Путешествие из дома Годольфина на Примроуз Хилл до Башни Tabula Rasa заняло совсем немного времени, и Дауд привез его в Хайгейт ровно в шесть, но Оскар предложил поехать вниз по Крауч Энд, потом вверх через Масуэлл Хилл и уже потом к Башне, чтобы прибыть на десять минут позже.

— У них не должно появиться мысли, что мы готовы унижаться перед ними, — заметил он, когда они подъехали к Башне во второй раз. — А то они слишком высоко задерут нос.

— Мне подождать внизу?

— В холоде и в одиночестве? Дорогой Дауди, об этом и речи быть не может. Мы поднимемся вместе, неся с собой дары.

— Какие дары?

— Наш ум, наш вкус в выборе костюмов — мой вкус, если быть точным, — мы сами, в конце концов.

Они вышли из машины и направились к главному входу. Каждый их шаг фиксировался камерами, установленными над дверями. Когда они подошли ко входу, замок щелкнул, и они ступили внутрь. Пока они шли через вестибюль по направлению к лифту, Годольфин прошептал:

— Что бы ни случилось этим вечером, Дауди, прошу тебя, запомни…

Договорить он не успел. Двери лифта открылись, и оттуда появился Блоксхэм. На лице его, как всегда, было написано тупое самодовольство.

— Чудесный галстук, — сказал ему Оскар. — Желтый тебе очень идет. — Галстук был синим. — Не возражаешь, если я захвачу с собой своего Дауда? Нас с ним водой не разольешь.

— Этим вечером ему здесь не место, — сказал Блоксхэм.

И вновь Дауд предложил подождать внизу, но Оскар и слышать об этом не желал.

— Можешь подождать и наверху, — сказал он. — Полюбуешься видом.

Все это злило Блоксхэма ужасно, но с Оскаром не так-то легко было совладать. Они поднимались в молчании. На площадке последнего этажа Дауд был предоставлен самому себе, а Блоксхэм повел Годольфина в зал заседаний. Они ждали, и на всех лицах застыло обвинительное выражение. А некоторые из них — Шейлс, конечно, и Шарлотта Фивер — не пытались скрыть, какое удовольствие доставлял им тот факт, что самый непокорный и нераскаянный член Общества наконец-то призван к ответу.

— О, ради Бога, извините… — сказал Оскар, когда двери за ним закрылись. — Вы меня долго ждете?

За пределами зала в одном из пустынных вестибюлей Дауд слушал свое крохотное карманное радио и размышлял. В семичасовом выпуске новостей сообщалось об автомобильной катастрофе, унесшей жизнь целой семьи, которая решила отправиться в рождественское путешествие на север, а также о вспыхнувших в Бристоле и Манчестере тюремных бунтах, участники которых заявили, что тюремные офицеры вскрыли и уничтожили рождественские подарки от их любимых. Потом была зачитана обычная коллекция военных годовщин, и прозвучала сводка погоды, обещавшая на Рождество облачность и весенний дождичек, который, судя по аналогичным случаям в прошлом, приведет к тому, что в Гайд-парке распустятся крокусы, обреченные на гибель от мороза через несколько дней. В восемь часов вечера, все еще ожидая у окна, Дауд слушал второй выпуск новостей, содержавший поправку к первому. Из железного месива разбившихся машин был извлечен осиротевший, но невредимый грудной ребенок трех месяцев от роду. Сидя в холодном сумраке, Дауд тихонько заплакал. Плач настолько же был недоступен его подлинным эмоциональным возможностям, насколько ощущение холода было недоступно его нервным окончаниям. Но он обучался ремеслу горя с той же решимостью уподобиться человеку, с которой он учился ежиться от холода. Учителем его был Шекспир, а любимым уроком — Лир. Он оплакивал ребенка и крокусы. Не успели просохнуть его слезы, как яростные крики из зала заседаний донеслись до его ушей. Дверь в зал распахнулась, и Оскар позвал его внутрь, несмотря на протесты со стороны других членов.

— Это нарушение правил, Годольфин! — завизжал Блоксхэм.

— Вы сами довели меня до этого! — ответил Оскар в лихорадочном раздражении. Было очевидно, что ему приходилось нелегко. Набухшие вены оплели его шею узловатыми веревками, в мешках под глазами сверкал скопившийся там пот, при каждом слове он брызгал слюной. — Вы не знаете и половины этого, — говорил он. — И половины! Против нас был составлен заговор. В нем участвовали силы, которые мы едва ли в состоянии себе представить. Нет сомнений в том, что этот человек, Чэнт, был одним из их агентов. Они могут принимать человеческий облик!

