Сильвия из писем
Старый Эб Геррик — так его звали почти все — не то чтобы достиг преклонных лет: прозвище скорее выражало симпатию, чем напоминало о возрасте. Он жил в старинном — само собой, по меркам Нью-Йорка — доме на южной стороне Западной Двенадцатой улицы; когда-то квартал был весьма фешенебельным, но с тех пор утекло немало воды. Дом вместе с миссис Траверз завещала ему незамужняя тетка. Конечно, такое жилье как «квартира», даже с точки зрения журналиста, больше пристало холостяку с незатейливыми привычками, но существующее положение вещей имело свои удобства, поэтому вот уже пятнадцать лет Эбнер Геррик жил и работал в собственном доме.
Однажды вечером Эбнер Геррик вернулся на Западную Двенадцатую улицу после трехдневной отлучки и привел с собой девчушку, закутанную в шаль, а также принес деревянный ящик, перевязанный бечевкой. Ящик он водрузил на стол, а юная леди, выпутавшись из шали, отошла к окну и уселась лицом к комнате.
Миссис Траверз сняла ящик — совсем небольшой и легкий — со стола, переставила на пол и застыла в ожидании.
— Эта юная леди, — объяснил Эбнер Геррик, — мисс Энн Кавана, дочь… одного из моих давних друзей.
— А-а! — отозвалась миссис Траверз и умолкла, ожидая продолжения.
— Мисс Кавана, — продолжил Эбнер Геррик, — пробудет у нас… — Насколько затянется визит мисс, он не представлял. Фраза осталась незаконченной, Эбнер Геррик спасся, перейдя к более насущным вопросам: — Что со спальней на втором этаже? Она готова? Простыни проветрены и все такое?
— Можно и приготовить, — откликнулась миссис Траверз голосом, полным сдержанного осуждения.
— Если вы не возражаете, миссис Траверз, мы хотели бы лечь в постель как можно скорее. — В силу привычки Эбнер С. Геррик в обиходе пользовался журналистским «мы». — Мы весь день провели в дороге и очень устали. А завтра утром…
— А я хочу ужинать, — перебила мисс Кавана, не двигаясь со своего места у окна.
— Ну разумеется, — согласился хозяин дома, делая вид, будто как раз собирался предложить гостье перекусить. На самом-то деле про ужин он совсем забыл. — Прямо сейчас и поужинаем, а там и комната будет готова. Может, будешь?..
— Миссис Траверз, будьте добры, яйцо всмятку и стакан молока, — перебила мисс Кавана все с того же места.
— Сейчас принесу, — отозвалась миссис Траверз и вышла, унося с собой ящичек.
Так в этой истории появилась Энн Кавана восьми лет от роду, или, как сказала бы сама мисс Кавана, если бы спросили у нее, — восьми лет и семи месяцев, ибо она предпочитала точность. В то время Энн Кавана еще не была красивой. Черты ее лица казались слишком резкими, маленький заостренный подбородок весьма рискованно выступал вперед. Недостатки искупали только большие темные глаза. Но прямые брови над ними выражали слишком явную готовность нахмуриться. А желтоватый цвет лица и невразумительные волосы лишали Энн Кавана обаяния ярких красок, обычно придающих молодости притягательность даже при наличии изъянов. Сказать по правде, не стоило рассчитывать и на то, что приятная легкость нрава поправит положение.
— Своенравная, несносная негодница — вот кто она такая, — заявила миссис Траверз после одного из многочисленных испытаний силы, из которого, как всегда, победительницей вышла мисс Кавана.
— В отца, — пояснил Эбнер Геррик, понимая, что возразить ему нечего.
— Как бы там ни было, это прискорбно, — отрезала миссис Траверз.
С самим дядей Эбом, как называла его Энн, она временами бывала нежна и покладиста, но, как не преминула указать миссис Траверз, одно это еще не делало ей чести.
— Если бы ты обладала чувствами, какими обычно наделены маленькие христиане, — втолковывала ей миссис Траверз, — то целыми днями пеклась бы только о том, как отблагодарить его за любовь и доброту к тебе, а не доставлять головную боль по десять раз на неделе, как делаешь ты. Ты неблагодарная мартышка, и когда его не станет, ты…
Тут мисс Кавана, не в силах слушать продолжение, убегала наверх, запиралась в своей комнате и предавалась рыданиям и раскаяниям. Однако она остерегалась выходить за дверь, пока к ней не возвращалось обычное дурное расположение духа, чтобы, если представится возможность, вновь вступить в противоборство с миссис Траверз, не поддаваясь чувствам.
Однако слова миссис Траверз пустили корни глубже, чем рассчитывала эта добрая дама, и однажды вечером, когда Эбнер Геррик сидел за своим столом и в письменной форме язвительно распекал президента за недостаток решительности и твердости в вопросах тарифов и пошлин, Энн обвила тонкими ручками его шею, потерлась желтоватой щечкой о правый бакенбард и обратила внимание дяди на иную проблему.
— Вы неправильно воспитываете меня, так нельзя, — объяснила Энн. — Вы слишком часто уступаете мне и никогда не браните.
— Не браню? — возмущенно воскликнул Эбнер. — Да я же только этим и…
— Ну разве это брань? — прервала его Энн. — Зря вы так. Если вы мне не поможете, я вырасту противнее некуда.
Как недвусмысленно указала Энн, с этой задачей никому другому не справиться. Если Эбнер подведет ее, рассчитывать ей не на что: в конце концов она станет дрянной женщиной, которую ненавидят все, в том числе и она сама. А это прискорбно. От этой мысли на глаза Энн навернулись слезы.
