— Как вам нравится в Америке?

— О! — удивился я. — Мы уже там?

— Скоро будем, — ответил мой собеседник. — Как произносится ваше имя?

Я ответил. Он повторил погромче, чтобы коллеги тоже услышали. Коллег было человек шесть. Все они сделали пометки в блокнотах.

— Чем, на ваш взгляд, американский юмор отличается от английского?

Дул пронизывающий северный ветер, а я еще не завтракал. Я поднатужился изо всех сил.

— Юмор — это природное явление, он всегда произрастает на национальной почве. В Англии, если не забираться в глубь веков дальше Чосера…

Никто меня не слушал. Все деловито записывали. Я не мог понять, откуда они явились? Из моря, по всей видимости. Я прогуливался по палубе, высматривая Нью-Йорк на горизонте, и вдруг очутился посреди небольшой толпы. За всех говорил коренастый рыжий джентльмен с военной выправкой. Остальные представляли собой разношерстную компанию. Некоторые выглядели совсем мальчишками.

— Историю рассказать можете? — спросил он.

Я вытаращил глаза.

— Историю? Вы хотите, чтобы я вам рассказал какую-то историю?

— Ну да, — ответил он.

Что это значит? Они хотят, чтобы я вот так с ходу принялся рассказывать истории без четверти восемь утра? И какая история им нужна? Приключенческая, романтическая, просто любовный эпизод? Мне представилось, что я сижу среди группы внимательных слушателей — быть может, усадив младшего к себе на колени.

Он заметил мою растерянность и подсказал:

— Какое-нибудь происшествие за время плавания? Забавный случай?

Я испытал облегчение, какое чувствует приговоренный к казни, узнав о помиловании. В порыве благодарности я старался сочинить забавный случай, который мог бы со мной произойти. Будь у меня немного времени, может, это бы удалось, но они стояли вокруг, держа карандаши на изготовку, и пришлось ограничиться правдой. Единственное достойное упоминания происшествие — на третий день плавания мы встретили айсберг. Маленький совсем, бестолковый айсберг. Я его принял за обломок кораблекрушения, а другой пассажир, глядя в подзорную трубу, назвал его полярным медведем. Если бы не бармен, мы бы так и не узнали, что видели айсберг. Я разукрасил эту историю, как мог, расписал, как мы «уходили» от айсберга, и всячески расхвалил действия капитана. Мой рассказ появился в вечерних газетах под заголовком: «Ледяная королева показывает зубы».

С этого момента общение наладилось. Они поняли, что я по крайней мере стараюсь. Я рассказал, какое впечатление на меня произвели американки — точнее, наверняка произведут, когда мы с ними встретимся, — и ответил на вопросы о том, что я думаю о Христофоре Колумбе, американской драматургии, будущем Калифорнии, президенте Рузвельте и Элизабет Б. Паркер. Кто такая Элизабет Б. Паркер, не знаю и по сей день, но тут я, видимо, сам виноват.

Насколько я понял, она — одна из тогдашних кумиров Америки (они там часто меняются), поэтому сказал, что ради встречи с ней, среди прочего, и приехал в Соединенные Штаты. Это всем понравилось, и мы расстались друзьями.

Я не упрекаю американских журналистов. Невзгоды судьбы следует переносить стоически. В течение семи месяцев меня представляли в печати как лысого пожилого джентльмена с печальной улыбкой, моложавого спортсмена-англичанина с пышной шевелюрой, тощего постоянно курящего невротика и типичного Джона Буля. Некоторых репортеров раздражало мое оксфордское произношение, меж тем как другие называли меня кокни и упорно твердили, что я не выговариваю букву «Ь». Все с неприкрытым удивлением отмечали, что я говорю по-английски с английским акцентом. В Праге мне как-то встретился проходимец из Богемии, выдававший себя за гида, — сегодня его, вероятно, назвали бы гражданином Чехословакии. Английскому его обучал шотландец в Нью-Йорке. Я его не понимал, но уверен, американские репортеры приняли бы его за образец англичанина. Согласен, для человека, приехавшего отдыхать, американский репортер станет сущим наказанием. В своем служебном рвении он способен без лишних церемоний разбудить вас в два часа ночи, чтобы выяснить ваше мнение по поводу местной бейсбольной команды, а когда вы, проведя тридцать шесть часов в дороге, доберетесь до гостиницы, он будет поджидать вас в номере вместе с фотографом. С другой стороны, насколько я знаю, немногие ездят в Америку за отдыхом и здоровьем. В Питтсбурге у моей жены с утра разболелась голова, и она решила остаться на день-другой в гостинице. К вечеру ей стало чуть лучше, и она, несмотря на слабость, спустилась в холл. По полу бегали какие-то мелкие черненькие зверьки. Она подумала, что это котята, и хотела приласкать, но они к ней не шли. Жена насчитала десятка два; при слабом освещении трудно было рассмотреть как следует. Тут в холл выглянула горничная-ирландка. Жена заговорила о том, какие пугливые здесь котятки.

— А, это не котята, — ответила девушка. — Это крысы.