— Годольфин, это чепуха, — сказала Тирвитт.

— Ты не веришь мне?

— Нет, не верю. И к тому же я не желаю, чтобы твой толстожопый лентяй слушал наши споры. Прошу тебя, удали его из зала заседаний.

— Но он может представить доказательство моих слов, — настаивал Оскар.

— Да что ты говоришь?

— Он сейчас вам сам все продемонстрирует, — сказал Оскар, оборачиваясь к Дауду. — Боюсь, тебе придется показать им. — С этими словами Оскар опустил руку в карман пиджака.

За секунду до того, как лезвие сверкнуло в руке Годольфина, Дауд понял его намерение и стал уворачиваться, но Оскар действовал быстро. Дауд ощутил руку хозяина на своей шее и услышал общий крик ужаса. Потом его швырнули на стол, и он растянулся под лампами, словно больной на операционном столе. Хирург нанес быстрый удар, воткнув нож в самый центр грудной клетки Дауда.

— Вам нужны доказательства? — завопил Оскар, перекрывая крики Дауда и возгласы сидевших за столом. — Вам нужны доказательства? Так откройте глаза: вот они!

Он надавил на нож всем своим телом и повел его сначала направо, а потом налево, не встречая сопротивления со стороны ребер или грудины. Не было и крови — только жидкость цвета ржавой воды текла из ран, образовывая лужицу на столе. Голова Дауда моталась из стороны в сторону под действием этого надругательства, и только раз его исполненный укоризны взгляд поднялся на Годольфина, но тот был слишком увлечен операцией, чтобы ответить на него. Несмотря на раздававшиеся со всех сторон крики протеста, он не прервал своих трудов до тех пор, пока лежавшее перед ним тело не было вскрыто от горла до пупка, и метания Дауда не прекратились. Запах внутренностей распространился по комнате — едкая смесь нечистот и ванили. Под его воздействием двое свидетелей этого зрелища ринулись к двери. Одним из них был Блоксхэм: приступ рвоты напал на него еще до того, как он успел выбежать в коридор. Он давился и стонал, но это не остановило Годольфина ни на секунду. Без малейшего колебания он запустил свою руку во вскрытое тело и, пошарив там, выудил из него пригоршню внутренностей. Это был узловатый комок синих и черных тканей — окончательное доказательство нечеловеческой природы Дауда. Торжествуя, он швырнул доказательство на стол рядом с телом, а потом отступил на шаг от творения рук своих, бросив нож в зияющую рану. Все представление заняло не более минуты, но за это короткое время он вполне преуспел в превращении стола в зале заседаний в сточную канаву рыбных рядов.

— Вы удовлетворены? — сказал он.

Все протесты давно уже смолкли. Единственным звуком в зале было ритмичное шипение жидкости, вырывавшейся из вскрытой артерии.

Очень спокойным тоном Макганн произнес:

— Вы просто ебнутый маньяк.

Оскар осторожно извлек из кармана брюк чистый носовой платок. Он был выглажен беднягой Даудом — это было одним из его последних поручений. Платок был само совершенство. Оскар расправил его острые, как скальпель, сгибы и стал вытирать об него руки.

— А как еще мог я доказать свою точку зрения? — сказал он. — Вы сами довели меня до этого. Теперь у вас есть доказательство, во всей его красе. Не знаю, что случилось с Даудом — с моим толстожопым лентяем, кажется, так вы его назвали, Алиса? — но где бы он сейчас ни был, эта тварь заняла его место.

— Как тебе стало об этом известно? — спросила Шарлотта.

— Подозрения появились у меня две недели назад. Все это время, пока он — и вы — думали, что я предаюсь развлечениям где-то в теплых странах, я не покидал города и следил за каждым его шагом.

— А что это вообще был за сукин сын? — осведомился Лайонел, дотронувшись пальцем до комка загадочных внутренностей.

— Это одному Богу известно, — сказал Годольфин. — Одно можно сказать наверняка: он не из этого мира.

— Что ему было нужно? — сказала Алиса. — Вот более существенный вопрос.

— К примеру, получить доступ в этот зал, — одного за другим он оглядел всех, кто сидел за столом, — что, насколько я понимаю, вы ему любезно предоставили три дня назад. Но я полагаю, никто из вас не сказал ничего лишнего. — Последовал быстрый обмен взглядами. — Ах, так, значит, сказали. Жаль, жаль. Будем надеяться, что эта тварь не успела сообщить о своих открытиях тем, кто ее сюда послал.