Эбнер признал обоснованность ее жалоб и пообещал начать с чистого листа. Он и вправду решил взяться за дело, но, подобно многим другим кающимся грешникам, обнаружил, что столь нелегкий подвиг ему не по плечу. Возможно, он преуспел бы, если бы не ее глубокие нежные глаза под ровными бровями.
— На маму ты почти не похожа, — однажды объяснил он Энн, — только глазами. Глядя в твои глаза, я почти вижу твою маму.
Он курил трубку, сидя у камина, а Энн, которой давно полагалось лежать в постели, пристроилась на подлокотнике его кресла, продавливая каблучками ямы в потертой кожаной обивке.
— Мама была красивая, да? — спросила Энн.
Эбнер Геррик выпустил облачко дыма и долго смотрел, как он клубится.
— В некотором смысле да, — согласился он. — Очень красивая.
— В некотором смысле? Что это значит? — резким тоном потребовала ответа Энн.
— Красота твоей мамы была духовной, — растолковал Эбнер. — В ее глазах отражалась душа. А характер прекраснее, чем у твоей мамы, невозможно и представить. Когда я думаю о ней, — продолжал он после паузы, — то неизменно вспоминаю строки Вордсворта…
И он процитировал поэта — негромко, но вполне отчетливо для острого слуха. Мисс Кавана смягчилась.
— Вы ведь любили мою маму? — благосклонно спросила она.
— Да, полагаю, любил, — задумчиво отозвался Эбнер, продолжая следить за тем, как клубится дым.
— «Полагаю»? То есть? — вскинулась Энн. — Вы что, сами не знали?
Вопрос был задан таким тоном, что Эбнер прервал приятные раздумья.
— Я очень любил твою маму, — сказал он, с улыбкой глядя на девочку.
— Почему же тогда не женились на ней? Неужели она бы вам отказала?
— Я так и не сделал ей предложения, — признался Эбнер.
— Почему? — строго осведомилась Энн.
На миг он задумался.
— Ты не поймешь.
— Пойму, — возразила Энн.
— Нет, не поймешь, — так же резко ответил он. Оба постепенно начинали терять терпение. — И ни одна женщина не поймет.
— А я не женщина, — напомнила Энн, — и я очень умная. Вы сами так говорили.
— Умная, да не настолько, — проворчал Эбнер. — И кстати, тебе давно пора спать.
Она так разозлилась, что стала воплощением вежливости. Случалось с ней и такое. Соскользнув с подлокотника, она встала перед креслом — прямая застывшая фигурка, символ будущей женственности.
— Думаю, вы совершенно правы, дядя Геррик. Доброй ночи!
Но на пороге она, не удержавшись, выпалила:
— А вот если бы вы были моим отцом, тогда она, может, и не умерла бы. Как некрасиво с вашей стороны!
Она ушла, а Эбнер с потухшей трубкой в руках засмотрелся на огонь. Наконец улыбка обозначилась в уголках его губ, но прежде чем они растянулись, он со вздохом прогнал ее.
Следующие день или два Эбнер опасался возобновления разговора, но Энн, похоже, забыла о нем, а со временем разговор изгладился и в памяти Эбнера. Вплоть до одного вечера спустя некоторое время.
Утром ему принесли письма из Англии. Такие письма он получал регулярно, и Энн заметила, что он читает их первыми, раньше всей прочей корреспонденции. Одно письмо он перечитал дважды, а потом Энн, которая притворялась, будто читает газету, почувствовала на себе дядин взгляд.
— Я тут подумал, милая, — заговорил Эбнер, — что тебе, должно быть, очень тоскливо здесь совсем одной.
— Было бы тоскливо, — поправила Энн, — будь я здесь совсем одна.
— Я о том, что в доме нет твоих ровесников, с которыми можно и поболтать, и… поиграть.
— Вы забыли, что мне уже почти тринадцать?
— Господи помилуй! — ахнул Эбнер. — Как время-то летит!
— Кто она? — спросила Энн.
— Не «она», а «он», — объяснил Эбнер. — Два года назад бедняга лишился матери, а теперь и его отец умер. Вот я и подумал… Словом, мне пришло в голову, что мы могли бы приютить его на время. Позаботиться о нем. Что скажешь? Тогда и дом оживет, разве не так?
— Посмотрим, — ответила Энн.
И она умолкла, а Эбнер, которому не давала покоя совесть, с тревогой уставился на нее. Наконец девочка подняла голову.
— Какой он? — спросила она.
— Да я и сам не прочь узнать. Подождем и увидим. Но его мама — да, его мама, — повторил Эбнер, — была прекраснейшей из женщин, каких я когда-либо видел. Если он хоть немного похож на нее в девичестве… — Фраза осталась незаконченной.
— Так вы не видели ее с тех самых пор? Когда она была молодой? — полюбопытствовала Энн.
Эбнер покачал головой.
— Она вышла за англичанина. А он увез ее с собой в Лондон.
— Не люблю англичан, — заявила Энн.
— У них есть свои достоинства, — не согласился Эбнер. — И потом, говорят, мальчики часто похожи на матерей. — Эбнер встал и собрал письма.
Остаток того дня Энн провела в несвойственной ей задумчивости. А вечером, когда Эбнер на минутку отложил перо, чтобы раскурить трубку, Энн вошла к нему и присела на уголок стола.
— Потому вы и не женились на маме?
В тот момент Эбнер был поглощен мыслями о Панамском канале.
— На маме? — переспросил он. — Какой маме?
— На моей. Наверное, все мужчины такие.
— О чем ты говоришь? — встрепенулся Эбнер, разом забыв о Панамском канале.