Горничная объяснила, что они лезут из кухни по вентиляционной трубе. На людей не кидаются, если их не дразнить.

В работе у девушки как раз случилось затишье, и она по просьбе моей жены пришла посидеть с шитьем. Горничная рассказала массу занятных историй о крысах, заметив между прочим, что они не так умны, как принято считать, — иначе не поселились бы в Питтсбурге.

— Вы же сами живете в Питтсбурге, — возразила жена. — Вчера говорили, что уже больше шести лет.

Девушка разъяснила загадку. Она надеялась еще за три года скопить достаточно, чтобы вернуться в Ирландию и там завести какое-никакое хозяйство. Она мечтала о разведении свиней на небольшой ферме, причем в этих мечтах фигурировал некто по имени Деннис. Оказывается, тысячи ирландских девушек приезжают в Америку с подобными планами. Не все добиваются успеха, и все же они не сдаются. Всякий «даго» мечтает вернуться в родную деревню и открыть лавку на привезенные из Америки доллары. И не только чужаки норовят потратить за границей деньги, вывезенные из Соединенных Штатов. Как я убедился в своих странствиях, лучшие города Европы населены стопроцентными американцами. Английские писатели — кто раньше, кто позже — приходят к мысли о том, что турне по Америке может дать неплохие деньги. Однако не будь американских репортеров, заранее готовящих публику к нашему приезду, мы бы возвращались с пустыми карманами. За все, заработанное в Америке, научи меня, Господи, искренне возблагодарить американских репортеров и отпусти им грехи их тяжкие.

Самое потрясающее в Америке — Нью-Йорк. Ниагарский водопад меня разочаровал. Его и найти-то нелегко. Кондуктор в трамвае обещал предупредить, на каком повороте нужно выйти, но забыл, и мне пришлось вернуться пешком на три квартала. В конце концов я обнаружил искомое в саду при ресторане крупного отеля. Маршрут моего тура не позволил посетить Йеллоустонский национальный парк, зато я видел Сад богов в Колорадо. Он показался мне довольно запущенным. Скалистые горы эффектны, но человеческого тепла им не хватает. Прерии навевают уныние. Кажешься себе бесплотным духом, скитающимся в пространстве с не вполне определенной целью. С точки зрения европейца, главная беда Америки — ее слишком много. Как-то в Швейцарии я разговорился с человеком из Индианаполиса. Наш поезд шел в Гриндевальд. Глядя в окно, мой новый знакомый заметил:

— Если бы эту страну ровно раскатать, получилась бы довольно обширная местность.

Кажется, в Америке все посвящено одной цели: создать обширную местность. В Аризоне вам показывают миражи, а вы все равно видите только соль. Американские озера — это моря, окруженные железными дорогами. В Новом Орлеане сохранились еще старосветские уголки, но и те быстро исчезают. Если приедете в Новый Орлеан, первым делом вас повезут по кладбищам, что тянутся здесь на много миль. Поедете вы в шарабане, и джентльмен с рупором будет обращать ваше внимание на самые интересные могилы. Это называется «знакомство с Новым Орлеаном».

Калифорния очень красива (о «кино» постараемся не думать). Я был в Сан-Франциско за неделю до землетрясения. Мы с женой гостили у историка Хьюберта Хоува Банкрофта. Никогда не забуду, с какой добротой он и его очаровательная жена нас встретили. Он катал нас по окрестностям, с парой великолепных лошадей серой масти в упряжке. С кнутом обращался виртуозно. Однажды Банкрофт предложил прокатиться в город.

— А ваша хозяюшка пускай сегодня отдохнет, — сказал он.

Позже я понял почему, и был ему от души благодарен. Поездка оставила своеобразное впечатление. Во время войны, поблизости от Вердена, мне попадались похожие дороги. На каждом шагу мы проваливались в рытвины. Лошади выбивались из сил, вытаскивая нас. Я спросил, не последствия ли это землетрясения, но Банкрофт ответил — нет. Просто дороги много лет не ремонтировали. Мэр и крупные корпорации (в Америке их называют «загребущие») нашли деньгам другое применение.

Когда попадаешь во Флориду, кажется, что вернулся во времена, что были до потопа, — точнее, в третий день творения, когда Господь еще не отделил воду от земли и ползучие твари в растерянности не знали, сухопутные они или водоплавающие.

Виргиния отличается атмосферностью, и там говорят по-английски, а новые города в центральных штатах, с их картинными «Бродвеями», напоминают аттракционы в стиле Дикого Запада в Эрлс-Корте. Невольно ищешь глазами, где тут «американские горки». Новая Англия местами похожа на старую. Не помню, кто сказал, что хорошо бы вернуться и посмотреть на Америку, когда ее доделают. Быть может, через тысячу лет мы найдем здесь уютные коттеджи, утопающие в цветах, и почтенные усадьбы в окружении газонов и раскидистых деревьев. Во всяком случае, мы не увидим печных труб с вьющимся над ними синеватым дымком. Америка всегда будет обогреваться с помощью центрального отопления. Мне не хватало дымовых труб — они кажутся такими приветливыми. Больше в Америке сельской местности нет нигде. Есть курортные городки, есть города-сады и оздоровительные центры, а по окраинам больших городов тянутся длинные ряды жилищ, каждое на своем прямоугольничке земли. Те, что покрупнее, бывают с верандами, башенками и островерхими кровлями, а маленькие выкрашены в красную краску. Мне объяснили: Трест, дескать, производит только красную краску, так что у вас остается простой выбор — покрасить дом в красный цвет или не красить вовсе. Человека, желающего покрасить дом в любой другой цвет, кроме красного, называют радикалом.

