Мне досадно, что переделки в доме окончены. Есть пословица: «Дураки строят дома, чтобы в них жили умные люди». Ну, это смотря что кому. Дурак получает удовольствие, а умный — кирпичи и цемент. Помню одну курьезную историю, которую подцепил много лет тому назад на железнодорожной станции. Я прочел ее между Парижем и Фонтенбло. Трое друзей, из молодой богемы, покуривая трубочки после скудного обеда в дешевеньком ресторанчике Латинского квартала, начали раздумывать над своей бедностью и долгой тяжелой борьбе, предстоящей еще им.

— Мои темы очень оригинальны, — вздыхал музыкант. — Но пройдут годы, пока я научу публику понимать их, если вообще когда-нибудь это удастся мне. А между тем я буду жить в неизвестности, в бедности; люди, не имеющие идеалов, будут обгонять меня, обдавая меня грязью, разбрасываемой их экипажами, а я буду трепать обувь о мостовую. Право, нет справедливости на свете.

— Проклятый этот свет! — согласился поэт. — Но подумайте обо мне! Моя судьба еще тяжелее вашей. Ваш дар у вас в душе. Я обязан передавать то, что меня окружает, и это — я предвижу — всегда останется темной стороной моего существования. Моя душа изнывает по красивым сторонам жизни. Небольшая доля богатства, расточаемого людьми обыкновенными, дала бы Франции великого поэта. И я думаю не об одном себе…

Художник засмеялся.

— Я не могу взлетать на вашу высоту, — сказал он. — Откровенно говоря, я имею, главным образом, в виду самого себя. Почему же не поступать так? Я даю обществу красоту; что же оно дает мне в отплату? Этот замечательный ресторан, где из отвратительной посуды ешь кушанье с душком, да конуру на чердаке, где ютишься.

После многих лет плохооплачиваемой работы я могу — подобно другим, жившим раньше меня — попасть в свое царство, иметь свою студию на Елисейских Полях, красивый дом в Нельи; но, правду сказать, промежуточный период пугает меня.

Погруженные в себя, они не заметили, что какой-то человек, сидя у соседнего столика, внимательно слушал их.

Незнакомец поднялся и, с вежливой непринужденностью извинившись за то, что, почти помимо воли, вслушивался в их разговор, попросил позволения быть им чем-либо полезен. Ресторан был освещен слабо, и друзья, войдя, выбрали своим местопребыванием самый темный уголок. Незнакомец оказался хорошо одет; до речам и манерам его можно было принять за человека делового; лицо его при слабом свете, падавшем сзади, оставалось в тени.

Трое друзей искоса взглянули на него, принимая его за какого-нибудь богатого, но эксцентричного покровителя искусства.

Вероятно, он познакомился с их произведениями, прочел стихи поэта в каком-нибудь небольшом журнале, наткнулся на какой-нибудь этюд художника, посещая лавку какого-нибудь перекупщика в Сент-Антуанском предместье, поразился красотою ноктюрна в F-моль, принадлежащего композитору и слышанного в ученическом концерте, и, собрав сведения о их борьбе с нуждой, выбрал такой способ познакомиться.

Молодые люди очистили ему место, смотря на него со смесью любопытства и надежды. Незнакомец предупредительно заказал подать вина и предложил сигары из своего портсигара.

Уже первые его слова принесли друзьям радость:

— Прежде чем идти дальше, — сказал незнакомец, улыбаясь, — я с удовольствием сообщу вам, что все вы станете знаменитостями.

Вино оказало действие на их непривычные головы. Сигары незнакомца были необыкновенно ароматны. Казалось самой естественной вещью в мире, что незнакомец может предсказывать будущее.

— Вы приобретете и славу и богатство, — продолжал приятный незнакомец. — Все приятные веши станут вам доступны: поклонение, почет, каждение общества, духовные и материальные наслаждения, очаровательная обстановка, избранные друзья, всевозможная роскошь и удобства, — весь мир для вас будет ареной наслаждений.

Грязные стены ресторанчика, казалось, расплывались в пространстве пред глазами молодых людей.

Они зрели себя богами, гуляющими по садам, олицетворяющим их мечты.

— Но, увы, — продолжал незнакомец, и при первых звуках его изменившегося голоса видение исчезло, грязные стены появились снова, — все это требует времени. Все вы трое уже перейдете за зрелый возраст, прежде чем начнете пожинать справедливую награду за свою работу и таланты. А тем временем, — симпатичный незнакомец пожал плечами, — будет старая история: гении будут проводить молодость в борьбе с равнодушием, насмешкой, завистью; тяжелая обстановка вместе с нищетой и однообразием жизни будет давить их дух.

