Мир сцены:
Любопытные нравы и обычаи его жителей
Герой
Чаще всего имя его — Джорж.
— Называй меня Джоржем! — просит он героиню.
Она называет его Джоржем (очень тихо, ведь она так молода и застенчива). Он счастлив.
Театральный герой постоянно бездельничает. Он слоняется по сцене и ввязывается в неприятности. Цель его жизни — попасть под суд за преступления, которые он не совершал; он считает, что день прожит не зря, если удается напустить туману в происшествие, и все без разговоров признают его убийцей.
Театральный герой — отличный оратор, от его красноречия даже у самого мужественного человека душа уходит в пятки. Когда герой поучает злодея, это великолепное зрелище!
Каждый театральный герой владеет «имением», которое примечательно высокой культурой хозяйства и хитроумной планировкой «помещичьего дома». Обыкновенно дом одноэтажный, но, хоть он маленький и неудобный, в растительности вокруг веранды недостатка не ощущается.
Обитатели соседней деревни, по всей видимости, избрали сад перед домом героя своим постоянным местом жительства — в этом основной порок усадьбы с нашей точки зрения; но герой доволен, ибо он обрел слушателей для речей, которые произносит с парадного крыльца — это его любимое занятие.
Обычно как раз напротив дома — кабачок. Это удобно. От «имения» герою одно беспокойство. Делец он неважный, сразу видно: только попробует вести хозяйство самостоятельно, так сразу в пух и прах разоряется. Правда, обычно уже в первом действии злодей отбирает у него «имение» и таким образом избавляет его от дальнейших хлопот почти до конца пьесы, но потом ему опять приходится надевать хомут.
Справедливость требует извинить героя за то, что он, бедняга, то и дело теряет голову и совершает юридические и всякие другие ошибки. Может быть, «законы» в пьесах — это еще и не самая страшная и непостижимая тайна вселенной, но они от нее очень, очень недалеки. Было время, когда мы льстили себя надеждой, что чуточку — самую малость — смыслим в писаных и неписаных законах, но, разобрав с этой точки зрения одну-две пьесы, мы поняли, что тут мы — несмышленые дети.
Мы решили не ударить в грязь лицом и добраться до сути театральной юриспруденции. Потрудились около полугода и, наконец, почувствовали, что наш мозг (как правило, действующий безотказно) начал размягчаться; тогда мы прекратили занятия, полагая, что в конце концов дешевле обойдется, если мы назначим приличную премию, скажем, в пятьдесят или шестьдесят тысяч фунтов стерлингов за толковые пояснения.
До сих пор на премию никто не претендовал, так что предложение остается в силе.
Правда, недавно хотел нам помочь один джентльмен; мы выслушали его трактовку и еще больше запутались. Он заявил, что ему совершенно все ясно и его — он так прямо и сказал — поражает наша тупость. Потом оказалось, что он удрал из психиатрической лечебницы.
Из всего свода театральных законов вот что нам удалось уяснить.
Если человек умирает, не оставив завещания, то все его имущество переходит к первому попавшемуся злодею.
Но если человек умирает и оставляет завещание, тогда все его имущество переходит к любому лицу, сумевшему завладеть этим завещанием.
Если будет случайно потеряна копия со свидетельства о браке, стоящая три шиллинга и шесть пенсов, то брак считается недействительным.
Показаний какого-нибудь пристрастного свидетеля с темным прошлым бывает вполне достаточно, чтобы обвинить самого нравственного и безукоризненного джентльмена, в таких преступлениях, для совершения которых у него не было никакого мотива.
Но то же самое показание может быть опровергнуто много лет спустя, и преступник оправдан, благодаря заявлению комика, не подтвержденному другими свидетелями, причем нового разбирательства дела не требуется.
Если А. подделает на чеке подпись Б., то, по сценическому закону, В. приговаривается к 10 годам каторжной работы. Десяти минут бывает вполне достаточно для того, чтобы просрочить закладную.
Разбирательство всех уголовных дел происходит на квартире жертвы, в приемной, причем злодей играет роль и адвоката, и судьи, и присяжных — все эти функции совмещаются в одном лице — а каких-нибудь два полисмена исполняют его приказания.
Таковы основные постановления сценического закона, насколько мы могли понять до настоящего времени, но так как, по-видимому, в каждую новую пьесу вводятся и новые постановления, оговорки и изменения, то мы оставили всякую надежду разобраться в этом деле.
Возвратимся к нашему герою. Понятно, что вышеупомянутая путаница в сценическом законе сбивает его с толку, и злодею, который думает, что он единственный понимающий сценическую юриспруденцию, нет ничего легче, как общипать и разорить его. Простодушный герой подписывает и закладные, и купчие, и дарственные, и тому подобные документы, вероятно, думая, что он играет в какую-то игру; а потом, когда он не может заплатить процентов, от него берут жену и детей, а самого его пускают мыкаться по белу свету.
Так как ему приходится теперь самому зарабатывать себе кусок хлеба, то, понятно, он умирает с голода.
Он может произносить длинные монологи, он может высказать все свои печали, стоять у рампы при бенгальском огне и принимать различные позы, он может сбить злодея с ног долой, и не исполнять приказаний полиции, но на все это не бывает спроса на рынке труда, а так как ничего другого он и не может, или не хочет делать, то он видит, что зарабатывать себе кусок хлеба гораздо труднее, чем он думал прежде.
Ему слишком трудно добывать себе насущные средства. Он скоро оставляет всякую попытку чем-нибудь заняться, предпочитает перебиваться со дня на день и живет на счет каких-нибудь добрых старух-ирландок или же великодушных и, вместе с тем, слабохарактерных молодых ремесленников, которые ушли из своей деревни вслед за ним и которых он теперь удостаивает своим обществом и разговором. И таким образом он влачит свою жизнь в середине пьесы; он проклинает судьбу, громит все человечество и хнычет, рассказывая о своих бедствиях, до самого последнего действия.
Тут он обратно получает вышеупомянутые «имения» в полное свое владение, может опять отправиться в деревню, снова произносить поучительные речи и наслаждаться счастьем.
Поучительные речи составляют, несомненно, его главное занятие и, надо признаться, что этих речей у него неистощимый запас. Он так же наполнен благородными чувствами, как пузырь воздухом. Чувства эти слабые и водянистые, они самого низкого разбора. Мы смутно припоминаем, что слыхали выражение их и прежде. И теперь, как только заговорят о них, нам сейчас же представляется мрачная, длинная комната, где царит тяжелое молчание, прерываемое только скрипом стальных перьев, или словами, сказанными иногда шепотом: «Билль, дай конфетку. Ты знаешь, что я тебя люблю»; или другими, но сказанными уже значительно громче: «Пожалуйста, сэр, скажите Джимми Боггльсу, чтобы он не толкал мне под локоть». Но сценический герой, очевидно, считает эти разглагольствования драгоценными камнями, гениальными мыслями, добытыми из самых недр философии.
Галерея приходит от них в восторг, и как только начинает говорить герой, она громко аплодирует ему. Какие, право, сердечные люди эти зрители, сидящие на галерее, они всегда так радушно приветствуют своих старых друзей!
А потом, ведь, это все такие прекрасные чувства, и зрители с галереи в английских театрах — народ очень нравственный. Нам кажется, что во всем свете нет людей, которые были бы хоть наполовину так нравственны, до такой степени любили добродетель, даже и в том случае, когда она соединяется с неповоротливостью и глупостью, и ненавидели бы подлость в словах, или в действиях, как современная театральная галерея.
Сравнительно со зрителями галереи в театре Адельфи, даже первые христианские мученики показались бы грешными и более привязанными ко всему мирскому.
Сценический герой обладает большой физической силой. Этого нельзя заключить по его наружности, но стоит только героине закричать: «Помогите! О, Джорж, спаси меня!» или полицейским сделать попытку схватить его, — тогда с ним едва ли справятся два злодея и к ним в придачу трое подкупленных убийц, да кроме того четыре сыщика.
Если ему не удается одним ударом свалить троих с ног, то ему кажется, что он болен, и он не может понять «отчего с ним сделалась такая слабость».
У героя есть своя особенная манера объясняться в любви. Он делает это как-то сзади.
Когда он начинает говорить, то девушка отворачивается от него (она, как мы упоминали выше, очень робка и застенчива); он овладевает ее руками и шепчет ей о своей любви из-за спины.
Сценический герой всегда носит лаковые сапоги, на которых никогда не бывает ни пылинки.
Иногда он богат и помещается в такой комнате, в которую ведут семь дверей, а иногда умирает с голода на чердаке, но и в том, и в другом случае на нем бывают надеты с иголочки новые лаковые сапоги.
Под эти сапоги ему дали бы, по крайней мере, три шиллинга и шесть пенсов, и когда плачет его голодный ребенок, то нам всегда приходит в голову, что вместо того, чтобы воссылать мольбы к небесам, ему бы лучше снять эти сапоги да заложить их, но он, по-видимому, никогда не может об этом догадаться.
Этот сценический герой переходит даже через африканскую пустыню в лаковых сапогах. Когда, после кораблекрушения, волны выбрасывают его на необитаемый остров, то он захватывает с собою и несколько пар таких сапог.
Он возвращается из долгого и утомительного путешествия; все его платье в лохмотьях, но сапоги у него новые и блестят, как стекло. В лаковых сапогах он ходит пешком по австралийским лесам, сражается в Египте и открывает Северный полюс.
Иногда он бывает рудокопом, иногда рабочим на доках, а то солдатом или матросом, но чем он ни был, на нем всегда надеты лаковые сапоги.
Он катается в лодке в лаковых сапогах и в них же он играет в крикет, отправляется на рыбную ловлю или на охоту. Он и в самый рай пойдет в лаковых сапогах, а если уже этого нельзя будет сделать, то он лучше откажется от приглашения.
Сценический герой никогда не выражается ясным, простым языком, каким говорят все обыкновенные смертные.
— Ведь ты будешь мне писать, мой милый, когда уедешь от меня далеко? — спрашивает героиня.
Обыкновенный человек ответил бы так:
— Непременно буду, моя цыпочка, и даже каждый день.
Но сценический герой, это — высшее созданье. Он говорит:
— Видишь ли ты вон ту звездочку, моя дорогая?
Она поднимает глаза к небу и говорит, что видит эту звездочку; тут он начинает нести чепуху об этой звездочке и толкует целых пять минут, говоря, что он тогда только перестанет писать к ней, когда эта чуть-чуть мерцающая звездочка спадет с неба.
Мы скажем, со своей стороны, что так как мы в течение долгого времени успели поприглядеться к сценическим героям, то мы желаем, чтобы появился новый тип сценического героя. Нам бы хотелось, чтобы на смену ему явился такой герой, который хотя бы и поменьше болтал и хвастался, но зато был бы поосторожнее и не навлекал на себя неприятностей.
Злодей
На нем всегда надет чистый воротничок и он курит папиросу, — вот почему мы и узнаем, что это — злодей. В действительной жизни часто бывает трудно отличить негодяя от честного человека, вследствие чего легко можно ошибиться; но, как мы сказали, на сцене злодеи носят чистые воротнички и курят папиросы, стало быть, тут не может быть ошибки. Слава Богу, что это правило не прилагается к повседневной жизни, а иначе мы могли бы составить себе о хороших людях неправильное мнение. Мы и сами иногда носим чистые воротнички.
Такое мнение о нас было бы неприятно для нашей семьи, в особенности по воскресеньям. Про сценического злодея нельзя сказать, что он за словом в карман не полезет. В продолжение целого акта все хорошие люди в пьесе говорят ему разные грубости, оскорбляют его, грызут, совершенно уничтожают, но он не может дать им отпор — придумать в ответ что-нибудь умное.
— Ха, ха! После дождичка в четверг! — вот самый блестящий ответ, какой только он может придумать, да и то, прежде чем его сказать, он должен забиться в угол и обдумать его хорошенько.
Сценическому злодею все удается как нельзя лучше, и он благоденствует почти до самого конца каждого акта, как вдруг является ему помеха обыкновенно в лице комика, который разглашает его тайну. Так всегда и случается. Но злодей бывает всякий раз сильно удивлен. По-видимому, опыт не может его ничему научить.
Несколько лет тому назад злодей отличался совсем другим темпераментом, он был полон надежд и размышлял как философ, что помогало ему переносить постоянные разочарования и превратности судьбы. «Это все ничего» говорил он бывало. Хотя и могли быть такие минуты, в которые он казался совсем уничтоженным, но его сердце было полно надежды и он не терял мужества. Он слепо, по-детски верил в Провидение. «Придет опять такое время, когда на моей улице будет праздник», думал он, и эта мысль утешала его. Но в последнее время его, по-видимому, совсем покинули надежды, выраженные в приведенных нами выше прекрасных словах. Очень жаль, потому что мы считали это одною из лучших черт в его характере.
Сценический злодей отличается замечательным постоянством в любви, которую он питает к героине. Она вечно хнычет и плачет и, кроме того, у нее на шее двое дерзких и в высшей степени несимпатичных ребят, так что мы решительно не понимаем, чем она может привлечь его к себе, и, несмотря на это, сценический злодей влюблен в нее по уши.
Ничто не может изменить его любви к ней. Она ненавидит его и говорит ему такие оскорбительные вещи, которые как-то странно слышать из уст дамы. Всякий раз, как он хочет излиться перед ней в чувствах, является герой и, не дав ему договорить, сбивает его с ног, и тем сразу заставляет его замолчать; или же, когда он начинает объясняться в любви героине и надоедать ей, то его ловит на этом комик, который потом уходит и рассказывает обо всем «крестьянам» или «гостям»; тогда эти последние приходят в свою очередь и начинают его пилить (мы полагаем, что злодей непременно должен возненавидеть комика еще задолго до окончания пьесы).
