Энтони Джон Стронгсарм — не смешивать с его отцом, которого звали Джон Энтони — родился в глухой улице Мидлсбро приблизительно за сорок пять лет до того момента, когда было начато настоящее повествование. Первые полминуты своей жизни он лежал на вытянутой руке миссис Плумберри, не двигался и не дышал. Очень молодой врач нервничал, потому что он впервые принимал роды самостоятельно и не знал, за кем смотреть — за ребенком или за матерью, и бессознательно отдал предпочтение второй. Он угадывал, что в бедных кварталах Мидлсбро детей было очень много и что они обычно не являются такими уж желанными. Мать, женщина с толстыми щеками и тонкими губами, лежала с закрытыми глазами, конвульсивно теребя руками простыню. Доктор наклонился над нею, нерешительно вертя в руках шприц.

Тут он услышал позади себя два громких шлепка и после второго — рев, правда, слабый, но ясно выражавший негодование. Доктор повернул голову. Ребенок энергично двигал ножонками.

— Вы всегда так поступаете? — спросил он.

Он был с самого начала рад, когда узнал, что миссис Плумберри будет помогать ему, так как он знал ее как опытную акушерку.

— Это им помогает, — объяснила мистрис Плумберри, — я думаю, они не любят шлепки и хотят об этом заявить, а перед тем как завыть, они должны набрать воздуху в легкие.

Она была женой фермера из пригорода и занималась практикой только в зимние месяцы. Остальное время, по ее словам, посвящала свиньям и курам. Она любила всяких животных.

— Это инстинкт борьбы за существование, — предположил доктор. — Курьезно, как рано он начинает проявляться.

— Если он вообще проявляется, — добавила миссис Плумберри, продолжая свою работу.

— Разве он не всегда проявляется? — удивился молодой доктор.

— Нет, не всегда, — ответила миссис Плумберри, — некоторые спокойно лежат и ждут смерти. В прошлом марте я потеряла четырех щенят из помета в одиннадцать штук. Эти четверо лежали утром, когда я пришла, и как будто вовсе не интересовались своей судьбой, остальные их задавили.

Ребенок теперь удобно лежал на широкой руке миссис Плумберри, сложив ручки и мирно дыша. Доктор посмотрел на него и улыбнулся.

— Кажется, теперь он начал хорошо дышать, — сказал он.

Миссис Плумберри подняла веко ребенка большим и указательным пальцами и снова опустила его. Ребенок ответил сильным пинком ноги.

— У него замашки энергичного человека; надо надеяться, что он таким и останется. Не будет ли лучше положить его к матери, так через полчаса?

Женщина с закрытыми глазами вероятно, услыхала, что говорили, и попробовала поднять руки. Доктор опять наклонился над нею.

— Я думаю, это будет возможно, — ответил он, — делайте, как вы найдете нужным. Я вернусь через час или около этого.

Доктор начал надевать свое широкое пальто. Он посмотрел на женщину, лежавшую в кровати, на бедную комнату и на грязную улицу за окном.

— Я иногда удивляюсь, почему женщины не бастуют в этом отношении. Чего они ждут хорошего?

Эта мысль неоднократно приходила и в голову миссис Плумберри, так что она не была поражена настолько, насколько следовало бы.

— Каждая женщина, — сказала она, — ждет, что именно ее отпрыск влезет на спину другим.

— Возможно, — согласился молодой доктор. Он тихо закрыл за собою дверь. Миссис Плумберри подождала, покуда женщина на кровати открыла большие глаза, и положила ей тогда в руки ребенка.

— Помогите ему, если он долго не будет брать грудь, — посоветовала миссис Плумберри, оправляя простыню.

Ребенок что-то проворчал и принялся за работу.

— Я так хотела, чтобы у меня был мальчик, — прошептала женщина, — он мог бы помогать в мастерской.

Она покрепче прижала ребенка к своей бледной груди и снова прошептала:

— Я бы хотела, чтобы он был сильным: слабому так трудно жить.

За всю свою практику миссис Плумберри не видала, чтобы ребенка было так трудно отнять от груди. Если бы он имел дело только со своей матерью, трудно было бы сказать, чем бы это кончилось. Но миссис Плумберри всегда интересовалась своим делом не только с материальной стороны и привыкла помогать роженицам до тех пор, покуда была еще нужна. Сама миссис Плумберри сознавалась, что ей пришлось приложить силы, но когда ребенок почувствовал, что имеет дело с кем-то более сильным, чем он сам, он внезапно уступил и перенес всю свою энергию на соску, — характерно, что и в будущей своей жизни Энтони вел себя совершенно так же. Характерно и то, что, чувствуя себя побежденным, он не питал вражды к победителю.

— Ты умеешь проигрывать ставку, — сказала миссис Плумберри, когда ребенок, не протестуя, принял резиновую соску, вложенную ему в рот, и улыбнулся. — Это значит, что ты будешь уметь и побеждать, так всегда бывает.

