанный на ее лице. Он повернулся обратно к двери и причина — Св. Томас с блестящим от блевотины подбородком — стоял прямо напротив. Он, очевидно, был так же удивлен, увидев Марти, как и сам Марти. Используя его замешательство, Марти шагнул в холл и толкнул его в грудь. Американец повалился назад, издав крик «Чэд!», ввалился в открытую противоположную дверь и опрокинул вазу с клубникой. Ягоды посыпались под ноги.
Марти обогнул дверь гардеробной и выскочил в холл, но американец быстро восстановил равновесие и потянулся, чтобы схватить его сзади за рубашку. Попытка оказалась успешной, это задержало Марти, и когда он повернулся, чтобы оттолкнуть схватившую его руку, он заметил, как второй американец появился из комнаты. В его глазах, остановившихся на Марти, была пугающая безмятежность.
— Беги! — крикнул он Кэрис, но блондин остановил ее, когда она выскочила в коридор, толкнув ее обратно, после чего она отлетела назад с криком «Нет!», а он продолжил движение к Марти. «Держи ее», — скомандовал он своему компаньону, когда тот отпустил Марти. Том шагнул к Кэрис, скрывшись из поля зрения, послышались звуки борьбы, но у Марти не было времени разобраться в этом, поскольку Чэд согнул его ударом в живот. Марти, удивленный внезапной атакой и не готовый к боли, взвыл и повалился назад к входной двери номера, захлопывая ее. Блондин двинулся к нему по коридору, и сквозь кровавую пелену, застилавшую его глаза, Марти сумел увидеть второй удар, прежде чем тот достиг цели. Третьего и четвертого удара он не увидел. Не было времени подняться или перевести дыхание между ударами рук и ног. Вскормленный кукурузой парень, колотивший его, был гибким и сильным, не ровня Марти. Тщетно он пытался перехватить ногу. Он так чертовски устал и изможден. У него снова пошла носом кровь, а безмятежные глаза четко реагировали на каждое его движение, пока кулаки молотили по его телу. Глаза были столь спокойны, что, казалось, они принадлежат молящемуся.
Мамулян вышел из комнаты, где велась игра, оставив Пилигрима с его слезами. Он сделал все, о чем просил старик, — они сыграли пару игр ради старого доброго времени. Но сейчас с уступками было покончено. И что это был за хаос в коридоре — бесформенная куча у входной двери, кровь, размазанная по стенам? А, так это Штраусс. Почему-то Европеец ожидал прибытия опоздавших на этот праздник, но кто это будет, он не мог предугадать. Он осмотрел коридор, оценивая нанесенный урон, со вздохом опуская взгляд на изуродованное, залитое кровью лицо. Св. Чэд с окровавленными кулаками немного взмок — запах, исходивший от молодого льва, был сладким.
— Он чуть было не сбежал, — сказал Святой.
— Действительно, — ответил Европеец, жестом указывая юноше, чтобы тот освободил ему место.
Упавший на пол Марти поднял затуманенный взгляд на Последнего Европейца. Казалось, воздух между ними искрился. Марти ждал. Конечно, смертельный удар последует незамедлительно. Но ничего не было, кроме взгляда ничего не выражающих глаз. Даже в своем поломанном состоянии Марти видел трагедию, написанную на маске лица Мамуляна. Оно больше не приводило его в состояние ужаса — лишь зачаровывало. Этот человек был источником той ничтожности, которую он едва пережил на Калибан-стрит. Разве это был не призрак — этот серый воздух, клубящийся в его глазницах, вырывавшийся из его ноздрей и губ, словно бы огонь горел под его черепной коробкой?
В комнате, где он и Европеец играли в карты, Уайтхед метнулся к подушке своей импровизированной кровати. Сунув руку по подушку он вытащил спрятанный там пистолет, прокрался через дополнительную гардеробную и спрятался за гардеробом. Отсюда он мог видеть Св. Чэда и Томаса, стоящих в холле, наблюдающих за происходящим у входной двери. Оба были слишком увлечены своей ролью гладиаторов, чтобы заметить его в темной комнате.
— Он мертв?.. — издалека спросил Том.
— Как знать? — расслышал Уайтхед ответ Мамуляна. — Уберите его с дороги в ванную.
Уайтхед смотрел, как безжизненное тело Штраусса пронесли мимо двери в противоположную комнату. Мамулян повернулся к Кэрис.
— Ты привела его сюда, — сказал он.
Она не ответила. Рука Уайтхеда, державшая пистолет, дрожала. Оттуда, где он стоял, Мамулян представлял собой легкую мишень, разве что Кэрис стояла на пути. Если выстрелить ей в спину, пройдет ли пуля сквозь нее в Европейца? Мысль, хоть и отвратительная, должна была быть рассмотрена — сейчас главным вопросом было выживание. Но секундное замешательство, и возможность упущена. Европеец повел Кэрис к комнате, где раньше шла игра, и скрылся. Неважно — он очистил путь к бегству.
Он выскользнул из укрытия и подкрался к двери гардеробной. Когда он шагнул в коридор, он услышал голос Мамуляна: «Джозеф?» Уайтхед побежал к двери, зная, что возможность спасения без насилия была тонка, как паутинка. Он схватил ручку и повернул ее.
— Джозеф, — произнес голос позади него.
Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы надавили на его затылок. Он заставил себя проигнорировать давление и налег на ручку. Она провернулась в его вспотевшей ладони. Мысль, дышавшая ему в затылок, сжалась кольцом вокруг его позвоночника — безошибочная угроза. «Что ж, — подумал он, — свой шанс я упустил». Он отпустил дверную ручку и медленно повернулся лицом к картежнику. Тот стоял в конце коридора, который сейчас начинал казаться темным продолжением туннеля, уходящего в глаза Мамуляна. Такие мощные иллюзии, но, всего лишь иллюзии. Он сопротивлялся им достаточно долго, чтобы распознавать их фальшь. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не давая картежнику еще одного момента, чтобы смутить его, он выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй — в живот. Недоумение отразилось на лице Европейца. Кровь хлынула из ран, заливая рубашку. Однако он не упал. Вместо этого, голосом, настолько обычным, что, казалось, в него никто не стрелял, он произнес: «Ты хочешь выйти наружу. Пилигрим?»
Позади Уайтхеда дверная ручка начала дрожать.
— Ты этого хочешь? — требовательно повторил Мамулян, — выйти отсюда?
— Да.
— Тогда иди.
Уайтхед отошел от двери, которая распахнулась с такой зверской силой, что ее ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы убежать, но перед тем, как он сделал шаг, свет из коридора был высосан кромешной тьмой по ту сторону двери, и, к своему ужасу, Уайтхед осознал, что за порогом отель исчезал: не было ни ковров, ни зеркал, ни лестниц, ведущих в другой мир. Только жуткое безмолвие, в котором он бродил полжизни назад: площадь и темное небо с дрожащими звездами.
— Выходи, — пригласил его Европеец. — Это ждало тебя все эти годы. Давай! Иди!
Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким, — он чувствовал, как скользит к прошлому. Его лицо обдувал мягкий ветер, летящий навстречу по коридору. Он пах весной. Вислой, несущейся к морю в десяти минутах ходьбы отсюда, цветами. Конечно, он пах цветами. То, что он по ошибке принял за звезды, было на самом деле лепестками, белыми лепестками, которые нес ему ветер. Вид лепестков был слишком очевидным, чтобы игнорировать их, они вели его обратно в эту великую ночь, когда в течение нескольких блестящих часов ему был обещан целый мир. Лишь только он позволил своим чувствам ощутить ночь, перед ним появилось дерево, необыкновенное, как он всегда и представлял его, слегка покачивающее своей белой верхушкой. Кто-то мелькнул в тени его ветвей, сгибающихся под тяжестью цветов, малейшее движение влекло за собой новый каскад лепестков.
Его возбужденное сознание попыталось в последний раз ухватиться за реальность существования отеля — он протянул руку, чтобы дотронуться до двери номера, но рука потонула в темноте. Всматриваться не было времени. Тот, кто подсматривал из-за ветвей, уже выбирался из их укрытия. «Дежа вю» нахлынуло на Уайтхеда — за исключением того, что, когда он в первый раз был здесь, он смог разглядеть только мельком человека под деревом. На этот раз прячущийся часовой показался целиком. С приветственной улыбкой лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо человеку, пришедшему из будущего. Сегодня Васильев не потащится на свидание с мертвой женщиной, сегодня он обнимет Вора, который постарел, обзавелся кустистыми бровями и бородой, но чье присутствие здесь он ждал всю свою жизнь.