Несмотря на все это, он не отстает от нее и клянется, что она будет принадлежать ему. Он недурен собою, а так как мы знаем, что подобные мужчины пользуются успехом у дам, то думаем, что нашлось бы мною таких девушек, которые бросились бы ему на шею; но ради того, чтобы жениться на этой слезливой молодой женщине и жить вместе с нею, он готов совершить всевозможные преступления, что стоит ему большого труда и утомляет его и, кроме того, всякий говорит ему грубости и оскорбляет его. Во всех этих неблагоприятных обстоятельствах ему служит поддержкой любовь к ней. Он грабит, совершает подлоги, обманывает, лжет и поджигает. Если бы для того, чтобы добиться ее любви, нужно было совершить и еще какие-нибудь другие преступления, то он бы их совершил.
Им обоим трудно. Жизнь этой дамы была бы во много раз счастливее, если бы злодей не любил ее так безумно, это ясно даже самому заурядному зрителю, да и у злодея жизненный путь был бы спокойнее и чище, не мешай ему глубокая преданность героине.
Вся загвоздка в том, что он встретил ее в детстве. Впервые узрев ее, когда она была еще ребенком, он полюбил ее «с той минуты и навсегда!» И — ах! — он рад гнуть спину для нее как раб, лишь бы она стала богатой и счастливой. Вероятно, он бы мог даже стать порядочным человеком.
Героиня старается его утешить. Она говорит, что возненавидела его всей душой с первой же минуты, как только этот отвратительный тип попался ей на глаза. Однажды в зловонном болоте она видела мертвую жабу, так вот, прижать к своей груди это скользкое земноводное ей будет куда приятнее, чем хоть на миг ощутить его (злодея) объятия.
Этот нежный лепет героини еще больше распаляет злодея. Он объявляет, что все равно ее завоюет.
В менее серьезных любовных делишках злодею везет ничуть не больше.
Доставив себе удовольствие пошутить вышеописанным образом с героиней, истинной дамой его сердца, злодей время от времени пускается в легкий флирт с ее горничной или приятельницей. Эта горничная или приятельница не теряет попусту времени на сравнения и метафоры. Она обзывает его бессердечным негодяем и дает ему затрещину.
За последние годы были попытки несколько подсластить жребий злодея, обреченного на жизнь без любви: в него страстно влюбляется дочь священника. Однако любовь всегда охватывает ее за десять лет до начала пьесы, и к первому действию успевает переродиться в ненависть; таким образом, и в этом направлении судьба злодея едва ли изменилась к лучшему.
Если мы примем в расчет все обстоятельства, то не мудрено, что она переменилась к нему. Он увез ее еще совсем молоденькой девушкой из родительского дома, где она жила так мирно и счастливо, и привез в этот порочный, многолюдный город Лондон. Он не женился на ней. Совершенно непонятно, почему он не женился на ней, — на это не было никакой причины. Надо думать, что в то время она была очень красива (она и теперь еще очень миловидная женщина и может произвести впечатление) и всякий другой мужчина на его месте женился бы на ней, обзавелся домком и вел бы невинную, безупречную жизнь.
Но сценический злодей очень резок, — он таким родился. Обращение его с этой женщиной самое ужасное — совершенно без всякой причины или повода с ее стороны, а ему, ради своих собственных интересов, даже следовало бы обращаться с ней хорошо и поддерживать дружеские отношения — но он поступает так из врожденной резкости, о которой мы упоминали выше. Говоря с ней, он схватывает ее за кисть руки и то, что хочет сказать, шепчет ей на ухо, а это ее раздражает и возмущает. Единственная вещь, в которой он ей не отказывает — это наряды. Он никогда не скупится давать ей денег на туалеты.
Сценический злодей стоит выше злодея в действительной жизни. Злодей в действительной жизни руководится более низкими и эгоистическими мотивами. Сценический злодей совершает гнусные поступки, совсем не имея в виду своей личной выгоды, но просто только из любви к искусству. Самые злодеяния служат ему наградой, он наслаждается ими.
«Гораздо лучше быть бедным и злодеем, — говорит он самому себе, — нежели обладать всеми сокровищами Индии и иметь при этом чистую совесть». — «Я хочу быть злодеем, — кричит он, — я убью старого простака и сделаю так, что в преступлении будет обвинен герой, и, пока он будет сидеть в тюрьме, я стану ухаживать за его женой, — хотя все это потребует большого усилия с моей стороны и будет для меня очень неудобно. С самого начала до конца это будет для меня рискованным и трудным делом и не принесет мне ровно никакой выгоды с практической точки зрения. Эта женщина станет меня бранить, когда я явлюсь к ней с визитом и оттолкнет меня, если я вздумаю подойти к ней поближе; ее ребенок, с золотисто-белокурыми волосами, скажет, что я — дурной человек, и даже не захочет поцеловать меня. Комик начнет меня поносить, пересыпая свою речь шутками и прибаутками; а крестьяне в свободный день, слоняясь без дела около деревенского кабака, будут кричать мне вслед. Всякий увидит мои гнусные поступки и в конце концов меня поймают. Меня всегда ловят. Но все равно, я все-таки буду злодеем, ха, ха, ха!»
Но, вообще говоря, нам кажется, что сценический злодей не заслуживает того, чтобы с ним обращались так дурно. У него никогда не бывает ни «имений», ни другой какой-нибудь собственности, так что для него единственное средство поднять свое положение в обществе, это подтибрить собственность героя. У него любящее сердце, а так как у него нет жены, то он поневоле любит чужих жен; но на его любовь никто не отвечает и в конце концов его во всем постигает полнейшая неудача.
После внимательного наблюдения над жизнью (сценической) и человеческой природой (сценической же) мы дадим сценическим злодеям следующий совет:
Никогда не делайтесь сценическим злодеем, если только можете избежать этого. Жизнь злодея слишком беспокойна, а вознаграждение не соответствует тем опасностям, которым он подвергается, и затрачиваемому им труду.
Если вам нужно бежать с дочерью пастора, и она все еще не разлюбила вас, то не выводите ее на середину сцены и не браните ее. Это только раздражает ее, она может вас разлюбить и обо всем рассказать другой девушке, которую захочет предостеречь.
Всего лучше иметь поменьше сообщников; а если у вас уже есть сообщники, то не насмехайтесь над ними и не обращайтесь с ними грубо. Если они скажут хоть слово, то вас могут повесить, а между тем вы делаете все, чтобы только рассердить их. Обращайтесь с ними учтиво и уделяйте им должную часть добычи.
Берегитесь комика. Когда вы совершаете убийство или похищаете деньги из несгораемого сундука, то вы никогда не посмотрите, нет ли тут где-нибудь комика, — вы очень беспечны в этом отношении. Вообще, вам всего лучше убить комика в самом начале пьесы.
Не ухаживайте за женою героя. Она вас не любит, да и можно ли ждать от нее, чтобы она вас полюбила. А потом это неприлично. Отчего бы вам не найти себе какую-нибудь другую женщину? Наконец, в последнем действии, никогда не ездите в деревню на то место, где было совершено вами преступление. Вы всегда это делаете. Мы полагаем, что вас привлекает туда какой-нибудь пикник, который обойдется очень дешево. Но лучше послушайтесь нашего совета и не ездите. Там всегда вас и поймают. Полиция знает по опыту все ваши привычки. Она даже не берет на себя труда отыскивать вас. В последнем действии полицейские едут в деревню и, приехав туда, отправляются в старый замок, или на разрушенную мельницу, где вы совершили преступление, и там поджидают вас.
Если бы у вас не было этой глупой привычки, то в девяти случаях из десяти вы избежали бы наказания. Поэтому держитесь подальше от этого места. Отправляйтесь за границу или на морской берег, когда начнется последнее действие и оставайтесь там до тех пор, пока оно не кончится. Тогда вы будете в совершенной безопасности.
Героиня
Она всегда бывает в бедственном положении, о чем вам непременно сама и расскажет. Нет сомнения, что ей выпадает на долю тяжелая жизнь. Ей решительно ничего не удается.
У всех нас бывают свои огорчения, но у сценической героини нет ничего другого, кроме огорчений. Если бы у нее только одно утро в неделе проходило без огорчений, или она была бы свободна от них по воскресеньям, то уж и это значило бы много.
Но, нет! Горе-злосчастье не покидает ее ни на минуту, с первого дня недели до последнего. После того, как мужа ее обвинят в убийстве — а это еще далеко не худшее из всего того, что может случиться с ним — а ее отец, седой старик, обанкротится и умрет от горя, и тот дом, в котором она провела свои детские годы, будет продан с аукциона, ее ребенок заболеет изнурительной лихорадкой.
Испытывая все эти огорчения, она очень много плачет, что, мы полагаем, вполне естественно, — это такая бедная женщина. Но зрителям бывает очень тяжело смотреть на все эти слезы и еще задолго до конца представления мы начинаем желать, чтобы у нее было поменьше огорчений.
Больше всего она плачет о ребенке. От ее слез он всегда в сырости. Мы иногда боимся за него, чтобы он не схватил ревматизма. Сценическая героиня бывает всегда очень добра. Комик говорит ей, что, по его мнению, она ангел во плоти. Она отрицает это с самой грустной улыбкой (у нее не может быть иной улыбки, кроме грустной).
— Ах нет, — говорит она (конечно, печальным тоном), — у меня много, много недостатков.
Нам, право, было бы приятнее, если бы она побольше выказывала эти свои недостатки. Ее чрезмерная доброта смущает нас. Когда мы смотрим на нее, то утешаем себя только тем, что вне сцены добрых женщин не особенно много. Жить и без того не особенно весело, и если бы в действительности было много таких добрых женщин, какова сценическая героиня, то жизнь сделалась бы для нас невыносимой.
У сценической героини есть в жизни только одно удовольствие — это выходить в метель на улицу без зонтика и без шляпки. Мы знаем, что у нее есть шляпка (и шляпка, сделанная с большим вкусом); мы видели, что она висит на стене около двери в ее комнате, но когда она выходит вечером, чтобы пройтись по улице в сильную метель (при чем слышны удары грома), то она никогда не надевает ее и оставляет дома. Может быть, она боится, чтобы ее не испортил снег, потому что она очень аккуратная дама.
На эти прогулки она всегда водит с собой и своего ребенка. Она, по-видимому, думает, что свежий воздух ему полезен. Но ребенок не находит в снеге ничего приятного, — он в этом отношении не похож на мать. Он говорит, что ему холодно.
В этих случаях сценическую героиню должно бы сильно раздражать одно обстоятельство, а именно то, что снег точно только ее и ждет: стоит только ей появиться, как он сейчас же и пойдет. До появления ее на сцене стоит совершенно ясный вечер, но в тот самый момент, как она выходит на сцену, начинает падать снег. Во все время, пока она остается не сцене, идет сильный снег, но как только она уходит, погода проясняется и бывает совершенно сухо до окончания представления.
По отношению к этой бедной женщине снег «идет» можно сказать, самым несправедливым образом. Он идет над тем местом, на котором она сидит гораздо сильнее, нежели на всей остальной улице. Вот почему мы часто видали, что вокруг того места, где сидит героиня, такая метель, которая залепляет глаза, между тем как противоположная сторона улицы совершенно чиста. Но героине никогда не приходит в голову перейти через улицу.
Нам случилось видать даже такую злостную метель, которая три раза обходила вместе с героиней всю сцену, а потом вместе с ней удалялась за кулисы.
Само собою разумеется, что от такой метели никуда не спрячешься. Сценическая метель — это такая метель, которая провожает вас, когда вы поднимаетесь по лестнице и готова засыпать вас даже и тогда, когда вы ложитесь в постель.
Эти сценические метели еще замечательны и тем, что во время их всегда светит полная луна. Она освещает только героиню и совершенно так же, как и снег, всюду следует за ней.
Никто, кроме лиц, хорошо знакомых со сценой, не может так хорошо понять, какое странное явление природы представляет собою луна. Астрономия сообщает нам кое-какие сведения о луне, но вы узнаете о ней гораздо больше, если несколько раз побываете в театре. Тут вы увидите, что луна освещает исключительно героев и героинь, и только, может быть, как-нибудь случайно ее луч упадет на комика; когда на сцене появляется злодей, то она всегда заходит.
До чего быстро может заходить луна на сцене, это тоже очень удивительно! Вы сейчас только видели ее в полном блеске, посреди безоблачного неба, но пройдет, может быть, только одна минута, глядишь, а ее и след простыл! Точно кто ее повернул по произволу. Сначала это действует на вас ошеломляющим образом, но потом вы привыкаете.
Сценическая героиня больше склонна к меланхолии, нежели к веселью.
В веселые минуты сценической героине представляется, что она видит привидение своей матери, или тень своего отца, или же, может быть, она видит во сне своего умершего ребенка.
Но и это случается только тогда, когда ей очень весело. Обыкновенно же она бывает слишком занята своими слезами и у нее нет времени для того, чтобы предаваться таким пустым мыслям.
Она очень болтлива и обладает удивительным даром говорить образами и сравнениями — которые, впрочем, бывают натянутыми и не отличаются эстетическим вкусом — а это в повседневной жизни могло бы показаться неприятным в жене. Но так как героя обыкновенно приговаривают к десятилетней каторжной работе на другой день после свадьбы, то он на известное время избавляется от опасности, которая, конечно, могла бы угрожать менее счастливому жениху.
Иногда у сценической героини есть и брат, и когда он есть, то его, наверно, примут за ее любовника.
В действительной жизни нам никогда не приходилось встречать такого брата с сестрой, которые подавали бы подозрительным людям какой-нибудь повод принять их за любовников; но так как сценические брат и сестра выказывают необыкновенную нежность друг к другу, то такая ошибка вполне извинительна.
А когда люди делают такую ошибку, когда, например, вдруг входит муж, видит, что они целуются и приходит в бешенство, то она и не подумает обернуться к нему и сказать следующее:
— Ну что ты, глупенький, ведь это мой брат!