— Вы всем сердцем любили мою маму, — холодно, с расстановкой объяснила Энн. — Она всегда напоминала вам идеал женщины, о котором писал Вордсворт.
— Кто тебе сказал? — возмутился Эбнер.
— Вы.
— Я?
— В тот день, когда вы забрали меня от мисс Кару, потому что она со мной не справлялась, — известила его Энн.
— Боже милостивый! Неужто два года назад! — Эбнер призадумался.
— Три, — поправила Энн. — Без нескольких дней.
— Мне бы такую память, — проворчал Эбнер.
— Вы говорили, что так и не сделали ей предложения, — неумолимо продолжала Энн, — но не объяснили почему. Сказали, что я все равно не пойму.
— Моя вина, — сквозь зубы пробормотал Эбнер. — Я совсем забыл, что ты еще дитя. Ты задавала вопросы, о каких и понятия не должна была иметь, а я по глупости отвечал тебе.
Крошечная слезинка выкатилась из-под ресниц незамеченной и ускользнула на щеку. Он утер ее и взял лапку Энн в обе руки.
— Я всем сердцем любил твою маму, — торжественно произнес он. — Я любил ее с самого детства. Но ни одна женщина не способна понять, какую власть над мужчиной имеет красота. Видишь ли, мы так устроены. Таков соблазн природы. Конечно, потом я напрочь обо всем забыл, но было уже слишком поздно. Ты простишь меня?
— Но вы до сих пор любите ту женщину, — возразила Энн сквозь слезы, — иначе не позвали бы его сюда.
— Ей так трудно жилось, — умоляюще произнес Эбнер. — Чтобы хоть немного утешить ее, я дал ей слово, что всегда буду заботиться о мальчике. Ты мне поможешь?
— Попробую, — ответила Энн тоном, который говорил: «Но ничего не обещаю».
По прибытии Мэтью Поула положение к лучшему не изменилось. Он был безнадежным и неисправимым англичанином. По крайней мере так определила Энн. Застенчивость и впечатлительность — невыносимое сочетание. Обладателю этих качеств они придают глупый и напыщенный вид. Мальчик, детство которого прошло в одиночестве, вдобавок был необщительным и плохо приспособленным к жизни. Мечтательность и живое воображение побуждали его долгое время проводить в молчании; он предпочитал продолжительные одинокие прогулки. Впервые за все время знакомства Энн и миссис Траверз сошлись во мнении.
— Самодовольный щенок, — фыркнула миссис Траверз. — На месте твоего дяди я подыскала бы ему работенку в Сан-Франциско.
— Понимаете, Англия — туманная страна, — попыталась найти ему оправдание Энн. — Может, потому они и становятся такими.
— Жаль, что их не переделаешь, — заметила миссис Траверз.
Шестнадцать лет для мальчишек — переходный возраст. Добродетели, которые еще не успели толком проявиться, спасаются бегством от родительских пороков. Гордость — превосходное качество, залог отваги и терпения — еще спеленута надменностью. Искренность изъясняется языком грубостей. Самой доброте грозит опасность быть принятой за неслыханную дерзость и неуместную назойливость.
Именно доброта, неподдельное желание приносить пользу побудили его указать Энн на ее несомненные изъяны и недостатки, придали ему сил, чтобы взяться за ее воспитание и объяснить, как ей следует вести себя. Миссис Траверз давным-давно умыла руки. Дядя Эб, как начал называть его и Мэтью, тоже оказался тряпкой. Мэтью полагал, что провидение нетерпеливо дожидалось его приезда. Поначалу Энн решила, что это новая манера шутить, а когда выяснила, что он настроен серьезно, то поставила перед собой задачу исцелить его. Но выполнить ее не сумела. Мэтью подошел к делу чересчур добросовестно. Инстинкты вожака, философа и друга человечества уже были слишком сильны в нем. Бывали моменты, когда Эбнер почти жалел, что Мэтью Поул-старший скончался так рано, однако надежды не терял.
В глубине души он надеялся, что дети его любимых сблизятся и будут вместе. Нет никого сентиментальнее здравомыслящего старого холостяка. Он представлял, как они объединяются, чтобы противостоять его непоследовательности, в мечтах уже слышал топот крошечных ножек по лестнице. Для будущих малышей он, в сущности, дедушка. Гордясь своей хитростью и скрывая мечты, он считал, что ничем не выдает себя, но недооценил понятливость Энн.
Целыми днями она не спускала с Мэтью глаз, наблюдала за ним из-под длинных ресниц, молча выслушивала каждое слово, тщетно пытаясь отыскать в нем достоинства. О великодушных намерениях Энн он и не подозревал. Но его не покидало смутное ощущение, будто бы его оценивают и критикуют. Оно даже вызывало досаду.
— Я стараюсь, — вдруг ни с того ни с сего заявила Энн однажды вечером. — Никто и не догадывается, как я стараюсь не испытывать к нему неприязни.
Эбнер вскинул голову.
— Иногда, — продолжала Энн, — я говорю себе, что у меня почти получилось. А потом он вытворяет что-нибудь такое, что сводит все усилия на нет.
— Что же он вытворяет? — спросил Эбнер.
— Не могу объяснить, — призналась Энн. — Если я скажу, можно подумать, что во всем виновата я. Как глупо! А как высоко он себя ставит! И ведь не поймешь почему! Спрашиваю его — не объясняет.
— Ты правда спрашивала? — уточнил Эбнер.
— Да, мне хотелось узнать. Я думала, вдруг в нем найдется что-то такое, что понравится мне.
— А зачем ему тебе нравиться? — допытывался Эбнер, гадая, о чем еще догадалась Энн.
