В пяти милях вверх по склону горы от того дома, где Юдит и Дауд впервые вдыхали изорддеррекский воздух, Автарх Примиренных Доминионов сидел в одной из своих наблюдательных башен и озирал город, который он возвысил до таких безмерных пределов. Прошло три дня с момента его возвращения из Квемского дворца, и почти каждый час кто-то — обычно это был Розенгартен — приносил ему новости о новых актах гражданского неповиновения, некоторые из которых произошли в таких отдаленных районах Имаджики, что новости о мятежах шли сюда долгие недели, а некоторые — и это было более тревожно — случались едва ли не у стен дворца. Размышляя, он жевал криучи, наркотик, к которому он пристрастился за последние семьдесят лет. Для непривычного человека его побочные эффекты могли оказаться непредсказуемыми и очень опасными. Периоды летаргии сменялись припадками полового возбуждения и галлюцинациями. Иногда пальцы на руках и ногах гротескно распухали. Но организм Автарха так долго впитывал в себя криучи, что наркотик больше не оказывал отрицательного воздействия ни на его физиологию, ни на умственные способности, и он мог наслаждаться его способностью прогонять скорбь без всяких неприятных последствий.

По крайней мере, так было до последнего времени. Теперь же, словно вступив в заговор с теми силами, которые уничтожили его распростершуюся внизу мечту, наркотик отказывал ему в облегчении. Он приказал доставить себе свежую партию еще в дни своих размышлений у места, где стояла Ось, но когда он вернулся в Изорддеррекс, его там ждали вести о том, что его поставщики в Кеспарате Скориа были убиты. По слухам, их убийцы принадлежали к Ордену Голодарей — группке умственно отсталых обманщиков, поклоняющихся Мадонне, как он слышал, и сеющих смуту уже в течение многих лет. Однако они представляли столь малую угрозу для сложившегося положения вещей, что он позволил им существовать, просто ради развлечения. Их памфлеты — смесь кастрационных фантазий и плохой теологии — представляли собой забавное чтение, а после того как их предводитель Афанасий был заключен в тюрьму, многие из них удалились молиться в пустыню на окраинах Первого Доминиона, так называемую Немочь, где неколебимая реальность Второго Доминиона бледнела и растворялась. Но Афанасий сбежал из заточения и вернулся в Изорддеррекс с новыми призывами к борьбе. Судя по всему, убийство поставщиков криучи и было его первым после возвращения актом неповиновения. Дело вроде бы и не очень значительное, но он был достаточно хитер, чтобы знать, какое неудобство он причинил Автарху. Не приходилось сомневаться в том, что он представил это своим сторонникам как акт гражданского оздоровления, свершенный во имя Мадонны.

Автарх выплюнул жвачку криучи и покинул наблюдательную башню, направившись по монументальному лабиринту дворца к покоям Кезуар, надеясь, что у нее остался небольшой запас, который ему удастся стянуть. Налево и направо уходили такие огромные коридоры, что ни один человеческий голос не смог бы донестись от одного конца до другого. Вдоль коридоров располагались многие дюжины комнат — все безукоризненно обставленные и все безукоризненно пустые — с такими высокими потолками, что наверху впору было плавать маленьким облачкам. И хотя его архитектурные усилия некогда служили предметом удивления всех Примиренных Доминионов, теперь безмерность его честолюбия и того, что было им достигнуто (а достигнуто действительно было немало), показалась ему только насмешкой. Он потратил свои силы на все эти безумства, когда ему следовало бы больше позаботиться о тех волнах возмущения, которые расходились от его дворца-империи по всей Имаджике. Его аналитики проинформировали его, что вовсе не провоцируемые им погромы служат причиной нынешней смуты. Она является следствием более медленных изменений в жизни Доминионов, едва ли не самым значительным из которых был подъем Изорддеррекса и соседних с ним городов. Все глаза были обращены к мишурному великолепию этих городов, и вскоре сформировался новый пантеон для племен и сообществ, которые давно уже утратили веру в божеств скал и деревьев. Сотнями и тысячами крестьяне покидали свои пыльные норы, чтобы урвать себе кусочек этого чуда, и кончили тем, что оказались в таких дырах, как Ванаэф, где год за годом накапливалось их разочарование и их ярость. Кроме того, появились те, кто готов был воспользоваться выгодами анархии, как например, новая разновидность кочевников, из-за которых отдельные участки Постного Пути делались фактически непроходимыми. Это были полупомешанные и безжалостные бандиты, которые гордились своей собственной дурной славой. А ко всему прочему добавились еще и новые богатые — династии, возникшие в результате потребительского бума, который сопутствовал подъему Изорддеррекса. В прошлом они не раз просили режим защитить их от алчных бедняков, но Автарх был слишком занят строительством своего дворца. Не дождавшись помощи, династии сформировали свои частные армии для защиты своих владений и клялись в вечной преданности Империи, не переставая плести против нее интриги. Теперь эти интриги перешли из области теории в область практики. Под прикрытием хорошо натасканных армий новоявленные магнаты объявили свою независимость от Изорддеррекса и его налоговой службы.

Аналитики утверждали, что между этими группами нет ничего общего. Да и могло ли быть иначе? Ведь взгляды их совершенно разнились. Неофеодалы, неокоммунисты и неоанархисты — все они были врагами друг друга. Они начали сеять смуту одновременно по чистому совпадению. Или же неблагоприятное положение звезд было тому виной.

Автарх почти не прислушивался к подобным утверждениям. То небольшое удовольствие, которое он получал от политики в начале своего правления, быстро свелось на нет. Не для этого ремесла был он рожден, и оно казалось ему утомительным и скучным. Он назначил своих Тетрархов править четырьмя Примиренными Доминионами — Тетрарх Первого Доминиона свершал свои обязанности, разумеется, in absentia, чтобы они предоставили ему возможность отдавать все свое время и силы величайшему из городов — Изорддеррексу — и его великолепной короне — дворцу. Но то, что он в действительности создал, было памятником абсурду, на который он, находясь под воздействием криучи, обрушивал ярость словно на живого врага.

Однажды, например, находясь в подобном визионерском настроении, он приказал разбить все окна в комнатах, выходящих на пустыню, и вывалить на мозаики огромное количество тухлого мяса. В тот же день целые стаи питающихся падалью птиц оставили высокие и горячие воздушные потоки над песками и принялись питаться и размножаться на столах и кроватях, предназначенных для королевского величия. В другой раз он приказал наловить рыб в дельте и запустить их в ванны. Вода была теплой, еды было в изобилии, и рыбы оказались такими плодородными, что уже через несколько недель он мог бы ходить по их спинам, если б захотел. Потом их стало слишком много, и он проводил долгие часы, созерцая последствия: отцеубийства, братоубийства, детоубийства. Но жесточайшая месть, которую он выносил против своего безумного творения, была также и самой тайной. Одну за другой он использовал свои величественные залы с облачками под потолком для постановки драм, в которых все — включая и смерть — было настоящим, а после того, как был разыгран последний акт, он запечатывал каждый театр с таким тщанием, будто это была гробница фараона, и перемещался в следующую комнату. Постепенно величайший дворец Изорддеррекса превратился в мавзолей.