Но это было бы слишком просто и благоразумно, а потому и не подошло бы к сценической героине. Нет, она употребляет всевозможные усилия, чтобы заставить поверить всех и каждого, что он, действительно, ее любовник, а делает она все это для того, чтобы иметь возможность молчать и страдать.
Она очень любит страдать.
Брак, несомненно, бывает неудачей в жизни сценической героини.
Мы дали бы сценической героине добрый совет — совсем не выходить замуж. У ее мужа самые благие намерения. Он нежен к ней, — об этом нет спора. Но ему не везет, он неопытен в житейских делах. Правда, что в конце пьесы его дела совершенно поправляются; но мы не советовали бы героине слишком надеяться на то, что их дела пойдут так же хорошо и в будущем. Если только мы на основании пяти предыдущих действий могли составить себе понятие о ее муже и о его деловитости, то нам думается, что едва ли выйдет что-нибудь хорошее и что он опять сделается несчастным в конце своей жизни. Правда, что он получает, наконец, свои «права» (которых бы он никогда и не потерял, если бы у него на плечах, вместо какого-то пузыря, набитого сентиментальной чепухой, была настоящая голова), злодей арестован, а он (герой) устраивается вместе с героиней с большим комфортом в ближайшем соседстве с комиком.
Но эта райская жизнь скоро окончится. Сценический герой на то и создан, чтобы попадать в затруднительное положение, и вы можете побиться об заклад, что не пройдет и месяца, как он снова очутится в таком же положении. Найдутся люди, которые приготовят новую закладную на его «имения», а он и сам не будет знать, подписал ли он ее на самом деле или не подписывал, и должен будет лишиться их.
И он начнет подмахивать свою фамилию под разными документами, не читая их, и запутается Бог знает в какие дела; а тут вдруг явится другая жена: он женился на ней, когда был еще совсем мальчишкой, и совершенно позабыл об этом обстоятельстве.
А затем его также припутают, когда в деревне снова будет найдено мертвое тело — это наверно: оно почему-то будет лежать у его дверей, а дальше все пойдет по-старому.
Нет, мы дадим сценической героине благой совет — как можно скорее отделаться от героя, выйти замуж за злодея, уехать за границу и поселиться в таком месте, куда не приедет паясничать комик.
Она будет тогда гораздо счастливее.
Комик
Он следует за героем повсюду. Это очень стеснительно для героя.
А любит он так героя потому, что они росли с ним вместе, и когда были мальчиками, то герой сшибал его с ног и потчевал пинками. Комик, сделавшись теперь взрослым человеком, вспоминает об этом с некоторого рода гордостью; вот почему он так любит героя и готов положить за него свою душу.
Комик — это человек, занимающий очень невысокое положение в свете. Он или деревенский кузнец, или разносчик. Вы никогда не увидите на сцене комика — богатого человека, или комика — аристократа. На сцене вы можете выбирать и быть чем угодно: вы можете быть весельчаком, но при этом человеком низкого происхождения, или же человеком богатым, но совсем не остроумным. На сцене пэры и полисмены — это такие люди, у которых нет решительно никакого остроумия.
Главное занятие комика состоит в том, чтобы ухаживать за субретками, причем они дают ему пощечины; но это его нисколько не обескураживает и, по-видимому, он еще больше в них влюбляется. Как бы ни были плохи обстоятельства, комик всегда весел, — он говорит самые смешные вещи и на похоронах, и тогда, когда судебные пристава делают опись в доме, или когда герой ждет, что его повесят. В обыденной жизни подобный субъект был бы не совсем удобен. Его бы, наверно, убили и похоронили в самом начале его жизненного поприща, но на сцене все отлично уживаются с ним. Комик — человек очень добрый. Он не может выносить гнусных поступков. Он полагает всю свою славу в том, чтобы ставить всевозможные препятствия людям, совершающим эти гнусные поступки, и фортуна очень помогает ему в достижении этой благородной цели. Являются дурные люди, которые совершают свои убийства и грабежи у него под носом, так что он имеет полную возможность донести на них в последнем действии.
Они, совершая свои ужасные преступления, и не замечают его, а он стоит тут же.
Надо только удивляться, до чего бывают близоруки люди на сцене. Мы всегда думали, что в действительной жизни отличается не особенно хорошим зрением какая-нибудь молодая дама, не замечающая тех людей, которых она не желает видеть, хотя бы они стояли прямо у нее перед глазами, но оказывается, что она видит очень хорошо, если сравнить ее с ее сценическими братьями и сестрами.
Эти несчастные входят в комнаты, где собралось множество людей, и таких людей, которых им очень нужно видеть; они попадают в затруднительное положение именно благодаря тому, что не видят их, а между тем никогда их не замечают. Они разговаривают с каким-нибудь лицом, стоящим на противоположной стороне и не замечают третьего лица, которое стоит как раз между ними. Право, можно подумать, что они носят наглазники.
А потом у них чрезвычайно плохой слух. До чего он плох, — право, на это стоит обратить внимание. Другие очень громко разговаривают и болтают у них за спиной и стоят очень близко к ним, они же не слышат ни единого слова и даже не подозревают, что тут есть и еще кто-нибудь, кроме них. И, таким образом, это продолжается целых полчаса; все, находящиеся «на авансцене» люди успеют уже охрипнуть от крика, кого-нибудь со страшным шумом убьют и опрокинут всю мебель, вот тогда только этим, находящимся «в глубине сцены», людям начинает казаться, что они «слышат какой-то шум».
Комик всегда ссорится со своей женой, если он женат, или же с любовницей, если у него нет жены. Они ссорятся целый божий день. Вот какая неприятная жизнь, подумаете вы, но им, по-видимому, это нравится.
Чем живет комик и как он содержит свою жену (а судя по ее виду, можно заключить, что он дает на ее содержание не особенно много) и семью, это всегда оставалось для нас тайной. Мы уже упоминали о том, что он не богат, и по-видимому, ничего не зарабатывает. Иногда он держит лавку и, судя по тому, как он ведет свои дела, надо думать, что он торгует себе в убыток, потому что он ни с кого не требует денег, — он очень щедрый человек. По-видимому, все его покупатели находятся более или менее в стесненных обстоятельствах, и у него не хватает духу требовать с них деньги за товар, так как они находятся в бедственном положении.
Он плотно набивает им корзину, кладет в нее вдвое больше того, что им нужно было купить, всовывает им назад в руку принесенные ими деньги и утирает слезу.
Что бы какому-нибудь комику завести магазин колониальных товаров по соседству с нами?
Когда окажется, что лавка не приносит дохода (что иногда и случается при таком ведении дела, о котором мы упоминали выше), то жена комика, желая увеличить доход, начинает отдавать внаймы комнаты. Но эта попытка с ее стороны бывает всегда неудачна, потому что дело кончается обыкновенно тем, что она делается квартиранткой, а квартиранты — хозяевами. Герой и героиня, которые, по-видимому, только того и ждали, немедленно приезжают и завладевают всем домом.
Само собою разумеется, что комик и не подумает брать денег только за стол и помещение с того человека, который сшибал его с ног, когда они играли вместе еще мальчиками! А потом разве героиня (а теперь жена героя) не была самой прелестной и самой веселой девушкой из всей деревни Дипдэль? (Надо думать поэтому, что все другие девушки отличались необыкновенно мрачным настроением!) Как же может такой человек, у которого в груди есть сердце, только намекнуть этим людям о том, что они должны платить за квартиру и за стирку белья!
Комика возмущает то, что его жена может думать о таких вещах, а потому герой и героиня живут здесь до окончания пьесы, задаром, и им отпускаются на тех же самых условиях: уголь, мыло, свечи и макассарское масло для ребенка.
Иногда герой делает неопределенные и слабые возражения против такого порядка вещей. Он говорит, что не хочет об этом и слышать, что не будет больше жить у этих честных людей, потому что не хочет быть им в тягость, пойдет сядет на тропинку у большой дороги и умрет с голода. Комику стоит большого труда уломать его, но, наконец, ему удается уговорить этого благородного человека остаться у них и пожить на квартире, которую они, может быть, найдут для себя удобной.
Но когда поутру, после того как накануне мы были свидетелями одной из таких прекрасных сцен, к нам стучится в дверь наша квартирная хозяйка и поднимает скандал из-за сущих пустяков, из-за того, что мы не заплатили за квартиру за каких-нибудь три или четыре недели, и говорит, что она требует, чтобы мы или сейчас же заплатили деньги, или немедленно выезжали, а затем, не спеша, спускается вниз по лестнице в кухню и бранит нас, причем ее голос становится все громче, по мере того, как она сходит по лестнице, — но тут мы начинаем размышлять обо всех этих вещах и становимся печальны.
Комик становится щедрым по примеру всех окружающих его на сцене лиц. На сцене щедры все без исключения. Они целый день только и делают, что раздают направо и налево свои кошельки: на сцене, если хотят дать денег, то никак нельзя дать меньше целого кошелька — это норма. Когда кто-нибудь рассказывает вам о своем горе, то вы вытаскиваете кошелек из кармана, суете его в руку горемыки, крепко пожимаете ему руку, отираете слезу и уходите; себе вы не оставляете ровно ничего; вам даже не с чем доехать домой в омнибусе. Вы идете домой пешком, быстрыми шагами и берете другой кошелек.
На сцене люди среднего класса и другие, у которых нет такого большого запаса кошельков, могут только бросать на все стороны пачки банковых билетов и давать слугам на водку чеки в пять фунтов стерлингов. Очень скупые люди на сцене, как известно, доходят до такой низости, что дают только соверены.
Но обыкновенно до этого допускают себя только злодеи, или лорды. Люди же, пользующиеся на сцене уважением, никогда не дают меньше кошелька.
Тот, кому дают кошелек, получая его, выражает свою глубокую благодарность (он никогда не смотрит, что в кошельке) и, по его мнению, небо должно вознаградить благодетеля. Вообще, на сцене от неба требуют очень многого. Небо устраивает для людей все запутанные дела, так что им уже нет необходимости, по милости этих дел, очутиться в неприятном положении и потратиться. Главная обязанность неба на сцене — это наблюдать за тем, чтобы были уплачены все те денежные суммы, которые дарили или давали взаймы добродетельным людям. Обыкновенно от него требуют, чтобы оно вознаградило «сторицею», но если мы хорошенько поразмыслим, то такая оценка покажется нам чрезмерно высокой.
От неба требуют также и наблюдения за тем, чтобы злодея проклинали должным образом, и чтобы оно, в часы досуга, насылало несчастья на местного землевладельца. Оно должно быть готовым отомстить за всякого и помогать добродетельным людям, когда они находятся в бедственном положении. Именно такое направление и дают на сцене его деятельности.
А когда героя сажают в тюрьму и он покидает свою семью, то небо должно позаботиться о его жене и ребенке до тех пор, пока его не выпустят, а если бы оно позаботилось о них меньше, то мы, право, не знаем, что бы тогда и было!
Небо на сцене всегда стоит за героя и героиню и враждебно относится к полиции.
В последнее время комик бывал иногда и дурным человеком, но вы не можете питать к нему за это ненависти. Как, даже если он погубит героя, ограбит героиню и будет сообщником в убийстве старого простака!? Но он делает все это так весело, с такою беспечностью, что на него нельзя даже и сердиться. Все дело в том, каким образом совершается известный поступок.
А потом, в конце пьесы, он может все свалить на своего соучастника, злодея в настоящем смысле слова, и этим можно поправить все дело.
Комик никогда не бывает охотником. Если он отправится на охоту с ружьем, то мы, наверно, услышим, когда он вернется домой, что он застрелил собаку. Если он поедет кататься на лодке по реке со своей возлюбленной, он опрокинет ее в воду (в буквальном смысле). Если комик отправится куда-нибудь гулять на целый день, то непременно вернется домой в самом жалком виде.
Если он отправится со своей возлюбленной на чай к ее матери, то глотает целую булку и давится.
Комик никогда не бывает счастлив в своей семейной жизни, и нам кажется, что он сам в этом виноват, потому что поступает не так, как бы следовало. Он называет свою жену «своими старыми голландскими часами», «старым гейзером» и другими, подобными этим, ласкательными именами и, говоря с ней, пересыпает свою речь такими восклицаниями: «Ах, ты старая кошка!» «Безобразная ты старая терка!» «Орангутанг ты эдакий!» и т. д. и т. д.
Вы сами знаете, что если держаться такой манеры, то семейная жизнь не может быть особенно приятной.
Но мы все-таки любим комика, несмотря на все его недостатки. Он не бывает постоянно в затруднительном положении и не говорит длинных речей.
Пожелаем ему всего хорошего.
Адвокат
Он очень стар, очень высок ростом и очень худ. Волосы у него совершенно седые. Он всегда одет в такой костюм, который носили люди прошлого поколения. У него нависшие брови и он бреет усы и бороду. У него всегда сильно чешется подбородок, так что он постоянно его почесывает. Его любимое слово, это: «А»!
В действительной жизни мы слыхали и о молодых адвокатах, и о франтах-адвокатах, и о низеньких ростом адвокатах, но на сцене адвокаты всегда бывают очень худы и очень стары. Самому молодому сценическому адвокату, которого нам приходилось видеть когда-либо на сцене, было на вид лет шестьдесят, а самому старому около ста сорока пяти.
Заметим кстати, что на сцене невозможно судить о возрасте людей по их наружному виду, — непременно ошибешься. Мы видали таких старух, которым на вид никак нельзя было дать меньше семидесяти лет, и вдруг оказывалось, что у них сыновья — четырнадцатилетние мальчики, между тем, как муж среднего возраста, у которого молодая жена, обыкновенно представляется нам девяностолетним стариком.
Потом женщина, на первый взгляд пожилая, держащая себя с достоинством и в высшей степени почтенная, оказывается на самом деле ветреной, легкомысленной и неопытной молодой особой, гордостью всей деревни или любимицей всего полка.