— Мы уж думали, что ты никогда не придешь, — сказал Васильев. Он отодвинул ветку в сторону и полностью вышел на свет этой фантастической ночи. Он был горд, демонстрируя себя, хотя его волосы полностью сгорели, его лицо было красно-черным, тело было прострелено в нескольких местах. Его брюки были расстегнуты, член напряжен. Возможно, чуть позже, они оба отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. Он ухмыльнулся Уайтхеду: — Я говорил им, что ты придешь в конце концов. Я знал, что придешь. Чтобы снова увидеть нас.
Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Видение не исчезло от этого насильственного акта, однако, слегка качнулось. Крики — на русском языке — послышались со всех концов площади.
— Ну посмотри, что ты наделал, — сказал Васильев. — Сейчас сбегутся солдаты.
Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после наступления комендантского часа — это было прямым приглашением к аресту. Он слышал, как топот сапог приближается к нему.
— Нам надо поспешить, — заторопил его лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую он держал в зубах.
— Я не пойду с тобой, — сказал Уайтхед.
— Но мы ждали так долго, — ответил Васильев и тряхнул ветку, как сигнал к последующим действиям. Дерево подняло ветви, как невеста, сбрасывая свое приданое из лепестков. В течение минут ничего не было видно от вихря лепестков. Когда они стали оседать, усеивая землю вокруг, он начал различать знакомые лица, ожидавшие его под ветвями. Люди, которые в разные годы приходили на этот пустырь, к этому дереву, которых Васильев забирал под него, и они гнили и стенали там. Иванджелина была среди них, ее раны, так аккуратно скрытые, когда она лежала в своем гробу, сейчас были совершенно открыты. Она не улыбалась, она раскрывала ему свои объятия, ее губы произнесли его имя — «Джойо», — когда она шагнула вперед. За ней был Билл Той, одетый в вечерний костюм, как для «Академии». Его глаза кровоточили. Рядом с ним с лицом, ободранным от губ до бровей, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, некоторых он узнавал, большинство нет. Женщина, которая привела его к картежнику, тоже была здесь, с обнаженной грудью, как он и помнил. Ее улыбка была так же ужасна, как тогда. Здесь были и солдаты, те, которые, как и Васильев, проиграли Мамуляну. На одном, изрешеченном пулями, была юбка. Из ее складок, появился нос. Сол — или его прогнивший скелет — принюхивался к своему старому хозяину и ворчал.
— Видишь, как давно мы ждем? — сказал Васильев. Потерянные лица все смотрели на Уайтхеда, их рты были открыты. Но никто ни издавал ни звука.
— Я ничем не могу помочь вам.
— Мы хотим успокоиться, — сказал лейтенант.
— Так идите.
— Мы не можем без тебя. Он не умрет без тебя.
И наконец вор все понял. Это пространство, которое он видел в сауне в Убежище, существовало внутри Европейца. Эти призраки были созданиями, которые он поглотил. Иванджелина! Даже она. Они, их полуразрушенные останки, ждали в этой пустыне между жизнью и смертью, пока Мамуляна не затошнит от существования и он не ляжет и не умрет. Тогда и они, наверное, обретут свою свободу. До тех пор их лица будут демонстрировать ему свое беззвучное "О",меланхолически-печальный облик.
Вор покачал головой.
— Нет, — сказал он.
Он не отдаст свое дыхание. Даже ради целого сада деревьев и целой нации отчаявшихся лиц. Он повернулся спиной к площади Мюрановского и ее жалобным призракам. Солдаты кричали уже совсем близко, скоро они будут уже здесь. Он отвернулся к отелю. Коридор верхнего этажа был все еще здесь, за порогом разбомбленного дома — нереальное совмещение руин и роскоши. Он направился к нему по булыжнику площади, игнорируя приказания солдат остановиться. Крики Васильева были, однако, громче. «Ублюдок!», — неслось ему вслед. Вор отбросил его вопли и шагнул с площади обратно в тепло холла, подняв сразу же пистолет.
— Старенькие новости, — сказал он. — Ими ты не испугаешь меня. — Мамулян все еще стоял в другом конце коридора: минуты, которые вор провел на площади, казалось, пролетели здесь незаметно.
— Я не боюсь! — выкрикнул Уайтхед. — Ты слышишь, ты, бездушный ублюдок? Я не боюсь!
Он выстрелил снова, на этот раз в голову Европейца. Этот выстрел попал ему в щеку. Потекла кровь. Перед тем, как Уайтхед смог бы выстрелить еще раз, Мамулян ответил.
— Нет предела, — дрожащим голосом произнес он, — для того, что я должен сделать!
Его мысль схватила вора за горло и сжала. Старик задергался в конвульсиях, пистолет выпал из его руки, мочевой пузырь и кишки отказали ему в повиновении. Сзади него на площади призраки зааплодировали. Дерево встряхнулось так неистово, что те несколько соцветий, которые еще оставались на нем, были сметены воздухом. Некоторые из них полетели сквозь дверь, преодолевая порог прошлого и настоящего, как снежные хлопья. Уайтхед отлетел к стене. Краем глаза он увидел Иванджелину, плюющую в него кровью. Он начал сползать по стене, тело его извивалось, словно в муках невыносимой боли. Одно слово просочилось сквозь его стиснутые челюсти:
— Нет!
На полу ванной Марти расслышал отказ. Он попытался пошевелиться, но его сознание было слишком замутнено, а избитое тело слишком болело. Держась за ванну, ему удалось подняться на колени. О нем явно забыли — его роль в процедуре была чисто комическим разнообразием. Он попытался встать, но его нижние конечности не слушались, они подогнулись и он упал снова, чувствуя, каждый синяк как два.
В холле Уайтхед, свалившись на четвереньки, нес околесицу. Европеец направился к нему, чтобы нанести последний милосердный удар, но вмешалась Кэрис.
— Оставь его, — сказала она.
Обезумевший Мамулян повернулся к ней. Кровь одинокой струйкой бежала по его щеке.
— Ты тоже, — прошептал он. — Нет предела.
Кэрис попятилась в комнату. Свеча на столе начала ярко вспыхивать и пульсирующее пламя становилось белым и плотным. Европеец смотрел на Кэрис голодными глазами. Его мучила жажда — инстинктивная реакция на потерю крови, и все, что он видел в ней, — это пищу. Как вор, жадный до еще одной клубники, хотя его живот уже был полон.
— Я знаю, кто ты такой, — сказала Кэрис, смотря на него в упор.
В ванной Марти услышал ее слова. «Глупо, — подумал он, говорить ему это».
— Я знаю, что ты сделал.
Дымчатые глаза Европейца расширились.
— Ты никто, — заговорила девушка. — Ты просто солдат, который встретил монаха и задушил его во сне. Что ты сделал такого, чем можешь гордиться? — Яростно бросала она ему в лицо. — Ты никто! Никто и ничто!
Он протянул руку, чтобы схватить ее. Она обежала вокруг карточного стола, но он отшвырнул его — карты рассыпались по полу — и поймал ее. Его рука, как громадная пиявка, присосалась к ее руке, вытягивая кровь и отдавая только пустоту, только бесцельную тьму. Он снова был Архитектором ее снов.
— Боже, помоги мне, — задыхаясь прошептала она. Ее чувства рушились и серая масса потоком заполняла их место. Он вырвал ее из ее тела одним наглым движением и поместил ее в себя, отпустив оболочку, которая упала на пол рядом с перевернутым карточным столиком. Он оттер губы тыльной стороной ладони и взглянул на евангелистов. Они стояли в дверном проеме, уставясь на него. Его тошнило от собственной жадности. Она была внутри его — вся целиком, — и этого было слишком много. И святые еще портили все дело, глядя на него, как будто он был чем-то отвратительным, у темноволосого дрожала голова.
— Ты убил ее, — сказал он. — Ты убил ее.
Европеец отвернулся от обвинений, его организм закипал. Он уперся в стену локтем и предплечьем, как пьяный, собирающийся поблевать. Ее присутствие в нем было мучением. Оно не успокаивалось, а нарастало и нарастало. И ее бурление вызвало еще большее: Штраусс, прорывающий его кишки; собаки у его ног; отворенная кровь и дым; и, затем дальше, намного дальше этих нескольких ужасающих месяцев, — другие испытания: двор и снег, и звездный свет, и женщины, и голод, постоянный голод. И к тому же на своей спине он постоянно ощущал взгляды христиан.
Один из них заговорил — блондин, которого он мог бы захотеть чуть позже. Он, и она, и все они.
— И это все? — потребовал ответа Чэд. — И это все, ты, гребаный лгун? Ты обещал нам Потоп!
Европеец прижал ладонь ко рту, чтобы остановить выходящий дым и представил волну, перекатывающуюся через отель, через город, обрушивающуюся на Европу и смывающую ее целиком с лица земли.
— Не искушайте меня, — сказал он.