В Америке не ходят пешком. Говорят, нынче у каждого пятого американца есть собственный автомобиль, а остальные четыре втискиваются пассажирами. В мое время ездили трамваями. Мне очень хотелось пройтись пешком, а когда я спрашивал дорогу, получал указания в таком духе: идти прямо до Девятьсот девяносто девятой или еще какой-то подобной стрит, а там сесть на трамвай.

— Но я хочу пешком, — объяснял я.

— Так я же и говорю: пройдете пешком до конца квартала. Трамвайная остановка за углом.

— Да не хочу я на трамвае! — упорствовал я. — Мне бы узнать, как пройти пешком всю дорогу.

Тогда собеседник лез в карман, совал мне в руку двадцатипятицентовую монету и убегал на остановку своего трамвая.

Нью-Йорк ни на что не похож. Его не с чем сравнить. Нью-Йорк — квинтэссенция Америки. Беспощадный, кипучий, вульгарный, если угодно, — и все-таки великий. Природа немеет перед ним. Океан тихонько плещет рядом, растеряв весь свой апломб. В нью-йоркских ущельях деревья кажутся былинками на ветру. Облака цепляются за шпили высотных домов.

В этом городе звучит совершенно новая нота. За огромностью прячется небывалая и невероятно важная идея. Какое-то время вы ломаете голову и внезапно понимаете, в чем тут дело. Возьмите Лондон, Рим, Париж — в любом значительном городе Старого Света шпили собора, колокольни церквей, башни, купола, минареты, дворцы и театры возвышаются над рыночной площадью, над местом, где вершат свои дела торговцы и менялы. В Нью-Йорке торжествующий Бизнес возносится до небес, подавляя все вокруг. Куда ни кинешь взгляд, видны одни небоскребы. Искусство и религия тихо жмутся у подножия.

В некоем городе на Среднем Западе меня приютил в своем доме добрый человек. Был он богат и имел единственного ребенка — нежно любимую дочку Маргарет. У этой двенадцатилетней девочки был собственный счет в банке. Помню один разговор между ними. Мой знакомый только что пришел с работы. Дочь подала ему домашние туфли и забралась к отцу на колени.

— Я сегодня провернул удачное дельце, Мегги, — сказал он, погладив ее по голове. — Перевел пять тысяч долларов на твой счет. Как собираешься их инвестировать?

Девочка задумалась, хмуря брови и обнимая отца одной рукой за шею.

— Ну-у, — произнесла она наконец. — В газетах пишут, зимой в России будет голод. Если это правда, наверное, есть смысл вложить деньги в пшеницу?

Отец расцеловал ее.

— Умница! Утром подготовлю для тебя все бумаги.

Я трижды совершил турне по Америке. Предлагали и в четвертый раз, вскоре после войны. Литагент уверял, что трудностей с выпивкой не возникнет, но были и другие причины, и я уклонился. Первая поездка состоялась лет двадцать назад, а если она оказалась не такой уж выгодной, виноват в этом только я сам. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько одиноким и потерянным, как в те первые дни в Нью-Йорке. Все было так незнакомо, непривычно, все ужасно «иностранное». Я никогда раньше не покидал пределов Европы. Казалось, я в жизни не смогу приспособиться к американским обычаям. К тому же еще и трудности языка! В Веве, на озере Леман, сидит, скрестив ноги по-турецки — или раньше сидел, — щуплый улыбчивый итальянец, чистильщик ботинок, а позади него на стене плакат: «Говорю по-английски, понимаю по-американски». Я все время его вспоминал, блуждая по нью-йоркским улицам, и гадал, сколько времени ему понадобилось, чтобы научиться.

Через две недели такой жизни я отправил жене отчаянную телеграмму — как сейчас бы сказали, СОС. Моя отважная леди немедленно примчалась на помощь.