Она наклонилась и поцеловала его, а поцелуй был для миссис Плумберри довольно необычным признаком волнения.

Природа, вероятно, допустила ошибку, когда позволила, чтобы Энтони, сын узкогрудого отца и плоскогрудой матери, сделался таким сильным и здоровым. Он никогда не плакал, если что-нибудь было не по нему (все и во всех случаях должно было делаться по его желанию) — зато он орал громким и высоким голосом. Днем было легко успокоить его, он мог сколько угодно барахтаться, смеяться и поколачивать ручонками всякую щеку, до которой только мог достать. Но ночью с ним было трудно справиться. Отец постоянно разражался проклятиями. Разве можно было работать днем, если каждую ночь приходилось не спать? Остальные по крайней мере только ревели. Это не мешает мужчине спать. («Остальные» были две девочки. Первая умерла, когда ей минуло три года, вторая прожила всего несколько месяцев.)

— Это потому, что он очень сильный, — объяснила мать, — это полезно для легких.

— А для моего больного сердца это полезно? — проворчал муж. — Ты совсем не думаешь обо мне. Теперь все для него.

Женщина не ответила. Она знала, что это правда. Он был хорошим человеком, работящим, непьющим и по-своему добрым. Ее родные вместе с ней думали всегда, что она поступила правильно, выйдя за него замуж. Она была раньше прислугой и не могла мечтать о чем-то исключительном. Семья Стронгсарм когда-то была состоятельной, ходили слухи, что некоторые члены семьи хорошо жили в колониях, муж и жена постоянно питали надежду, что какой-нибудь отдаленный родственник умрет вдалеке и оставит им свое состояние. Но в остальном будущее не обещало ничего иного, как тяжелую борьбу за выживание. Он был механиком и имел свою мастерскую. В Мидлсбро нашлось бы много работы, но Джон Стронгсарм принадлежал к числу тех неудачников, которые никак не могут устроиться. Он изобрел кое-какие мелочи, некоторые из его изобретений обогатили, но не его, а других.

— Если бы только я мог доказать свои права. Если бы только существовала справедливость на свете. Если бы меня не ограбили и не надули…

Маленький Энтони Джон, как только стал понимать, привык к таким фразам, которые постоянно повторялись резким голосом и обыкновенно заканчивались кашлем. Отец при этом подымал руки, как будто призывая кого-то, кого он, должно быть, видел сквозь потолок темной, неопрятной мастерской, где все вещи, казалось, имели свое место на полу, и где отец постоянно искал что-то и не находил.

Он был большим, добрым ребенком. Если бы у него был достаток, его могла бы полюбить любая женщина, она бы прощала ему его беспомощность. Но беднякам не нужна слабость, они ее не прощают. Ребенок инстинктивно понимал, что мать презирала этого мечтателя, вечно чего-то боявшегося, но, если он со своими вопросами и просьбами обращался к матери, то любил больше отца. Запущенная мастерская с огромным горном была его детской. Он страшно веселился, когда отец, отложив в сторону инструмент, через минуту никак не мог его найти. Ребенок некоторое время следил за отцом, как тот кидался из стороны в сторону и повсюду рыскал, ища потерянное, потом соскакивал со своего сиденья и вручал отцу нужный предмет. Скоро отец стал обращаться к нему за помощью.

— Не помнишь ли ты случайно, куда я положил вчера небольшое железное колесико, вот такое? — спрашивал он.

Джон, взрослый мужчина, никак не мог начать своей работы без колесика, но минуту спустя Энтони, ребенок, уже держал в руках потерянный предмет. Однажды Джон должен был отлучиться на целый день. Когда он вечером зашел в мастерскую, он был несказанно изумлен. Верстак был вычищен, и над ним в полном порядке были размещены все инструменты. Он еще не успел прийти в себя от изумления, как дверь бесшумно отворилась, и в ней появилась смеющаяся рожица. У Джона выступили на глазах слезы, стыдясь их, он тщетно начал искать носовой платок. Ребенок сунул ему в руки кусок чистой материи и засмеялся.

В продолжение многих лет ребенок не подозревал, что свет состоит не только из грязных улиц и вонючих дворов. Существовала еще площадь, которую называли рыночной, здесь мужчины бранились и божились, женщины торговались и спорили, телята мычали, свиньи хрюкали. А дальше виднелся пустырь с утоптанной травой, за которым высокие трубы выплевывали дым. Но иногда, в те дни, когда по утрам отец больше обыкновенного проклинал судьбу и вздымал руки к потолку мастерской, мать исчезала на несколько часов и возвращалась с вкусными вещами, завернутыми в коричневую бумагу. А по вечерам отец и мать восхваляли и превозносили кого-то, кто находился очень далеко.