— Ну я же понимаю, — чуть не плача, откликнулась Энн, — вы надеетесь, что я выйду за него, когда вырасту. А я не хочу. Значит, я неблагодарная.
— Сперва надо еще вырасти, — попытался утешить ее Эбнер. — И если он тебе в самом деле не нравится, я совсем не хочу, чтобы ты выходила за него.
— Вы были бы так счастливы… — всхлипнула Энн.
— Да, но не забывай, что надо подумать и о юноше, — засмеялся Эбнер. — А вдруг он против?
— Против, я точно знаю, — убежденно заявила Энн, не переставая плакать. — Он ничем не лучше меня.
— Ты говорила с ним об этом? — Эбнер вскочил.
— Просила не жениться на мне, — объяснила Энн. — И сказала, что он бессердечное чудовище, если он даже не попытается полюбить меня, хотя и знает, что вы меня любите.
— Умно придумано, — проворчал Эбнер. — И что он на это ответил?
— Во всем признался. — Энн возмущенно вспыхнула. — Сказал, что пытался.
Эбнеру удалось убедить ее, что путь достоинства и добродетели предписывает выкинуть из головы весь этот разговор и тему в целом.
Он совершил ошибку. Может, на контрасте с преклонным возрастом молодость и выглядит привлекательно, однако она нетерпима к противоположностям. Надо отослать Мэтью. Пусть приезжает на выходные. Возможно, вблизи они невольно видят друг в друге лишь изъяны; требуется расстояние, чтобы заметить красоту. Мэтью не помешает слегка пообтесаться, только и всего. Общаясь с другими людьми, он сам не заметит, как от его самодовольства не останется и следа. А в остальном он порядочный юноша, здравомыслящий и принципиальный. И неглупый: Эбнер не раз слышал от него неожиданные суждения. С возрастом начинала меняться и Энн. Видя ее изо дня в день, Эбнер почти ничего не замечал, но бывали случаи, когда она стояла перед ним, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, склонялась, чтобы поцеловать его, а потом будто начинала пританцовывать, и Эбнер растерянно и озадаченно моргал. Тонкие руки становились округлыми и упругими, желтоватое личико — оливковым, ранее сероватые, мышиного оттенка волосы потемнели, приобрели сочный каштановый оттенок. Глаза под ровными бровями всегда были ее лучшим украшением и по-прежнему напоминали Эбнер о ее матери, но теперь в них все чаще загорались новые, опасные искры.
«Съезжу в Олбани, поговорю насчет него с Джеффсоном, — решил Эбнер. — А по субботам он сможет приезжать в гости».
Теперь уже невозможно узнать, удачен был этот замысел или нет. Осуществить его помешала нью-йоркская метель. Машины вязли в снегу, и Эбнер, возвращаясь домой после встречи в туфлях на тонкой подошве, подхватил простуду, которой поначалу пренебрег, в результате чего она и оказалась роковой.
Даже на смертном одре Эбнера не покидала тревога за близких. Притихшие дети сидели у окна. Эбнер отослал Мэтью с каким-то поручением, а потом поманил к себе Энн. Мальчика он тоже любил, но Энн была ему ближе.
— Скажи, ты больше не задумывалась о…
— Нет, — живо ответила Энн. — Вы же сказали, что не надо.
— Даже не думай в память обо мне совершить поступок, из-за которого ты будешь несчастна. Если мне доведется оказаться поблизости, — продолжал он с улыбкой, — я хочу увидеть, что сбылись твои мечты, а не мои. Ты будешь помнить об этом?
Насчет детей у него имелись и другие планы, но финал наступил гораздо раньше, чем он рассчитывал. Энн он завещал дом (к тому времени миссис Траверз уже получала небольшую пенсию) и сумму, которую при разумном вложении друг-адвокат счел вполне достаточной для ее нужд даже при условии… Друг-адвокат задержал взгляд на овальном личике с темными глазами и не договорил.
Эбнер написал Мэтью трогательное письмо и приложил к нему тысячу долларов. Он знал, что Мэтью, уже зарабатывающий на хлеб ремеслом журналиста, предпочел бы не брать ничего. Письмо следовало рассматривать как прощальный подарок. Деньги Мэтью решил потратить на путешествия: это не повредит журналистской карьере, объяснил он Энн, — но в глубине души вынашивал другие планы. Подарок дал ему возможность осуществить их.
Наконец наступил вечер, когда Энн, машущая платочком, увидела, как гигантский лайнер отошел от причала. Она смотрела ему вслед, пока огни не скрылись из виду, а потом вернулась на Западную Двенадцатую улицу. Завтра утром в этот дом вселятся незнакомые люди… Энн поужинала в кухне, в обществе сиделки, которую попросила остаться, а ночью, бесшумно выскользнув из своей комнаты, устроилась на полу, положив голову на подлокотник кресла, в котором любил посиживать Эбнер с вечерней трубкой, — почему-то это ее утешило. Тем временем Мэтью вышагивал под звездным небом по палубе огромного лайнера и строил планы на будущее.
Свои мечты он поверял лишь одной живой душе. Теперь она покоилась на кладбище у церкви и обратиться за ободрением ему было не к кому, кроме как к собственному сердцу. Но сомнения не мучили его. Он станет великим писателем. Его двухсот тысяч фунтов хватит, чтобы встать на ноги. А потом он совершит стремительное восхождение на вершину. Мэтью уверял себя, что поступил правильно, отвергнув журналистику, эту погибель литературы. Он повидает людей и большие города и напишет обо всем, что видел. Много лет спустя, обращая взгляд в прошлое, он сможет поздравить себя за то, что не ошибся в выборе стези. Он думал, что его восхождение на пик славы будет легким, но ему повезло гораздо больше. Выбранный путь провел его через нищету и одиночество, через крушение надежд и сердечные муки, длинные ночи, полные страха, когда гордость и уверенность покидали его и полагаться оставалось лишь на смелость.