Однако покои, в которые он сейчас входил, были избавлены от этой участи. Ванные комнаты, спальни, гостиные и часовня Кезуар сами по себе представляли маленькое государство, и он давным-давно поклялся ей, что не осквернит его территорию. Она украшала свои комнаты всеми возможными предметами роскоши, на которые падал ее эклектичный взгляд. До его теперешней меланхолии он и сам придерживался сходных эклектических принципов. Он заполнил спальни, в которых теперь гнездились стервятники, безупречными экземплярами мебели в стиле барокко и рококо, велел сделать зеркальные стены, как в Версале, и позолотить туалеты. Но с тех пор он давно уже утратил вкус в подобной экстравагантности, и теперь при одном виде комнат Кезуар к горлу его подступила тошнота, и если бы не необходимость, приведшая его сюда, он немедленно ретировался бы, устрашенный их излишествами.

Проходя через покои, он несколько раз позвал свою жену. Сначала в гостиных, которые были усеяны остатками по крайней мере двенадцати трапез. Все они были пусты. Потом в приемной зале, которая была убрана еще роскошнее, чем гостиные, но тоже была пуста. И наконец в спальне. На ее пороге он услышал шлепанье босых ног по мраморному полу, и ему на глаза показалась служанка Кезуар Конкуписцентия. Как обычно, она была голой. На спине у нее волновалось целое море разноцветных конечностей, подвижных, словно обезьяньи хвосты. Ее передние конечности были тонкими и бескостными: потребовалось много поколений, чтобы довести их до такого исчезающего состояния. Ее большие зеленые глаза постоянно слезились, и растущие по обе стороны ее лица опахала из перьев постоянно смахивали слезы с ее нарумяненных щек.

— Где Кезуар? — спросил он.

Она прикрыла кокетливым веером своего оперения нижнюю часть лица и захихикала, словно гейша. Автарх однажды переспал с ней, находясь под действием криучи, и она никогда не упускала случая пококетничать с ним.

— Только не сейчас, — сказал он, с омерзением глядя на ее ужимки. — Мне нужна моя жена! Где она?

Конкуписцентия замотала головой, подаваясь назад, устрашенная его грозным голосом и поднятым кулаком. Он прошел мимо нее в спальню. Если можно отыскать хотя бы крохотный комочек криучи, то это случится здесь, в ее будуаре, где она столько дней лениво провалялась на постели, слушая, как Конкуписцентия поет свои гимны и колыбельные. Комната пахла как портовый бордель. Около дюжины тошнотворных ароматов туманили воздух, не хуже полупрозрачных покрывал, развешанных над кроватью.

— Мне нужен криучи, — сказал он. — Где он?

И вновь Конкуписцентия затрясла головой, теперь еще вдобавок и захныкав.

— Где? — закричал он. — Где?

От запаха духов и развешанных повсюду покрывал его стало тошнить, и в ярости он начал рвать шелк и кружева. Служанка не вмешивалась до тех пор, пока он не схватил Библию, лежавшую раскрытой на подушке, и не вознамерился разорвать ее в клочки.

— Пжалста, ампират! — взвизгнула она. — Пжалста, ампират! Я буду есть бита, если ты рвать Книга! Кезуар любита Книга.

Не так уж часто приходилось ему слышать глосс, островной гибрид английского, и его звучание — такое же уродливое, как и его источник — только разъярило его еще больше. Он вырвал полдюжины страниц из Библии, просто для того, чтобы заставить ее вновь перейти на крик. Это ему удалось.

— Мне нужен криучи! — сказал он.

— У меня еста! У меня еста! — воскликнула она и повела его из спальни в огромную туалетную комнату, которая располагалась за дверью, и там начала поиски среди множества позолоченных коробочек на столике Кезуар. Увидев отражение Автарха в зеркале, она улыбнулась, словно провинившийся ребенок, и достала сверток из самой маленькой коробочки. Не успела она протянуть его Автарху, как он выхватил его у нее из рук. По запаху, уколовшему его ноздри, он понял, что качество хорошее, и, не раздумывая, развернул сверток и отправил все его содержимое себе в рот.

— Хорошая девочка, — сказал он Конкуписцентии. — Хорошая девочка. А теперь скажи мне, ты знаешь, где твоя госпожа взяла это?

Конкуписцентия замотала головой.

— Она много раз ходита в Кеспараты, много ночи. Иногда она одета нищенка, иногда…

— Шлюха.

— Не, не. Кезуар не есть шлюха.

— Так где она сейчас? — спросил Автарх. — Пошла на блядки? Немножко рановато для этого, не правда ли? Или она днем берет дешевле?

Криучи оказался даже лучше, чем он ожидал. Пока он говорил, он почувствовал, как наркотик начал действовать и вытеснил его меланхолию неистовой эйфорией. Хотя он не спал с Кезуар уже лет сорок (и не имел никакого желания менять это обыкновение), при определенных обстоятельствах известия о ее изменах еще оказывали на него угнетающее действие. Но наркотик сделал его невосприимчивым к страданиям. Она может спать хоть с пятьюдесятью мужчинами в день, но это не отдалит ее от него ни на один дюйм. Неважно, что они чувствуют друг к другу — страсть или презрение. История сделала их неразлучными, и такими они и останутся до наступления Апокалипсиса.

— Госпожа не блядка, — сказала Конкуписцентия, с похвальным намерением защитить честь королевы. — Госпожа пошла до Скориа.

— В Скориа? Зачем?

— Казни, — ответила Конкуписцентия, произнося это слово, выученное от своей госпожи, без акцента.

— Казни? — переспросил Автарх, и смутное беспокойство всплыло над обволакивающими волнами криучи. — Какие такие казни?

— Не зната, — сказала она. — Казни и все. Она молитаса про нех…

— Не сомневался…

— Мы всигада молитаса по душам, штопа они предстата пред Незримый омыта…

Последовало еще несколько подобных фраз, затверженных наизусть и тупо повторяемых при каждом удобном случае. Это христианское плаксивое нытье оказывало на него такое тошнотворное действие, как и убранство комнат. И, как и убранство, все это было делом рук Кезуар. Она упала в объятия Скорбящего всего несколько месяцев назад, но это не помешало ей заявить, что она — Его невеста. Еще одна неверность, хотя и менее сифилитичная, чем сотни предыдущих, но не менее патетическая.