Ребенок был в недоумении, кто бы мог быть этот далекий кто-то. Он удивлялся, зачем отец искал справедливости у того, кто жил по ту сторону потолка мастерской, существо, обитавшее там, было, очевидно, глухо, как камень, между тем мать никогда не возвращалась с пустыми руками оттуда, куда ходила одна.

Однажды вечером Энтони услыхал где-то поблизости звуки пения и тамбурина, он открыл дверь мастерской и выглянул. Около полудюжины мужчин и женщин окружали кого-то, кто произносил речь.

Говорила женщина, и говорила она о ком-то, кого звали Бог. Он жил где-то далеко и высоко. И все хорошее исходило от него. Она еще говорила о том, насколько он велик и всемогущ, и как все должны бояться его и любить. Но Энтони вспомнил, что он оставил за собой открытой дверь мастерской и кинулся обратно. Немного позже люди прошли мимо мастерской, и Энтони слыхал, как они пели и призывали восхвалять Бога, от которого идут все блага. Тамбурин заглушил конец песни.

Значит, мать ходила к Богу. Когда она возвращалась, нагруженная вкусными вещами, разве она не говорила, что ей приходится ходить далеко и подыматься высоко? На следующий год она возьмет его с собою, когда ноги у него окрепнут. Он ничего не сказал ей о своем открытии.

Миссис Плумберри делила детей на две категории: на детей, которые разговаривали и не слушались, и на детей, которые слушались и держали свои мысли про себя. Но однажды, когда мать взяла свою единственную шляпу и надела ее перед зеркалом, засиженным мухами, он пошел за нею. Она обернулась. Он спустил с колен свои чулки, показывая пару сильных ног. Хотя он был еще ребенком, он никогда не произносил лишних слов. Он только сказал: «Пощупай».

Мать вспомнила свое обещание. Как раз был хороший день, насколько можно было судить об этом сквозь городской дым. Она послала его одеться в лучшее платье, и потом они пошли вместе. Она была поражена, насколько на мальчика подействовала прогулка. Такого она не ожидала.

Путь был, несомненно, далекий, но ребенок как будто не замечал этого. Они оставили за собою дым и копоть города. Медленно поднялись в гору посреди чудной местности. Женщина изредка говорила о чем-то, но ребенок не слыхал ее. В конце пути они оказались перед изгородью, которая была открыта, и очутились в саду.

И внезапно они оказались перед «ним». Мать маленького Энтони была очень взволнована. Она о чем-то говорила, заикаясь и повторяя одни и те же слова. Она сорвала фуражку с головы сына и вертела ее зачем-то в руках. «Он» оказался пожилым джентльменом, одетым довольно просто. У него были бакенбарды и густые усы, и он ходил, опираясь на трость. Он погладил Энтони по голове и дал ему шиллинг. Он называл мать Энтони «Нелли» и выразил надежду, что ее муж вскоре найдет себе работу. Затем он сказал, что она знает дорогу, снял кепи и исчез.

Ребенок остался ждать в большой и чистой комнате. Женщины в белых платках на голове ходили взад и вперед, и одна из них принесла ему молока и великолепных вещей для еды, а немного позже вернулась мать, неся более объемистый пакет, нежели всегда, и он пошел за ней. Только тогда, когда они вышли за изгородь, ребенок прервал молчание.

— Он выглядит не очень знаменито, — сказал он.

— Кто? — спросила мать.

— Бог.

Мать даже уронила сверток, хорошо, что он упал на мягкую землю.

— Что за глупости в голове у этого ребенка! — воскликнула она. — При чем тут Бог?

— Разве мы не от него получаем все эти прекрасные вещи?

Он указал пальцем на сверток. Мать подняла сверток:

— Кто тебе об этом говорил?

— Я это слыхал, — сказал ребенок, — тут одна женщина говорила, что все хорошее от Бога. Разве это не так?

Мать взяла его за руку, и они пошли рядом. Некоторое время она молчала.

— Это был не Бог, — сказала она в конце концов, — это был сэр Уильям Кумбер. Я здесь раньше служила.

Она снова замолчала. Сверток казался тяжелым.

— Впрочем, действительно, до некоторой степени это нам Бог посылает, — объяснила она, — он делает сэра Уильяма добрым и щедрым.

Ребенок через некоторое время спросил:

— Но это ведь его вещи, не правда ли? Они ведь принадлежат сэру Уильяму.

— Да, но их дал ему Бог.

— Почему же Бог не дал их нам? — спросил мальчик. — Он нас, значит, не любит?

— Ну, я не знаю, — ответила женщина, — не задавай так много вопросов.

Обратный путь показался значительно более длинным. Мальчик не протестовал, когда его послали спать раньше обычного. Ему снилось, будто бы он ходил взад и вперед по большой комнате и искал Бога. Все казалось, что вот он увидит Его вдали, но каждый раз как он приближался к Нему, Бог превращался в сэра Уильяма Кумбера, который гладил его по голове и давал шиллинг.