— Что случилось, то случилось, — сказал Макганн. — На всех нас лежит часть ответственности. В том числе и на вас, Оскар. Ты должен был поделиться с нами своими подозрениями.

— А разве вы поверили бы мне? — ответил Оскар. — Я и сам сначала не поверил, пока не стал замечать в Дауде некоторые перемены.

— Почему это случилось именно с тобой? — сказал Шейлс. — Вот что мне хотелось бы узнать. С чего бы им было выбирать тебя в качестве объекта наблюдения, если бы они не были уверены с самого начала, что ты — слабое звено в нашей цепи? Может быть, они надеялись, что ты встанешь на их сторону. Может быть, это уже произошло.

— Как обычно, Хуберт, ты слишком преисполнен чувством собственной правоты, чтобы заметить слабые звенья в своем рассуждении, — ответил Годольфин. — Откуда тебе известно, что я один был выбран в качестве объекта наблюдения? Можешь ли ты утверждать наверняка, что все близкие тебе люди находятся вне подозрений? Внимательно ли ты наблюдал за своими друзьями? За своей семьей? Любой из них может оказаться частью этого заговора.

Оскар испытывал извращенное удовольствие, сея эти сомнения. Он уже видел, как они дают всходы. Видел, как под уколами сомнения лопаются мыльные пузыри их самодовольной непогрешимости, которая еще полчаса назад была написана на их лицах. Стоило рискнуть с этим театральным представлением хотя бы ради того, чтобы увидеть, как они испугались. Но Шейлс продолжал упорствовать.

— И, однако же, факт остается фактом: ты был хозяином этой твари, — сказал он.

— Достаточно, Хуберт, — мягко сказал Макганн. — Сейчас не время провоцировать раскол. Нам предстоит серьезная борьба, и согласимся ли мы с методами Оскара или нет — замечу только для протокола, что я с ними не согласен, — безусловно, никто из нас не может сомневаться в том, что он на нашей стороне. — Он огляделся вокруг. Со всех сторон послышался одобрительный гул. — Одному Богу известно, на что оказалось бы способно подобное создание, поняв, что его хитрость раскрыта. Годольфин рисковал ради нас своей жизнью.

— Согласен, — сказал Лайонел. Обойдя стол, он приблизился к Оскару и вручил в свежевытертые руки палача стакан неразбавленного мальтийского виски. — Хороший парень, доложу я вам, — заметил он. — На его месте я поступил бы точно так же. Выпей.

Оскар взял стакан.

— Ваше здоровье, — сказал он, осушив виски залпом.

— Не вижу повода для празднования, — сказала Шарлотта Фивер, которая была первым человеком, вновь севшим за стол, невзирая на то, что на нем находилось. Она закурила новую сигарету и выпустила дым сквозь поджатые губы. — Если предположить, что Годольфин прав и эта тварь действительно хотела проникнуть в Общество, то мы должны задать вопрос: почему?

— Вопрос отклоняется, — сухо произнес Шейлс, указывая на труп. — Он не слишком-то разговорчив. Что, без сомнения, кое-кого весьма устраивает.

— Долго мне еще предстоит терпеть эти инсинуации? — осведомился Оскар.

— Я же сказал, Хуберт, хватит уже, — заметил Макганн.

— У нас здесь демократия, — сказал Шейлс, бросая вызов негласному авторитету Макганна. — И если я хочу что-то сказать…

— Ты уже сказал это, — заметил Лайонел, подогретый изрядным количеством алкоголя. — А теперь заткнись.

— Самое главное — это решить, что нам теперь делать, — произнес Блоксхэм. Утерев рот, он вернулся к столу, исполненный решимости вновь самоутвердиться после того, как его репутация была подорвана не вполне мужским поведением. — Наступили опасные времена.

— Поэтому мы и собрались здесь, — сказала Алиса. — Они знают, что приближается годовщина, и снова хотят затеять историю с этим чертовым Примирением.

— Но зачем они стремились проникнуть в Общество? — сказал Блоксхэм.

— Чтобы вставлять нам палки в колеса, — сказал Лайонел. — Если бы они знали, что мы собираемся делать, то могли бы перехитрить нас. Кстати говоря, галстук был очень дорогим?

Блоксхэм опустил глаза и увидел, что его шелковый галстук был весь перепачкан рвотой. Бросив злобный взгляд в направлении Лайонела, он сорвал его с шеи.