Его великие стихи, его блестящие очерки отвергали так часто, что даже он сам утратил всякую любовь к ним. По предложению издателя, который отнесся к нему чуточку добрее прочих, он, принуждаемый необходимостью, писал небольшие, менее претенциозные вещицы. Он брался за них с горьким разочарованием, считая не более чем средством заработка. Своей фамилией он их не подписывал — под ними значилась подпись: «Астон-Роуэн». Так называлась деревушка в Оксфордшире, где он родился. Выбор был сделан случайно, это название годилось ничуть не хуже любого другого. Постепенно эта работа начала ему нравиться. В рассказы он превращал случайные эпизоды и людей, которых встречал, комедии и трагедии повседневности, в окружении которых жил, чувства, которые испытывал, а когда после их публикации в журнале издатель выразил готовность издать эти рассказы отдельной книгой, в нем возродилась надежда.
Но прожила она недолго. Немногочисленные дошедшие до него отзывы не содержали ничего, кроме насмешек. Ему не нашлось места даже в рядах литературных поденщиков!
В то время он жил в Париже, на шумной и смердящей улочке, начинающейся от набережной Сен-Мишель. С думой о Чаттертоне он подолгу простаивал на мостах, глядя вниз, на реку и утонувшие в ней огни, мерцающие в воде.
А потом однажды ему переслали письмо, отправленное на адрес издателя его единственной книги. Письмо было подписано только именем — Сильвия, — обратного адреса не значилось. Мэтью осмотрел конверт и увидел на штемпеле надпись «Лондон, юго-восток».
Такое письмо мог бы написать ребенок. У преуспевающего, сытого гения, знакомого с подобными посланиями, оно вызвало бы улыбку. Но отчаявшемуся Мэтью принесло исцеление. Сильвия нашла его книгу в пустом железнодорожном вагоне, и нравственные принципы не помешали ей унести чужую вещь с собой. На некоторое время книга была забыта, а потом, по чистейшей случайности, вновь попалась Сильвии под руку. Она полагала, что некий дух-скиталец — вероятно, дух того, кто хорошо знал, что значит быть одиноким, тосковать и почти сдаться, — осуществил весь этот маневр. Сильвии показалось, будто кто-то протянул ей в темноте сильную и бережную руку. Ей больше не казалось, что у нее нет друзей и т. п.
Мэтью помнил, что в книге упоминался журнал, в котором были впервые опубликованы его очерки. Сильвия не могла этого не заметить. Значит, он сможет ответить ей. Он придвинул стул к шаткому столу и писал всю ночь.
Долго думать ему не понадобилось. Слова приходили сами собой, впервые за долгое время он не боялся неприятия. Он писал главным образом о себе и немного — о ней, но почти всем, кто читал его спустя два месяца, казалось, что это написано о них. Издатель поблагодарил его очаровательным письмом, но в то время Мэтью беспокоило лишь одно: увидит ли его ответ Сильвия. Две недели он провел в тревоге, а потом получил от нее второе письмо. Оно оказалось более взрослым, чем первое. Она поняла, о чем говорится в рассказе, и ее слова благодарности вызвали у него почти такой же прилив удовольствия, с каким она читала его в журнале. Она призналась, что очень дорожила бы дружбой с ним, но еще больше радости ей доставляла мысль, что он нуждается в ней, что и ей есть чем поделиться. Как он и хотел, она писала о своих подлинных мыслях и чувствах. Сознание, что они никогда не встретятся, придавало ей смелости. Они станут товарищами лишь в стране грез.
Так начался удивительный роман Сильвии и Астона-Роуэна, и поскольку менять псевдоним было уже поздно, пришлось смириться с ним. Рассказы, стихи и очерки с тех пор появлялись в печати один за другим. Одно за другим к Мэтью приходили письма, которых он с такой тревогой ждал. Письма становились все увлекательнее и полезнее. Теперь их писала на диво разумная, мыслящая женщина широких взглядов, наделенная проницательностью и точностью суждений. Редкими похвалами в них стоило дорожить. Зачастую письма содержали только критику, умеренную симпатией и смягченную шутливостью. О своих бедах, невзгодах и опасениях Сильвия писала все реже и реже, и то лишь тогда, когда они оставались в прошлом, а она могла посмеяться над ними. Тончайшей лестью в его адрес прозвучал намек, что это Мэтью научил ее не уделять всему перечисленному лишнего внимания. Какими бы интимными и откровенными ни были ее письма, любопытно, что ему никак не удавалось вывести из них хоть сколько-нибудь отчетливый образ автора.
Смелая, добрая, нежная женщина. Самоотверженная и незлопамятная. Разносторонняя, способная радоваться и смеяться, а временами и просто веселая. Но отнюдь не идеальная. Чувствовалось, что у нее бывают вспышки гнева, что ее поступки порой неблагоразумны, а язычку присуща излишняя острота. Милая, спокойная, любящая женщина, но все-таки женщина: не стоило об этом забывать. Такой образ сложился у него при чтении писем. Однако он по-прежнему не знал, какие у нее глаза и волосы, какие губы, голос, смех и улыбка, руки и ноги.
Весной на Аляске, куда Мэтью отправился собирать материал для работы, он получил от нее последнее письмо. В то время никто из них еще не знал, что оно станет последним. В постскриптуме она извещала Мэтью, что покидает Лондон и в следующую субботу отплывает в Нью-Йорк, где намерена поселиться.