Будут еще зимние ночи, когда вы будете бродить по улицам иззябшие, голодные, одинокие; повторятся летние дни, когда вы будете прятаться по углам, стыдясь своего потертого платья; узнаете холодные утренние сумерки, при которых будете наблюдать за страданиями любимых людей, не имея возможности, из-за своей бедности, облегчить их мучения.

Незнакомец замолк, пока старый слуга наполнял опустевшие стаканы.

Трое друзей стали молча отхлебывать.

— Я предлагаю, — сказал незнакомец с приятным смешком, — миновать обычный период испытания, перескочить через промежуточные годы и сразу достигнуть нашего настоящего назначения.

Незнакомец, откинувшись на спинку стула, смотрел на троих друзей с улыбкой, которую они скорее чувствовали, чем видели. И что-то в нем — они не могли определить, что именно — заставляло думать, что для него все возможно.

— Это очень просто, — уверял он их. — Заснуть на некоторое время и забыть, и года окажутся лежащими позади вас. Ну, что же, господа, согласны вы?

Вопрос, казалось, вряд ли требовал ответа. Сразу оставить позади себя долгую, тяжелую борьбу; без боя торжествовать победу! Молодые люди переглядывались. И каждый, думая о том, что получит, готов был предпочесть добычу битве.

Им показалось, что огни вдруг погасли, как будто бы вихрь перенес друзей туда, где слышались всевозможные звуки, и их окутал мрак. А затем — забвение. И опять возвращение света.

Они сидели за столом, сверкавшим серебром и красивым фарфором. Красное вино искрилось в венецианских кубках, разнообразные фрукты и цветы вносили приятную пестроту. Слишком роскошно отделанная, чтобы назваться изящной, комната показалась им кабинетом одного из больших ресторанов. Такие помещения им иногда случалось видеть мельком сквозь открытые окна в летние ночи. Комната была освещена мягким светом ламп под абажурами. Лицо незнакомца оставалось в тени. Но что изумило каждого из трех друзей — это что каждый увидал напротив себя еще двух джентльменов с порядочными лысинами и довольно потрепанными физиономиями, черты которых казались им странно знакомыми. Незнакомец поднял бокал с вином.

— Наш дорогой Поль, — начал он, — отверг с своей обычной скромностью всякое публичное чествование; но он не откажется признать за старыми друзьями право принести ему сердечное поздравление. Джентльмены, пью не только за здоровье нашего дорогого Поля, но за Французскую академию, которая, оказав почет ему, почтила всю Францию.

Незнакомец, встав, устремил свои проницательные глаза — единственную часть лица, которую можно было ясно рассмотреть, — на изумленного поэта. Два пожилых господина напротив, очевидно, изумленные не менее Поля, следуя примеру незнакомца, опорожнили свои стаканы и, опять-таки по его примеру, перегнувшись через стол, горячо пожали руку Полю.

— Прошу извинения, — заговорил Поль, — но, право, я боюсь, не заснул ли я. Может быть, вам покажется странным, — он обратился к незнакомцу, так как лица джентльменов, сидевших напротив, ничего ему не объясняли, — если я вас спрошу, где я?

Снова на лице незнакомца мелькнула улыбка, которая скорее чувствовалась, чем была видима.

— Вы в настоящее время обретаетесь в отдельном кабинете кафе Претали, — ответил он. — Мы сошлись сегодня, чтобы отпраздновать ваше возведение в сан бессмертных.

— О, — сказал поэт, — благодарю вас.

— Академия всегда несколько опаздывает в делах подобного рода. Я с своей стороны желал бы, чтобы ваше избрание состоялось уже десять лет тому назад, когда вся Франция, т. е. вся Франция, идущая в счет, говорила о вас. В пятьдесят три года, — незнакомец слегка дотронулся до жирной руки поэта, — уже не пишут так, как тогда, когда жизненные силы растут, а не уменьшаются.

Медленно в памяти поэта проснулось воспоминание о бедном ресторанчике в улице Сен-Луи и о странной встрече, происшедшей там однажды в дни его молодости.

— Могу ли я попросить, если это не будет слишком затруднительно для Вас, сообщить мне, что, собственно, случилось со мной? — попросил поэт.

— Вовсе не затруднительно, — отвечал приятный незнакомец. — Ваша карьера была чрезвычайно интересна в течение первых пяти лет, главным образом, для вас самих. Вы женились на Маргарите. Вы помните Маргариту?

Поэт помнил ее.