Автарх предоставил Конкуписцентии возможность продолжать свое нытье и отправил своего телохранителя на поиски Розенгартена. Появились вопросы, на которые надо было найти ответы, и поскорее, а то головы полетят с плеч не только в Скориа.

Во время путешествия по Постному Пути Миляга пришел к мысли о том, что Хуззах была им не обузой, как он вначале предполагал, а благословением. Он был уверен, что не окажись ее вместе с ними на поверхности Колыбели, Богиня Тишалулле не стала бы за них вступаться, да и ловить попутки было бы не так-то просто, если б этим не занимался обаятельный ребенок. Несмотря на месяцы, проведенные в недрах сумасшедшего дома (а может быть, и благодаря им), Хуззах была очень общительна и всех стремилась вовлечь в разговоры, и из ответов на ее невинные вопросы Миляга и Пай почерпнули немало информации, которую они едва ли смогли бы узнать другим путем. Даже пока они пересекали дамбу по пути к городу, она успела завязать разговор с какой-то женщиной, которая с радостью представила им список Кеспаратов и даже показала те из них, которые были видны с того места, где они находились. Для Миляги в ее речи оказалось слишком много названий и инструкций, но, взглянув на Пая, он убедился, что мистиф слушает очень внимательно и наверняка выучит все наизусть еще до того, как они окажутся на другом берегу.

— Восхитительно, — сказал Пай Хуззах, когда женщина ушла. — Я не был уверен, что смогу найти дорогу к Кеспарату моих сородичей. Теперь я знаю, куда идти.

— Вверх по Оке Ти-Нун, к Карамессу, где делают засахаренные фрукты для Автарха, — сказала Хуззах, словно перед глазами у нее был путеводитель. — Идти вдоль стены Карамесса до тех пор, пока не упрешься в Смуки-стрит, а потом наверх к Виатикуму, и оттуда уже будут видны ворота.

— Как ты можешь все это помнить? — спросил Миляга, в ответ на что Хуззах слегка презрительно спросила у него, как он мог позволить себе забыть все это.

— Мы не должны потеряться, — сказала она.

— Мы не потеряемся, — ответил Пай. — В моем Кеспарате найдутся люди, которые помогут нам отыскать твоих дедушку и бабушку.

— Даже если и не помогут, это не страшно, — сказала Хуззах, переводя серьезный взгляд с Пая на Милягу. — Я пойду с вами в Первый Доминион. Мне тоже хотелось бы посмотреть на Незримого.

— Откуда ты знаешь, что мы направляемся именно туда? — сказал Миляга.

— Я слышала, как вы об этом говорили, — ответила она. — Вы ведь не передумали? Не беспокойтесь, я не испугаюсь. Мы же видели Богиню? Он будет таким же, только не такой красивый.

Это нелестное мнение о Незримом немало позабавило Милягу.

— Ты просто ангел, тебе известно об этом? — сказал он, присаживаясь на корточки и обнимая ее. С тех пор как они отправились в путешествие, она прибавила несколько фунтов веса, и ее ответное объятие было довольно крепким.

— Я хочу есть, — прошептала она ему на ухо.

— Тогда мы найдем чего-нибудь поесть, — ответил он. — Мы не можем позволить нашему ангелу разгуливать голодным.

Они пошли по крутым улицам Оке Ти-Нун и скоро избавились от толпы попутчиков. Вокруг было много мест, где можно было перекусить, начиная от лотков с жареной на углях рыбой и кончая кафе, которые вполне могли находиться и на улицах Парижа, вот только посетители их отличались несколько большей экстравагантностью, чем даже та, которой мог похвастаться город европейской экзотики. Многие из них принадлежали к видам, чьи странности Миляга уже воспринимал как должное: Этаки, Хератэа, отдаленные родственники Мамаши Сплендид и двоюродные братья Хаммеръока. Было даже несколько таких, кто был похож на одноглазого крупье из Аттабоя. Но на одного представителя более или менее знакомого ему племени приходилось два или три экземпляра совершенно неизвестных ему пород. Как и в Ванаэфе, Пай предупредил его, что лучше не приглядываться слишком внимательно, и он изо всех сил старался с максимальной бесстрастностью наблюдать за разнообразием манер поведения, нравов, причуд, походок, лиц и голосов, которые заполняли улицы. Но это было не так-то просто. Через некоторое время они нашли небольшое кафе, из которого исходили особенно соблазнительные ароматы, и Миляга устроился у окна, из которого можно было созерцать парад, не привлекая особого внимания.

— У меня был друг по имени Клейн, — сказал он, когда они приступили к трапезе. — В Пятом Доминионе. Он любил спрашивать у людей, что бы они сделали, если б знали, что жить им осталось только три дня.

— Почему три? — спросила Хуззах.

— Не знаю. Почему вообще всего бывает по три? Просто такое число.

— В любом художественном замысле есть место только для трех действующих лиц, — заметил мистиф. — Остальные же являются… — Он запнулся на половине цитаты. — …помощниками, кем-то таким… и кем-то еще. Это из Плутеро Квексоса.

— Кто такой?

— А-а-а, неважно.

— Так о чем я говорил?

— Клейн, — сказала Хуззах.

— Когда он задал мне этот вопрос, я сказал ему: если б у меня остались три дня, я бы поехал в Нью-Йорк, потому что там больше всего шансов на то, что даже самые дикие твои мечты обретут реальность. Но теперь я увидел Изорддеррекс…

— Малую его часть, — заметила Хуззах.

— Этого вполне достаточно, ангел мой. Так вот, если он когда-нибудь спросит меня снова, я отвечу: хочу умереть в Изорддеррексе.

— Поедая завтрак вместе с Паем и Хуззах, — сказала девочка.

— Вот именно.

— Вот именно, — повторила она, в точности копируя его интонацию.

— Интересно, найдется ли что-нибудь такое, что здесь нельзя найти, если хорошенько поискать?

— Немного тишины и покоя, — сказал Пай.

На улицах действительно стоял жуткий гам, который проникал даже в кафе.

— Я уверен, что во дворце мы найдем уютные внутренние дворики, — сказал Миляга.

— А мы идем во дворец? — спросила Хуззах.

— А теперь послушай меня, — сказал Пай. — Во-первых, мистер Захария сам не знает, что говорит…

— Слова, Пай, слова… — вставил Миляга.

— А во-вторых, мы привезли тебя с собой, чтобы найти твоих дедушку с бабушкой, и сейчас это наша главная задача. Так, мистер Захария?

— А что если мы не сможем их найти? — сказала Хуззах.