Как водится, именно она меня и подбила на дальнейшие авантюры. Майор Понд (вернее, его добрейшая вдова) организовал для меня великолепное турне по всем штатам Америки с заездом в Канаду и Британскую Колумбию. В среднем выходило по пять выступлений в неделю продолжительностью час двадцать минут. Я показал жене список. Она промолчала, а сама у меня за спиной договорилась с литагентом. Они решили, что мне понадобится помощь, иначе поездка, того и гляди, закончится на кладбище, и подыскали некоего Чарлза Баттелла Лумиса. Я, кажется, в жизни не встречал настолько некрасивого человека — но только по внешности. В остальном он был прекрасен, и мне жаль, что приходится говорить о нем в прошедшем времени. Благодаря ему я узнал другую Америку — страну мечтателей, идеалистов, думающих людей. Он водил меня по их обшарпанным клубам, вместе с ними я обедал за пятьдесят центов в дешевых ресторанчиках, приезжал на выходные в их загородные хибарки — туда, где не ходят трамваи. Чарлз был замечательным актером, но у него не было денег на импресарио. Кое-где в журналах встречались его вещицы — забавно, мило, но не более того. И только когда он сам читал их вслух, стоя перед аудиторией, они превращались в шедевры американской юмористической литературы. Чарлз не жестикулировал, и лицо его, за исключением глаз, казалось деревянным; гений таился в его голосе. Его шепот доносился до задних рядов огромного зала. Пользоваться телефоном ему приходилось с осторожностью. Однажды при мне его рассердила девушка-телефонистка, и он, не сдержавшись, заорал в трубку: «Ничего подобного!» Ответа не последовало. Через некоторое время в дверь постучался коридорный и сказал, что если мы еще не закончили разговор, следует спуститься в вестибюль: телефон в номере внезапно вышел из строя.

Я завидовал Чарлзу. Путешествуя по Америке, учишься приспосабливаться к самым разным условиям. Сегодня вас приглашает богач, почитать рассказы для его гостей. Хозяин дома приветлив и любезен, и всячески старается, чтобы вы чувствовали себя своим. А назавтра у вас, оказывается, намечено выступление в концертном зале размером с храм царя Соломона, если считать, что мистер Уэллс правильно вычислил его размеры. Где-то на юге, забыл название города, был, если не ошибаюсь, Колизей. Что на юге — это точно. В воздухе постоянно носились частички хлопка, мы от них вмиг поседели. Даже Лумису там приходилось трудно. Первые десятка два рядов его, вероятно, слышали — по крайней мере они смеялись. А дальше в зале царило гробовое молчание. На следующее утро у нас в виде большой редкости выдалась пара свободных часов, и я, проходя мимо, заглянул посмотреть, как здесь все выглядит при дневном свете. Рабочие перетаскивали декорации на все случаи жизни: для митингов, театральных спектаклей, религиозных сборищ и кулачных боев. Однажды четвертого июля пошел дождь, и фейерверк с успехом провели в этом же зале. Я увидел у дверей невысокую худенькую женщину в черном — она так же, как и я, с любопытством осматривалась. Это была Сара Бернар. У нее на вечер было назначено выступление. Она уже заканчивала турне и всю ночь провела в пути. Меня она сразу узнала, хотя мы встречались всего один раз, на ужине в «Лицеуме», когда им руководил Ирвинг.

— Боже мой! — вскричала она, всплеснув руками. — Это же какая-то адская бездна! Как меня там услышат?

— Им не надо слышать, — объяснил я. — Им довольно увидеть. Странные люди американцы. Вчера они заплатили за то, чтобы посмотреть на меня. Наверняка ведь знали, что не услышат ни слова.

— Но они и не увидят, — возразила она. — То есть увидят обыкновенную старушонку. Я Сара Бернар, только когда я играю. Получится просто жульничество.

— Это уж, наверное, их дело? — предположил я.

Она выпрямилась и вдруг словно стала выше ростом.

— Нет, друг мой, это мое дело! Сара Бернар — великая актриса. А я ее преданная слуга. Я не позволю выставлять ее на посмешище!

Она протянула мне руку.

— Пожалуйста, никому не говорите, что видели меня.

И, опустив на лицо вуаль, она исчезла.

Не знаю уж, как дело было, но когда мы уезжали, афиши у дверей концертного зала сообщали с извинениями, что из-за внезапной болезни госпожи Сары Бернар концерт отменяется.

Публика в Америке неизменно доброжелательна. Одна беда — они понимают шутку раньше, чем ты ее произнесешь, это очень сбивает с толку. Однажды я проснулся утром без голоса из-за сильной простуды. Не мог даже позвонить по телефону, поэтому отправил организатору телеграмму, объяснил ситуацию и попросил отменить сегодняшнее выступление. Через полчаса пришел ответ: «Сожалею что не сможете читать все равно приходите иначе все будут разочарованы хотим вас увидеть и поблагодарить за радость доставленную вашими книгами гонорар уже отправлен вашему агенту незачем между друзьями говорить о таких пустяках».

Вечер прошел прекрасно. Меня усадили посреди комнаты и всячески развлекали. Были музыка, песни, рассказы. Я шепотом сообщал свои ответы председателю, а он повторял всем. Получилось очень весело. В конце один из участников, врач по профессии, дал мне какую-то микстуру и велел принять перед сном. Жаль, я не спросил, что это за лекарство. К следующему утру простуду как рукой сняло.