Он встревожил Мэтью, этот постскриптум. Долгое время он не мог понять почему. И вдруг среди бесконечных снежных пустошей его осенила догадка: Сильвия из писем — живая женщина! Она способна путешествовать, как он предположил, с сундуком, а то и с двумя-тремя, с кучей свертков. Способна покупать билеты, подниматься по трапу, ходить по палубе пошатываясь и, возможно, чувствуя легкий приступ морской болезни. Все годы, которые он прожил в ее стране грез, он и не подозревал, что мисс Некто каждое утро стоит перед зеркалом с горстью шпилек во рту. Прежде он никогда не думал, что ей приходится заниматься подобными вещами, и был потрясен. Он не мог отделаться от мысли, что с ее стороны это бестактно — оживать вот так внезапно, когда ее об этом никто не просил.
Он пытался справиться с новыми представлениями о ней и почти уже простил ее, когда новая мысль, еще более удивительная догадка обеспокоила его. Если Сильвия и вправду живая, почему бы ему не увидеться с ней и не поговорить? Пока она пряталась в своем тайном святилище, расположенном где-то в туманных закоулках на юго-востоке Лондона, он довольствовался ее письмами. Но теперь-то она переехала, теперь она не просто незнакомый голос, а женщина! Да, было бы любопытно увидеть, что она собой представляет. Он вообразил себе церемонию знакомства: «Мисс Некто, позвольте представить вам мистера Мэтью Поула». Она и не догадается, что он и есть Астон-Роуэн. Если она окажется молодой, красивой, полностью соответствующей его вкусам, Мэтью объяснит, кто он такой. Как она изумится, как обрадуется!
А если нет? Если она немолодая дурнушка? Известно, что у самых мудрых и остроумных женщин пробиваются усы. Глаза, в которых отражается красота духа, могут прятаться — и порой прячутся! — за толстыми стеклами очков. А вдруг она страдает несварением и у нее лоснится нос! Сохранят ли ее письма для него прежнее очарование? Нелепо думать, что они вдруг утратят его. И все-таки, а вдруг?
Риск был слишком велик. Тщательно и всесторонне обдумав проблему, Мэтью решил отправить Сильвию обратно в страну грез.
Но почему-то возвращаться в страну грез она не пожелала и настояла на своем праве остаться в Нью-Йорке в виде живой, дышащей женщины.
Ладно, пусть, но как теперь искать ее? Предположим, Мэтью мог бы в поэтической форме сообщить ей, что не прочь встретиться. Согласится ли она? И если да, как ему следует вести себя, если результаты осмотра окажутся неблагоприятными для нее? Позволительно ли сказать ей: «Спасибо, что разрешили увидеть вас. Это все, чего я хотел. Прощайте»?
Нет, она должна, она обязана, остаться в стране грез. Он забудет ее постскриптум, а в дальнейшем станет выбрасывать ее письма в корзину для бумаг не вскрывая. Простым усилием воли отослав Сильвию обратно в Лондон, сам Мэтью направился в Нью-Йорк, а оттуда в Европу, как он уверял себя. Но очутившись в Нью-Йорке, Мэтью понял: ничто не мешает ему задержаться в городе подольше, хотя бы для того, чтобы воскресить давние воспоминания.
Разумеется, если бы он всерьез вознамерился отыскать Сильвию, сделать это было бы проще простого, сопоставив дату на конверте со словами «корабль отплывает в следующую субботу». Пассажиры обязаны регистрироваться под своими полными именами и сообщать о предполагаемых дальнейших перемещениях в Америке. Сильвия — довольно редкое имя. При помощи одной-двух пятидолларовых купюр… Эта мысль пришла ему в голову впервые. Мэтью отмахнулся от нее и занялся поисками тихого отеля.
Нью-Йорк изменился меньше, чем он ожидал. Особенно Западная Двенадцатая улица: за окном такси она выглядела точно так же, как десять лет назад. Частные заведения постепенно завладевали ею, но не меняли внешний облик. На углу он ощутил укол совести, вспомнив, что ни разу не написал Энн. Честное слово, он собирался, но в первые годы борьбы и неудач мешала гордость. Энн всегда считала его болваном, он это чувствовал. И он решил подождать, когда сможет поделиться с ней радостью, написать о своем успехе и победе. А когда этот успех наконец медленно, почти незаметно был достигнут… Мэтью задумался: и вправду, почему он так и не написал ей? Довольно приятная девушка, по крайней мере в некоторых отношениях. Вот если бы еще поубавить ей высокомерия и своеволия! Вдобавок она обещала с возрастом похорошеть. Бывали моменты… Ему вспомнился один ранний вечер. Лампы еще не зажгли, Энн задремала, свернувшись клубочком в мягком кресле Эбнера и положив маленькую ручку на подлокотник. Руки у нее с малых лет были красивыми, разве что слишком худыми. В тот вечер Мэтью вышел из комнаты на цыпочках, стараясь не разбудить Энн. Это воспоминание вызвало у него улыбку.
А ее глаза под ровными бровями! Странно, что Энн вспомнилась ему только теперь. Может, нынешние жильцы знают, куда она переселилась. И если они порядочные люди, ему наверняка позволят побродить по дому. Он объяснит, что жил здесь, когда еще был жив Эбнер Геррик. В комнатах этого дома они с Энн порой старательно обменивались любезностями, а Эбнер делал вид, что читает, но сам краем глаза наблюдал за ними. Мэтью был бы не прочь посидеть в этой комнате несколько минут в полном одиночестве.