— Найдем, — ответил Пай. — Мои люди знают этот город сверху донизу.

— А такое вообще возможно? — сказал Миляга. — Что-то у меня есть определенные сомнения.

— Когда ты кончишь пить кофе, — сказал Пай, — я позволю им доказать тебе, что ты не прав.

Наполнив желудки, они отправились по городу, следуя запланированному маршруту: от Оке Ти-Нун к Карамессу, потом вдоль стены до Смуки-стрит. Оказалось, что инструкции были не вполне надежны. Смуки-стрит, узкая и оживленная улица, хотя и куда более спокойная, чем та, по которой они только что шли, привела их не к Виатикуму, как им было обещано, а в лабиринт уродливых бараков. Дети играли в грязи, а между ними расхаживали рагемаи — неудачный гибрид между собакой и свиньей, который как-то в присутствии Миляги зажарили на вертели в Май-Ке, но здесь, судя по всему, считали домашним животным. Грязь, дети и рагемаи воняли невыносимо, и их запах привлекал зарзи в больших количествах.

— Мы, наверное, пропустили поворот, — сказал мистиф. — Нам надо было…

Его прервали огласившие окрестность крики, заслышав которые, дети вылезли из грязи и ринулись на поиски их источника. В общем гаме выделялся пронзительный неприятный вопль, который делался то громче, то тише, словно боевой клич. Не успели Пай с Милягой как-то отреагировать на это событие, как Хуззах бросилась вслед за остальными детьми, обегая лужи и рагемаев, роющих рылом землю. Миляга посмотрел на Пая, который вместо ответа пожал плечами, а потом оба они направились вслед за Хуззах. След привел их через переулок на широкую и оживленную улицу, которая с удивительной скоростью начала пустеть, когда пешеходы и водители кинулись искать убежище от того, что надвигалось на них с вершины холма.

Сначала появился обладатель пронзительного голоса — вооруженный мужчина ростом почти в два раза выше Миляги. В каждой руке у него было по развевающемуся алому флагу. Скорость, с которой он несся, никак не отражалась на громкости и высоте его воплей. За ним появился батальон примерно так же вооруженных солдат — ни один из них не был ниже восьми футов. И наконец показался экипаж, который явно был специально сконструирован для того, чтобы подниматься и опускаться по крутым склонам города с минимальными неудобствами для пассажиров. Колеса были ростом с обладателя пронзительного голоса; посадка самого экипажа была довольно низкой. Корпус его был темным и блестящим, окна — еще темнее. Между спицами колеса попалась чайка. Она истекала кровью и билась, но не могла высвободиться. Ее предсмертные крики были скорбным, но вполне уместным дополнением к какофонии воплей и шума двигателей.

Миляга схватил Хуззах за плечо и держал ее до тех пор, пока монстр на колесах не скрылся из виду, хотя ей и не угрожала никакая опасность. Она подняла на него глаза — на лице ее сияла широкая улыбка — и спросила:

— Кто это был?

— Я не знаю.

Женщина, стоявшая в дверях у них за спиной, объяснила:

— Это Кезуар, жена Автарха. В Скориа произведены аресты. Снова Голодари.

Она сделала незаметный жест рукой, сначала проведя черту на уровне глаз, а потом поднеся пальцы ко рту и прижав костяшки мизинца и среднего к ноздрям, а безымянным оттопырив нижнюю губу. Все это было проделано со скоростью, говорившей о том, что она проделывает этот жест сотни раз на дню. Потом она пошла вниз по улице, держась поближе к домам.

— Афанасий ведь был Голодарем? — сказал Миляга. — Надо пойти и посмотреть, что там происходит.

— Мы окажемся у всех на виду, — сказал Пай.

— Будем стоять позади, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как действует враг.

Не оставив Паю времени на возражения, Миляга взял Хуззах за руку и повел ее вслед за эскортом Кезуар. Идти по такому следу было нетрудно. Повсюду, где прошли войска, лица снова высовывались из окон и дверей, словно морские анемоны, вновь показывающиеся после того, как их задела своим брюхом акула — осторожные, готовые спрятаться обратно при малейшем признаке опасности. Только пара малышей, еще не обученных науке страха, и троица чужаков находились на самой середине улицы, где свет Кометы был ярче всего. Детей быстро призвали под относительную безопасность домашнего крова, а троица продолжила свой спуск с холма.

Вскоре перед ними открылся океан. Между домами, которые были в этом районе гораздо древнее, чем в Оке Ти-Нун или Карамессе, виднелась гавань. Воздух был чистым и свежим, и они пошли быстрее. Через некоторое время жилые дома уступили место портовым сооружениям: повсюду возвышались склады, краны и башни. Местность никак нельзя было назвать пустынной. Здешних рабочих было не так-то легко запугать, как обитателей верхнего Кеспарата, и многие из них оторвались от своих дел, чтобы поглядеть, что там за суматоха. Они были наиболее однородной группой из тех, что приходилось встречать Миляге. Большинство из них были потомками смешанных браков Этаков и людей — массивные, грубоватые люди, которые в достаточном количестве с легкостью смогли бы разгромить батальон Кезуар. Когда они вступили в этот район, Миляга поднял Хуззах и посадил ее себе на плечи из опасения, что ее могут просто затоптать. Несколько докеров улыбнулись ей, а несколько заботливо отошли в сторону, чтобы дать ей возможность оседлать Милягу посреди толпы. К тому времени, когда они вновь увидели войска, людская масса надежно скрыла их.

Небольшому контингенту солдат поручили удерживать зевак, и они честно пытались выполнить поставленное задание. Но число их было слишком мало, и разбухающая толпа постепенно оттесняла кордон все ближе и ближе к месту военных действий — складу в тридцати ярдах вниз по улице, который явно был недавно взят штурмом. Стены его были щербатыми от пуль, а из окон нижнего этажа валил дым. Принимавшие участие в засаде войска, одетые в отличие от щегольского эскорта Кезуар в однотонную форму, которую Миляга уже видел в Л'Имби, в настоящий момент вытаскивали трупы из здания. Некоторые находились на втором этаже и выбрасывали мертвецов из окон (а за компанию и парочку тех, кто еще подавал признаки жизни) на быстро растущую внизу кровавую груду. Миляга вспомнил Беатрикс. Какой смысл в этих погребальных пирамидах? Что это — нечто вроде подписи Автарха?

— Тебе не надо на это смотреть, ангел, — сказал Миляга Хуззах и попытался снять ее с плеч. Но она держалась крепко, для надежности ухватив его обеими руками за волосы.

— Я хочу смотреть, — сказала она. — Я видела это вместе с папой уже много раз.

— Ладно, только постарайся, чтобы тебя не стошнило на мою голову, — предупредил Миляга.