В Солт-Лейк-Сити мы должны были приехать за час до выступления, но поезд опоздал на три часа. На платформе нас встречала целая делегация с горячим кофе и сандвичами. Нас усадили в такси и отвезли прямо к открытой сцене. Трехсоттысячная толпа терпеливо ждала в течение двух часов. Председатель во вступительном слове извинился перед нами за недочеты в работе железных дорог и выразил уверенность, что зрители с ним согласятся: поскольку мы наверняка устали, следует ограничиться получасовым выступлением, если только мы сами не найдем в себе силы читать дольше. Мы с Лумисом после этого так вдохновились, что отчитали полную программу. В результате выступление закончилось около полуночи, но никто из зрителей не ушел, и если им не понравилось — значит, они очень хорошие актеры.

Пока мы были в Солт-Лейк-Сити, меня приютил у себя в доме старейшина мормонов и представил своей жене. Заметив, что я еще чего-то жду, он обнял ее за талию и объяснил:

— Других у меня нет. Современная американская женщина убедила нас в том, что мужчине вполне достаточно одной жены.

Как мне объяснили, многоженство среди мормонов все еще существует, но встречается крайне редко; позднее его окончательно запретили.

Очень трудно понять, как на самом деле относятся к вам слушатели. Даже если им скучно, они наверняка притворятся из вежливости, что ваши рассказы понравились. Иногда лицемерие становится добродетелью. Но однажды я услышал похвалу себе, спрятавшись за газетой в вагоне для курящих.

— Был вчера на чтении? — спросил один пассажир другого.

— Да-а, — протянул негромкий голос. — Жена захотела пойти. Я-то сам никогда о нем не слышал.

— И как он вам?

— Да как сказать… — Последовала пауза; видимо, говоривший отрезал себе кусок жевательного табаку. — Для англичанина — неплохо.

Всего один раз, в городке Чаттануга, я вызвал враждебность аудитории, и то сам виноват — нарвался. За несколько дней до моего приезда линчевали двух негров по обычному обвинению: будто бы они напали на белую женщину. Как чаще всего и бывает, впоследствии оказалось, что обвинение было сфабрикованным и не имело ничего общего с действительностью. Линчевание — ужас, который в южных штатах распространен повсеместно, никуда от него не скроешься. В конце своего выступления я попросил разрешения высказаться по вопросу, тревожащему мою совесть, и, не дожидаясь ответа, перешел прямо к делу. На родине я часто ввязывался в ожесточенные споры о политике, раздражая своих идейных противников, но здесь все было совсем иначе. Возможно, у меня разыгралось воображение, но я буквально видел злость публики, словно тускло-медного цвета тучу, клубящуюся над головами и растущую прямо на глазах. Я сел при мертвом молчании зала. Довольно долго длилась пауза, а потом зрители разом встали и направились к выходу. Когда я, в свою очередь, собрался уходить, ко мне подошли в фойе несколько человек и тихо поблагодарили, непрерывно оглядываясь через плечо. Моя жена была белей полотна — я ее не предупредил о своей выходке. Но ничего смертельного не случилось. Напрашивается мысль: если бы десятки тысяч порядочных американцев, собравшись с духом, высказались вслух против позорного явления, быть может, Америку удалось бы очистить от этой гнусности.

Американское гостеприимство вошло в поговорку. Если бы я не поленился обо всем договориться заранее, мог бы вообще ни разу не останавливаться в гостинице. Знай я заранее, как меня здесь будут встречать, непременно так бы и сделал. Отели в больших городах убранством и размерами напоминают дворцы. Будь кухня и обслуживание на той же высоте, лучшего и пожелать нельзя, но я с радостью обменял бы мраморную облицовку в ванной и серебряные туалетные принадлежности на бифштекс, который можно разрезать ножом. По статистике Иммиграционного бюро, каждый год в Америку приезжают более четырех тысяч профессиональных поваров. Куда они деваются, загадка. Не могут же они все становиться кинозвездами!

В крупных отелях преобладают европейские обычаи, а в маленьких городках гостиницы, как здесь принято говорить, «на американский манер». Через пару дней после приезда я отправился из Нью-Йорка в Олбани — там у меня было назначено выступление. Поезд уходил в восемь. Позавтракать я не успел и решил — пообедаю пораньше, а потом посижу тихонько, отдохну. Я оделся и спустился вниз. В обеденном зале было пусто. И звонка я не нашел. Тогда я отыскал джентльмена, что проводил меня в номер. Сейчас он сидел в кресле-качалке и читал газету.

— Прошу прощения, — сказал я. — Вы портье?

— Угу, — буркнул он, не отрываясь от чтения.

— Простите, что беспокою… мне нужен метрдотель.

— Зачем? Он что, ваш знакомый?

— Да нет, — ответил я. — Мне бы обед заказать.

Портье вернулся к газете.

— Обед не надо заказывать. Будет на столе в половине седьмого.

— А мне нужно сейчас!

Было чуть больше четырех.

Портье отложил газету и посмотрел на меня.

— Слушайте, вы откуда приехали?

— Из Нью-Йорка.

— Видать, и там недолго пробыли. Англичанин, небось?

Я сознался, что англичанин.