Затем, чрезвычайно полный и страдающий одышкой старый джентльмен, который имеет такой вид, как будто бы он пожил слишком хорошо и за последние сорок пять лет почти не делал моциона, вовсе не какой-нибудь тяжелый на подъем отец, как подумали бы вы, судя по его наружности, но сорванец, беззаботный мальчик.
Смотря на него, никто бы не подумал этого, но все его недостатки заключаются единственно в том, что он так молод и легкомыслен.
Впрочем, в нем есть хорошие задатки и он, конечно, остепенится, когда возмужает. Все молодые люди этого околотка без ума от него, и все девушки неравнодушны к нему.
— Вот он идет, — говорят они, — милый, милый старый Джек, Джек, — дорогой мальчик, Джек — пылкий юноша, Джек — руководитель наших юношеских игр, Джек, который своею детскою невинностью привлекает к себе все сердца. Ура! Ура! Ура! Давай танцевать, Джек, — у тебя глаза блестят, точно звездочки.
С другой стороны, по мере того, как выясняется из хода пьесы, вы узнаете, что дамы, у которых цвет лица точно у восемнадцатилетней девушки, уже матери героев среднего возраста.
Опытный наблюдатель в сценическом мире никогда не выводит заключения на основании того, что он видит. Он ждет, чтобы ему все рассказали.
У сценического адвоката никогда не бывает своего собственного кабинета. Он занимается всеми своими делами в домах своих клиентов. Он приезжает к ним за сотни миль для того, чтобы сообщить им самую пустую справку по их делу.
Ему никогда не приходит в голову, что было бы гораздо проще написать письмо. Сумма «путевых издержек» в общем счете расходов по делу должна быть громадной.
Два момента в жизни клиента доставляют этому сценическому адвокату величайшее наслаждение. Первый — это тогда, когда его клиент неожиданно получает наследство; второй — тогда, когда он так же неожиданно теряет все свое состояние.
В первом случае, сценический адвокат, узнав эту приятную новость, бросает все свои дела и скачет, сломя голову, совсем на другой конец Англии, чтобы сообщить радостную весть. Он входит в скромное помещение, занимаемое вышеупомянутым наследником, отдает свою карточку, и его вводят в приемную. Он входит с таинственным видом и садится с левой стороны, тогда как его клиент садится с правой. Обыкновенный, заурядный адвокат приступил бы к делу без дальних околичностей, он изложил бы всю суть дела просто, как и следует деловому человеку, сказал бы, что ему приятно сообщить и т. д., но для сценического адвоката это слишком просто. Он смотрит на своего клиента и говорит:
— У вас был отец.
Клиент поражен. Откуда этот степенный, худой старичок с проницательными глазами, весь в черном, мог узнать, что у него был отец? Он приходит в замешательство и что-то бормочет, но этот невозмутимый, покрытый непроницаемой тайной, адвокат устремляет на него свои беспристрастные, стеклянные глаза, и он не знает, что ему делать. Он чувствует, что все увертки ни к чему не поведут, и вот он, изумленный и озадаченный тем, что этот странный посетитель знает все его семейные тайны, подтверждает факт: да, у него был отец.
Адвокат улыбается спокойной, торжествующей улыбкой и почесывает себе подбородок.
— У вас также была и мать, если только мне сообщили верные сведения, — продолжает он. Этот человек до такой степени проницателен, что от него ничего не скроешь, и клиент сознается и в том, что у него также была и мать.
Начав с этого, адвокат рассказывает клиенту, точно какую-то великую тайну, всю его (клиента) биографию, со дня рождения до настоящего времени, а также и биографию его ближайших родственников, и через полчаса после прихода старика, или, скажем, в крайнем случае, через сорок минут, клиент почти уже знает, о чем идет дело.
Но сценический адвокат чувствует еще большее наслаждение в другом случае, а именно тогда, когда клиент теряет все свое состояние. Он сам отправляется в деревню, чтобы сообщить об этом несчастии (он ни за что в мире не поручит этого дела кому-нибудь другому), и нарочно выбирает самую неподходящую минуту для того, чтобы объявить эту новость. Самым удобным временем для такого сообщения он считает день рождения старшей дочери, когда дом полон гостей. Он приезжает туда около полуночи и сообщает ужасную весть в то самое время, когда садятся ужинать.
Сценический адвокат совершенно не имеет понятия о том, в какие часы можно говорить о деле, — он заботится только о том, чтобы подобное известие произвело самое неприятное впечатление. Если он не может сделать этого в день рождения, то откладывает до дня свадьбы, и встает ранехонько поутру для того, чтобы отправиться в деревню и испортить праздник. Вмешаться в толпу счастливых и веселых людей, а потом уехать и оставить их совсем подавленными и убитыми горем — это страсть сценического адвоката. Сценический адвокат очень болтливый господин. Он считает как бы своею профессиональной обязанностью рассказывать первому встречному о семейных делах своего клиента. Его лучше хлебом не корми, а дай только ему посплетничать о семейных тайнах его доверителей. На сцене все имеют привычку рассказывать совершенно незнакомым людям как свои собственные секреты, так и секреты своих друзей. Если на сцене у двух действующих лиц найдется хотя пять минут свободных, то они непременно расскажут друг другу историю своей жизни. «Садитесь, и я расскажу вам историю моей жизни», — это на сцене соответствует в действительной жизни фразе: «Пойдем, выпьем».
Сценический адвокат в том случае, если он добрый, непременно нянчил героиню ребенком (мы хотим сказать когда она была ребенком). По-видимому, это также входило в число его профессиональных обязанностей. Добрый сценический адвокат целует также всех хорошеньких девушек в пьесе и непременно треплет горничную по подбородку. Хорошо быть добрым сценическим адвокатом!
Если случаются какие-нибудь печальные происшествия, то добрый сценический адвокат должен прослезиться; для этого он отворачивается, сморкается и говорит, что, кажется, ему попала в глаз муха. Зрители очень ценят эту трогательную черту в его характере и сильно ему хлопают.
Добрый сценический адвокат никогда не бывает женатым человеком (мы слыхали от знакомых нам замужних дам, что хорошие люди женятся очень редко). В молодости он был влюблен в мать героини. Эта «святая» женщина (слеза и сморканье) умерла и теперь она с ангелами, хотя надо заметить, что джентльмен, который был на ней женат, не совсем уверен в этом, но адвокат упорно стоит на своем.
В более легкой театральной литературе адвокат бывает совсем не похож на описываемого нами субъекта. В комедии он — человек еще молодой, у него есть кабинет и он женат (этот последний факт не подлежит ни малейшему сомнению); его жена и теща проводят большую часть дня в его кабинете и своим присутствием оживляют это скучное, мрачное место.
У него всего-навсего один клиент, или, лучше сказать, одна клиентка. Она очень милая дама и очень любезная, но с сомнительным прошлым, и, по-видимому, она такова, какою и должна быть, может быть, даже и похуже. Но как бы то ни было, кроме ее дел, других у этого бедного адвоката нет, он только от нее и получает доход, и, принимая все это в соображение, кажется, следовало бы ожидать, что она будет радушно принята в его семье. А между тем выходит совсем наоборот: его жена и теща терпеть ее не могут, и адвокат, заслышав по лестнице шаги которой-нибудь из них, должен прятать ее в корзину с угольями или в несгораемый шкаф.
Мы не желали бы быть клиентом какого-нибудь адвоката, выведенного в фарсе.
Если даже при самых благоприятных обстоятельствах судебные дела вообще сильно расстраивают нервы, то мы стали бы страшно волноваться, если бы поручили ведение их какому-нибудь адвокату из фарса.
Авантюристка
Она сидит на столе и курит папиросу. На сцене папироса всегда является точно каким-то позорным клеймом.
В действительной жизни папироса служит признаком того, что курящий — человек самый кроткий и безобидный. Это — развлечение для сидящего на школьной скамье ученика — подростка, невинная утеха чистого сердцем мальчика, еще задолго до того времени, когда наша хваленая цивилизация совсем его деморализует, ввергнет в бездну порока и заставит его курить коротенькую глиняную трубку.
Но на сцене за папиросой всегда скрываются самые гнусные поступки и утрата женственности. Авантюристка бывает, обыкновенно, иностранного происхождения. Англия не производит дурных женщин, этот товар исключительно континентального изделия и ввозится к нам из-за границы. Она говорит по-английски с легким французским акцентом, что выходит очень мило, но зато по-французски она говорит с очень сильным английским акцентом.
Она бойкая, деловая женщина и, по всей вероятности, ее дела шли бы очень хорошо, если бы ей не мешали ее друзья и родственники. Не только на сцене, но и в действительной жизни, как нам известно, друзья и родственники — надоедливый народ, друзья же и родственники сценической авантюристки способны вывести из себя кого угодно. Они постоянно при ней и она не может отделаться от них не только на один день, но даже на один час. Куда бы она ни пошла, вся эта ватага идет за ней.
Они следуют за ней толпой, когда она навещает своего возлюбленного, и ей стоит большого труда уговорить их, чтобы они ушли в соседнюю комнату, пробыли там хоть пять минут и дали ей поговорить с ним.
Когда она выходит замуж, то они поселяются у нее в доме.
Они знают ее ужасную тайну и, благодаря этому, могут в течение долгого времени жить припеваючи. Знать чью-нибудь тайну, это считается на сцене самой выгодной и не требующей большого напряжения профессией. Авантюристка очень любит семейную жизнь и, где только возможно, пользуется ею. У нее так много мужей, что они рассеяны по всему земному шару, большая часть из них сидит в тюрьме, откуда, впрочем, они убегают и, появляясь совершенно неожиданно в последнем действии, разрушают все планы этой бедной женщины. Но это так похоже на мужей: полнейшее невнимание и неуважение к бедным женам!
В этих прежних ее мужьях нет ничего привлекательного. Что она могла в них найти и почему вышла за них замуж, это какая то загадка.
Авантюристка всегда великолепно одета. Откуда только она берет деньги на свои туалеты, это покрыто мраком неизвестности, потому что как она сама, так и ее свита, постоянно жалуются на то, что сидят «без гроша». Надо думать, что портнихи, которые на нее шьют, очень доверчивы. Авантюристка живуча как кошка, потому что она беспрестанно оживает. Вы никогда не можете сказать, в самом деле она умерла или нет.
Большинство людей умирает сразу — и делу конец, но авантюристка, попробовав умирать раз или два, входит во вкус и проделывает это еще несколько раз, так что, наконец, это делается у нее привычкой, она не может остановиться и страсть — умирать обращается у нее в какую то манию.
Но эта привычка весьма неудобна для друзей и мужей, потому что, благодаря ей, они всегда находятся в каком-то неопределенном положении. Услышав о смерти авантюристки, ее мужья приходят в восторг и сейчас же женятся на других, но лишь только начнется их медовый месяц, а она тут как тут живехонька и здоровехонька. Право, это очень досадно.
Будь мы на месте мужа сценической авантюристки, то, будучи хорошо знакомы с подобного рода женщиной, мы только тогда и поверили бы в ее смерть, если бы сами убили и похоронили ее; но даже и в этом случае не успокоились бы вполне до тех пор, пока с недельку, или около того, не посидели бы на ее могиле.
Ведь женщины этого сорта очень лукавы!
Но, впрочем, не одна только авантюристка воскресает несколько раз после того, как ее убьют.
То же самое проделывают на сцене и все остальные лица: в этом отношении на них никак нельзя положиться, что должно сильно огорчать убийцу.
А потом, когда подумаешь, сколько убийств могут выдержать некоторые из них, и затем, в следующем действии появиться с улыбкой, точно все это им нипочем, то, право, остается только развести руками. Их и закалывают, и застреливают, и сбрасывают в самые глубокие пропасти, — и что же? Оказывается, что это даже полезно им и подкрепляет их силы.
Что же касается молодого человека, который вернулся на родину для того, чтобы повидаться со своей возлюбленной, то вы прямо не можете убить его. Куда до него Ахиллесу! Ни природа, ни люди не располагают такими средствами, с помощью которых можно было бы убить этого человека.
Наука бессильна перед его неуязвимостью, она похожа в этом случае на новорожденного ребенка. Если вы неблагоразумны, то можете понапрасну тратить время на землетрясения, кораблекрушения, извержения вулканов, взрывы, несчастные случаи на железной дороге и тому подобное, но, пожалуйста, не воображайте, что ему повредят такие пустяки — ничуть не бывало!
В каждой пьесе могут быть убиты тысячи людей, но один человек всегда спасется, и человеком этим будет театральный jeune premier, который вернулся на родину для того, чтобы повидаться со своей возлюбленной.
Про него вечно говорят, что он умер, а на поверку выходит, что умер не он, а другой, который на него похож или надел его (этого молодого человека) шляпу. Кто бы ни погиб, он во всяком случае должен спастись.
— Если бы я в тот день был на своем посту, — объясняет он своей рыдающей матери, — то меня непременно взорвало бы на воздух, но Провидению, которое хранит всех хороших людей, угодно было, чтобы я лежал мертвецки пьяный в ресторане Блогга именно в то время, когда произошел взрыв и заменявший меня инженер, которому следовало уже уходить, погиб со всей командой.
— Ах, слава Богу, слава Богу, что так случилось! — восклицает набожная старушка, а комик ощущает при этом самую искреннюю радость, которая переполняет его сердце, и, чтобы излить свои чувства, он отводит в сторону свою молодую жену и осыпает ее самыми грубыми ругательствами. И в самом деле теперь нужно отказаться от всяких попыток убить этого молодого человека. Это не раз пытались сделать злодеи и всякого рода дурные люди, но до сих пор безуспешно. Чтобы уложить на месте одного этого человека было затрачено столько энергии и столько ума, что при правильном распределении всего этого можно было бы отправить на тот свет десять миллионов заурядных смертных. Грустно подумать, что были попусту истрачены такие громадные силы!