Он так задумался, что не заметил, как позвонил в дверь. Совсем молоденькая служанка приоткрыла ее и вопросительно уставилась на Мэтью. Он вошел бы, если бы служанка не преградила ему путь. Заметив это, Мэтью опомнился.
— Прошу прощения, — заговорил он, — не скажете ли, кто здесь теперь живет?
Маленькая служанка с нарастающим подозрением смерила его взглядом.
— Мисс Кавана здесь живет, — ответила она. — Что вам угодно?
Изумление было настолько велико, что лишило его дара речи. Еще мгновение — и маленькая служанка захлопнет дверь.
— Мисс Энн Кавана? — вовремя спохватился он.
— Да, так ее зовут. — Служанка слегка смягчилась.
— Не могли бы вы доложить ей, что пришел мистер Поул — мистер Мэтью Поул?
— Сначала узнаю, дома ли она, — ответила маленькая служанка и захлопнула дверь.
За несколько минут ожидания Мэтью успел прийти в себя, чему был несказанно рад. Дверь распахнулась внезапно.
— Проходите наверх, — сказала служанка.
Ее слова так живо напомнили ему об Энн, что он совсем успокоился и последовал за служанкой вверх по лестнице.
— Мистер Мэтью Поул, — сурово объявила она, впустила его в комнату и закрыла дверь за его спиной.
Энн, стоявшая у окна, обернулась и двинулась ему навстречу. Рукопожатиями они обменялись перед пустым креслом Эбнера.
— Стало быть, вы вернулись в свой старый дом, — заговорил Мэтью.
— Да, — кивнула она. — Все это время ему не везло, последние жильцы съехали на Рождество. Оставался лишь один выход, в том числе и с точки зрения экономии. А чем занимались вы все эти годы?
— А-а, скитался, — ответил он. — Зарабатывал на хлеб. — Для начала ему не терпелось узнать, какого она мнения о нем.
— И похоже, эта жизнь пришлась вам по душе, — заметила она, окинув взглядом его самого вместе с одеждой.
— Да, — согласился он. — Пожалуй, мне повезло больше, чем я заслуживаю.
— Отрадно слышать, — откликнулась Энн.
Он рассмеялся.
— А вы совсем не изменились, — продолжал он. — Только внешне.
— Разве не это важнее всего для женщины? — возразила Энн.
— Да, — подумав, признал он, — полагаю, что так.
Она стала красавицей, в этом не могло быть никаких сомнений.
— Надолго вы в Нью-Йорк? — спросила она.
— Нет, не очень.
— Не вздумайте снова уехать на десять лет, так и не рассказав мне, как жили все это время, — предупредила она. — В детстве мы не ладили, но ему будет спокойнее знать, что мы друзья. Иначе он расстроится.
Она говорила так серьезно, словно ожидала, что в любой момент может открыться дверь и дядя присоединится к ним. Мэтью невольно обвел взглядом комнату. Все в ней осталось прежним — потертый ковер, выцветшие шторы, мягкое кресло Эбнера, его трубка на каминной полке, рядом с вазочкой жгутов для раскуривания.
— Любопытно, — заметил он. — Оказывается, вы не лишены воображения и чувствительности. А я всегда считал вас практичной натурой, в которой нет ни капли сентиментальности.
— Возможно, в те времена мы и не знали друг друга толком.
Маленькая служанка внесла чай.
— А что вы поделывали все это время? — спросил он, придвигая стул к столу.
Она дождалась, когда служанка удалится.
— А-а, скиталась. Зарабатывала на хлеб.
— И похоже, эта жизнь пришлась вам по душе, — с улыбкой повторил он ее давешнюю фразу.
— Теперь уже все наладилось. А поначалу пришлось нелегко.
— Да. В жизни ничто не достается даром. Но неужели вы оказались в стесненных обстоятельствах? — спохватился он. — Я думал…
— Не осталось ничего, кроме этого дома.
— Сожалею, я не знал.
— Ох и поросята мы оба! — Она рассмеялась, словно отвечая на его мысли. — Несколько раз я порывалась написать вам. Я ведь сохранила ваш адрес. Нет, просить помощи я не собиралась — мне хотелось добиться победы своими силами, — но порой становилось слишком одиноко.
— Что же вы не написали?
Она задумалась.
— Выводы делать рановато, — снова заговорила она, — но мне кажется, вы изменились. Даже голос стал другим. А в детстве… помните, каким вы были занудой? Мне представлялось, что в ответ вы засыплете меня советами и наставлениями. А я не этого хотела.
— Понимаю, — кивнул он. — Хорошо, что вы справились. Чем же вы занимались? Журналистикой?
— Нет, для этого надо быть очень самоуверенной.
Она открыла бюро, которое всегда принадлежало ей, и протянула ему программку, гвоздем которой была «мисс Энн Кавана, контральто».
— А я и не знал, что у вас есть голос, — удивился Мэтью.
— Вы же сами то и дело жаловались на него, — напомнила она.
— Когда вы болтали без умолку, — поправил он. — Мне досаждало не качество голоса, а его количество.
Она рассмеялась.
— Да, мы не упускали случая повоспитывать друг друга, — признала она.
И они продолжали говорить про Эбнера, его доброту и причуды, про давних друзей. Энн потеряла из виду почти всех. Она училась пению в Брюсселе, потом ее педагог перебрался в Лондон, и она последовала за ним. И лишь совсем недавно вернулась в Нью-Йорк.
Вошла маленькая служанка, чтобы убрать чайную посуду, заявив, что ей послышался звонок. Всем своим видом она намекала, что время визита истекло. Мэтью поднялся, Энн протянула ему руку.