Портье встал и снисходительно потрепал меня по плечу.

— Вы бы лучше пошли город посмотрели. Интересный городок. Все равно до половины седьмого делать нечего.

Я последовал его совету. Город оказался не таким уж интересным. Возможно, я просто был не в настроении. В шесть я вернулся в гостиницу и еще раз переоделся. Очень хотелось есть. Увидев «меню», я еще острее ощутил голод. Сам Лукулл на моем месте не сдержал бы радостной улыбки. На двух страницах мелким шрифтом были перечислены, кажется, все мыслимые деликатесы без различия времени года.

Я заказал для начала икру и суп с моллюсками. Насчет супа я немного сомневался, поскольку никогда такого не пробовал. Ну ничего, решил я, если суп окажется слишком густым, я съем всего чуть-чуть. Юный официант, видимо где-то потерявший пиджак, стоял возле столика и как будто чего-то ждал.

— Я потом подумаю, что еще взять, — сказал я. — Принесите пока это.

— Лучше думайте сейчас, — возразил он. — Нам тут долго рассусоливать некогда, не то что у вас в Старом Свете.

Я не хотел с ним ссориться и потому снова взялся за меню. Попросил принести после супа анчоусов — предупредил, чтобы с хрустящей корочкой. Ломтик поджаренной ветчины с трюфелями, горошек в масле, ягнячью отбивную с помидорами, спаржу и курицу (я упомянул, что предпочитаю крылышки). На десерт — карамельное мороженое, ассорти из фруктов и, конечно, кофе.

Было обидно, что не получится попробовать все, что есть в меню, но мне еще предстояло вечером выступать. Я и так опасался, что слишком увлекся.

— И все? — спросил беспиджачный джентльмен.

Я усмотрел в его вопросе сарказм и ответил сухо:

— Это мой заказ.

Он отсутствовал довольно долго, а когда появился вновь, поставил передо мной поднос наподобие тех, какие используют дворецкие, слегка подровнял его и ушел, оставив меня в одиночестве.

На подносе было все, что я заказал, начиная с икры и заканчивая кофе. Все продукты (кроме супа и кофе) помещались на крохотных беленьких блюдечках, словно из игрушечного сервиза. Суп был в миниатюрном белом горшочке с ручкой, тоже наводящем на мысль о принадлежностях кукольного домика. Пить его полагалось прямо из горшочка, емкостью примерно в одну столовую ложку. За супом последовали шесть анчоусов и одна креветка. Тринадцать горошин. Три побега спаржи. Пять виноградин и четыре ореха (разные). Два квадратных дюйма ветчины — правда, без трюфелей; то, что я принял за трюфель, оказалось дохлой мухой. В ягнячьей отбивной ничего, кроме косточки, я так и не обнаружил — похоже, ее вырезали из какого-то не того места. Помидор я уронил, пытаясь разрезать. Он укатился под стол, а я постеснялся за ним лезть. Курицу зажарили так основательно, что я, выбившись из сил, положил кусок обратно на тарелку. Мои старания не оставили на нем никаких следов. Я потом долго гадал, что с ним сталось.

Не знаю, почему я так раскис, — должно быть, потому что не завтракал. Будь я один, уронил бы голову на стол и расплакался, но рядом кормились еще три-четыре человека, и я взял себя в руки. Начал с кофе. Он еще хранил крохи тепла — жаль было бы, если б совсем остыл. Икру пробовать не хотелось; должно быть, из-за запаха. После кофе я приступил к полурастаявшему мороженому, украдкой поглядывая на других посетителей. Никто не возился с ножом, все бодро орудовали вилками, подцепляя еду то из одного, то из другого блюдечка. Чем-то они напоминали механических клюющих цыплят. Но такой способ казался самым простым, и я последовал их примеру.

К такой системе я так и не привык. Местные жители, если случалось заговорить на эту тему, соглашались, что с точки зрения эстетики обед «на европейский манер», пожалуй, предпочтительнее; но тут же спешили объяснить, что американцы слишком заняты — нет у них времени на эти светские штучки-дрючки. Потом они усаживались в кресла-качалки в фойе гостиницы, раскуривали сигары и доставали жевательный табак. Я уходил по делам, а когда возвращался, часа через два-три, они так и сидели на месте, курили, жевали и плевались.