— Это был безрассудный поступок, как сказали бы многие, — продолжал незнакомец. — У вас обоих не было ни гроша. Я же думаю, что вы поступили правильно. Молодость бывает раз в жизни. И в двадцать пять лет наше дело — пользоваться жизнью. Без сомнения, женитьба помогла вам. Вы вели идиллическую жизнь в вашем домике с садиком в Сюрепе. Вы были, конечно, бедны, как церковные крысы. Но кто боится бедности, когда впереди надежда. По моему мнению, вы написали свои лучшие вещи в Сюрепе. Прелестные, нежные вещи. Ничего подобного не существовало до вас во французской поэзии. В то время на них не обратили внимания, но десять лет спустя публика стала по ним сходить с ума. Маргариты уже не было в живых. Тяжелую борьбу ей пришлось вести. А как вы знаете…. она всегда была хрупкого здоровья. Но самая ее смерть, как мне кажется, принесла вам пользу. В вашей поэзии зазвучала новая нота, появилась глубина, которой до тех пор не хватало. Ваша привязанность к Маргарите было лучшее из чувств, когда-либо испытанных вами.

Незнакомец снова наполнил свой стакан и передал графин дальше. Но поэт не обратил внимания на вино.

— А затем… да, затем последовала ваша экскурсия в политику. Зажигательные статьи, которые вы писали для Liberté. Без преувеличения можно сказать, что они произвели переворот в политических взглядах Франции. А ваши чудные речи в Анжере во время избирательной кампании. Как народ преклонялся перед вами! Если б вы продолжали, вы могли бы получить портфель. Но вы, поэты, — люди такие непостоянные. И в конце концов, мне кажется, вы достигли больше всего своими театральными пьесами. Помните вы?.. Да нет, куда вам!.. первое представление Победы. Я его никогда не забуду. Я всегда считал это представление венцом вашей карьеры. Что касается вашей женитьбы на мадам Дешенель, не думаю, чтобы она клонилась к общественному благу. Тут имелись в виду миллионы Дешенеля, не правда ли? Поэзия и миллионы уживаются между собой. Но, тысячу извинений, милый Поль. Вы потрудились так много, что вполне естественно желание устроить свою жизнь поудобнее. Ваша работа кончена.

Поэт не отвечал. Он сидел, как бы обратив взор внутрь себя.

Что же принесли годы художнику и музыканту?

Незнакомец и им рассказывал о всем, что миновало их: об огорчениях и печалях, о надеждах и опасениях, которых они никогда не испытали, о слезах, оканчивающихся смехом, о страданиях, придающих сладость радости, о торжестве, пришедшем к ним в те дни, когда торжество еще не потеряло своего обаяния, о неудовлетворенных желаниях, которых они никогда не познают. Все кончено. Незнакомец дал им, что обещал, чего они желали: достижение цели без борьбы за ее достижение.

Тут они не выдержали.

— Что мне, — кричал художник, — из того, что я проснулся с медалью салона на шее, лишенный возможности вспомнить все, доставившее мне эту медаль!

Незнакомец указывал ему, что он нелогичен. В подобных воспоминаниях заключалось бы также воспоминание о бесконечном ряде скудных обедов по плохим ресторанчикам, об упорной работе, о жизни, проведенной большею частью среди некрасивой оостановки. ведь он стремится избавиться от всего этого. Поэт молчал.

— Я просил только признания, — кричал музыкант, — желал, чтобы люди слушали меня; я вовсе не стремился к тому, чтобы мою музыку брал от меня, платя мне, разбогатевший барышник. Мое вдохновение выгорело, я это чувствую. Музыка, некогда наполнявшая мою душу, умолкла.

— Она родилась среди нужды и тревог, — объяснил ему незнакомец, — она была порождением умершей любви, поблекших надежд, ударов крыльев вашей юности о железные прутья горести; она была чадом безумия и муки, называемых жизнью, — той борьбы, от лицезрения которой вы отшатнулись.

Поэт заговорил:

— Вы похитили у нас жизнь! — кричал он. — Вы говорите нам о мертвых устах, поцелуев которых мы никогда не чувствовали, о песнях славы, которые пели нашим глухим ушам. Вы отняли у нас огонь, оставив нам только пепел.

— Да, огонь, который жжет и опаляет, — возразил незнакомец, — уста, стонавшие от боли, победу, купленную ценой ран… Но еще не поздно; все это может превратиться в тяжелый сон, который будет рассеиваться с каждой минутой. Хотите выкупить свою юность ценою жизненных удобств? Хотите приобрести обратно жизнь ценою слез?

Они закричали в один голос:

— Возвратите нам юность с тяготами и мужеством их переносить. Возвратите нам жизнь с ее смесью горечи и сладости!