— Глупости какие, — ответила она, до глубины души оскорбленная тем, что Миляга допускает подобную возможность.

Впереди разворачивались новые зверства. Из здания вытащили оставшегося в живых человека и швырнули его на землю перед экипажем Кезуар, двери и окна которого по-прежнему были закрыты. Еще одна жертва, испуская яростные крики, пыталась защититься от штыковых уколов окруживших ее солдат. Но все внезапно замерло, когда на крыше склада появился человек в оборванных лохмотьях. Он широко развел руки, словно приветствуя свой мученический удел, и заговорил.

— Это Афанасий! — удивленно пробормотал Пай.

Зрение мистифа было острее, чем у Миляги, который, только очень внимательно приглядевшись, убедился в его правоте. Это действительно был отец Афанасий. Его борода и волосы были длиннее, чем когда-либо. Руки, лоб и бок были в крови.

— Какого черта он там делает? — сказал Миляга. — Читает проповедь?

Афанасий обращался не только к войскам и их жертвам внизу на мостовой. Он постоянно поворачивался и к толпе. Но что бы он там ни выкрикивал — обвинения, молитвы или призывы к оружию, — его слова все равно уносил ветер. Его беззвучное выступление выглядело несколько абсурдным и уж без сомнения самоубийственным. Снизу на него уже были нацелены винтовки.

Но еще до того, как прозвучал хоть один выстрел, первый пленник, которого поставили на колени перед экипажем Кезуар, сумел ускользнуть из-под стражи. Захватившие его в плен солдаты, отвлеченные спектаклем отца Афанасия, среагировали недостаточно быстро, а когда это все-таки случилось, их жертва, презрев более краткие пути бегства, уже бежала навстречу толпе. При его приближении толпа начала расступаться, но солдаты уже взяли его на мушку. Поняв, что они собираются стрелять в направлении толпы, Миляга рухнул на колени, умоляя Хуззах поскорее слезть. На этот раз она не заставила себя упрашивать. В тот момент, когда она соскользнула с его плеч, раздалось несколько выстрелов. Он поднял глаза и сквозь мешанину тел увидел, как отец Афанасий упал, словно от удара, и тело его исчезло за парапетом вдоль края крыши.

— Проклятый дурак, — сказал он самому себе и собрался было уже подхватить Хуззах и унести ее подальше, когда второй залп заставил его замереть на месте.

Пуля попала в докера, стоявшего в ярде от того места, где Миляга, припав к земле, прикрывал Хуззах. Докер рухнул, как срубленное дерево. Поднимаясь, Миляга огляделся в поисках Пая. В сбежавшего Голодаря также попала пуля, но он по-прежнему двигался вперед, с трудом ковыляя навстречу толпе, пришедшей в полное смятение. Некоторые разбегались кто куда, некоторые, бросая вызов войскам, остались стоять на месте. Кое-кто бросился на помощь поверженному докеру.

Вряд ли Голодарь мог все это видеть. Хотя энергия все еще несла его вперед, его лицо, еще не знавшее бритвы, обмякло и было лишено всякого выражения, а его светлые глаза подернулись поволокой. Еще одна пуля попала ему в заднюю часть шеи и вылетела с другой стороны, где на горле у него были вытатуированы три тонкие линии, средняя из которых рассекала пополам адамово яблоко. Сила выстрела швырнула его вперед, и когда он упал, несколько людей, стоявших между ним и Милягой, разбежались в разные стороны. Тело его упало на землю лицом вниз в ярде от Миляги, его сотрясали предсмертные судороги, но руки все еще продолжали двигаться вперед, целенаправленно пробираясь сквозь грязь к ногам Миляги. Левая рука его обессилела, так и не достигнув цели, но правая сумела-таки нашарить стертый носок туфли Миляги.

Он услышал где-то рядом шепот Пая, который уговаривал его отойти в сторону, но он не мог оставить этого человека в последние секунды его жизни. Он начал нагибаться, намереваясь сжать умирающие пальцы в своей руке, но опоздал на пару секунд. Рука обессилела и безжизненно упала на землю.

— Ну а теперь ты идешь? — сказал Пай.

Миляга оторвал взгляд от трупа и огляделся. Эта сцена собрала ему несколько зрителей, и лица их были исполнены тревожного предчувствия, удивления и уважения, смешанных с явным ожиданием от него каких-то слов, какого-то напутствия. Ничего подобного Миляга не мог им предложить и только развел руками. Зрители продолжали смотреть на него, не мигая, и он подумал было, что они могут напасть на него, если он не заговорит, но в районе склада снова раздалась пальба, и этот момент оказался в прошлом: люди отвернулись от Миляги, а некоторые даже помотали головой, словно только что очнувшись от транса. Второго пленного уже расстреляли у стены склада, и теперь огонь велся по груде тел, чтобы добить затесавшегося туда раненого. Несколько солдат появились на крыше, по-видимому, намереваясь сбросить вниз тело отца Афанасия. Но этого удовольствия они были лишены. То ли он притворился, что в него попала пуля, то ли действительно был ранен, он сумел уползти в безопасное место, пока разыгрывалась драма внизу, но так или иначе преследователи оказались с пустыми руками.

Трое солдат из кордона, который весь разбежался в поисках укрытия, когда войска начали стрелять в толпу, теперь появились снова, чтобы забрать тело неудачливого беглеца. Однако они столкнулись с сильным пассивным сопротивлением: между ними и мертвым юношей тут же образовалась толпа, принявшаяся оттирать солдат в сторону. Солдаты проложили себе путь силой, раздавая по сторонам меткие удары штыком и прикладом, но за это время Миляга успел отойти от трупа.

Успел он и оглянуться на усеянную трупами сцену, видимую над головами толпы. Дверь экипажа Кезуар была открыта, и, окруженная плотным кольцом своих гвардейцев, она наконец-то вышла на свет божий. Это была супруга самого гнусного тирана Имаджики, и Миляга помедлил одно опасное мгновение, чтобы посмотреть, какой след оставил на ней такой интимный контакт со злом.

Когда она показалась, то одного только вида ее (даже для такого плохого зрения, как у него) оказалось достаточным, чтобы у него захватило дух. Она принадлежала человеческому роду и была красавицей. И не просто красавицей. Она была Юдит.

Пай схватил его за руку, пытаясь оттащить его в сторону, но он не поддавался.

— Посмотри на нее. Господи. Посмотри на нее, Пай. Да посмотри же ты!

Мистиф бросил взгляд на женщину.

— Это Юдит, — сказал Миляга.

— Это невозможно.

— Говорю тебе, это она! Она! Куда смотрят твои ебаные глаза? Это Юдит!