* * *
В холле Уайтхед со сломанной шеей стал смутно улавливать в воздухе запах парфюмерии. С того места, где он лежал, ему был виден внешний коридор. Площадь Мюрановского со своим смертоносным деревом уже давно померкла, оставив после себя лишь зеркала и ковры. Сейчас, когда он корчился у двери, он слышал, как кто-то поднимался по лестнице. Он разглядел фигуру, движущуюся в тени, — это она пахла духами. Новоприбывший двигался медленно, но настойчиво, замешкавшись лишь на мгновение у порога, чтобы переступить через скорченное тело Уайтхеда, и продолжая свой путь к комнате, где двое людей недавно играли в карты. Это было совсем недавно: они болтали за игрой, и старик воображал, что он еще может заключить новый договор с Европейцем, может оттянуть еще на несколько лет неминуемую катастрофу. Но все пошло прахом. Они преодолели некоторые мелочи, как это делают любящие друг друга существа, и по какой-то непостижимой математической логике пришли к одному — к смерти.
Он перевернулся так, чтобы иметь возможность смотреть в другую сторону — через коридор в игровую комнату. Кэрис лежала на полу среди рассыпанных карт, — он видел ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.
Вдруг новопришедший заслонил ему вид, появившись в дверях. С того места, где он лежал, Уайтхед не мог рассмотреть лица человека. Но он видел блеск лезвия его ножа сбоку.
* * *
Том разглядел Пожирателя Лезвий раньше Чэда. Его неуравновешенный желудок запротестовал против смешанного запаха сандалового дерева и разложения, и он бросился на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он прошел большой и тяжелый путь, но он все-таки был здесь.
Мамулян стоял напротив у стены, когда увидел Брира.
Он не был слишком удивлен, увидев это полусгнившее лицо, хотя он не мог понять почему. Неужели его мозг не полностью освободился от контроля за Пожирателем Лезвий и Брир каким-то образом появился здесь по его приказу? Брир смотрел на Мамуляна сквозь яркий свет, словно ожидая дальнейших инструкций, прежде чем начать действовать снова. Мышцы его лица были настолько испорчены, что каждое движение его глаз срывало часть кожи с глазниц. «Он выглядит, — подумал Чэд, его разум был вдохновлен коньяком — как человек, готовый распасться на бабочек». Их крылья трепещут под его оболочкой; своей страстью они растирают в порошок его кости. Вскоре их неустанное движение расколет его на части и воздух заполнится ими. Европеец взглянул вниз на мачете в руках Брира.
— Зачем ты пришел? — спросил он.
Пожиратель Лезвий попытался ответить, но и его язык уже не подчинялся ему. Последовало лишь мягкое небное слово, которое могло означать «буду», или «надо» или «Бог», но не было ни одним из них.
— Ты пришел, чтобы быть убитым? Это так?
Брир покачал головой. У него не было такого намерения, и Мамулян хорошо это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял лезвие, чтобы сигнализировать о своих намерениях.
— Я уничтожу тебя, — сказал Мамулян.
Снова Брир покачал головой. Он пробормотал что-то, что Мамулян расслышал как «мертвый».
— Мертвый… — задумчиво проговорил Чэд. — Господи на Небесах. Да он же мертвый.
Европеец пробормотал что-то вроде подтверждения.
Чэд улыбнулся. Возможно, их надуют с разрушающей волной. Возможно, расчеты Преподобного были ошибочны и Потоп не обрушится на них в течение ближайших трех месяцев. Какое это имеет значение? Ему было, что рассказать — и как рассказать! Даже Блисс, с его разговорами о демонах в душе полушария, понятия не имел о подобных сценах. Святой наблюдал, облизывая в предвкушении губы.
В холле Уайтхеду удалось протащить себя на три-четыре ярда от входной двери, чтобы увидеть Марти, который пытался встать. Ухватившись за ручку двери ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поднял манящую руку. Неуклюже Марти вывалился в холл, — его присутствие было проигнорировано действующими лицами в комнате. Повсюду было темно: свет в комнате игр, — этот мертвенно-бледный свет свечи, — был единственным, да и то практически не проходящим сюда из-за полузакрытой двери.
Марти упал на колени рядом с Уайтхедом. Старик ухватил его за рубаху.
— Ты должен вытащить ее, — еле слышно прошептал он.
Его глаза вытаращились, кровь запеклась на бороде и продолжала вытекать с каждым словом, но его хватка была сильной.
— Вытащи ее Марти, — просипел он.
— О чем вы говорите?
— Он забрал ее, — сказал Уайтхед. — В себя. Вытащи ее, ради Христа, или она останется там навсегда, как другие.
Его глаза повернулись к двери во внешний холл, вспоминая кару площади Мюрановского. Была ли она уже там? Узником дерева, в жадных лапах Васильева, обхватывающих ее? Губы старика стали трястись.
— Нельзя… позволить ему заполучить ее, мой мальчик, — сказал он. — Ты слышишь меня? Не позволяй ему заполучить ее.
Марти было сложно связать все эти ощущения воедино. Может быть, Уайтхед полагал, что он способен проникнуть в Мамуляна и вернуть Кэрис? Это невозможно.
— Я не могу, — сказал он.
Старик осознал отказ и отпустил Марти с таким видом, словно он держал экскременты.
Марти взглянул на игровую комнату. Через щель в двери он видел Мамуляна, идущего по направлению к фигуре, в которой безошибочно угадывался Пожиратель Лезвий. На лице Европейца было написано сомнение. Кэрис лежала рядом, лицо ее было исполнено внезапным успокоением, кожа блестела. Он ничего не может сделать. Почему Папа не позволит ему убежать в ночь и лечить свои раны? Он ничего не может сделать!
А если он сбежит, если он найдет место, где можно спрятаться, зализать раны, сможет ли он когда-нибудь смыть с себя этот пот своей трусости? Разве не будет этот момент — разделяющиеся и разделяющиеся вновь дороги — вспыхивать в его снах всегда? Он оглянулся на Папу. Но, кроме слабых движений губ, в нем не было заметно признаков жизни. «Вытащи ее, — все еще говорил он, катехизис, повторяемый им с тем, как отлетало его дыхание. — Вытащи ее. Вытащи ее».
Марти когда-то просил о чем-то похожем Кэрис — войти в лунатический бред и вернуться, чтобы рассказать историю. Как он теперь может не вернуть одолжение? Вытащи ее. Вытащи ее. Слова Папы таяли с каждым ударом его сдающегося сердца. Может быть, ее можно было еще оживить где-то в потоке Мамуляна. А если нет. Если нет, не будет ли слишком тяжело умереть, пытаясь вытащить ее, и положить конец разделяющимся дорогам и обратить удачу в прах?
Но как? Он попытался вспомнить, как она это делала, но процедура была слишком сложна — успокоение, молчание, и, естественно, у него была слабая возможность совершить свое путешествие до того, как изменятся обстоятельства. Единственным источником надежды была его окровавленная рубашка — он ощущал по пути сюда, что Кэрис сломала какой-то барьер в его голове, и однажды сделанное повреждение осталось навсегда. Возможно, его разум может пройти к ней через рану, которую она открыла, идя по следу так же целенаправленно, как и она преследовала его.
Он закрыл глаза, отбросив образ холла, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца. «Зрение — это ловушка», — сказала она ему однажды. Усилие тоже. Он просто должен идти. Позволить инстинкту и воображению привести его туда, куда не могли бы привести ощущения и интеллект.
Он попытался представить себе ее, выбросив мрачную картину ее трупа из головы и вспоминая ее живую улыбку.
Мысленно он называл ее имя, и она приходила к нему во множестве образов — смеющаяся, обнаженная, задумчивая, сокрушающаяся. Но он позволял частностям проходить мимо, оставляя только ее необходимое присутствие в раскалывающейся от боли голове.
Он думал о ней. Рана была открытой, и ему было больно дотрагиваться до нее. Кровь текла из его открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он почувствовал, что выскальзывает из своего тела. Это было лишнее — нельзя было терять нить. Простота происходящего поразила его, беспокойство вызывала лишь стремительность событий — он должен контролировать свое возбуждение, чтобы не быть раскрытым.
Он ничего не видел и не слышал. Состояние, в котором он двигался — да и двигался ли он вообще? — было неописуемо. Сейчас, хотя у него и не было никаких доказательств, он был уверен, что отделился от тела. Оно было позади него, под ним — беззащитная оболочка. Впереди у него была Кэрис. Ему нужно мысленно прокладывать к ней дорогу.
И тогда, когда он думал, что может насладиться удивительным путешествием. Ад открылся перед ним…
* * *
Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Лезвий, не почувствовал, как Марти вломился в него. Брир полубежал вперед, поднимая мачете и занося руку для удара. Европеец отодвинулся на шаг, уворачиваясь, но Брир повернулся вокруг для второго выпада с изумительной быстротой, и в этот раз, скорее по воле случая, мачете скользнуло по руке Мамуляна, прорезая рукав его серого костюма.
— Чэд, — сказал Европеец, не отводя глаз от Брира.