И вдруг незнакомец предстает перед ними в своем настоящем образе.

Они увидали, что он — сама жизнь, жизнь, родившаяся из борьбы, окрепшая в попытках достигнуть желаемого; жизнь, которую страдание научает петь.

Затем следовало еще несколько рассуждений, поразивших меня, как ошибка, когда я читал этот рассказ; потому что все, что незнакомец сказал друзьям, они уже теперь узнали: они знали, что для того, чтобы наслаждаться жизнью, надо жить; что для того, чтобы наслаждаться победой, надо одержать ее.

Они проснулись в скромном ресторанчике улицы Сен-Луи. Старый слуга составлял стулья один на другой, собираясь запирать ставни. Поэт вынул несколько мелочи и спросил, сколько следует заплатить.

— Ничего, — отвечал слуга.

Незнакомец, сидевший с ними перед тем, как они заснули, заплатил по счету.

Друзья переглянулись, но никто не сказал ни слова.

Улицы опустели. Шел мелкий дождь. Друзья подняли воротники пальто и пощди в темноту. И когда их шаги гулко отдавались по блестящей мостовй, каждому из них показалось, что он идет новым, смелым шагом.

Досадно мне за Дика — за десятки тысяч счастливых, здоровых молодых людей, о которых пекутся родные и типом которых служит Дик. На свете должны быть миллионы юнцов, никогда не знавших голода и только разве испытывающих легкий аппетит перед обедом; не знающих, что такое усталость, после которой нельзя рассчитывать на ожидающую их удобную постель.

Для обеспеченного мужчины или женщины жизнь навсегда останется детской комнатой. Утром их будят не слишком рано, не прежде, чем их комната выметена и приготовлена и огонь зажжен, — будят тихонько, подавая чашку чая, чтобы подкрепить их силы и внезапным пробуждением не причинить им головной боли. Шторы при этом тщательно приспущены, чтобы задерживать бесцеремонное солнце, которое иначе своими лучами могло бы коснуться их глазок и потревожить их. Подогретая до приятной температуры вода уже приготовлена. Они сами умывают себе ручки и личико.

Затем их бреют и причесывают; маникюрша занимается их ручками, и им срезают мозольки.

Когда туалет окончен, идут завтракать; их усаживают на стульчики, подают салфеточки; вкусное кушанье, полезное для них, кладется перед ними на тарелочки; питье наливается в стакан. Если им угодно играть — пожалуйте в детскую. Им только стоит сказать доброй нянюшке, в какую игру они хотят играть. Сейчас же приносятся игрушки. Им в руки дается ружьецо; из угла выкатывается лошадка; их ножки осторожно вставляются в стремена. Из ящика вынимается мячик и волан.

Или им вздумается подышать воздухом, как приказал мудрый доктор. Через пять минут готова колясочка; на них надеваются теплые шубки, под ноги ставится скамеечка; за спину кладется подушечка.

День кончен; всевозможные игры переиграны. Игрушки отобраны и спрятаны в шкаф.

Весь вкусный запас кушаний, дающих силу маленьким мужчинам и женщинам, съеден.

Их одевали, чтобы отправить на прогулку в парк, раздевали и снова одевали, чтобы повести их на чай к соседним мальчикам и девочкам; раздевали и опять одевали для вечера. Они читали книжки, посмотрели пьеску, видели красивые картины. Любезный длинноволосый господин играл для них на рояле. Они танцевали. Их ножки даже устали. Слуга отвез их домой. На них надевают ночные костюмчики. Свеча потушена, дверь детской тихонько затворяется.

Изредка какой-нибудь беспокойный человечек, наскучив в красивой детской, убегает за садовую калитку вдоль по длинной белой дороге; он хочет открыть Северный полюс, или, если ему это не удастся, так Южный, или истоки Нила, или просто ему хочется испытать ощущение, доставляемое бегством. Он собирается взобраться на горы на Луне, одним словом, сделать что-нибудь, отправиться куда-нибудь, лишь бы вырваться из рук няньки-цивилизации, избавиться от вечного хождения на помочах.

Или какая-нибудь неугомонная маленькая леди, любопытствуя, откуда берется весь народ, который проходит мимо детской, бежит себе да бежит, пока не добежит до большого города, где с изумлением увидит странных людей, изнемогающих под тяжестью труда. И мирная детская с ее игрушками, с хорошенькими платьицами уж никогда не будет для нее такою же, как прежде.