Его крик словно послужил искрой для сухого хвороста ярости, накопившейся в толпе. Было совершено внезапное нападение на трех солдат, которые по-прежнему пытались унести с собой тело мертвого юноши. Одного из них ударили палкой по голове, и он упал, а другой принялся отступать, стреляя в толпу. Пламя мгновенно разгорелось. Кинжалы были вынуты из ножен, мачете сняты с поясов. Через пять секунд толпа превратилась в армию, а еще через пять уничтожила первых трех жертв. За разыгравшейся битвой Миляге больше не было видно Юдит, и ему ничего не оставалось делать, как последовать вслед за Паем, скорее ради безопасности Хуззах, чем своей собственной. Он чувствовал себя странно неуязвимым, словно круг выжидающих взглядов был заклятьем против пули.

— Это была Юдит, Пай, — сказал он, как только они отошли достаточно далеко, чтобы слышать друг друга сквозь шум криков и выстрелов.

Хуззах держала его за руку и возбужденно повисла на ней.

— Кто такая Юдит? — спросила она.

— Одна женщина, которую мы знаем, — сказал Миляга.

— Ну как это может оказаться она? — В голосе мистифа слышались злость и раздражение. — Ну спроси себя: как это может оказаться она? Если у тебя есть ответ на этот вопрос, я рад за тебя. Действительно рад. Скажи мне его.

— Я не знаю, — сказал Миляга. — Но я привык доверять своим глазам.

— Мы оставили ее в Пятом Доминионе, Миляга.

— Если я сумел попасть сюда, то почему она не могла?

— И за два месяца успела стать женой Автарха? Неплохая карьера, как ты считаешь?

За спиной у них вновь послышалась стрельба, а вслед за ней раздался такой мощный рев людских голосов, что он отдался в камнях у них под ногами. Миляга остановился, сделал несколько шагов назад и посмотрел вниз в сторону гавани.

— Будет революция, — сказал он просто.

— Я думаю, она уже началась, — ответил Пай.

— Они убьют ее, — сказал он, начиная спускаться вниз.

— Куда это ты отправился, мать твою? — сказал Пай.

— Я с тобой, — пропищала Хуззах, но мистиф успел перехватить ее.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Пай. — Только домой, к бабуле и дедуле. Миляга, послушай меня. Это не Юдит.

Миляга обернулся к мистифу и заговорил, пытаясь призвать на помощь логику.

— Ну если это не она, то тогда это ее двойник, ее эхо. Какая-то часть ее здесь, в Изорддеррексе.

Пай ничего не ответил. Он только стоял, изучая Милягу и словно поощряя его своим молчанием изложить теорию более полно.

— Может быть, люди могут одновременно находиться в двух разных местах, — сказал он. Лицо его исказила недовольная гримаса. — Я знаю, что это была она, и что бы ты ни говорил, ты не сможешь меня переубедить. Вы вдвоем пойдете в Кеспарат. Подождите меня там. А я…

Прежде чем он успел закончить свои инструкции, пронзительный вопль, который ранее возвестил спуск Кезуар с высот города, раздался снова. На этот раз он был еще более пронзительным, но тут же утонул в торжественных криках толпы.

— Такое чувство, что она возвращается, — сказал Пай. Правота его слов была подтверждена через несколько секунд, когда внизу показался экипаж Кезуар в окружении жалких остатков ее свиты. У троицы было предостаточно времени, чтобы уйти с дороги грохочущих сапог и колес, ибо скорость отступления была значительно меньше скорости продвижения вперед. И дело было не только в крутом склоне: многие гвардейцы получили ранения, защищая экипаж от штурма, и истекали кровью на бегу.

— Последуют жестокие репрессии, — сказал Пай.

Миляга согласно замычал, глядя в том направлении, куда исчез экипаж.

— Я должен снова ее увидеть, — сказал он.

— Это будет трудновато, — ответил Пай.

— Она согласится встретиться со мной, — сказал Миляга. — Если я знаю, кто она, то она должна знать, кто я. Готов поставить целое состояние.

Пай не принял пари. Он просто сказал:

— И что теперь?

— Идем в твой Кеспарат и отправляем поисковый отряд за стариками Хуззах. Потом поднимемся — он кивнул в направлении дворца — и посмотрим поближе на Кезуар. У меня есть к ней несколько вопросов. Кем бы она ни была.

После того как троица вновь пустилась в путь, ветер стал изменять направление. Свежий морской бриз сменился жарким штурмом пустыни. Жители были хорошо готовы к подобным климатическим переменам, и при первом же намеке на смену ветра почти механические — и, следовательно, комические — приготовления стали разворачиваться по всему городу. С подоконников убирали сохнущее белье и горшки с цветами; рагемаи и кошки покинули насиженные места под солнцем и направились внутрь; навесы и тенты были скатаны, а окна закрыты жалюзи. За пару минут улица опустела.

— Мне приходилось попадать в эти проклятые бури, — сказал Пай. — По-моему, нам лучше где-нибудь укрыться.

Миляга сказал, чтобы он не волновался, и, посадив Хуззах на плечи, ускорил шаг. Они уточнили дорогу за несколько минут до того, как переменился ветер; торговец, снабдивший их необходимой информацией, оказался знатоком города. Его инструкции были просто великолепны, хотя об условиях ходьбы этого сказать было нельзя. Ветер пах, как кишечные газы, и нес с собой ослепляющий груз песка и ошеломляющую жару. Но во всяком случае, улицы были свободны. Существа, встречавшиеся им по дороге, были либо преступниками, либо сумасшедшими, либо бездомными. Сами они подходили под все три категории. Они достигли Виатикума без приключений, а оттуда мистиф и сам помнил дорогу. Примерно через два часа или чуть больше после того, как они покинули поле битвы у гавани, они достигли Эвретемекского Кеспарата. Буря стала выказывать признаки усталости, как, впрочем, и сами путешественники, но голос Пая звучал твердо и ясно:

— Вот здесь. Это то место, где я родился на свет.

Кеспарат был обнесен стеной, но ворота были открыты и качались на ветру.

— Веди нас, — сказал Миляга, опуская Хуззах на землю.

Мистиф настежь распахнул ворота и повел их по улицам, которые выступали из песчаных туч по мере того, как стихал ветер. Улица, по которой они шли, поднималась по направлению к дворцу, как и все почти улицы в Изорддеррексе, но дома, стоявшие на ней, сильно отличались от остальных зданий города. Они стояли отдельно друг от друга — высокие, с гладкими стенами и единственным окном на всю высоту, от дверей до нависающего ската четырехгранной крыши, которая придавала рядом стоящим домам вид окаменелого леса. А напротив домов вдоль улицы росли настоящие деревья, которые еще покачивались под умирающими порывами бури, словно водоросли в волнах прилива. Ветви их были такими гибкими, а маленькие белые цветочки — такими жесткими, что буря не причинила им никакого вреда.