— Да? — ответил блондин. Он все еще стоял, прислонившись к стене, в небрежно героической позе; он нашел коробку сигар Уайтхеда, прикарманил несколько из них и закурил одну. Он выпустил облако плотного синего дыма и взглянул на гладиаторов сквозь алкогольную пелену, — Что ты хочешь?
— Найди пистолет Пилигрима.
— Зачем?
— Для нашего гостя.
— Убей его сам, — беззаботно бросил Чэд, — ты ведь можешь.
Разум Мамуляна восставал против мыли о том, чтобы прикоснуться своей рукой к этой гнили — пуля была бы лучше. С такого близкого расстояния она уложила бы Пожирателя Лезвий навсегда. Без головы даже мертвецы не могут разгуливать.
— Возьми пистолет! — потребовал он.
— Нет, — ответил Чэд. Преподобный всегда говорил, что лучшие ответы — самые простые.
— Сейчас не время для игр, — сказал Мамулян, на мгновение упуская из вида Брира, чтобы взглянуть на Чэда. Это было ошибкой. Мертвец еще раз взмахнул мачете и теперь удар пришелся Мамуляну в плечо, врезаясь в мышцу около шеи. Европеец не издал никакого звука, кроме кряканья, когда удар достиг цели, и еще раз, когда Брир вытаскивал лезвие из раны.
— Прекрати, — сказал он своему помощнику.
Брир помотал головой. Он ведь именно за этим и пришел, так ведь? Это была прелюдия к тому акту, исполнения которого он так долго ждал.
Мамулян схватился рукой за рану в плече. Пули он мог принимать и переживать — однако более травматическое нападение, такое, как это, подвергающее большему риску его тело, — вот это было опасно. Ему придется прикончить Брира, и если святой не принесет пистолет, он должен будет убить Пожирателя Лезвий голыми руками.
* * *
Брир, казалось, почувствовал его намерения.
— Ты ничего не можешь мне сделать, — попытался выговорить он, но вместо слов изо рта выходила каша. — Я мертвый.
Мамулян покачал головой.
— Око за око, — прошептал он. — Если уж так. Око за око.
Чэд ухмыльнулся, слыша обещание Европейца. «Господи Иисусе», — подумал он, — и вот так должен кончиться мир. Кроличий садок из комнат, машины на автостраде, мчащиеся домой, покойник и почти покойник, обменивающиеся ударами при свете свечи. Преподобный ошибался. Потоп это не волна, — разве нет? — это слепцы, вооруженные топорами; это великие на коленях, молящие о спасении от смерти от рук идиотов; это легкий зуд неразумности, вырастающий в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как он будет описывать эту сцену Преподобному, и впервые за девятнадцать лет его хорошенькая головка дергалась в импульсах чистейшей радости.
* * *
Марти не успел насладиться своим ощущением — движением чистой мысли — как попал внутрь Мамуляна. Он почувствовал себя, как человек, погруженный в кипящее масло. Он заметался, его существо завопило, требуя окончания этого Ада — организма другого человека. Но Кэрис была где-то здесь. Он должен был не упускать эту мысль, держаться за нее.
В этом водовороте его ощущения были математически чисты. Их уравнения — сложные, но элегантные в своем решении — предлагали изящество, похожее на истину. Он должен был не упускать их из виду. Если он забудется хоть на мгновение, он пропал.
Хотя у него не было чувств в обычном понимании, он ощущал, как его новое состояние борется с чьим-то вторжением в его видения. В уголках его невидящих глаз перспективы моментально открывались и закрывались снова, солнца вспыхивали впереди и гасли, не успев излучить тепло или свет. Какое-то раздражение стало постепенно овладевать им — нетерпеливый зуд помешательства. Сдайся, — говорил он, — и тебе не придется больше напрягаться. Он преодолел искушение мыслями о Кэрис.
Она ушла, — ответил зуд, — намного глубже. Иди туда, если ты такой смелый. Глубже, намного глубже.
Это было, возможно, правдой. Европеец заглотил ее целиком, поместил ее куда-то в глубину, где он держал свои самые любимые вещи. В то место, где был источник нуля, который давил на него на Калибан-стрит. Перед лицом такого вакуума он, наверное, съежится — тогда ни о каком восстановлении не может быть и речи. Такое место, — говорил зуд, — такое жуткое место. Хочешь взглянуть?
— Нет.
Давай, посмотри! Взгляни и трепещи! Взгляни и уймись! Ты хотел знать, что он такое, так вот — сейчас ты увидишь.
«Я не слушаю», — подумал Марти. Он сосредоточился, в хотя как на Калибан-стрит, здесь не было ни верха, ни низа, ни переда, ни зада, он почувствовал, как снижается. Было ли это лишь метафорой, когда он представлял Ад точкой? Или он просто пробирался по внутренностям Европейца к его кишкам, где была спрятана Кэрис?
Конечно, ты никогда не выйдешь обратно, — усмехнулся зуд. — Нет, если ты уж попал сюда. Обратной дороги нет. Он никогда не высрет тебя. Ты останешься запертым здесь раз и навсегда.
— Кэрис вышла, — возразил он.
Она была в его голове, — напомнил ему зуд. — Она вошла через его библиотеку. А ты влез в навозную кучу и глубоко, о да, друг мой, очень глубоко.
— Нет!
Наверняка.
— Нет!
* * *
Мамулян помотал головой. Она была наполнена странной болью и голосами. Или это всего лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое, это оно жужжало и гудело в его ушах эти последние недели громче, чем за предыдущие десятилетия. Как только его мозг начинал бездействовать, История начинала притягивать его к себе, и он возвращался в монастырский двор к падающему снегу, и справа от него дрожа стоял мальчик барабанщик, и паразиты уползали с остывающих тел. Две сотни лет жизни сжались в последовательность нескольких моментов. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал на несколько секунд, топор опустился бы, голова его скатилась и века, в которых он жил, не удержали бы его, да и он не вместил бы их.
Но почему круг этих мыслей вернулся сейчас, когда он посмотрел на Энтони? От этого события его отделяло сто семьдесят лет и тысячи миль. «Мне не грозит опасность, — упрекнул он сам себя, — так почему же я дрожу? Брир балансирует на краю полного разрушения — уничтожить его легкая, хоть и неприятная, задача».
Он кинулся внезапно, его здоровая рука схватила Брира за горло прежде, чем тот успел среагировать. Изящные пальцы Европейца вонзились в желеобразную гнилую плоть Брира и сомкнулись вокруг его пищевода. Затем он резко дернул. Добрая половина шеи Брира оторвалась с потоками жидкости и гноя. Послышался звук, словно где-то выпускали пар.
Чэд зааплодировал с сигарой в зубах. Том перестал хныкать и из угла, где он свалился, тоже наблюдая за битвой. Один человек дрался за жизнь, другой — за смерть. Аллилуйя! Святые и грешники, все вместе.
Мамулян отбросил слизистый ком. Несмотря на огромные повреждения, Брир все еще стоял.
— Мне что, разорвать тебя на куски? — спросил Мамулян. Только он заговорил, что-то зашевелилось в нем. Девушка все еще боролась со своим заключением?
— Кто там? — мягко спросил он.
* * *
Кэрис ответила. Не Мамуляну, а Марти. «Здесь», — сказала она. Он услышал. Хотя нет, не услышал — ощутил. Она призвала его и он последовал за ней.
Зуд в Марти был на седьмом небе. Слишком поздно, чтобы помочь ей, — сказал он, — слишком поздно для всего.
Но она была уже близко, Марти знал это, ее присутствие прогнало панику. «Я с тобой, — сказала она. — Теперь нас двое».
Зуд не унимался. Он смеялся над мыслью о побеге. Вы пойманы здесь навсегда, — сказал он, — лучше смириться с этим. Если она не может выйти, как сможешь ты?
Двое, сказала Кэрис. Теперь нас двое. В самый непрочный из моментов, он уловил смысл ее слов. Они были вместе, и вместе они были больше, чем просто сумма их частей. Он думал об их слитых организмах — физическом акте, который был метафорой этого другого единения. Он не понимал этого до сих пор. Его разум восторжествовал. Она была с ним — он с ней. Они были одной невидимой мыслью, представляя друг друга собой.
Пошли!
И Ад раскололся — у него не было иного выбора. Вокруг все распадалось на куски, пока они выхватывали себя из объятий Европейца. Они ощутили несколько чудесных мгновений существования в едином разуме, и затем сила тяготения — или какой-нибудь другой закон, действовавший в этом состоянии, — вступила в свои права. Настало разделение — жестокое исторжение из скоротечного Эдема, и они понеслись к своим собственным телам; слияние завершилось.