— Мне все-таки непонятно, что они могли у нас выведать, — сказала Алиса Тирвитт в своей обычной отрешенной манере. — Мы даже не знаем, что такое Примирение.

— Нет, знаем, — откликнулся Шейлс. — Наши предки пытались запустить Землю по той же орбите, что и Небо.

— Очень поэтично звучит, — заметила Шарлотта. — Но что это означает в конкретных терминах? Кому-нибудь это известно? — Последовало общее молчание. — Я так и думала. И вот мы пытаемся предотвратить то, чего даже не понимаем.

— Это был какой-то эксперимент, — сказал Блоксхэм. — И он не удался.

— Они что, были совсем чокнутыми, что ли? — спросила Алиса.

— Будем надеяться, что нет, — вставил Лайонел. — Душевные болезни обычно передаются по наследству.

— Ну, я-то уж во всяком случае не сумасшедшая, — сказала Алиса. — И черт меня побери, я абсолютно уверена в том, что все мои друзья так же нормальны и такие же люди, как и я сама. Если что-то было бы в них не так, я бы знала об этом.

— Годольфин, — сказал Макганн. — Вы что-то надолго замолчали, а это вам редко бывает свойственно.

— Набираюсь ума-разума, — ответил Оскар.

— Вы пришли к каким-нибудь заключениям?

— История циклична, — начал он неторопливо. Никогда еще ни один человек не был так уверен в своих слушателях, как он в эти минуты. — Мы приближаемся к концу тысячелетия. Разум будет вытеснен верой в чудеса. Холодность уступит место чувству. Я полагаю, что если бы я был опытным эзотериком и обладал историческим чутьем, то мне бы не составило особого труда выяснить конкретные детали того, что попытались сделать тогда, — этого эксперимента, как выразился Блоксхэм, и, вполне возможно, мне пришла бы в голову мысль, что сейчас самое время предпринять его снова.

— Весьма правдоподобно, — сказал Макганн.

— А кто передаст этому человеку необходимую информацию? — поставил вопрос Шейлс.

— Он сам узнает ее.

— Из какого источника? Любая хоть сколько-нибудь значительная книга спрятана здесь, под нами.

— Любая? — сказал Годольфин. — А откуда у тебя такая уверенность?

— Я уверен в этом потому, что за последние два столетия на земле не было предпринято ни одного значительного магического опыта, — ответил Шейлс. — Эзотерики утратили всю свою силу. Если бы где-нибудь появились хотя бы малейшие признаки магической деятельности, мы бы узнали об этом.

— Мы же не знали о дружке Годольфина, — сказала Шарлотта, лишив Оскара удовольствия высказать то же самое ироническое замечание, которое уже было готово сорваться с его языка. — Да и как мы можем быть уверены в том, что библиотека осталась в неприкосновенности? — продолжала Шарлотта. — Может быть, некоторые книги были похищены?

— Кем? — спросил Блоксхэм.

— Да хотя бы тем же Даудом. На них даже и каталог-то составлен не был. Я помню, Лиш пыталась сделать это, но мы все знаем, что с ней случилось.

То, что произошло с Лиш, было еще одним темным пятном в истории Общества, — каталог случайностей, закончившийся трагедией. В двух словах, одержимая Клара Лиш взяла на себя задачу составить полное описание томов, находившихся в собственности Общества. Во время работы с ней произошел удар. Два дня она пролежала на полу в подвале. Когда ее наконец нашли, она была едва живой и абсолютно сумасшедшей. Тем не менее, она выжила и в настоящий момент, одиннадцать лет спустя, по-прежнему была обитательницей богадельни в Суссексе. Рассудок к ней так и не вернулся.

— Но не так-то уж трудно установить, побывал там кто-нибудь или нет, — сказала Шарлотта.

— Да, надо осмотреть библиотеку, — согласился Блоксхэм.

— Стало быть, вы этим и займетесь, — сказал Макганн.

— Но даже если они черпали свою информацию и не из нашей библиотеки, — заметила Шарлотта, — есть и другие источники. Не станем же мы утверждать, что все книги, в которых говорится об Имаджике, находятся в наших руках?

— Нет, конечно, — сказал Макганн. — Но уже много лет назад Общество перебило хребет магической традиции. Мы все знаем, что культы, существующие в этой стране, не стоят и ломаного гроша. Они стряпают свои учения, таща с миру по нитке. Бессмысленная сборная солянка. Никто из них не обладает достаточным знанием, чтобы помыслить о Примирении. Большинство из них даже не знает, что такое Имаджика. Максимум на что они способны — это наслать порчу на своего начальника в банке.