Только заметив трепетное выражение на лице Пая, Миляга понял, какую тяжкую ношу чувств нес с собой мистиф, ступая на родную землю после стольких лет отсутствия. С такой короткой памятью, как у него, ему никогда не приходилось испытывать тяжесть этой ноши. У него не было никаких лелеемых воспоминаний о детских ритуалах, о рождественских праздниках и о нежных колыбельных. Его представления о том, что чувствует Пай, поневоле были лишь теоретической конструкцией, которая — он был уверен в этом — была просто несопоставима с реальным переживанием.

— Дом моих родителей, — сказал Пай, — находился между чианкули — он указал направо, туда, где последние песчаные порывы еще закрывали даль — и богадельней. — Он указал на белое здание слева.

— Значит, где-то близко, — сказал Миляга.

— Мне так кажется, — сказал Пай, явно огорченный шутками, которые сыграла с ним память.

— Может, спросим у кого-нибудь? — предложила Хуззах.

Пай немедленно отреагировал на это предложение: двинулся к ближайшему дому и постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда он подошел к следующей двери и попробовал снова. И этот дом оказался пустым. Чувствуя, что Паю становится не по себе, Миляга взял Хуззах за руку и вместе с ней поднялся с мистифом на третье крыльцо. Здесь их ждал все тот же ответ: молчание стало даже еще более ощутимым, так как ветер почти стих.

— Здесь никого нет, — сказал Пай, говоря это (Миляга понял) не только о трех пустующих домах, а обо всем погруженном в молчание Кеспарате. Буря истощила почти все свои силы. Люди уже должны были бы появиться, чтобы смести песок со ступенек и убедиться в том, что их крыши целы. Но никого не было. Изящные, аккуратные улицы были пусты от начала и до конца.

— Может быть, они все собрались в одном и том же месте, — предположил Миляга. — Здесь есть какое-нибудь место для общих собраний? Церковь или местный совет?

— Чианкули — самое ближайшее, — сказал Пай, указывая в сторону квартала желтых куполов, возвышающихся среди деревьев, по форме напоминающих кипарисы, но цвета берлинской лазури. Птицы взлетали с них в проясняющееся небо, и их тени на улицах внизу были единственным проявлением движения во всей округе.

— А что происходит в чианкули? — спросил Миляга, когда они направились к куполам.

— Ах! В дни моей молодости, — сказал Пай, имитируя легкость тона, — в дни моей молодости там мы устраивали цирки.

— Я не знал, что ты из цирковой семьи.

— Это не было похоже ни на один цирк в Пятом Доминионе, — ответил Пай. — Это был способ воскресить в своей памяти Доминион, из которого мы были изгнаны.

— Не было клоунов и пони? — сказал Миляга слегка разочарованно.

— Не было ни клоунов, ни пони, — ответил Пай и больше на эту тему говорить не пожелал.

Теперь, когда они приблизились к чианкули, масштаб сооружения и окружающие его деревья стал очевиден. От земли до верхушки самого высокого купола целых пять этажей. Птицы, совершившие один круг почета над Кеспаратом, теперь снова усаживались на деревья, болтая словно птицы минах, которые научились говорить по-японски. Внимание Миляги, ненадолго привлеченное к этому зрелищу, снова вернулось на землю, когда он услышал, как Пай сказал:

— Они не все умерли.

Между деревьями цвета берлинской лазури появились четверо сородичей мистифа. Это были чернокожие люди в балахонах из некрашеной ткани, похожие на пустынных кочевников. Часть складок своих одеяний они зажимали в зубах, прикрывая нижнюю половину лица. Ни в их походке, ни в их одежде не было ни одной детали, которая помогла бы угадать их пол. Но цель их была очевидна. Они явно собирались прогнать непрошеных гостей и для этой цели несли с собой тонкие серебряные прутья каждый около трех футов в длину.

— Ни под каким видом не двигайся и даже не говори, — сказал мистиф Миляге, когда квартет приблизился на расстояние десяти футов.

— Почему?

— Это не почетная депутация.

— А что же это тогда?

— Взвод палачей.

Сообщив это, мистиф поднял руки на уровне груди, ладонями вперед, шагнул вперед и заговорил. Говорил он не на английском, а на языке, в звуках которого Миляга уловил тот же восточный оттенок, что и в щебетании местных птиц. Может быть, они действительно говорили на языке своих хозяев?

Один из квартета разжал зубы, и вуаль упала, открыв женщину лет тридцати. Выражение лица ее было скорее удивленным, чем агрессивным. Послушав какое-то время Пая, она прошептала что-то человеку справа от нее, но в ответ он только покачал головой. Пока Пай говорил, взвод продолжал мерным шагом приближаться к нему, но когда Миляга услышал, как в монологе мистифа промелькнуло имя Пай-о-па, женщина приказала им остановиться. Еще две закутанные вуали упали вниз, открыв мужчин со столь же тонкими лицами, как и у их предводительницы. У одного были небольшие усики, но семена сексуальной неоднозначности, которые дали столь обильный урожай в Пае, были заметны и здесь. Без какого бы то ни было приказа со стороны женщины ее спутник продемонстрировал и второе проявление неоднозначности, на этот раз куда менее привлекательное. Он разжал одну из рук, державших серебряную удочку, и его оружие затрепетало на ветру, словно было сделано из шелка, а не из металла. Тогда он поднес ее ко рту и принялся обматывать вокруг языка. Она никак не хотела умещаться во рту и выпадала оттуда мягкими петлями, при этом продолжая сверкать, как настоящий стальной клинок.

Миляга не знал, представляет ли этот жест угрозу или нет, но в ответ на него Пай упал на колени и жестом указал Миляге и Хуззах, что им надо сделать то же самое. Девочка бросила жалостливый взгляд на Милягу, ожидая от него подтверждения. Он пожал плечами и кивнул. Они оба встали на колени, хотя, с точки зрения Миляги, это было самое последнее положение, которое стоило принимать перед взводом палачей.

— Приготовься бежать… — прошептал он Хуззах, и она нервно кивнула в ответ.

Человек с усиками обратился к Паю на том же языке, который использовал мистиф. В его тоне и позе не было ничего угрожающего, хотя ничто не указывало и на доброжелательное отношение. Однако в самом факте диалога уже заключалось некоторое утешение, и в какой-то момент разговора упала и четвертая вуаль. Еще одна женщина, моложе предводительницы, но куда менее любезная, вступила в разговор. Тон ее был резким и недовольным, и она рассекла своим клинком воздух в нескольких дюймах от склоненной головы Пая. Смертельная угроза, исходящая от этого оружия, не подлежала никакому сомнению. Оно издало свистящий звук во время удара и загудело после, его движение, несмотря на рябь, пробегающую по поверхности, было под абсолютным контролем владельца. Когда она кончила говорить, предводительница квартета жестом велела им встать. Пай повиновался, взглядом давая понять Миляге и Хуззах, что они должны сделать то же самое.