Мамулян ощутил их бегство как рану более травматическую, чем любую из нанесенных до этого пор Бриром. Он прижал палец к губам, выражение жалобной потери появилось на его лице. Брир, казалось, уловил намек — его момент настал. В его разжиженном мозгу спонтанно сформировалась картина — словно одна из зернистых фотографий его альбома, только эта картина двигалась: падал снег, языки пламени плясали над жаровней.
Мачете в его руке отяжелело в течение секунды — теперь оно скорее было как топор. Он поднял его — и его тень упала поперек лица Европейца.
Мамулян взглянул на изуродованные останки Брира в узнавание пришло к нему: он увидел как все шло к этому моменту. Сгибаясь под тяжестью лет, он тяжело рухнул на колени.
Как только он сделал это, Кэрис открыла глаза. Это было мучительным, тяжелым возвращением, более ужасным для Марти, чем для нее, привыкшей к «чувствованию». Но все же никогда не было до конца приятно ощущать, как дух опутывают мускулы и мясо.
Глаза Марти тоже раскрылись и он взглянул на тело, которое занимал — оно было тяжелым и спертым. Большинство его составляющих — кожа, волосы, ногти — было мертвым материалом. Его собственное существо вызвала в нем чувство отвращения. Нахождение в таком состоянии было лишь пародией на ту свободу, которую он только что вкусил.
Он начал подниматься из своего распластанного положения с легким стоном омерзения, словно бы он, проснувшись, обнаружил свое тело покрытым насекомыми.
Он поискал глазами Кэрис, чтобы убедиться в воскресении, но ее внимание было поглощено видом, недоступным для Марти из-за частично закрытой двери.
Она наблюдала зрелище, которое она откуда-то знала. Только точка наблюдения была другой, я ей потребовалось немного времени, чтобы распознать эту сцену: человек на коленях с выставленной напоказ шеей, руки чуть расставлены, пальцы слегка вывернуты в универсальном жесте покорности; палач с неясным лицом, поднимающий лезвие, чтобы обезглавить свою ждущую жертву, кто-то смеющийся рядом.
Когда она видела эту картину в первый раз, она видела ее глазами Мамуляна, солдата в засыпанном снегом дворе, ожидающего удара, который прервал бы его молодую жизнь. Удара, так и не последовавшего, или, скорее, отложенного до настоящего момента. Ждал ли палач так долго, живя в одном теле только для того, чтобы сменить его на другое, преследуя Мамуляна десятилетие за десятилетием, пока наконец рок не свел все части воедино? Или все это было подстроено Европейцем? Его ли это воля призвала Брира, чтобы покончить с историей, так неудачно прерванной много поколений назад?
Ей никогда не узнать. Действие, начавшись во второй раз, не будет отложено снова. Оружие скользнуло вниз, почти отделяя голову от шеи одним ударом. Несколько оставшихся нитей оставили ее свисать — носом к груди — с туловища, пока два последующих удара не отсоединили ее и она, скатившись по ногам Европейца, замерла у ног Тома. Парень отшвырнул ее прочь.
Мамулян не издал ни звука — только сейчас обезглавленное туловище было «открыто»: вместе с кровью из раны выходил неясный шум; казалось, каждая пора сочилась жалобами. И вместе со звуками вылетали дымные призраки невообразимых форм, поднимаясь от него, словно пар. Скорбные видения появлялись и таяли в воздухе: мечты, сны или, может быть, воспоминания о прошлом. Все это было сейчас слито воедино. Да и всегда, фактически, было так. Он пришел из слухов: он — легендарный, он — неуловимый, чье имя само было ложью. Имело ли какое-нибудь значение то, что сейчас его биография, испаряясь в неизвестность, воспринималась как видение?
Брир, все еще неудовлетворенный, принялся кромсать открытую рану на шее трупа, рубя вниз, затем по сторонам в попытке расчленить врага на все более мелкие куски. Рука была полностью отрублена, Брир подобрал ее, чтобы отделить ладонь от запястья, предплечье от плеча. За несколько мгновений комната, бывшая почти что безмятежной, когда произошла казнь, превратилась в скотобойню.
Марти доковылял до двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брир отрывал руку Мамуляна.
— Смотрите-ка кто пришел! — закричал американец, поднимая бокал с водкой Уайтхеда в приветствии кровавой бойни.
Марти наблюдал за резней, не отрывая взгляда. Все было кончено. Уайтхед был мертв. Его голова лежала свернутая на сторону, она казалась такой маленькой, исчезающей.
Кэрис, распластавшаяся у стены рядом с дверью, схватила Марти за руку.
— Папа? — спросила она. — Что с Папой?
Когда она заговорила, труп Мамуляна рухнул вперед из своего коленопреклоненного положения. Призраки и гул, исходившие из него, исчезли. Сейчас лишь только черная кровь выливалась из него. Брир продолжал свою работу, двумя взмахами вскрыв живот. Из пропоротого мочевого пузыря хлынул фонтан мочи.
* * *
Кэрис выскочила из комнаты не в силах сдержать отвращения. Марти пробыл там чуть дольше. Последнее, что он видел, прежде чем последовал за Кэрис, это был Брир, державший голову за волосы, как некий экзотический фрукт, и наносящий ей боковые порезы.
В холле Кэрис сидела, скрючившись, рядом с отцом; Марти сел около нее. Она поглаживала щеку старика. «Папа?» Он не был мертв, но и не был жив. Его пульс подрагивал, не больше. Глаза его были закрыты.
— Бесполезно… — сказал Марти, когда она затрясла старика за плечо, — он все равно, что умер.
В комнате игр Чэд зашелся в приступе хохота. Очевидно сцена бойни приобрели новый, еще более абсурдный характер.
— Мне не хочется находиться здесь, пока ему не надоест, — сказал Марти.
Кэрис не шелохнулась.
— Мы ничего не можем сделать для старика, — добавил он.
Она взглянула на него, не понимая.
— Он ушел, Кэрис. И нам тоже пора.
В разделочной воцарилось молчание. Это было в некотором смысле хуже, чем смех или звуки работы Брира.
— Мы не можем ждать, — сказал Марти.
Он рывком поднял Кэрис на ноги и подтолкнул к входной двери. Она тихо выругалась.
* * *
Когда они скользнули вниз по лестнице, где-то наверху блондин американец зааплодировал снова.
Глава 72
Мертвец трудился достаточно долго. Интенсивное движение на трассе давным-давно затихло, изредка слышались звуки моторов одиноких «дальнобойщиков», державших путь на север. Брир ничего этого не слышал. Его уши уже давно отказали ему, а его зрение, когда-то столь острое, едва могло различить следы резни, сейчас лежащие повсюду вокруг него. Но когда его зрение померкло совсем, у него еще осталась способность осязать. С его помощью он завершил свое предназначение, измельчая тело Европейца до тех пор, пока стало невозможно отличить одну часть тела от другой.
Чэда утомило представление задолго до того, как была достигнута кульминация. Чиркнув спичкой о каблук, он закурил вторую сигару и вышел пройтись, чтобы узнать, что происходит вокруг. Девушка ушла, герой тоже. «Храни их Бог», — подумал он. Старик по-прежнему лежал на полу, сжимая пистолет, который он каким-то образом вновь вернул себе. Его пальцы подрагивали. Чэд вернулся обратно в кровавую камеру, где Брир стоял на коленях среди мяса и карт, и поднял Тома с пола. Тот был в прострации, его губы почти посинели, и понадобились длительные уговоры, чтобы добиться от него каких-либо действий. Но Чэд был рожден для того, чтобы обращать людей в свою веру и краткий разговор вернул ему прежний энтузиазм. "Нет ничего, чего мы не могли бы сделать, понимаешь? Мы окрещены. То есть мы видели все, правда? И в целом мире нет ничего, чем Дьявол мог бы победить нас, потому что мы были здесь. Ведь мы же были здесь?"
Чэд был воодушевлен своей новообретенной свободой. Он хотел сразу испытать ее и у него появилась интересная идея — «Тебе понравится, Томми!» — навалить на грудь старику. Казалось, Тому было абсолютно наплевать на все и он просто наблюдал, как Чэд спускал штаны, чтобы проделать свою грязную работу, — кишки Тома просто не подчинились бы ему. Однако лишь только Чэд пристроился, глаза Уайтхеда мигнули и раздался выстрел. Пуля прошла на волосок от яичек Чэда и, оставив красную отметину на его молочно-белом бедре, промчалась мимо его лица и ударилась в потолок. Кишки Чэда сдались, но старик был уже мертв; он умер в момент выстрела, который был так близок к тому, чтобы оторвать мужское достоинство Чэда.
— Чик в чик, — сказал Том, чья прострация была сломлена чуть было не состоявшейся кастрацией Чэда.
— Я просто счастливчик, — ответил блондин. Затем они завершили свою месть с максимальным старанием и ушли своей дорогой.
* * *
«Я последний из племени, — думал Брир. — Когда я уйду. Пожиратели Лезвий будут лишь легендой из прошлого».