Этому молодому человеку, вернувшемуся на родину для того, чтобы повидаться со своей возлюбленной, не нужно было не только страховать свою жизнь, но даже покупать себе Tit-Bits'а. Для него подобная трата показалась бы совершенно излишней.
Но зато, с другой стороны, есть на сцене и такие хрупкие субъекты, сохранить жизнь которых бывает прямо невозможно.
Самым наглядным примером этого может служить неудобный муж. Медицина бессильна, — она не может спасти этого человека в последнем действии пьесы; мы даже сомневаемся, чтобы медицина, в настоящем фазисе ее развития, могла определить с точностью его болезнь и сказать, отчего он умирает. На вид он — крепкий и здоровый мужчина, никто не тронет его пальцем, а между тем, он вдруг, не говоря ни единого слова, сразу падает мертвым посреди сцены, — он всегда умирает посреди сцены. Другие люди предпочитают умирать в постели, но жители сцены всегда умирают на полу. Впрочем, и то сказать, у всякого свой вкус.
Да и самой авантюристке тоже ничего не стоит умереть. Мы думаем, что она делает это так проворно и ловко потому, что привыкла умирать. Ей не нужно ни продолжительной болезни, ни траты на доктора, и не нужно бывает нарушать заведенный порядок в доме. Она только раз обойдет вокруг сцены — вот и все.
Все негодяи умирают на сцене очень быстро. Хорошие люди проделывают это довольно долго; у них есть в гостиной диваны, на которых они могут умирать; они окружены плачущими родственниками, добрыми старичками-докторами, которые толкутся тут же и выкидывают разные штуки; они могут улыбаться и всем прощать. Дурные люди должны окончить все это приблизительно в десять секунд, включая сюда же и предсмертные речи и, к довершению всего, в полном костюме, что, надо полагать, очень неудобно. Дурных людей в пьесе убивает раскаяние. Они всегда раскаиваются и, раскаявшись, немедленно умирают. По-видимому, на сцене для человека нет ничего опаснее раскаяния. Конечно, мы можем посоветовать дурным людям на сцене только одно: «Никогда не раскаивайтесь! Если только вам дорога жизнь, то отнюдь не раскаивайтесь. Раскаяние повлечет за собой скоропостижную смерть!»
Но возвратимся к нашей авантюристке, — она вовсе не дурная женщина. В ней много хорошего. Это доказывается тем фактом, что незадолго до своей смерти она влюбляется в героя, а мы убеждены, что только действительно хорошая женщина, обладающая необыкновенным терпением и в высшей степени кроткая, может питать к этому несносному идиоту другое чувство, кроме желания побить его камнями.
Если бы не было героини, то сценическая авантюристка была бы еще лучше. Авантюристка всегда готова быть благородной и великодушной, то есть уйти со сцены и затем уже не возвращаться, но только что она захочет привести свое намерение в исполнение, как появляется героиня, которая обладает особенным даром в известные минуты приходить туда, где ей совсем не следует быть. И этим портит все дело. Ни одна сценическая авантюристка не может быть хорошей женщиной, если она должна входить в сношения с героиней. При виде героини в ее груди пробуждаются все дурные чувства.
Что касается этого, то тут мы ей вполне сочувствуем. Героиня действует на нас точно таким же образом.
В пользу авантюристки можно сказать многое. В ее речах, бесспорно, много сарказма и резкости, так что едва ли она способна усладить семейную жизнь, а затем, когда она разрядится, то на сцене остается очень мало места для других лиц, но, в общем, она несомненно привлекательна. Она очень бойкая особа и в ее словах много соли. Она очень жива. Она умеет обходиться без посторонней помощи и ей не нужно постоянно звать «Джоржа».
У нее нет сценического ребенка, а если даже он у нее когда-нибудь и был, то она его кому-нибудь подкинула, и если не было поблизости воды, чтобы утопить его, то, право, она поступила очень благоразумно. Она не подавляет вас своими прекрасными качествами.
Она вовсе не хочет быть «недотрогой» и не выражает желания, чтобы при ней «не говорили» того или другого. Когда ей признаются в любви, то это ее нисколько не шокирует и не оскорбляет. По-видимому, она даже и не обращает внимания на такие речи. Она не падает вечно в обморок, не плачет, не рыдает, не жалуется, не стонет, как это делают в пьесе добрые люди.
О, эти добрые люди в пьесе, какие они несчастные! А потом она — единственное лицо в пьесе, которое умеет держать в руках комика.
Нам кажется подчас, что если бы ей позволили только выйти замуж за героя и устроиться, то это было бы большим счастьем (для него). Может быть, она со временем и сделала бы из него человека.
Служанка
На сцене мы видим два типа служанок. Я нахожу, что и это слишком много для одной профессии.
Во-первых, есть служанка из меблированных комнат, у которой страшно много дела. У нее доброе сердце и грязное лицо; одета же она всегда по последней моде вороньих пугал. Ее главное занятие — это чистка сапог. Она чистит сапоги ходя по всему дому и во всякое время дня. Она приходит и садится за тот стол, за которым завтракает герой и чистит сапоги прямо над кушаньем этого бедняги. Она входит в гостиную, а сама чистит сапоги.
У нее есть своя, особенная манера чистки. Она стирает с сапог грязь, намазывает их ваксой и затем наводит на них глянец одной и той же щеткой. На них нужно очень долго наводить глянец, и она, кажется, целый день чистит только один сапог, она дышит на него и трет его так, что удивляешься, как не протрется кожа, и все-таки она не может навести на него глянца; но этому удивляться нечего, потому что, присмотревшись поближе, вы увидите, что все это время она трудилась понапрасну, потому что сапог сделан из лакированной кожи.
Надо думать, что над бедной девушкой кто-нибудь подшутил.
Горничная из меблированных комнат и причесывается сапожной щеткой, и ею же она чернит себе кончик носа.
Я знал одну служанку из меблированных комнат, — я хочу сказать не сценическую, а настоящую. Она была горничной в меблированных комнатах в Блюмсбюри, где я когда-то жил. Она была, правда, не особенно опрятна, но притом не была оборванкой и не имела такого вида, как будто бы спала на мусорной куче, а она и должна была быть именно такова, потому что я в то время усердно посещал театр, и вот я стал однажды расспрашивать ее об этом.
— Отчего это, Софрония, — спрашивал я, — вы все-таки сколько-нибудь похожи на человеческое существо и не имеете вида ходячей кучи тряпья? Разве вы никогда не чешете себе нос сапожной щеткой, не трете головы углем, не умываетесь патокой, не втыкаете спиц в волосы, или еще что-нибудь в этом же роде, как это принято делать на сцене?
— Что вы говорите! — отвечала она. — К чему же это я буду ходить такой чучелой и разыгрывать из себя какую-то дурочку?
И с тех пор, когда мне приходилось жить в других номерах, я уже никогда больше не затрагивал этого вопроса.
Другой тип служанки на сцене — это горничная в загородном доме, которая совершенно не похожа на первую. Про нее можно сказать, что она — хитрое создание, всегда прелестно одета и в высшей степени опрятна. Ее обязанность состоит только в том, чтобы стирать пыль с ножек кресел в гостиной. Другой работы у нее нет, но зато, надо сознаться, что это дело она исполняет в совершенстве. Войдя в комнату, она непременно смахнет пыль с ножек кресел, а потом, уходя из нее, опять сделает то же самое.
Если уж на чем никогда не бывает пыли в домах на сцене, так это на ножках кресел.
На сцене горничная всегда имеет намерение выйти замуж за лакея, когда оба они накопят достаточно денег для того, чтобы завести гостиницу. Они думают, что будет очень хорошо держать гостиницу. Они решительно ничего не понимают в этом деле, которое кажется нам совсем не легким, но это их нисколько не тревожит. Сценическая горничная и ее жених очень часто ссорятся во время сватовства, для чего всегда приходят в гостиную. У них есть кухня и есть сад (с фонтаном и горами на заднем плане — его можно видеть из окна), но нет! Кажется, во всем доме нет другого места для их ссор, кроме гостиной. И между ними бывают такие большие ссоры, что даже ножки кресел остаются невытертыми.
Надо думать, что ей недолго приходится копить деньги, чтобы выйти замуж, потому что щедрость действующих лиц на сцене невольно наводит всякого на мысль — бросить все дающие плохой заработок занятия в действительной жизни и поступить на сцену прислугой, потому что это гораздо прибыльнее.
Если кто-нибудь на сцене спросит у горничной, дома ли ее госпожа, или попросит ее опустить письмо в почтовый ящик, то он дает ей за это никак не менее соверена; в конце же пьесы все так и стараются сунуть ей в руку пять фунтов стерлингов, а старик-простак дает ей десять.
Сценическая горничная обходится очень нахально со своею хозяйкой; сам хозяин влюбляется в нее, и тогда в доме все идет вверх дном.
Иногда на сцене бывает хорошая и приверженная к дому горничная, но в таком случае она непременно ирландка. Все хорошие горничные на сцене — ирландки.
На сцене все мужчины, посещающие дом, непременно должны, входя в переднюю, поцеловать горничную, толкнуть ее в бок и сказать: «Знаете, Джен, я думаю, что вы прелесть какая девушка», — и при этом прищелкнуть языком. Они всегда говорят такие слова, и это ей нравится.
Много лет тому назад, когда я был еще совсем молодым человеком, я захотел убедиться, бывает ли и в жизни то же самое, что мы видим на сцене, и, придя в дом одного из моих приятелей, я приступил к делу.
Она была далеко не так поразительно прекрасна, как бывают горничные на сцене, но это было мне все равно. Она ввела меня в гостиную, а потом сказала, что пойдет и доложит обо мне хозяйке.
Я подумал, что пора начинать. Сделав прыжок, я загородил ей дорогу к двери. Держа перед собою шляпу и наклонив набок голову, я сказал ей: «Пожалуйста, не уходите, не уходите!»
Девушка, по-видимому, испугалась. Я и сам чувствовал, что нахожусь в каком-то нервном состоянии, но раз я начал, нужно было и кончить.
Я сказал: «Знаете ли Джен (ее звали совсем не Джен, но, ведь, я в этом был не виноват), вы прелесть что за девушка», — и при этом прищелкнул языком, толкнул ее в бок локтем и пощекотал у нее под подбородком. Но все это пропало даром. Тут не было зрителей, которые стали бы смеяться и аплодировать мне. Я жалел, что поступил таким образом. Да и в самом деле вышло глупо. Я и сам испугался. Дело повернулось совсем не так, как я ожидал, но, призвав на помощь все свое мужество, я стал действовать дальше.
Я принял на себя обычный вид комической глупости и поманил к себе девушку. Я видал, что на сцене это всегда выходило очень удачно.
Но эта девушка была совсем не такого сорта; она забилась за диван и начала громко звать на помощь.
Я никогда не видал, чтобы на сцене девушки делали что-нибудь подобное, и это совершенно сбило меня с толку. Я и сам не знал, что мне теперь делать. Я жалел, что начал такое дело, и желал только одного — поскорее из него выпутаться. Но мне показалось глупым остановиться именно тогда, когда оно уже было наполовину сделано, и, очертя голову, я пошел дальше.
Я стал гоняться за девушкой вокруг дивана и, поймав ее у двери, поцеловал. Она исцарапала мне лицо, громко звала полицию, кричала, что ее грабят, что в доме пожар и, наконец, убежала из комнаты.
Почти сейчас же вслед за этим в комнату вошел и мой приятель.
— Что это, Дж., дружище, — сказал он, — да никак ты пьян?
Я ответил ему, что совсем не пьян, а только изучаю драму.
После этого пришла его разъяренная жена. Она даже и не спросила, не пьян ли я, а только сказала:
— Как вы осмелились явиться к нам в таком виде?
Я напрасно старался убедить ее, что я совершенно трезв и объяснить ей, что мужчины всегда ведут себя таким образом на сцене.
Она сказала, что ей решительно нет дела до того, как ведут себя на сцене, но что у себя в доме она не допустит такого безобразия и что если приятели ее мужа не умеют вести себя как следует, то пусть они лучше никогда не приходят к ним в дом.
Она сделала еще несколько подобных же пустых замечаний, на которые я, со своей стороны, гоже отвечал ей, и после этого я простился и ушел.
На следующее утро я получил письмо от адвокатов, контора которых находилась в Линкольн-Инне; в нем говорилось, что я накануне утром жестоко оскорбил их клиентку, мисс Матильду Геммингс, без всякого повода с ее стороны. Они писали мне, что я ударил мисс Геммингс в бок кулаком, хлопнул ее по подбородку, а затем, когда она хотела уйти из комнаты, я будто бы схватил ее и продолжал наносить ей оскорбление действием, а в чем состояло это оскорбление, адвокаты этого не говорили, так как считали такие подробности излишними.
В заключение было сказано, что если я соглашусь написать подробное извинительное письмо и заплатить их клиентке, мисс Матильде Геммингс, вознаграждение в размере пятидесяти фунтов стерлингов, то они посоветуют ей не возбуждать дела, в противном случае они немедленно начнут против меня процесс уголовным порядком.
Я показал это письмо своим адвокатам, причем рассказал им, как было дело. Они сказали, что это очень печальный случай, но посоветовали мне заплатить пятьдесят фунтов, я занял эти деньги и внес, куда следует.
С тех пор я утратил всякое доверие к английской драме и думаю, что она не может служить руководством для поведения в жизни.
Ребенок
Он такой миленький, такой тихенький и так хорошо говорит.
Нам приходилось иногда видать настоящих детей, — это когда мы навещали наших женатых приятелей: их приводили к нам из отдаленных комнат дома и представляли их нам с тем, чтобы мы ими полюбовались. Нам казалось, что они как будто вывалялись в песке и были очень липкими; у них были всегда грязные башмаки, которые они вытирали об наши новые панталоны, а волосы у них имели такой вид, как будто бы они стояли на голове на мусорной куче, и они говорили с нами — но совсем не мило — скорее, можно сказать, грубо.