— Они собираются убить нас? — прошептала Хуззах.

Миляга взял ее за руку.

— Нет, — сказал он. — А если они попытаются, у меня заготовлены для них один-два фокуса в легких.

— Прошу тебя, Миляга, — сказал Пай. — Даже не…

Одного слова от предводительницы было достаточно, чтобы он осекся. Потом, отвечая на вопрос, он назвал двух своих спутников: Хуззах Апинг и Джон Фьюри Захария. Последовал еще один короткий обмен репликами между членами квартета, во время которого Пай выбрал момент для пояснения.

— Это очень деликатная ситуация, — сказал он.

— Я думаю, это нам и так ясно.

— Большинство моих людей покинули Кеспарат.

— И где они?

— Некоторых замучили и убили. Некоторых используют вместо рабов.

— Но вот возвращается их блудный сын. Так почему же они не рады?

— Они думают, что, возможно, я шпион или просто сумасшедший. В обоих случаях я представляю для них опасность. Они собираются допросить меня. Это единственная альтернатива немедленной казни.

— Возвращение домой…

— Во всяком случае, хоть несколько остались в живых. Когда мы пришли сюда, я уж было подумал…

— Я знаю, что ты подумал. Я подумал то же самое. Они говорят по-английски?

— Конечно. Но для них говорить на родном языке — это вопрос чести.

— Но они поймут меня?

— Не надо, Миляга…

— Я хочу, чтобы они знали, что мы не враги им, — сказал Миляга и обратился к взводу. — Вы уже знаете мое имя, — сказал он. — Мы пришли сюда с Пай-о-па, потому что думали, что найдем здесь друзей. Мы не шпионы. Мы не убийцы.

— Брось, Миляга, — сказал Пай.

— Вместе с Паем мы проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь. Из самого Пятого Доминиона. И с самого начала нашего путешествия Пай мечтал о том, как он вновь увидит свой народ. Вы понимаете? Вы и есть та самая мечта, навстречу которой Пай так долго шел.

— Им нет до этого дела, Миляга, — сказал Пай.

— Им должно быть до этого дело.

— Это их Кеспарат. Пусть они поступают так, как у них тут заведено.

— Пай прав, — сказал Миляга после секундного размышления. — Это ваш Кеспарат, и мы здесь только посетители. Но я хочу, чтобы вы поняли одну очень важную вещь. — Он перевел взгляд на женщину, клинок которой чуть не снес Паю голову. — Пай — мой друг, — сказал он. — И я буду защищать моего друга до последней капли крови.

— Ты приносишь больше вреда, чем пользы, — сказал мистиф. — Пожалуйста, прекрати.

— Я думал, они встретят тебя с распростертыми объятиями, — сказал Миляга, оглядывая абсолютно бесстрастные лица четверки. — Что с ними такое приключилось?

— Они защищают то малое, что у них осталось, — сказал Пай. — Автарх уже засылал сюда шпионов. Репрессии. Похищения. Забирали детей, а отдавали головы.

— О, Господи. — С извиняющимся видом Миляга пожал плечами. — Простите меня, — сказал он, обращаясь ко всем Эвретемекам. — Я просто хотел высказать свое мнение.

— Ну, ты его высказал. Может быть, теперь ты предоставишь дело мне? Дай мне несколько часов, и я смогу убедить их в нашей искренности.

— Ну разумеется, если ты думаешь, что этого времени хватит. Мы с Хуззах можем подождать тут, пока ты выяснишь все проблемы.

— Не здесь, — сказал Пай. — Мне не кажется, что это было бы благоразумным.

— Почему?

— Просто не кажется, — сказал Пай с легкой настойчивостью в голосе.

— Ты боишься, что они собираются убить нас, так ведь?

— Ну… у меня… есть некоторые сомнения, скажем так.

— Тогда мы все сейчас уйдем.

— Такой возможности у нас нет. Я остаюсь, а вы уйдете. Вот, что они предлагают. И это не предмет для обсуждения.

— Понятно.

— Со мной все будет хорошо, Миляга, — сказал Пай. — Почему бы вам не вернуться в кафе, где мы ели завтрак? Ты сможешь его найти?

— Я могу, — сказала Хуззах. Во время этого разговора она стояла, опустив глаза вниз. Теперь она подняла их, и они были полны слез.

— Подожди меня там, ангел, — сказал Пай, впервые назвав ее милягиным прозвищем. — Оба вы ангелы.

— Если ты не присоединишься к нам до захода солнца, мы вернемся и найдем тебя, — сказал Миляга. Сказав это, он грозно расширил глаза. Улыбка была у него на губах, угроза — во взгляде.

Мистиф протянул руку для рукопожатия. Миляга взял ее и привлек мистифа к себе.

— Я не шучу, — сказал он. — Я говорю это совершенно серьезно.

— Мы поступили правильно, — сказал Пай. — Все остальное было бы неблагоразумным. Прошу тебя, Миляга, доверяй мне.

— Я всегда доверял тебе, — сказал Миляга, — и всегда буду доверять.

— Нам повезло, Миляга, — сказал Пай.

— В чем?

— В том, что мы провели все это время вместе.

Миляга встретился взглядом с Паем и понял, что мистиф прощается с ним всерьез. Несмотря на все свои оптимистические заверения, Пай, судя по всему, совершенно не был уверен в том, что они встретятся вновь.

— Я увижу тебя через несколько часов, Пай, — сказал Миляга. — Моя жизнь зависит и от этого. Ты понимаешь? Мы давали друг другу обеты.

Пай кивнул и высвободил руку из милягиного пожатия. Маленькие, теплые пальчики Хуззах уже ждали своей очереди.

— Давай-ка пойдем, ангел мой, — сказал Миляга и повел Хуззах обратно к воротам Кеспарата, оставляя Пая под охраной взвода.

Пока они шли, она оглянулась на мистифа дважды, но Миляга сопротивлялся искушению. В такой ситуации Паю будет только хуже, если он расчувствуется. Лучше вести себя так, как если б все они были уверены, что встретятся через несколько часов и будут попивать кофе в Оке Ти-Нун. В воротах, однако, он не смог удержаться от того, чтобы оглянуться на цветущую улицу и бросить последний взгляд на существо, которое он любил. Но взвод уже исчез внутри чианкули, забрав с собой блудного сына.