Он поспешил из отеля «Обитель Демонов», сознавая, что координация движений, которой обладало его тело, быстро исчезает. Его пальцы едва смогли отвернуть крышку канистры с бензином, которую он украл с пола машины, прежде чем подняться в отель, — она стояла в фойе, ожидая своего часа. Его мозгу было столь же сложно оперировать, как и его пальцам, но он старался как только мог. Он не мог распознать те создания, которые обнюхивали его, когда он копался в куче хлама; он не мог даже вспомнить, кто он, за исключением того, что когда-то он видел прекрасные и восхитительные вещи.
Он отвернул крышку канистры и старательно облил себя бензином. Большинство жидкости просто выливалось мимо него. Затем он бросил канистру и стал слепо шарить по карманам в поисках спичек. Первая и вторая спички не зажглись. Третья сработала. Пламя моментально охватило его. В этом огромном факеле его тело скрючилось, принимая сжатую форму, общую для всех жертв пожаров, суставы усыхали под воздействием огня, отчего его руки и ноги поджимались.
Когда наконец пламя угасло, собаки собрались вокруг, чтобы ухватить себе что-нибудь. И не одна из них убежала прочь с визгом от боли в челюстях, порезанных кусками мяса, в которых, как жемчужины в раковинах, таились лезвия бритв, поглощенные гурманом Бриром.
XIV
После волны
Глава 73
Ветер охватил мир.
Он дул в этот вечер точно с востока на запад, неся облака после целого дня дождя в направлении заходящего солнца, словно они торопились к некоему Апокалипсису прямо за горизонтом. Или же — эта мысль была хуже — они спешили, чтобы убедить солнце удержаться от забвения на один час, на одну минуту, — все что угодно, только бы отложить ночь. Но, конечно, этого не могло произойти, и солнце, обладая преимуществом перед их паникой, затягивало облака за край земли.
Кэрис пыталась убедить Марти, что все в порядке, но ей это не удавалось. Сейчас, когда он снова торопился к отелю «Орфей» вместе с самоубийцами-облаками и опускающейся ночью, он чувствовал правоту своих подозрений. Весь видимый мир нес отпечаток таинственности.
Кроме того, Кэрис все еще говорила во сне. Нет, не голосом Мамуляна, этим осторожным, увертливым, насмешливым голосом, который он так хорошо знал и ненавидел. Она вообще не произносила слов. Лишь странные звуки — царапанье крабов, шорох птиц, запертых на чердаке. Жужжание и царапанье, словно она или что-то в ней старалось вновь обрести забытый словарь. Хотя в этом не было ничего человеческого, он все же был уверен, что за всем этим скрывается Европеец. Чем больше он прислушивался, тем больше ему казалось, что он слышит приказания в этом бормотании, тем больше сонные звуки, которые она издавала, звучали так, словно небо пыталось обрести речь. Эта мысль заставляла его холодеть.
И вот за ночь до ночи этих бегущих облаков он проснулся от испуга около четырех утра. Это были ужасные сны, и конечно, он знал, что они будут приходить к нему еще очень много лет. Но сегодня они не были ограничены его головой. Они были здесь. Они были сейчас.
Кэрис не было рядом с ним на узкой кровати. Она стояла посередине комнаты, глаза ее были закрыты, ее лицо дрожало мелкой, необъяснимой дрожью. Она снова разговаривала или по крайней мере пыталась, и на этот раз он знал без тени сомнения, что каким-то образом Мамулян был все еще в ней.
Он назвал ее по имени, но она не проявила ни малейшего признака пробуждения. Поднявшись с кровати, он направился к ней, но лишь только он пошевелился, воздух вокруг них, казалось, стал заполняться темнотой. Ее речь ускорилась, и он почувствовал, как темнота сгущается. Сдавило лицо и грудь, глаза защипало.
Он снова произнес ее имя, на этот раз громко, почти крича. Ответа не было. Вокруг нее заметались тени, хотя в комнате не было света, который мог бы сформировать их. Он уставился на ее бессвязно бормочущее лицо: тени походили на те, что отбрасывает свет, проходящий через ветви, нагруженные соцветиями, так, словно она стояла в тени дерева.
Над ним вверху что-то шевельнулось, послышался чей-то вздох. Он поднял голову: потолок исчез. Вместо него, куда бы он ни смотрел, он видел сень распростертых ветвей. Оно выросло из ее слов, у него не было ни малейшего сомнения в этом, и оно росло сильнее и шире с каждым символом, произносимым ею. Соцветия пульсировали, повсюду набухая на ветках, которые в течение секунд отяжелели от листвы. Но несмотря на свое очевидное здоровье, дерево было повреждено в каждом бутоне. Его листья были черными и светились не жизненной силой, а влагой разложения. Вредители сновали по веткам взад-вперед, отцветшие лепестки падали, как снег, выставляя напоказ плоды.
И какие ужасные плоды! Пучок ножей, перевязанный лентой, словно подарок для убийцы. Голова ребенка, подвешенная за косичку, сплетенную из его волос. На одной из веток висели человеческие кишки, с другой свисала клетка с птицей, сожженной заживо. Все воспоминания — подарки из древности на память. А был ли коллекционер здесь, среди своих сувениров?
Что-то двинулось в бурлящей тьме над Марти, но это была не крыса. Он слышал разговор шепотом. Там были человеческие существа, отдыхающие в кроне. И они спускались вниз, чтобы забрать его с собой.
Он протянул руку сквозь кипящий воздух и взял Кэрис за руку. Она была столь мягкой, словно собиралась растаять в его ладони. Под ее опущенными веками глаза вращались, как у безумной, ее губы все еще формировали слова, питавшие дерево.
— Остановись, — сказал он, но она продолжала бормотать.
Он схватил ее обеими руками и почти крикнул ей, чтобы она заткнулась. Вверху над ними несколько соцветий лопнули, дождь листьев осыпал их.
— Проснись, черт тебя побери, — сказал он ей. — Кэрис! Это Марти; я, Марти! Проснись ты, ради Христа!
Он почувствовал что-то у себя в волосах и, взглянув вверх, увидел женщину, плюющую на него длинной струёй слюны. Она сползла на его лицо, холодная, как лед. Паника охватила его, он заорал на Кэрис, чтобы остановить ее, и, потерпев неудачу, ударил ее по лицу. В момент удара рост дерева прекратился. Дерево и его обитатели рассыпались в жалобах. Он ударил ее еще раз, уже сильнее. Дрожь под ее веками, как он заметил, стала утихать. Он позвал ее снова и встряхнул. Ее губы разомкнулись, вывалив язык; тик и эта ужасающая нервозность оставили ее лицо. Дерево задрожало.
— Прошу тебя… — взмолился он. — Проснись.
Черные листья стали морщиться и усыхать, дрожащие ветки застыли.
* * *
Она открыла глаза.
Досадливо ворча, гниль рассыпалась в ничто.
След от его ладони все еще пылал на ее щеке, но она, очевидно, ничего не помнила об ударе. Ее голос был сонным, когда она спросила:
— В чем дело?
Он крепко обнимал ее, не находя достаточно смелого ответа, чтобы произнести его. Он только сказал:
— Ты бредила.
Она озадаченно посмотрела на него:
— Я не помню, — сказала она. Затем, начиная осознавать, что его руки дрожат, спросила: — Что случилось?
— Кошмар, — ответил он.
— Почему я не в кровати?
— Я пытался разбудить тебя.
Она уставилась на него.
— Я не хотела, чтобы меня будили. Я достаточно устала от всего этого. — Она высвободилась. — Я хочу вернуться в постель.
Он отпустил ее, чтобы она вернулась к смятым простыням и легла. Она заснула снова прежде, чем он приблизился к ней, а Марти сел и просидел до рассвета, следя за ее сном и стараясь не подпускать к ней воспоминания.
* * *
— Я возвращаюсь назад в отель, — сказал он ей в середине следующего дня. Он надеялся, что она, может быть, даст ему какое-нибудь объяснение произошедшему прошлой ночью, — тщетная надежда! — что она, может быть, скажет ему, что это было просто оставшееся видение, от которого ей удалось наконец избавиться. Но ей нечего было ему сказать. Когда он спросил ее, помнит ли она что-нибудь о прошедшей ночи, она ответила, что во сне не видела ничего, чему была бы очень рада. Ничего. Он повторил слово, как смертный приговор, думая о комнате на Калибан-стрит, о том, как ничего было сущностью его страха.
Видя его отчаяние, она протянула свою руку и дотронулась до его лица. Он весь пылал. Снаружи шел дождь, но в комнате было тепло.
* * *
— Европеец мертв, — напомнила она ему.
— Я должен убедиться сам.
— Нет необходимости, малыш.
— Если его нет и он умер, то почему ты говоришь во сне?
— Разве?
— Говоришь и создаешь видения.