В течение долгих лет Годольфин слышал подобные речи. Рассуждения о том, что магия в западном мире пришла в упадок. Самодовольные отчеты о культах, которые, после соответствующих расследований, оказались группками псевдоученых, обменивающихся шарлатанскими теориями на языке, в слова которого каждый из них вкладывал свое, непонятное для других значение, или компаниями сексуально озабоченных личностей, под предлогом магических ритуалов требовавших услуг, которых они не смогли добиться от своих партнеров. Но чаще всего это были полупомешанные люди в поисках мифологии, которая, какой бы нелепой она ни была, смогла бы удержать их от окончательного сумасшествия. Но среди этих шарлатанов, маньяков и безумцев не мог ли найтись человек, который инстинктивно нашел дорогу в Имаджику? Прирожденный Маэстро, в генах которого оказалось заложенным что-то такое, что помогло ему воссоздать ритуалы Примирения? До этого момента Годольфин не задумывался о такой возможности — слишком он был поглощен своей тайной, с которой он прожил почти всю свою взрослую жизнь, — но мысль эта показалась ему интригующей и тревожной.

— Я думаю, мы должны серьезно отнестись к возможной опасности, — произнес он, — какой бы маловероятной она нам ни казалась.

— О какой опасности идет речь? — спросил Макганн.

— Об опасности появления Маэстро. Того, кто разделяет честолюбивые помыслы наших предков и сможет найти путь к повторению эксперимента. Может быть, он не стремится к книгам. Может быть, они просто не нужны ему. Может быть, в этот самый момент он сидит где-нибудь у себя дома и решает проблему самостоятельно.

— Что же нам делать? — спросила Шарлотта.

— Мы должны устроить чистку, — сказал Шейлс. — Мне больно признаваться в этом, но Годольфин прав. Мы не знаем о том, что сейчас происходит за стенами Башни. Мы, конечно, присматриваем издалека за тем, как идут дела, и иногда устраиваем так, что кто-то успокаивается надолго, но мы не занимаемся чисткой. Я думаю, сейчас настало время заняться ею.

— В чем будут заключаться наши действия? — заинтересовался Блоксхэм. В его глазах цвета грязной воды, в которой мыли посуду, зажегся фанатичный блеск.

— У нас есть сторонники. Мы используем их. Мы заглянем под каждый камень, и, если там обнаружится нечто такое, что нам не понравится, мы уничтожим его.

— Мы не банда убийц.

— Но у нас есть достаточно средств, чтобы нанять их, — заметил Шейлс. — И у нас есть друзья, которые помогут нам уничтожить улики, если это понадобится. С моей точки зрения, у нас есть только одна цель: любой ценой предотвратить повторную попытку Примирения. Для этого мы и были рождены на свет.

Он говорил абсолютно спокойным голосом, словно перечислял наизусть список покупок. Его отрешенность произвела на всех глубокое впечатление. Как, впрочем, и проявление чувства в последних словах, сколь бы завуалировано оно ни прозвучало. Кто бы мог остаться равнодушным при мысли о такой великой цели, которая через многие поколения восходила к людям, собравшимся на этом самом месте двести лет назад? К нескольким окровавленным уцелевшим, которые поклялись, что они, их дети, дети их детей и все их потомки до конца света будут жить и умирать с одной лишь целью, которая огненным факелом будет пылать в их сердцах, — с целью предотвращения второго такого Апокалипсиса.

Макганн предложил проголосовать, что и было сделано. Несогласных не было. Общество решило, что его ближайшей задачей является всеобъемлющая чистка всех элементов, вольно или невольно пытающихся проникнуть (или собирающихся предпринять такую попытку) в тайну ритуалов, целью которых является получение доступа к так называемым Примиренным Доминионам. Ввиду своей абсолютной неэффективности, все общепринятые религиозные конфессии не подпадают под действие этой санкции и будут служить полезным отвлечением для некоторых нестойких душ, склоняющихся к занятиям эзотерической практикой. Мошенники и спекулянты также могут спать спокойно. Хиромантов, фальшивых медиумов, спиритов, которые сочиняют концерты и сонеты за давно умерших композиторов и поэтов, — всех их не тронут и пальцем. Искоренены будут только те, у кого есть шанс споткнуться обо что-нибудь, связанное с Имаджикой, и так или иначе это использовать. Это дело будет трудным и иногда жестоким, но Общество готово взяться за него. Эта чистка была не первой в его истории (хотя масштаб ее безусловно превосходил все предыдущие), и в наличии имелась структура, готовая к тайным, но решительным и всеобъемлющим действиям. Первоочередной целью станут культы. Их служители будут рассеяны, а лидеры — подкуплены или заключены в тюрьму. Англию уже очищали в прошлом от всех хоть сколько-нибудь значительных эзотериков и магов. Теперь это произойдет снова.