Америка может гордиться своими железными дорогами. Американский поезд с мощным локомотивом и длиннейшей вереницей стальных вагонов — потрясающее зрелище. Приятно оказаться в нем после неуютных гостиниц, где постояльца запугивает коридорный, третирует официант и помыкает им портье. Темнокожий носильщик на вокзале встречает вас улыбкой и не считает вежливость ниже своего достоинства. Только в вагоне-ресторане вы можете рассчитывать на приличный обед, а в спальном вагоне вас не разбудит среди ночи звонок телефона или неисправные батареи отопления. Долгие мили можно смотреть в окно, не натыкаясь взглядом на назойливую рекламу. Впрочем, при приближении к городам по сторонам путей начинают попадаться рекламные щиты. Великолепные пейзажи вокруг Сан-Франциско на двадцать миль изуродованы громадными раскрашенными досками, рекламирующими чьи-то магазины. В Англии тем же занимаются «Печеночные пилюли Картера», хоть и не с таким размахом. Я и сам их принимал, потом бросил. На одном публичном обеде мистер Картер (не в обиду ему будь сказано) произнес превосходную речь о том, как человек может наилучшим образом послужить Господу. Энтони Хоуп заметил, что для этого можно бы не засорять созданные Богом пейзажи рекламными щитами. В Нью-Йорке мне бросилось в глаза объявление в витрине магазина. Оно гласило: «Приидите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». То была реклама пружинного матраса. Расписание на железных дорогах соблюдается не слишком пунктуально, если не считать самых крупных линий. Впрочем, тому есть извинение: расстояния огромные. Железные дороги еще строятся. Никто не рассчитывает на расписание, просто по городу передают из уст в уста, что поезд прибыл. Однажды, к моему огромному изумлению, поезд пришел вовремя. Я только что приехал по боковой ветке и раздумывал, чем бы занять свободное время до пересадки. Заметив проходившего мимо начальника станции, я спросил:

— Не знаете, когда придет одиннадцать тридцать три до Су-Фолс?

Была тридцать одна минута двенадцатого.

— Поторопитесь! — ответил начальник станции. — Вон он подходит.

Не успел он договорить, как подкатил поезд, медленно и плавно, и остановился с удовлетворенным вздохом.

Начальник станции, крупный добродушный человек, засмеялся, увидев мое лицо.

— Все нормально, — успокоил он меня. — Если честно, это вчерашний поезд.

Су-Фолс, кстати, — всеамериканский центр разводов (по крайней мере в то время так обстояло дело). Гостиницы были населены ослепительными дамами, дожидающимися своей очереди. Многих сопровождали «братья». Дамы держались очень жизнерадостно. За соседним с нами столиком сидели мать с двумя дочерьми, младшей — всего семнадцать. Мы разговорились. Мать уже разводилась раньше, а дочкам это предстояло впервые. Они рассчитывали к выходным покончить со всеми формальностями.

Во время моей первой поездки президентом был Рузвельт. Он любезно выразил желание повидаться со мной. По странному совпадению как раз в то утро президент получил письмо от сына, учившегося в школе, с упоминанием о моих книгах. С этим письмом в руке он меня и встретил. Нечто похожее произошло при моей первой встрече с Ллойд Джорджем. Накануне или за два дня до этого ему написал какой-то родственник и посоветовал прочесть мою последнюю книгу. Он успел дочитать до середины и ни о чем другом не мог говорить. В Рузвельте было что-то очаровательно мальчишеское. Он умел нравиться людям, когда хотел. Моя жена до сих пор хранит перчатки, в которых пожимала ему руку. Они лежат у нее в шкатулке с украшениями, перевязанные ленточкой и с аккуратно надписанным ярлычком.

В памяти надолго остался Джоэль Чандлер Харрис («Дядюшка Римус»), Очень приятный джентльмен и истинный христианин, хоть и плюется. Мы провели с ним целый вечер в Атланте. Зашел Фрэнк Стентон, принес с собой сборник своих песен с посвящением мне. Джеймс Уитком Райли был гостеприимен и любезен, но вызвал у меня приступ зависти разговорами о миллионах, полученных за его книги.

В то время, когда я был в Америке, туда приехал Максим Горький с лекциями о России. Его сопровождала помощница, с которой они не были официально женаты. В Америке на такие вещи смотрят косо. Генрих VIII тоже был крайне строг в вопросах морали. На ленче в Чикаго моим соседом по столу оказался человек, опубликовавший тем самым утром возмущенную статью с требованием немедленно выдворить из страны Максима Горького и его «сожительницу». Нельзя терпеть в Америке подобную заразу, и так далее, и тому подобное. А еще несколькими днями раньше он представил меня и Лумиса своей любовнице, миловидной шведке с льняными волосами. Жена его пребывала за границей, поскольку воздух Чикаго оказался вреден для ее здоровья. Я знаю, что со столбом нет смысла спорить, — сам часто ссылался на эту мудрую поговорку. Но иногда складывается впечатление, что в Америке столбов больше, чем людей. По ходу турне мне приходилось много времени проводить в поездах и гостиницах, а любопытство заставляло как можно больше узнавать о своих случайных попутчиках. И я могу с уверенностью заявить, что в среднем американцы, учитывая классовые и индивидуальные различия, не хуже всех нас. Надеюсь, они мне позволят этим и ограничиться.

В последний раз я посетил Америку в начале войны. Американцы тогда считали, что им не стоит вмешиваться. У меня были знакомые в среде большого бизнеса, появились и новые. По их общему мнению, Америка лучше всего послужит человечеству, взяв на себя роль миротворца. В конце концов американцы — единственный народ, способный непредвзято и бесстрашно смотреть в будущее. Общественные симпатии были скорее на стороне немцев, и только в восточных штатах их слегка уравновешивала традиционная симпатия к Франции. Сочувствия к англичанам я не заметил вовсе, хотя мне было специально поручено его отыскать. Иногда я начинаю сомневаться, правда ли Англия с Америкой так любят друг друга, как утверждают наши политики и журналисты. У нас был очень интересный разговор с президентом Вудро Вильсоном — главным образом о литературе и драматургии. Однако под конец я все-таки добился от него нескольких слов о войне, и тогда президент оживился, отбросив личину школьного учителя.