— Может быть, я пишу книгу, — сказала она. Попытка свести все к легкомыслию была мертворожденной. — У нас и так довольно проблем, чтобы возвращаться к ним.
Это было правдой, предстояло так много решить. Как рассказать обо всем, во-первых, и как сделать так, чтобы им поверили? Как отдать себя в руки закона и не быть обвиненными в известных и неизвестных убийствах? Где-то Кэрис ожидало состояние — она была душеприказчицей своего отца. И это тоже была реальность, с которой необходимо было столкнуться.
— Мамулян умер, — сказала она. — Мы не можем забыть о нем хотя бы на немного? Когда обнаружат тела, мы расскажем всю историю. Но не сейчас. Я хочу отдохнуть несколько дней.
— Ты заставила кое-что появиться сегодня ночью. Здесь, в этой комнате. Я видел.
— Почему ты так уверен, что это я? — возразила она. — Почему только я могу быть единственной, кого все еще влечет? Ты уверен, что это не ты заставляешь все это жить?
— Я?
— Это не должно продолжаться.
— Ничто не может сделать меня счастливее!
— Так забудь об этом, черт тебя возьми! Оставь, Марти! Его нет. Он умер, и его нет! И это конец всему!
Она оставила его размышлять над обвинением. Возможно, это и был он, возможно, он сам вообразил дерево и проклинал ее в своем собственном безумии. Но в ее отсутствие его сомнения возродились. Как может он доверяться ей? Если Европеец был жив — как-то, где-то, — не мог ли он вложить эти аргументы в ее уста, чтобы Марти не вмешивался? Время, пока ее не было, он провел в агонии нерешительности, не зная ни одного пути вперед, который не был бы запачкан подозрением, но испытывая недостаток сил, чтобы вновь увидеть отель и разрешить загадку так или иначе.
Затем, день уже клонился к вечеру, она вернулась. Они не говорили ни о чем, а вскоре она легла в постель, жалуясь на головную боль. Посидев рядом с ней полчаса, он вышел за виски и газетой, отыскивая в ней новости о расследовании. Ничего не было. Преобладали мировые события, сообщения о циклонах и войнах, мультфильмах и результатах гонок. Он направился обратно уже готовый забыть свои сомнения, но нашел дверь запертой и услышал ее голос, доносящийся из комнаты — смягченный, через сон пробирающийся к новой связности.
* * *
Он сломал дверь и попытался разбудить ее, но на этот раз ни встряхивание, ни пощечины не произвели никакого впечатления на глубокую дремоту, овладевшую ею.
Глава 74
И вот он был почти уже почти на месте. Он был плохо одет для холода, который уже подбирался к нему, и поеживался, пока шел через пустырь к отелю «Обитель Демонов».
Ранняя осень в этом году, не подождав даже начала сентября, дохнула холодом. За недели, прошедшие с момента, когда он в последний раз был здесь, лето уступило натиску ветра и дождя. Однако это уныние не нагоняло на него тоску. Летнее тепло в небольших помещениях уже никогда не пробудит в нем приятные ощущения.
Он поднял глаза на отель. В ускользающем свете он казался кораллово-красным — отметины от огня и граффити казались почти рельефными, каждая деталь в абсолютном фокусе. Он немного задержался, разглядывая фасад, отыскивая какой-то знак. Может быть, мигнет окно или скрипнет дверь — все что угодно, что подготовит его к тому, что он может обнаружить внутри. Но отель оставался безмолвным. Просто крепкое здание, изуродованное временем и огнем, ловящее последний дневной свет.
Входная дверь была закрыта последним уходящим посетителем, но попыток вернуть на место доски не было. Марти толкнул дверь и она отворилась, скрежеща по штукатурке и пыли на полу. Внутри ничего не изменилось. Люстра качнулась от порыва ветра, незвано ворвавшегося снаружи в святая святых, сухой дождь пыли осыпался на пол.
Пройдя первые два пролета он почувствовал запах — что-то пахло резче, чем хлам или зола. Очевидно, тела по-прежнему были там, где их оставили. Разложение должно было уже начаться. Он не знал, как долго длится подобный процесс, но благодаря опыту предыдущих недель, он был готов к худшему; даже усиливающийся запах едва трогал его.
Он остановился на полпути и вытащил купленную им бутылку виски, отвернул крышку и, все еще следя глазами за остатками лестницы, приложил бутылку к губам. Глоток обжег ему десны и горло и отправился дальше, продираясь к его желудку. Он справился с искушением сделать второй глоток. Вместо этого он закрыл бутылку и сунул ее в карман, прежде чем продолжить подъем.
* * *
Воспоминания начали осаждать его. Он надеялся удержать их на расстоянии, но они упрямо возвращались и у него не хватало сил, чтобы справиться с ними. Изображений не было — только голоса. Они эхом отдавались в его черепной коробке, словно она была пуста, а он был просто неким безмозглым животным, отвечающим приказам высшего разума. Огромное желание повернуться и бежать навалилось на него, но он знал, что если он вернется обратно к ней, угрызения совести только усилятся. Скоро он будет с подозрением относится к каждому движению ее руки, интересуясь, не готовит ли Европеец ее к убийству. Это будет просто другой вид тюрьмы: ее стены — подозрение, ее решетки — сомнения, и он будет заключен в ней до конца своей жизни. Даже если Кэрис уйдет, не будет ли он оглядываться через плечо, ища кого-то с лицом, спрятанным за лицом, и непрощающими глазами Европейца?
С каждым шагом его страхи множились. Он ухватился за грязные перила и силой заставил себя идти вверх и вперед. «Я не хочу идти, — захныкал в нем ребенок. — Не заставляйте меня, пожалуйста. Достаточно легко развернуться и отложить это все. Смотри! Твои ноги смогут это, только скажи слово. Вернись! Она проснется в конце концов, только будь терпимей. Вернись!»
«А если она не проснется?» — Возразил голос разума. И это заставило его идти дальше.
Корта он поднялся на следующую ступеньку, что-то шевельнулось на лестничной площадке перед ним. Словно бы прыгнула блоха — не больше; так тихо, что он едва расслышал. Возможно, крыса? Возможно. Все охотники за падалью вполне могли прийти сюда в надежде поживиться, разве нет? Он предвидел и этот ужас и был готов к нему.
Он достиг площадки. Крысы не бросились врассыпную от звука его шагов, по крайней мере он не видел ни одной. Но все же здесь что-то было. На верхней ступеньке лестницы маленькая коричневая личинка, извиваясь, ползла по ковру, явно торопясь куда-то. Видимо, вниз по лестнице — в темноту. Он не стал слишком рассматривать ее. Что бы это ни было, оно было безобидным. Пускай она найдет себе укромное место, чтобы растолстеть там и со временем стать мухой, если у нее были такие намерения.
Он пересек предпоследнюю площадку и начал подниматься по последнему пролету лестницы. Несколько ступенек вверх — и запах резко усилился. Вонь гниющего мяса нахлынула на него и сейчас, несмотря на виски и всю его психологическую подготовку, его внутренности скручивались и переворачивались, как личинка на ковре, дрожа и крутясь.
Он остановился, поднявшись на две или три ступеньки, вытащил бутылку и сделал два больших глотка, проглатывая столь быстро, что на глазах его выступили слезы. Затем он продолжил свой подъем. Что-то мягкое скользнуло под его каблуком. Он взглянул вниз. Еще одна личинка — наверное, старший брат, — была остановлена на своем спуске его ногой: с жирным звуком она лопнула. Он еще несколько секунд разглядывал ее, прежде чем поспешить дальше, чувствуя, что подошвы его ботинок скользят — или же он давил остальных подобных тварей, пока шел?
Голова его звенела от вони; последние пару дюжин ступенек он преодолел почти бегом, спеша быстрее покончить с самым худшим. К тому времени, как он достиг последней ступеньки, он почти задыхался. Он представил, насколько абсурдно он, должно быть, выглядит — пьяный бред, — как гонец с сообщением о проигранной битве и убитых детях, спешащий во дворец некоего величественного короля. Только вот сам король был тоже убит и его бой был тоже проигран.
* * *
Он направился к пентхаузу; запах стал настолько сильным, что дышать становилось почти невозможно. Как и в предыдущий раз, он бросил взгляд на свое отражение в зеркале — он выглядел жалким, с уставшим испуганным лицом и — о боже! — ковер шевелился. Не две, не три, а по меньшей мере дюжина личинок слепо копошилась здесь, передвигаясь по ковру, оставляя за собой грязные следы. Он не видел раньше подобных насекомых, их строение было сложно определить и все они были разных размеров — некоторые толщиной в палец, другие — размером с детский кулачок; их бесформенные тела были лилового цвета с желтыми пятнышками. За ними оставались следы слизи и крови, как от загнивающих ран. Он обошел их стороной. Они разжирели на еде, с которой он когда-то беседовал и спорил. Ему не хотелось изучать их слишком близко.