Но для девятнадцати двадцатых из всех обеспеченных людей мира за стенами детской неведомая земля. Ужасные вещи случаются там с маленькими мужчинами и женщинами, у которых нет хорошенькой детской, где бы они могли жить. Люди толкают и бросают их во все стороны, и если они не осторожны, наступают им на ноги. За дверями детской нет доброй, сильной няньки, которая вела бы ребенка за руку, ограждая его от всякой неприятной случайности. Тут каждому самому приходится стоять за себя. Часто при этом человеку приходится голодать и дрогнуть. Здесь уж каждый должен заботиться сам о себе; должен заработать обед прежде, чем съесть его; никогда не может быть уверен, что принесет ему будущая неделя.

Ужасные вещи происходят там: споры, вражда, соперничество; на каждом шагу опасности и неожиданности; люди появляются и исчезают; приходится бороться, стиснув зубы. Обеспеченные люди содрогаются.

Они опускают шторы своей детской.

У Робины была собачка. Она вела обычную жизнь комнатной собачки: спала в корзиночке на пуховой перинке, защищенная от сквозного ветра шелковой занавеской; молоко ей грели и подслащивали; зимой оставляли для нее удобное кресло перед камином; летом ставили ей стульчик на солнце; три раза в день кормили всякими деликатесами, даже блох обирали…

И несмотря на то, дважды в году приходилось прилагать особые заботы, чтобы она не пропадала на целые дни и ночи, отказавшись от всяких удобств и роскоши, предпочитая им долю увлечения и горя, приносимых жизнью на свободе. Два раза в году дул ветер, насыщенный ароматом вечной земной силы; и он шептал собачке о чудной земле, где самые острые камни кажутся мягче самых мягких подушек в неволе.

Одной зимней ночью произошел переполох. Бабетты нигде не оказывалось. Бабетта, Бабетта! — звала вся продрогшая Робина, но в ответ слышался только смех ветра, игравшего снежными хлопьями.

На следующее утро Бабетту на веревочке привела старушка из города, отстоявшего на четыре мили.

Бабетта была вся мокрая, грязная.

Старушка нашла ее у своей двери, дрожащую, несчастную, и, прочтя на ошейнике адрес, а может быть, отчасти надеясь на награду, решила доставить беглянку домой.

Робина была поражена и возмущена. Подумать только: Бабетта — эта изящная, избалованная Бабетта — вдруг вздумала ни с того ни с чего отправиться по грязи, в темноте, в город, словно какая бродяжка. Робина, для которой Бабетта была до сих пор идеалом собачки, отвернулась, чтобы скрыть слезы досады.

Старушка улыбнулась. Она рассказала нам, что у нее было одиннадцать человек детей. Нелегко их было вырастить, и несколько из них и выжили, и не все вышли удачны, но некоторые живут себе, слава Богу, хорошо…

Старушка простилась с нами, но, собираясь уходить, она, повинуясь как бы внутреннему движению, повернула к тому месту, где сидела Бабетта — комочек мокрой шерсти, пристыженная, но в несколько вызывающей позе, — нагнулась и приподняла собачку своими исхудалыми руками.

— Сама себе нажила беду, — проговорила старушка, — да что поделаешь, не совладала с собой.

Мелькнул розовый язычок Бабетты.

— Мы-то понимаем друг друга, — как будто сказала собачка. И они поцеловались.

Я думаю, что терраса будет моим любимым местопребыванием. И Этельберта также думает, что в солнечные дни ей будет приятно сидеть там. Оттуда, через просеку, которую я приказал прорубить, я могу видеть коттедж, до которого ровно миля от опушки леса. Молодой Бьют говорит мне, что именно такого места он искал. Большую часть времени ему, конечно, придется проводить в городе, но с пятницы до понедельника он любит жить в деревне. Может быть, я передам коттедж ему.

Мы можем также видеть трубы дома Сен-Леонара над деревьями. Дик говорит мне, что он решился сделаться сельским хозяином. Он считает, что ему выгодно будет, для начала, войти в долю с Сен-Леонаром. Но возможно, что благодаря неугомонному характеру последнего сельское хозяйство скоро надоест ему. У него в Канаде есть брат, делающий хорошие дела куплей и продажей разных вещей, и Сен-Леонар часто говорит о преимуществах жизни в колониях для человека, которому приходится растить большую семью.

Мне будет жаль потерять в нем соседа, хотя я и вижу некоторую пользу в том, если письма к Сен-Леонару придется адресовать в Манитобу.

И Вероника также думает, что терраса будет ее любимым местом отдохновения.

— Я боюсь, — говорит Вероника, — что, приключись что-нибудь с Робиной, вся вина падет на меня.

— Будет небольшое разнообразие, — утешал я ее, — до сих пор ты все свои вины сваливала на других.

— Ну а представь себе, что и я уже решила стать взрослой, — ответила она.