Но сценический ребенок совсем не похож на таких детей. Он очень чист и опрятен.
Вы можете трогать его в каком угодно месте и не найдете на нем ни пылинки. Его лицо так чисто вымыто мылом, что оно блестит. Посмотрев на его руки, вы сейчас увидите, что он никогда не занимался приготовлением пирожков из грязи и дегтя. Что же касается его волос, то они причесаны так гладко и имеют такой приличный вид, что глазам своим не веришь. Даже шнурки от башмаков, и те у него завязаны.
Я только один раз и видел ребенка, который был сколько-нибудь похож на ребенка театрального, — это на тротуаре, у лавки портного в Тоттенгам Корт-Роде; он стоял на круглой деревянной подставке, и на кем был надет на показ известный костюм.
Раньше я этого не знал и думал, что во всем мире нет ничего подобного сценическому ребенку, но, как видите, я ошибался.
Сценический ребенок очень ласков к своим родителям и к няне; он почтителен к тем людям, под надзор которых отдало его провидение, и если принять все это во внимание, то он, без сомнения, гораздо лучше настоящего ребенка. Говоря о своих родителях, он выражается не иначе как «дорогой мой папа» и «дорогая моя мама», а упоминая о няне, называет ее «милой нянечкой». У меня самого есть в родне ребенок — племянник (это настоящий ребенок), и он, говоря о своем отце (в его отсутствие), называет его «старикашкой», а няньке у него нет другого названия, кроме как «беззубая». Мы не понимаем, отчего не могут произвести на свет таких настоящих детей, которые говорили бы: «дорогой мой папа», или «дорогая моя мама».
Сценический ребенок несравненно лучше настоящего ребенка во всех отношениях. Он не поднимает шума на весь дом, не визжит и не кричит во все горло так, что в доме никто не может ничем порядком заняться.
Сценический ребенок не поднимается спозаранку — в пять часов утра, для того, чтобы упражняться в игре на свистке, цена которому грош. Сценический ребенок никогда не просит купить ему велосипед и не пристает к вам с этим велосипедом до такой степени, что можно сойти с ума. Сценический ребенок не задает вам до двадцати трудных вопросов в одну минуту о таких вещах, которых вы сами не понимаете, и затем не спрашивает вас, отчего вы, по-видимому, сами ничего не знаете и отчего вас ничему не учили, когда вы сами были маленьким мальчиком.
Сценический ребенок никогда не протирает до дыр своих панталон на том месте, где сидит, так что ему не нужно бывает класть заплаты. Сценический ребенок сходит с лестницы ножками, а не другим каким-нибудь способом.
Сценический ребенок никогда не приводит домой шесть человек других ребят для того, чтобы играть с ними в лошадки в палисаднике. У сценического ребенка никогда не бывает коклюша или кори и всякой другой болезни, какою только он может заразиться, переболеть ими одною вслед за другой и перевернуть все в доме вверх дном.
Назначение сценического ребенка — это тревожить свою мать, предлагая ей несвоевременные и неуместные вопросы об отце. В присутствии большого общества ему вдруг захочется узнать, где «дорогой папа» и почему он оставил «дорогую маму»; а между тем всем гостям известно, что бедняга уже два года на каторге, или должен быть повешен в самом непродолжительном времени.
При таком вопросе все чувствуют себя очень неловко.
Сценический ребенок всегда кого-нибудь мучает, — за ним следовало бы учредить постоянный надзор. Расстроив свою мать, он разыщет где-нибудь впавшую в отчаяние девушку, которую только что покинул навсегда ее возлюбленный и спрашивает у нее визгливым голосом, отчего она не выходит замуж, болтает без умолку о любви, о семейном счастье, о молодых людях и вообще о таких вещах, которые терзают ее сердце и от которых она едва не сходит с ума.
После этого он бегает в продолжение всей пьесы, подходит ко всем действующим лицам и предлагает им такие вопросы, которые заставляют их вскакивать с места. Он спрашивает у очень почтенных старых дев, не хотели ли бы они иметь детей; ему нужно знать, отчего лысые старики перестали носить волосы, а у других старых джентльменов красные носы и всегда ли они бывают у них такого цвета.
Есть такие пьесы, в которых было бы гораздо лучше совсем не говорить о происхождении сценического ребенка, а между тем именно в таких пьесах тот всем досаждающий мальчишка непременно спросит посреди званого обеда, кто был его отец!
Сценического ребенка любят все без исключения действующие лица. Они беспрестанно прижимают его к груди и проливают слезы; они делают это поочередно.
Сценический ребенок никому — мы говорим о сцене — не надоедает. Никто не велит ему «замолчать» или «перестать». Никто и никогда не дает ему тумаков. Когда в театре бывает настоящий ребенок, то он, вероятно, замечает все это и желает быть на месте сценического ребенка.
Сценический ребенок всегда приводит в восторг публику. Она проливает слезы от его пафоса и содрогается от его трагизма; его декламация, когда он стоит посредине сцены и говорит, что убьет злого человека, полицию и всех, кто только обидит его мать, действует на публику так же, как призывной звук трубы; а его комизм, в котором весьма мало забавного, считается высшим юмором в драматическом искусстве.
Но есть такие странные люди, которые не придают никакой цены сценическому ребенку; они не могут понять на что он нужен и постичь всю его красоту.
Но мы не должны на них сердиться, а только можем пожалеть о них.
У меня самого был когда-то приятель, который страдал этим недостатком. Он был женат и провидение оказалось для него весьма милостивым и благосклонным: оно благословило его брак одиннадцатью человеками детей, которые все прекрасно росли и были совершенно здоровы.
«Грудному ребенку» было одиннадцать недель, затем шли близнецы году и трех месяцев, — у них прорезывались коренные зубы, и все шло, как следует. Меньшей девочке было три года, а за нею шли пятеро мальчиков, семи, восьми, девяти, десяти и двенадцати лет; это были хорошие мальчики, но, ведь, как вы знаете, мальчики везде одинаковы; мы и сами были, в нашем детстве, такими же мальчиками. По словам матери, две старшие дочери были очень милыми девочками, жаль только, что они страшно ссорились между собой.
Я в жизнь свою не видал более здоровых мальчиков и девочек. Они были такие энергичные и такие смелые.
Как-то раз вечером я зашел к этому приятелю и нашел, что он сильно не в духе. Это было в праздник и на дворе стояла сырая погода. Он целый день просидел дома и с ним были все его дети. Я вошел в комнату в то самое время, когда он говорил жене, что если праздники будут тянуться долго, а у этих близнецов не прорежутся зубы, то он принужден будет уйти из дома и заседать в Совете Графства, — так как он не может выносить этой пытки.
Его жена ответила ему, что не понимает, на что он жалуется. Она была уверена, что нигде не найдешь таких сердечных детей.
Он ответил ей, что ему нет никакого дела до их сердец, но что его сведут с ума их ноги, руки и легкие.
К этому он прибавил, что пойдет вместе со мной, чтобы вырваться хоть на минуту из дому, а иначе он прямо помешается.
Он предложил пойти в театр, и вот мы с ним направились к Стрэнду. Выходя из дома, мой приятель заметил мне, что он не может и выразить, как приятно уйти подальше от этих детей. Он сказал, что хотя и очень любит детей, но, как говорится — хорошенького понемножку, и он пришел к такому заключению, что видеть их и слышать двадцать два часа в сутки вполне довольно для всякого.
Он сказал, что у него нет ни малейшего желания ни видеть, ни слышать ни одного ребенка до тех пор, пока он не вернется домой. Ему хотелось бы совсем позабыть о том, что на свете есть дети.
Мы дошли до Стрэнда и вошли в первый попавшийся на пути театр. Занавес был поднят, и на сцене стоял маленький ребенок в одной рубашечке, — он кричал и звал свою мать.
Мой приятель, увидав это, сказал только одно слово и выбежал из театра вон; я последовал за ним.
Мы прошли немного подальше и зашли в другой театр.
В этом последнем театре на сцене было уже двое детей. Около них стояло несколько человек взрослых в самых почтительных позах; они слушали то, что говорили эти дети, которые как будто бы чему-то поучали.
Выбежав и отсюда с проклятиями, мы отправились в третий театр. А здесь действующими лицами были исключительно одни дети. Это была какая-то детская труппа, исполнявшая оперу или пантомиму, а может быть и что-нибудь другое в этом же роде.
Мой приятель сказал, что теперь он ни за что не пойдет в другой театр, но он слыхал, прибавил он, что есть такие заведения, которые называются кафе-шантанами, и просил меня свести его туда, но только не говорить об этом ни слова его жене.
Я расспросил полисмена и оказалось, что такие заведения действительно существуют, и вот я повел его в одно из них.
Первое, что мы увидали — были два маленьких мальчика, которые проделывали различные штуки на трапеции.
Мой приятель хотел было повторить то же самое, что делал и прежде, то есть с проклятием выбежать вон, но я удержал его. Я уверил его, что если только он подождет немного, то увидит и взрослого человека, и вот он просидел все время, пока мальчики проделывали свои штуки, а их маленькая сестренка ездила на велосипеде: он дожидался следующего номера программы.
Но оказалось, что под этим номером значился какой-то ребенок-феномен, который пел и танцевал в четырнадцати различных костюмах, так что нам пришлось опять бежать.
После этого мой приятель заявил, что в таком состоянии, в каком он находится теперь, он не может вернуться домой, потому что, наверно, убьет близнецов. Подумав немного, он сказал, что с удовольствием послушал бы где-нибудь музыку. Он прибавил, что музыка могла бы успокоить его и внушить ему более благородные христианские чувства, которых в настоящую минуту у него в сердце не было.
Так как мы находились недалеко от Сент-Джемс-Галля, то и зашли туда.
Зала была битком набита, и мы с большим трудом дошли до своих мест. Наконец мы кое-как добрались до них и взглянули на эстраду.
Здесь давал концерт какой-то «удивительный маленький пианист, которому было только десять лет от роду!»
Тогда мой друг встал и сказал, что он больше никуда не пойдет, а вернется домой.
Когда я спросил его, не желает ли он отправиться еще в какое-нибудь увеселительное место, то он ответил мне, что не желает. Он прибавил, что в настоящее время ходить по увеселительным местам человеку, у которого самого одиннадцать человек детей, это значит только понапрасну тратить деньги.
Комические Любовники
О, как они смешны!
Назначение комических любовников в жизни — это «утешать» публику в тех огорчениях, которые причиняют ей все остальные действующие лица в пьесе, а теперь надо выдумать и ещё какую-нибудь роль, которая служила бы нам отдыхом от комических любовников.
Они вводятся без всякого отношения к пьесе, но немедленно появляются на сцене после того, как случится какое-нибудь печальное событие, и начинают объясняться в любви. Вот почему мы и смотрим с таким терпением на все печальные происшествия, случающиеся на сцене. Мы даже не желаем, чтобы они поскорее прошли, Может быть, эти печальные сцены в то же время и скучны, так что мы от них зеваем, но при всем том у нас нет желания, чтобы актеры играли их как можно скорее. Чем дольше они тянутся, тем бывает нам приятнее: мы знаем, что когда они кончатся, то явятся комические любовники.
Комические любовники всегда обходятся очень грубо друг с другом. На сцене все более или менее грубы; это, видите ли, называется «остроумным ответом». Я один раз, желая посмотреть, какое действие произведет на людей в действительной жизни театральный «остроумный ответ», сделал опыт, а потом очень жалел об этом. Мои собеседники не могли понять тонкого его смысла и возбудили против меня дело, обвиняя меня в том, что будто бы я «употреблял бранные слова и тем нарушил тишину и общественное спокойствие». Меня оштрафовали на два фунта стерлингов и кроме того я должен был заплатить судебные издержки.
На сцене относятся гораздо снисходительнее к «остроумию и юмору» и умеют поощрять искусство злословия. Но комические любовники выходят в этом искусстве из границ. Они более чем грубы, — они постоянно бранятся. Они оскорбляют друг друга с утра до ночи. На что будет похожа их семейная жизнь, об этом страшно и подумать! Они соперничают и состязаются между собой в брани и в грубостях — это и составляет у них объяснение в любви — и тут всегда одерживает верх девица. С ее неудержимым потоком бранных слов и неистощимым богатством оскорблений не может сравниться дерзость и брань ее молодящегося обожателя.
Чтобы дать понятие об ухаживании комических любовников, мы приведем для примера следующую небольшую сцену.
Место действия: главный проезд в одном из самых населенных кварталов Лондона.
Время: полдень. На улице ни души.
Входит комическая любовница Р. с одной стороны и идет посредине улицы.
Входит комический любовник с другой стороны Л. и идет также посредине улицы.
Они не видят друг друга и сталкиваются посредине сцены.
Он. Как, это ты, Джен! Ну кто бы подумал, что можно встретить тут тебя!
Она. Вот и видно, что ты-то об этом не думал, дурак ты эдакий!
Он. Э! Опять левой ногой с постели встала. Послушай, Джен, что я тебе скажу: если ты так будешь обращаться с людьми, то, помяни мое слово, не найдешь ты себе мужа.
Она. Я и сама думала о том же, когда давала тебе слово.
Он. О Джен, не будь так жестока!
Она. Что же, кому-нибудь из нас надобно быть жестоким, то есть пожестче, — ты-то уж слишком мягок.
Он. А если бы я не был мягок, то и не подумал бы жениться на тебе. Ха, ха, ха!
Она (лукаво). Ах ты дурак, и говорить-то порядком не умеешь!
Он. Я очень рад тому, что я дурак. Нас будет славная парочка (хочет ее поцеловать).
Она (вырываясь). Да, но только ты увидишь, что я умею давать сдачи (сильно ударяет его по щеке).