Однако, когда он толкнул дверь номера и опасливо шагнул в коридор, отвратительная мысль закралась ему в голову и осталась там, нашептывая непристойности. Эти создания были в номере повсюду. Более активные из них ползали по оштукатуренным стенам, перетягивая колбаски своих тел на обои, оставляя за ними слизистые дорожки, цепляясь за стены, как гусеницы. Их движения были произвольны, некоторые из них, судя по их следам, ползали по кругу.
В полутьме коридора его худшие подозрения едва бурлили, однако они стали закипать, когда он перешагнул через распростертое тело Уайтхеда и шагнул в разделочную комнату, где благодаря свету от магистрали было ясно, как днем. Здесь было изобилие этих созданий. Вся комната просто кишела ими, от размера блохи до величины человеческого сердца, вытягивая лохматые волоски, словно щупальца, чтобы передвигаться с их помощью. Черви, блохи, личинки — целый энтомологический сонм собрался на месте казни.
Только это не были насекомые или личинки насекомых — сейчас он ясно это видел. Это были части плоти Европейца. Он был все еще жив. В частичках, в тысячах частичек, но все еще жив.
Брир был безжалостен в своем разрушении, уничтожая Европейца насколько позволяло его мачете и разрушающиеся руки. Но этого оказалось недостаточно. Внутри Мамуляна гудело так много украденных жизней и они, вопреки всем мыслимым законам природы, все еще были неутолимы. Со всем своим неистовством Брир не смог покончить с жизнью Европейца лишь только разделив ее, оставив кусочки плоти описывать эти бесполезные круги. Где-то в этом безумном зверинце было существо с волей, фрагмент которой все еще обладал достаточным смыслом, чтобы мысленно проникнуть в мозг Кэрис. Возможно, даже не одна часть, возможно много — сборище этих блуждающих частей. Марти не интересовала их биология. Как выжила эта мерзость, было вопросом для обсуждения в дурдоме.
Он, дрожа, попятился из комнаты в холл. Порывы ветра ломились в окно, стекло жалобно звенело. Он прислушивался к порывам, пока раздумывал, что делать дальше. В коридоре одна из гадостей свалилась со стены. Он наблюдал, как она извивается, стараясь перевернуться, и затем медленно поползла обратно. Как раз там, где она крутилась, лежал Уайтхед. Марти вернулся к телу.
Святые всласть повеселились перед тем, как ушли, — брюки и нижнее белье были стянуты, пах был изрезан ножом. Глаза его были открыты, вставная челюсть вытащена. Он таращился на Марти, раскрыв рот, как провинившийся ребенок. Мухи кружились над ним, на его лице были следы гниения. Он был мертв — а это было уже кое-что в этом мире. В своем заключительном порыве парни испражнились ему на грудь. Там тоже скопились мухи.
Когда-то Марти ненавидел этого человека, и любил его тоже один день; называл его Папой, называл его ублюдком; занимался любовью с его дочерью и почитал за Властелина Вселенной. Он видел этого человека во всей силе Господина. Видел его и напуганным — пытающимся удрать, как крыса от пожара. Он видел аналитические способности старика в действии и счел их работоспособными. Такими же плодотворными, возможно, как и усилия большинства любящих людей.
Он протянул руку, чтобы закрыть глаза Уайтхеда, но в своем усердии евангелисты вырезали веки старика и пальцы Марти наткнулись на слизь его глазных яблок. Их увлажнили отнюдь не слезы — гниль. Он поморщился и отдернул руку с отвращением.
Чтобы закрыть лицо Папы, он подсунул пальцы под труп, чтобы перевернуть его на живот. Из тела вытекала жижа и внизу было скользко и липко. Стиснув зубы, он приподнял тело старика и перевернул его набок, предоставив силе тяжести довершить остальное. Теперь, по крайней мере, старику не придется наблюдать за тем, что должно произойти.
Марти встал. Его руки были в слизи. Он щедро обмыл их остатками виски, чтобы перебить запах. Мытье рук преследовало и еще одну цель — исчезло искушение выпить. Было бы слишком легко напиться и потерять четкое восприятие действительности. Здесь был враг. И с ним придется иметь дело, уничтожить его навсегда.
Он начал здесь же, не сходя с места, в холле, втыкая каблуки в куски мяса, копошащиеся вокруг тела Уайтхеда, уничтожая их украденные жизни, стараясь изо всех сил. Они не издавали никакого звука, что облегчало его задачу. Они были просто червями, говорил он себе, мерзкими колбасками бессмысленной жизни. И ему становилось еще легче, пока он шел по коридору, размазывая их в пятна желтого жира и коричневых мышц. Твари подчинялись безропотно. Он стал покрываться потом, пытаясь не упускать человеческие останки, его глаза метались повсюду, чтобы не припустить ни одной карабкающейся мерзости. Уголки его губ стали понемногу растягиваться в улыбке; наконец низкий безрадостный смех вырвался из него. Это было легко. Он снова был мальчишкой, давящим муравьев большим пальцем. Один! Второй! Третий! Только эти существа были намного медленнее, чем самый сонный муравей, и он мог расплющивать их прогуливающимися шагами. Вся мощь и ум Европейца перешли в эту грязь, и он — Мартин Штраусс — был избран играть в эту Божественную игру и покончить с ней. Он достиг в конце концов этой ужасной власти.
* * *
Ничто — вот сущность. Эти слова, которые он услышал — и говорил — на Калибан-стрит, наконец достигли абсолютного смысла. Сейчас Европеец подтверждал горький силлогизм своими собственными костями и плотью.
Когда Марти закончил работу в холле, он вернулся в гостиную и принялся трудиться там, его первоначальное отвращение от прикосновения к существам практически исчезло, он срывал их со стен и бросал на землю, где растаптывал их. Когда он закончил в гостиной, он отправился на лестничную площадку и лестницу. Наконец, когда все было завершено, он вернулся в номер и соорудил костер из занавесок, которые он притащил из гардеробной, и разжег его столом старика и игральными картами. Затем он, ходя по комнате, ногой зашвыривал большие куски плоти в огонь, где они лопались, морщились и наконец сгорали. Меньшие куски он соскребал с пола, и смех все еще вырывался из него, когда он кидал небольшие куски мяса в середину погребального костра. Комната быстро заполнилась жаром и дымом. Его сердце заколотилось в ушах, на руках его блестел пот. Это была большая работа, и он должен был быть дотошным, не правда ли? Он не должен оставить ни одной живой гадины, ни кусочка из страха, что тот останется жить, станет могущественным и, возможно, вырастет и найдет его.
* * *
Когда огонь затих, он поддержал его подушками, магнитофонными кассетами и книжками в гибких обложках, пока не осталось ничего, что можно было сжечь, кроме себя самого. Несколько раз, когда он всматривался в огонь, мысль о том, чтобы ступить в него казалась не такой уж непривлекательной. Но он удержался. Это только безумная усталость искушала его. Вместо этого он сел на корточки в углу, глядя на тени от костра, пляшущие на стене. Образы, возникавшие там, заставляли его плакать, хотя, возможно, и что-то другое.
* * *
Когда незадолго до рассвета Кэрис поднялась по лестнице, он не видел и не слышал ее. Огонь давно уже погас. Только кости, оставшиеся от расчленения, произведенного Бриром, почерневшие и потрескавшиеся в огне, были еще узнаваемы. Осколки берцовой кости, может быть, позвоночника, часть черепа Европейца.
Она осторожно вошла, словно боялась разбудить спящего ребенка. Может быть, он и спал. В его голове проносились легчайшие образы, которые могли быть только снами, — жизнь не бывает столь ужасной.
— Я проснулась, — сказал она. — Я знала, что ты здесь.
Он едва видел ее сквозь задымленный воздух, она была, как мел, рисующий на черной бумаге — так легко стираемый. Слезы полились снова, когда он подумал об этом.
— Нам надо идти, — сказал она, не желая требовать от него объяснений. Возможно, со временем она спросит его, когда это жалобное выражение исчезнет из его глаз, а может быть, вообще никогда не спросит. После нескольких минут ее уговоров и тесных объятий он вышел из своей медитации и укрылся под ее заботой.
Когда они вышли из отеля, ветер ударил им в лицо, такой же напористый, как всегда. Марти взглянул вверх, чтобы убедиться, что порывы ветра сдули звезды, но они оставались неколебимы. Все было на месте, кроме безумия, которое совсем недавно калечило их жизни, и хотя она поторапливала его, он медлил, задрав голову, вглядываясь в звезды. Никаких изменений не было. Лишь помаргивания точек света на ясном небе. Но он впервые увидел, как они красивы. В мире, полном потерь и жестокости, они были так далеки — крошечные источники сияния. И когда она вела его по неосвещенным улицам, он не мог удержаться, чтобы снова и снова не смотреть в небо.