— Все дела на сегодня закончены? — спросил Оскар. — Сами понимаете, рождественская служба.

— Что мы будем делать с телом? — спросила Алиса Тирвитт.

У Годольфина уже был готов ответ.

— Я стал виновником этого беспорядка, я его и устраню, — сказал он с должным смирением. — Этим вечером я могу похоронить его у дороги, если, конечно, у кого-нибудь нет более подходящего предложения.

Возражений не последовало.

— Главное, чтобы его здесь не было, — сказала Алиса.

— Мне нужна кое-какая помощь, чтобы завернуть его и донести до машины. Блоксхэм, не будете ли вы так любезны?

Не в силах отказаться, Блоксхэм отправился на поиски чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть несчастное тело.

— Нет причин оставаться и наблюдать за этим зрелищем, — сказала Шарлотта, поднимаясь с места. — Если на сегодня все, то я отправляюсь домой.

Когда она направилась к двери, Оскар воспользовался случаем, чтобы одержать свой последний триумф.

— Я полагаю, — сказал он, — этой ночью нас всех будет одолевать одна и та же мысль.

— Какая? — спросил Лайонел.

— Мысль о том, что раз эти твари, как оказалось, могут весьма успешно имитировать человеческий облик, то отныне мы не сможем полностью доверять друг другу. Полагаю, на данный момент мы все по-прежнему люди, но кто знает, что принесет нам Рождество?

Через полчаса Оскар уже был готов отправиться на рождественскую службу. Несмотря на свой недавний приступ рвоты, Блоксхэм прекрасно справился с работой, запихнув внутренности Дауда обратно и изготовив аккуратную мумию с помощью полиэтилена и скотча. Потом вместе с Оскаром он отволок труп в лифт и донес его до машины. Стояла прекрасная ночь; яркая луна сияла на усыпанном звездами небе. Как обычно, Оскар ловил красоту при каждом удобном случае и, перед тем как уехать, остановился для того, чтобы повосхищаться зрелищем.

— Ну разве это не бесподобно, Джайлс?

— Действительно! — ответил Блоксхэм. — У меня даже голова закружилась.

— Все эти бесконечные миры!

— Не беспокойся, — ответил Блоксхэм. — Мы позаботимся о том, чтобы это никогда больше не случилось.

Озадаченный этим ответом, Оскар посмотрел на своего спутника и увидел, что тот вообще не смотрит на звезды, а продолжает заниматься телом. Бесподобной он находил мысль о предстоящей чистке.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Блоксхэм, притопнул ногой и протянул руку для рукопожатия.

Радуясь тому, что тени скрывают отразившееся на его лице отвращение, Оскар пожал ее и пожелал болвану спокойной ночи. Он знал, что очень скоро ему придется окончательно определиться, и, несмотря на успех сегодняшнего представления и обретенную безопасность, он отнюдь не был уверен, что его место будет в рядах чистильщиков, пусть даже они и уверены в своей победе. Но если его место не там, то где же оно? Вот в чем заключалась главная проблема, и он был рад, что утешительное зрелище рождественской службы поможет ему ненадолго отвлечься. Двадцать пять минут спустя, поднимаясь по ступенькам Сент-Мартинзин-зе-Филд, он поймал себя на том, что повторяет про себя короткую молитву, содержание которой не слишком-то отличалось от тех гимнов, которые вскоре будут исполнять в этой церкви. Он молился о надежде, чтобы она была ниспослана на этот город, вошла в его сердце и избавила бы его от сомнения и неуверенности, о свете, который не только зажегся бы в его душе, но и распространился по всем Доминионам и осветил Имаджику от края и до края. Но если чудо действительно возможно, он молился о том, чтобы гимны опоздали с его предсказанием, потому что, как ни сладки сказки о Рождестве, времени остается очень мало, и если надежда родится только сегодня, то к тому времени, когда она достигнет возраста искупления, миры, которые она пришла спасти, будут уже мертвы.