Он (держась за щеку в буквальном смысле слова). Не могу не сознаться, что она меня победила.
Она. Что, я тебя хорошо огрела, не правда ли?
Он. Огрела! Да ты меня просто оглушила. Я совсем одурел.
Она (с игривым смехом). Нет, Джо, ты уже давно одурел, это у тебя от природы.
Он. Хорошо же ты меня разукрасила. Ах ты пучеглазая старая корова!
Она. Что, я-то корова? Ну так, должно быть, я от этого так и люблю теленка. Ах ты, немецкая колбаса на ножках. Ты…
Он. Продолжай пожалуйста. Знаю, твоя мать кормила тебя кислым молоком.
Она. Как бы не так! А когда тебя отняли от груди, то стали кормить репейником, правда ведь?
И так далее. Они ведут целых десять минут такой шутливый разговор стоя посреди улицы, осыпая друг друга насмешками и бранными эпитетами и, наконец, договорятся до таких оскорблений, что дело доходит до рукопашной, и, нанося друг другу удары, они уходят со сцены; и снова на улице хоть шаром покати.
Кстати, мы укажем на один любопытный факт: все публичные места пустеют, когда на сцене нужно появиться которому-нибудь из действующих лиц. Представляется, что обыкновенные городские жители не желают встречаться с ними. Мы видели двух сценических злодеев: они в продолжение четверти часа, в летний полдень, имели в полном своем распоряжении Ватерлооский мост, Ланкастерскую площадь и часть Стрэнда, где кроме них не было ни души, — в это время они строили план своего адского преступления. Что же касается Трафальгар-сквера, то герой всегда выбирает это место, когда хочет удалиться от шумной толпы и сутолоки и остаться наедине со своими горькими думами; а добрый старичок адвокат уходит из своей конторы, чтобы именно здесь обсудить какое-нибудь требующее самых тонких соображений дело, так чтобы ему никто не мешал.
И здесь же произносятся такие длинные речи, что у покойного всеми оплакиваемого сэра Чарльза Уоррена стали бы от ужаса дыбом волосы. Но все это ничего, потому что их никто не слышит: насколько можно видеть глазом, нет ни единого живого существа. Нортумберланд-авеню, Стрэнд и Сент-Мартинс-Лэн пред ставляются совершенной пустыней. Единственный признак жизни — это омнибус на вершине Уайтголля, но и он не двигается с места. Почему он не подвигается вперед, мы этого не знаем. Других экипажей нет и, кроме него, не имеется других способов сообщения на расстоянии целых миль. И несмотря на это, он стоит тут целыми часами — и ни с места. Полиция не заставляет его ехать дальше и пассажиры, по-видимому, совершенно довольны тем, что он стоит.
Набережная Темзы — еще более уединенное и пустынное место. Скорбные душою (сценические) субъекты бегут от жилищ людей и, оставляя за собою далеко жестокий, бесчувственный свет, умирают спокойно на набережной Темзы. А другие прохожие находят потом их скелеты, тут же зарывают их в землю и ставят над их могилами самые простые кресты.
Часто комические любовники бывают очень юными, а когда люди на сцене бывают юными, то они действительно юны. Предполагается, что ему около шестнадцати лет, а ей — пятнадцать. Но если послушать их разговор, то представляется, что им не больше семи лет. Мы замечали, что в действительной жизни шестнадцатилетние «мальчики» уже кое-что знают. В настоящее время мальчик шестнадцати лет, говоря вообще, уже курит довольно крепкий табак, играет немножко на бирже, или же пишет какую-нибудь книгу, а что касается любви, то в этом возрасте он уже давно знаком с ней. А на сцене шестнадцатилетний мальчик оказывается в этом отношении невиннее новорожденного ребенка. То же самое можно сказать и о девочке. Насколько нам известно, большинство пятнадцатилетних девочек вне сцены знает столько, сколько им нужно знать; но когда мы видим пятнадцатилетнюю молодую особу на сцене, нам так и хочется спросить, а где же ее колыбель?
У комических любовников нет таких удобств для объяснения в любви, какими пользуются герой с героиней. У героя с героиней бывают для этого большие комнаты, где топятся камины и стоит много покойных кресел, так что они могут, сидя в них, принимать самые живописные позы и объясняться в любви с полным комфортом. А если они пожелают сделать то же самое на чистом воздухе, то на это есть развалины аббатства, при лунном свете, с большой каменной скамьей посредине.
Что же касается комических любовников, то они должны делать это, стоя все время на ногах, на шумных улицах или в очень неуютных, крошечных комнатах, где совсем нет мебели и не топится камин.
А потом, в то время, когда комические любовники объясняются в любви, в доме бывает страшный шум. Представляется, что кто-то вешает картины в соседней комнате и при этом ужасно стучит, так что комические любовники должны бывают кричать из всей мочи.
Крестьяне
Какие они чистенькие! Нам приходилось видеть крестьян вне сцены, и они всегда казались нам неопрятными, а иногда они были очень грязны, совсем замарашки, но театральный крестьянин, по-видимому, тратит весь свой заработок на мыло и на помаду.
Они всегда находятся за углом, или лучше сказать за двумя противоположными углами, из-за которых они выходят на сцену двумя отдельными шеренгами и встречаются посредине; очутившись на своем месте, они начинают улыбаться.
Ничто в мире не может сравниться с улыбкою сценического крестьянина, — до того она бывает безжизненна и бессмысленна.
Они очень счастливы. Судя по лицам крестьян, их нельзя назвать счастливыми, но мы знаем, что это так на основании их слов. Вы не верите им, но они делают сначала три па направо, а потом три па налево. Они не могут постоять спокойно на месте, а это потому, что они очень счастливы.
Когда у них особенно весело на душе, то они выстраиваются полукругом, кладут друг другу руки на плечи и начинают качаться из стороны в сторону до дурноты. Но это только потому, что они не могут сдержать своей радости.
У сценических крестьян никогда не бывает работы. Иногда мы видим, что они отправляются на работу или же возвращаются домой с работы, но никто не видал их на работе. Да они и не могут работать, а иначе они бы испортили свои костюмы.
Сценические крестьяне выказывают большое сочувствие к чужим делам. Так как, по-видимому, у них никогда не бывает своих собственных дел, о которых пришлось бы им подумать, то они в высшей степени интересуются такими делами, к которым не имеют никакого отношения.
Больше всего их занимают любовные делишки героини. Они готовы целый день слушать рассказы о них. Они горят нетерпением узнать, что она сказала ему и что он отвечал ей и пересказывают это один другому.
В то время, когда я сам был болен любовью, я имел обыкновение передавать различным людям все те трогательные разговоры, которые происходили между мною и моей возлюбленной, но мои приятели, как кажется, не особенно интересовались ими. Напротив, посторонний наблюдатель мог бы даже подумать, что я до смерти надоел им своим рассказом. Бывало, не пройдет и четверти часа, а глядишь, им непременно понадобится или спешить на поезд, или же с кем-нибудь повидаться.
Ах, как часто я в те дни жаждал симпатии сценических крестьян, которые окружили бы меня толпою и внимательно слушали, боясь проронить хотя бы одно слово моего приводящего в содрогание рассказа! Они бы разделили мою радость, весело смеялись или утешили меня своими сочувственными восклицаниями; а когда они надоели бы мне, то ушли бы со сцены, распевая о том, что слышали.
Кстати, это прекрасная черта в характере сценических крестьян, что они безропотно и покорно соглашаются с малейшим желанием кого-нибудь из господ.
«Оставьте меня, друзья мои», — говорит героиня, приготовляясь плакать, и она не успеет и повернуться, а уже они ушли все до единого — одна половина направо, очевидно направляясь к черному входу кабака, а другая — налево, и видно, что они прячутся за насос и остаются тут до тех пор, пока кому-нибудь не понадобятся.
Сценические крестьяне сами говорят немного, но зато умеют мастерски слушать. Если уже нет более никаких сведений о сердечных делах героини, то они любят слушать длинные и запутанные рассказы об обидах, причиненных много лет тому назад таким людям, которых они и в глаза не видали. По-видимому, им ничего не стоит понять и уразуметь подобные истории. В этом отношении им может позавидовать и публика.
Впрочем, сценическим крестьянам стоит только заговорить и тогда они могут скоро наверстать потерянное время. Они начинают говорить все сразу и так трещат, что совсем оглушат вас.
Они все говорят в одно и то же время, и никто не слушает. Наблюдайте за какой-нибудь парой. Оба они тараторят так скоро, как только могут. Они так долго слушали других, что от них нельзя и требовать, чтобы они слушали друг друга. Но, надо думать, что при таких условиях разговаривать бывает очень трудно.
А потом они так мило ухаживают за девушками! Это такая идиллия!
Мы имели случай наблюдать, как ухаживают настоящие крестьяне, и нас всегда поражало это ухаживание, потому что в нем было что-то грубое и материальное, — ну так и представлялось, что паровой каток ухаживает за коровой, но на сцене это порхают какие-то сильфы. На ней надета коротенькая юбочка и ее чулки очень чисты и не спускаются, чего никогда не бывает у настоящих крестьянок; она лукава и застенчива. Она отворачивается от него и смеется, — и какой у нее серебристый смех!
Он такой румяный и кудрявый, и какой прелестный на нем жилет! Ну как же ей не полюбить его? Он такой нежный, так ей предан и обнимает ее за талию; но она ускользает от него и перебегает на другую сторону. О, это просто очаровательно!
Сценические крестьяне почти всегда объясняются в любви в присутствии посторонних лиц. Иные нарочно отыскивают себе для этого какое-нибудь укромное местечко, где нет ни души, — и я сам всегда так делаю. Но сценический крестьянин гораздо общительнее. Ему для подобных объяснений нужна или лужайка перед кабаком, или торговая площадь в базарный день.
Сценические крестьяне бывают очень постоянны в любви. Они не кокетничают, не ветренничают и не нарушают данного слова. Если в первом действии парень в розовом прогуливается с девкой в голубом, то можно подумать, что в конце пьесы розовый и голубой цвет сочетаются законным браком. Он все время не отходит от нее, а она от него.
На сцену могут выходить девушки в желтом; девушки в зеленом могут смеяться и плясать, сколько душе угодно, но парень в розовом не обращает на них никакого внимания. Его цвет — голубой и он всегда останется ему верен. Он или стоит около него, или сидит рядом с этим цветом. Он пьет, улыбается, смеется, пляшет, выходит на сцену и уходит — и все это делает вместе с ней.
Когда нужно бывает говорить, то он говорит исключительно с нею одной и она тоже разговаривает только с ним. Между ними никогда не бывает ни ссор, ни ревности.
Что касается меня, то мне кажется, что иногда в любви не мешает ни то, ни другое, для разнообразия.
В сценических деревнях не бывает женатых людей и детей (какие это, право, счастливые деревни! Ах, если бы только отыскать такую деревню и пожить в ней хоть месяц!). Во всех сценических деревнях бывает равное число как мужчин, так и женщин: все они приблизительно одного возраста и каждый молодой человек непременно любит какую-нибудь девушку. Но они никогда не женятся.
Они очень много говорят о женитьбе, но никогда не вступают в брак. Они такие плуты! Они отлично видят, что делается у господ.
Сценический крестьянин очень любит выпить, а когда пьет, то хочет, чтобы все это видели. Он ни за что не выпьет тихо и смирно полпинты в кабаке, — нет, он выходит на улицу, поет о том, что он пьет и проделывает разные штуки со своим стаканом, например, опрокидывает его себе на голову.
Но несмотря на это, он — заметьте — человек умеренный и пьет не особенно много. Его обычная порция это одна маленькая кружка эля, вместо сорока.
Он способен понимать юмор и беспрестанно смеется. Право, очень трогательно смотреть на него, когда он помирает со смеху от какой-нибудь самой пустой шутки. Как такой человек мог бы наслаждаться настоящей шуткой! Почем знать, может быть, ему когда-нибудь придется услыхать и настоящую шутку? Но только это, наверно, его убьет.
Присмотревшись к сценическому крестьянину, вы находите его очень симпатичным. Он такой добрый, такой наивный, точно ребенок, — словом, человек не от мира сего. Он представляет собою идеал христианина.
Старик-простак
Он потерял жену, но знает, где она теперь — с ангелами!
Но она не совсем умерла, потому что у героини ее волосы. «Ах, у тебя точно такие же волосы, какие были у матери», говорит старик, ощупывая головку дочери, которая стоит перед ним на коленях.
И при этих словах все утирают слезы.
Все действующие лица на сцене самого высокого мнения о старом простаке, но к концу первого действия они теряют к нему уважение, и он, обыкновенно, умирает в первом действии.
Если он не умрет своей смертью, то его убьют. Это самый несчастный старик. Если он только вмешается в какое-нибудь дело, то можно сказать почти наверняка, что удачи не будет. Если он бывает управляющим или директором какого-нибудь банка, то не будет окончено еще и первое действие, а уже наступит крах. Если он стоит во главе какой-нибудь фирмы, то ей угрожает банкротство. Если нам скажут, что он поместил все свои сбережения в известное общество, как бы солидно оно ни было и какую бы прибыль не приносило прежде и не приносит теперь — мы уже знаем наперед, что оно просуществует недолго.
Стоит только старому простаку сделаться акционером этого общества, и уже его не может спасти никакая сила.
Если бы и мы принадлежали к числу жителей сцены и нас бы просили присоединиться к какому-нибудь коммерческому предприятию, то мы прежде всего спросили бы: «А не участвует ли в нем простак?» Если бы нам ответили утвердительно, то мы знали бы, как поступить в этом случае. Если старый простак бывает чьим-нибудь опекуном, то он может гораздо дольше бороться с теми несчастьями, какие посылает ему судьба. Он энергичный старик и до тех пор, пока не истратит всех денег, он бодр духом и выдерживает борьбу. И только истратив последний пенни, он впадает в отчаяние.