— У нас в Америке проживают двадцать миллионов человек немецкого происхождения, — сказал он. — Почти столько же ирландцев. В одном штате Нью-Йорк итальянцев больше, чем в Риме. Скандинавов у нас больше, чем в Скандинавии. Чехи, румыны, поляки и голландцы живут бок о бок. Есть и евреи. Мы нашли способ уживаться вместе, не порываясь перерезать друг другу глотки. Надо и вам в Европе научиться этому. Придется нам вас научить.

Несомненно, тогда Вильсон планировал сохранить нейтралитет. К добру или к худу, он позже переменил намерения — вопрос спорный. Без вмешательства Америки война закончилась бы патовой ситуацией. Европа убедилась бы, что война — безнадежное занятие. «Мир без победы» — единственный по-настоящему прочный мир.

Для демократов Америка — великое разочарование. Я не говорю о материальном благополучии — начиная с какого-то момента оно порабощает. А духовное развитие в Америке, похоже, никому не нужно. Мистер Форд сказал, что каждый покупатель автомобиля «Форд» может получить машину с доставкой на дом, причем ее покрасят в любой выбранный цвет при условии, что этот цвет — черный. В двух словах он выразил умонастроение современной Америки. Каждый американец волен делать, что ему вздумается, при условии, что двадцать четыре часа в сутки он будет делать в точности то же, что и все. Каждый волен высказывать свое мнение, если он кричит вместе с толпой. У него в отличие от мистера Пиквика нет даже выбора, с которой толпой кричать. В Америке только одна толпа. Каждый американец имеет право на самостоятельное мышление — пока он думает исключительно то, что ему укажут. А иначе пусть, подобно средневековым еретикам, держит дверь на запоре и следит, как бы собственный язык его не выдал. Ку-Клукс-Клан со своей передвижной камерой пыток — всего лишь зримое воплощение современного американского духа. Мысль в Америке подвергается стандартизации. Не приветствуется молодое вино — как бы не побились старые бутылки.

Прошу прощения у моих американских друзей — а их у меня много. Кто я такой, чтобы поучать весь американский народ? Я сам понимаю, насколько это нелепо и нахально. Быть может, меня оправдывает то, что я уже немолод. Скоро меня призовут к великому Судне и спросят ответа — что я сделал в своей жизни и, еще важнее, чего не сделал. Мысль, которую я сейчас выскажу, преследует меня неотступно. Я просто уже боюсь дольше хранить молчание. Много есть людей, облеченных властью, которые могли бы выразить ее лучше меня. Я не рад, что эта задача выпала мне на долю. Если кого-нибудь рассержу, прошу меня простить.

То, как в Америке обращаются с неграми, вопиет к небесам. Случалось, мои собеседники с шуточками и прибауточками рассказывали, как «поганых ниггеров» сжигали заживо на медленном огне, как те кричали, корчились и молили о пощаде, как закатывались их глаза, оставляя на виду одни белки. Сжигают даже мальчишек, а иногда и женщин. Руководят сожжением «видные граждане». Нарядные дамы приходят посмотреть, отцы сажают детей к себе на плечи, чтобы было лучше видно. А Закон в образе здоровенных полицейских стоит рядом и ухмыляется. Проповедники с амвона одобряют подобные вещи от имени Господа. Пресса Южных штатов шумно аплодирует. Вешать, стрелять без суда — и то было бы достаточно страшно. Но когда сжигают, поджаривают живых людей, привязав к железной кровати, рвут живую трепещущую плоть раскаленными щипцами — это какое-то мерзкое сладострастие жестокости. Доводы, которые обычно приводят в оправдание этой гнусности, оскорбляют человеческий разум. Они ничего не оправдывают, даже если бы соответствовали действительности, а в большинстве случаев и того нет. Это позорнее испанской инквизиции. По крайней мере аутодафе задумывалось не как развлечение для толпы. Пред лицом этого ужаса другие страдания негритянской расы в Америке могут показаться мелкими и незначительными, но подумайте: десятки тысяч образованных, культурных людей вынуждены нести на себе несмываемое пятно, превращающее их жизнь в непрерывную трагедию. Их сторонятся, презирают, у них прав меньше, чем у собаки. Они не смеют защитить от белого человека честь своих женщин. Я видел, как они дожидаются у билетной кассы, не смея даже подойти поближе, пока не обслужат всю очередь, состоящую из белых. Я знаю случай, когда женщину в родах заставили ехать в вагоне для скота. Любое издевательство со стороны белого остается безнаказанным. Американское правосудие не страдает дальтонизмом. Когда же злу положат предел?