Только тогда и приходит в голову старику, что посторонние люди могут превратно истолковать те побуждения, которыми он руководился, живя в роскоши на эти доверенные ему деньги. Свет, пустой, бессердечный свет назовет это мошенничеством и все будут считать его старым плутом.
И мысль эта сильно тревожит старого простака.
Но, по-настоящему, свет не должен бы осуждать его: мы вполне уверены, что никто другой не выказал бы такой готовности и такого желания загладить свою ошибку (если только она будет открыта); и чтобы поправить дело, он не задумается пожертвовать счастьем своей дочери и выдать ее замуж за злодея. А между тем у злодея нет ни гроша денег, он даже не может заплатить своих собственных долгов, так где же ему выручить других? Но старый простак не подумает об этом.
Мы, со своей стороны, основываясь на всестороннем сравнении сходных между собою вещей, полагаем, что старый простак не кто иной, как состарившийся сценический герой. В старом простаке, в его недомыслии, в его беспомощном слабоумии, в его беспечности, способной вывести человека из себя, есть что-то удивительно напоминающее героя.
Мы думаем, что именно таким и должен быть герой в том случае, если он состарится. Может быть, мы и ошибаемся, но таково наше мнение.
Ирландец
Он говорит: «Shure» (верно), «Bedad» (Ей Богу!), а когда у него очень весело на душе, то «Beghorra» (тоже «Ей Богу!»). Вот и все, что он умеет сказать на ирландском наречии.
Он очень беден, но неподкупно честен. Он хвалится тем, что аккуратно платит деньги за аренду, и он очень предан своему лендлорду.
Он всегда бывает человеком веселым и добрым. Мы никогда не видали на сцене ирландца, который был бы дурным человеком. Иногда ирландец на сцене бывает, по-видимому, и дурным человеком, например, в роли какого-нибудь «агента» или же «шпиона», но в подобных случаях всегда выходит на поверку, что человек этот совсем не ирландец, а шотландец, и таким образом сразу объясняется то, что до сих пор казалось нам совершенно непонятным.
Сценический ирландец всегда совершает самые невероятные подвиги. Сами мы никогда не видим, как он совершает эти чудеса. Он, обыкновенно, проделывает их без свидетелей и потом уже рассказывает нам о своем молодечестве; вот почему мы об этом и узнаем.
Я помню, что как-то раз, когда я был еще молод и неопытен, я сколотил деньжонок и отправился в театр единственно для того, чтобы посмотреть на те удивительные подвиги, которые совершает на сцене ирландец, как о том гласили афиши, расклеенные на столбах для объявлений.
Если верить этим афишам, то он, действительно, делал удивительные вещи.
На правой стороне афиши, наверху, было изображено, что он бежит на четвереньках через всю Ирландию, из заднего кармана его сюртука торчит селедка, а вдали видны преследующие его собаки и охотники; очевидно, они должны оставить всякую надежду догнать его.
Налево он был изображен бегущим по самой дикой и гористой местности и несущим на спине человека громадного роста. На расстоянии мили от него изображены были полисмены, стоявшие далеко один от другого. Они, очевидно, сначала бежали за ним, и хотели его поймать но, наконец, должны были отказаться от своего намерения.
Посредине афиши было представлено, что он дерется с целой компанией, состоящей из семнадцати человек дам и мужчин. Судя по костюмам, нужно было думать, что это свадьба. Некоторые из гостей уже убиты им и лежат на полу. Но те, которые остались в живых, имеют необыкновенно веселый вид и между ними он всех веселее.
Художник выбрал тот момент, когда он только-что расколол жениху череп. «Надо мне это посмотреть», — сказал я самому себе. «Это очень занимательно». А потом билет стоит так дешево.
Но я не видал ни одного из вышеупомянутых чудес, — я хочу сказать, что я сам не видал, как он делал их. Должно быть, он проделывал все это «за кулисами», а потом выходил на сцену и рассказывал своей матери о совершенных им подвигах.
Хотя он рассказывал очень хорошо, но все-таки я обманулся в своих ожиданиях. Мне очень хотелось посмотреть эту драку.
(Кстати: я заметил, что даже у действующих лиц в настоящей жизни есть стремление совершать все свои удивительные деяния по большей части «за кулисами»).
С тех пор мне приходилось видеть многие афиши, на которых были изображены странные и трогательные сценические события. Я видел героя, который держал злодея высоко над своей головой и потом бросал его на землю так неосторожно, что я боялся, как бы злодей не сломал себе чего-нибудь.
Я видел, что героиня прыгает с крыши дома, находящегося на одной стороне улицы, и ее подхватывает комик, стоящий на крыше дома на противоположной стороне улицы, это было ей нипочем.
Я видел поезда железных дорог, идущие, со скоростью шестидесяти миль в час и сталкивающиеся один с другим. Я видел, что взорванные динамитом дома взлетали на двести футов в воздух; я видел гибель «Непобедимой Армады», разрушение Помпеи и возвращение британской армии из Египта, и все это на одной и той же афише.
Я не обращаю внимания на такие события, как землетрясения, кораблекрушения в открытом океане, революции и сражения, — все это как нельзя более обыкновенно.
И мне не нужно ходить в театр для того, чтобы наслаждаться таким зрелищем. Вместо этого я взгляну раз или два на афишу, — это гораздо интереснее.
Но возвратимся к нашему приятелю ирландцу. Он очень любит виски, то есть мы хотим сказать, — сценический ирландец. У него на уме только виски, и этот напиток оказывает влияние на все его действия.
Костюм ирландца скорее можно назвать живописным, нежели опрятным. Надо думать, что в сценической Ирландии портным живется очень плохо.
Сценический ирландец отличается также и оригинальным фасоном шляпы. Он всегда носит шляпу без тульи; для чего он это делает, для того ли, чтобы голове было свежее, или же тут есть какое-нибудь политическое значение, — этого мы сказать не можем.
Сыщик
О, какая это тонкая штука!
Может быть, в действительной жизни он не представлял бы собою ничего особенного, но, по контрасту со сценическими мужчинами и женщинами среднего уровня, всякий, кто только не дурак от природы, понятно, представляется чем-то вроде Макиавелли.
Он — единственное лицо в пьесе, которое не верит всему тому, что говорит ему злодей, и не слушает его разинув рот. Это единственный человек, который узнает, кого нужно, несмотря на другое пальто и новую шляпу.
Надо только дивиться тому, что на сцене человек совершенно изменяется, если наденет другое пальто и другую шляпу. Это происходит оттого, что жители сцены привыкли узнавать своих друзей не по их лицам или голосам, а по верхнему платью и шляпе. На сцене женатый человек узнает свою жену только по тому, что она, как ему известно, носит голубую накидку и красную шляпу. Но если она снимет эту голубую накидку и красную шляпу, то он совсем растеряется и не будет знать, где его жена.
И вот она надевает желтый ватерпруф и зеленую шляпу, входит в другую дверь, говорит, что она — приезжая из деревни и спрашивает, не нужна ли ему экономка?
Так как он потерял свою возлюбленную жену и теперь некому присмотреть за детьми, то он и нанимает ее. Эта новая экономка кажется ему очень странной. В ней есть что-то такое, что удивительно напоминает ему его дорогую Нелли, — может быть, ее башмаки или платье, которых она не успела переменить.
Скучно тянутся одно за другим действия пьесы, но когда дело идет уже к развязке, она вдруг надевает опять голубую накидку и красную шляпу и входит в прежнюю дверь. Тогда он узнает ее и спрашивает, где она была все эти долгие годы, когда он так тосковал по ней!
Даже дурных людей в пьесе, у которых, вообще говоря, несколько побольше здравого смысла, чем у остальных действующих лиц — и на самом деле дурные люди на сцене, это единственные лица, которые заявляют претензию на здравый смысл — вводит в заблуждение какое-нибудь самое пустое переодевание.
Сыщик, надвинув пониже шляпу на лоб, приходит на их тайное совещание, а за ним следует и герой, который говорит визгливым голосом, — и что же? Злодеи принимают их за членов своей шайки и рассказывают им все свои тайны.
Если злодеев нельзя бывает открыть таким образом, то они идут в публичный сад, где можно пить чай и громким голосом рассказывают один другому о своих преступлениях.
Они, очевидно, думают, что это очень хорошо с их стороны, дать изловить себя сыщику.
Сыщика не следует смешивать с полисменом. На сцене полисмен всегда стоит за злодея, тогда как сыщик защищает добродетель.
Сыщик является, на самом деле, только земным орудием всеведущего и благодетельного провидения. Несколько времени он остается в бедствии — допускает, чтобы порок торжествовал, а добрых людей мучили, и ни во что не вмешивается. Но когда ему придет, наконец, в голову, что мы уже достаточно насмотрелись на все это (надо заметить, что к такому заключению он приходит довольно поздно), тут он и выходит вперед, арестует злодеев, приводит все в надлежащий порядок, возвращает хорошим людям все их имения и их жен, обещает отправить главного злодея на каторгу на двадцать лет, и все ликуют.
Матрос
Он никак не может справиться со своими панталонами. Он должен поминутно останавливаться и поддергивать их.
Если он только не будет осторожен, то эти панталоны могут наделать ему больших неприятностей.
Пусть лучше сценический матрос послушается нашего совета, пока еще ничего не случилось, и купит себе помочи.
В действительной жизни матросам никогда не приходится так возиться со своими панталонами, как на сцене. Отчего это? Мы нередко встречали настоящих матросов, но, помнится, мы только один раз и видели, как настоящий матрос поддергивает панталоны.
А потом он делал это совсем не так, как делают матросы на сцене.
Сценический матрос закладывает свою правую руку за спину, левую держит спереди, подпрыгивает, проворно откидывает ногу назад, точно какая-нибудь птица — и готово.
Виденный нами настоящий матрос начал с того, что выругался. После этого он прислонился к стене, расстегнул свой пояс, поддернул свои «мешки», стоя (он и не подумал подпрыгнуть), заправил в них свою куртку, отряхнул ноги, и пошел своею дорогой.
Во всем этом не было ничего живописного.
Сценический матрос больше всего желает, чтобы кто-нибудь расшиб его корабль. «Расшиби в щепки мой корабль!» — говорит он, обращаясь ко всякому и каждому. Но никто этого не делает. Всем действующим лицам в пьесе он говорит: «Держи, стоп!» Мы не знаем, как это делается на кораблях, но так как сценический матрос — человек хороший и добрый, то мы уверены, что он не посоветует ничего такого, что шло бы вразрез с благочестием или могло повредить здоровью.
Сценический матрос очень почтителен к матери и отлично умеет плясать по-матросски. Мы никогда не встречали настоящего матроса, который мог бы так плясать, хотя мы просили многих лиц этой профессии показать нам свое искусство. Нас познакомили с главным поваром на одном корабле, и он предложил нам исполнить другую пляску за кружку пива. Но это было совсем не то, что нам нужно.
Сценический матрос весел и шутлив. Настоящие матросы, которых мы встречали, были достойные и чистосердечные люди, но скорее серьезного, нежели веселого характера, и мы почти не слыхали от них шуток.
У сценического матроса очень много свободного времени, когда корабль плывет по морю. Самая трудная работа, которую он исполнял на наших глазах — это свертывать канат или же обметать борт корабля.
Но если он исполняет такую работу, то это значит, что он очень занят; все же остальное время он занимается тем, что болтает с капитаном.
Говоря о море, мы заметим, что нет в свете другой вещи, которая вела бы себя так странно, как сценическое море. Надо думать, что очень трудно плавать по сценическому морю, потому что невозможно разобрать, куда направляются течения.
Что касается волн, то право, не знаешь, как и плыть по ним: они очень обманчивы. То они все собираются у бакборта, тогда как по другую сторону корабля море совершенно спокойно, и немедленно вслед за тем они перельются на другую сторону и все очутятся у штирборта, и не успеет еще капитан придумать, как избавиться от этой их новой проделки, а весь океан уже обошел кругом корабль и поднялся горой за спиной капитана.
Как бы ни был сведущ человек в навигации, он оказывается бессильным против такого ни с чем не сообразного поведения волн, и корабль неминуемо должен погибнуть. Кораблекрушение (на сцене) представляет собою ужасное зрелище. Гром не умолкает ни на минуту и молния не прекращается. Экипаж только и делает, что бегает вокруг мачты и громко кричит; героиня, со сценическим ребенком на руках и с распущенными волосами мечется туда и сюда и всем мешает. Один только комик спокоен.
В следующий момент водяные горы обрушиваются прямо на палубу, мачта поднимается прямо к небесам и исчезает; затем вода попадает в пороховой магазин и происходит страшный взрыв.
После этого слышится такой звук, как будто бы разрывали полотняные простыни; пассажиры и экипаж спешат сбежать вниз по лестнице в каюту, очевидно, думая укрыться от моря, уровень которого теперь очень поднялся, — он стоит наравне с палубой.
Потом корабль разделяется на две половины, которые расходятся, одна направо, а другая налево, как будто бы уступая место маленькой лодочке, в которой помещаются героиня, ребенок, комик и только один матрос.
Маленькие лодочки еще чуднее плывут по морю (на сцене), чем большие корабли.
Начать с того, что все сидят боком вдоль лодки и все лицом к штирборту. Никто и не думает грести. За всех гребет только один человек и одним веслом. Весло это он опускает в воду до тех пор, пока оно не коснется морского дна, и тогда он отпихивается. «Отпихивание от глубокого морского дна» — вот самое подходящее техническое выражение для такого способа плавания.
И таким образом они трудятся — или выражаясь точнее, трудится один человек, — во всю эту ужасную ночь и, наконец, к великой своей радости, видят перед собой маяк. Сторож маяка выходит с фонарем. Лодку проводят между валами, и все спасены. И тут начинает играть оркестр.