— Я непременно приду на концерт, — пообещал он.
— До него еще неделя.
— О, мне спешить некуда, — отозвался Мэтью. — Днем вы обычно дома?
— Иногда.
Глядя на нее со своего места в партере, он думал, что еще никогда не видел женщины прекраснее. Голос у нее оказался небольшим. Она заранее предупредила, чтобы он не ждал многого.
— Темзу этим голосом не воспламенить, — сказала она. — Хотя поначалу я была бы и не прочь. Но теперь благодарна Богу и за то, что имею.
Голос заслуживал этой благодарности — он был звучным, чистым и нежным.
Мэтью дождался ее после концерта. Будучи в особенно любвеобильном настроении, она милостиво и снисходительно приняла его приглашение на ужин.
В предшествующие дни он навещал ее один или два раза. И твердил себе, что просто обязан уделить ей внимание после стольких лет, в том числе и потому, что она заметно изменилась к лучшему. Но сегодня ей, казалось, доставляло извращенное удовольствие доказывать ему, как много в ней осталось от прежней Энн: ее неприкрытое самомнение, ее поразительное упрямство, ее своеволие, непослушание, неблагоразумие, высокомерие и деспотизм, дух противоречия и явная дерзость, вспыльчивость и острый язык.
Казалось, она предостерегает его. «Видишь? Я ничуть не изменилась, разве что внешне, как ты уже заметил. Я все та же Энн с ее давними недостатками, с изъянами, из-за которых жизнь в этом самом доме стала для тебя мучением. Только теперь мое несовершенство превратилось в шарм. Ты смотришь на солнце — на мое прекрасное лицо, на чудо рук и пальцев. Ты ослеплен. Но это пройдет. А внутри я по-прежнему Энн. Всего лишь Энн».
В такси по дороге домой они поссорились. Он уже забыл, из-за чего, но Энн наговорила резкостей, а поскольку ее лица в полутьме он не видел, то страшно рассердился. А на крыльце она снова рассмеялась, и они пожали друг другу руки на прощание. Но когда Мэтью шел домой по спящим улицам, за его локоть держалась Сильвия.
Как глупы мы, смертные, — особенно мужчины! Рядом с ним была достойная женщина — приятная, понимающая, нежно любящая, стоящая к идеалу так близко, как только может приблизиться женщина! Эта удивительная женщина тщетно ждала его с распростертыми объятиями (разве у него есть причины сомневаться в этом?) — и лишь потому, что природа наконец-то придала выигрышный оттенок коже Энн и округлила ее руки и плечи! Думая об этом, Мэтью злился на себя. Десять лет назад Энн была недалекой девчонкой с грязновато-желтой кожей лица. Но с тех пор, должно быть, переболела тропической лихорадкой, и ее лицо утратило желтизну. Ему вновь вспомнились отрывки из писем Сильвии. Он задумался о том далеком вечере, когда она постучалась в дверь его парижской мансарды и принесла бесценный дар благодарности. Вспомнил, как ее призрачная мягкая рука усмирила его боль. Следующие два дня он провел с Сильвией. Он перечитал все ее письма и вновь пережил события и смены настроения, с которыми отвечал на них. Представить себе Сильвию как личность он по-прежнему не мог, но в конце концов убедил себя, что узнает ее, как только увидит. Однако когда Мэтью принялся считать на Пятой авеню женщин, к которым его влекло, и насчитал одиннадцать таковых, он усомнился в своей интуиции. Утром на третий день он случайно встретил Энн в книжном магазине. Она стояла к нему спиной, листая очередной, недавно вышедший томик Астона-Роуэна.
— Что мне в нем нравится, — говорила ей приветливая продавщица, — так это умение прекрасно понимать женщин.
— А мне — что он не пытается делать вид, будто понимает их, — отозвалась Энн.
— В этом что-то есть, — согласилась словоохотливая девушка. — Говорят, он сейчас здесь, в Нью-Йорке.
Энн вскинула голову.
— По крайней мере я об этом слышала, — добавила продавщица.
— Интересно, какой он? — спросила Энн.
— Он уже давно пишет под псевдонимом, — охотно объяснила девушка. — Он довольно стар…
Раздосадованный Мэтью выпалил не задумываясь:
— Наоборот, довольно молод.
Дамы обернулись.
— Вы с ним знакомы? — спросила Энн. Ее неподдельное удивление и недоверие усилили раздражение Мэтью.
— Если хотите, я вас с ним познакомлю.
Энн не ответила. Мэтью купил экземпляр книги для себя, из магазина они вышли вместе и повернули к парку.
Энн о чем-то задумалась.
— Что он делает здесь, в Нью-Йорке? — помолчав, спросила она.
— Ищет одну даму по имени Сильвия.
И он решил, что пора объяснить Энн, насколько великим и знаменитым он стал. Тогда, возможно, она пожалеет о том, что наговорила ему в такси. Поскольку он уже решил в будущем поддерживать с ней исключительно братские отношения, рассказ о Сильвии им не повредит — напротив, послужит ей уроком.
Они прошли два квартала, прежде чем Энн заговорила. Предвкушая приятную беседу, Мэтью не желал торопить события.
— Насколько вы с ним близки? — спросила она. — Просто знакомому он не стал бы сообщать такие подробности.
— Мы не просто знакомы, — ответил Мэтью. — Я давно и хорошо знаю его.
— А мне не говорили, — упрекнула Энн.
— Я понятия не имел, что это может вас заинтересовать.
Он ждал дальнейших расспросов, но напрасно. На Тридцать четвертой улице он спас ее от наезда и гибели. Потом еще раз — на Сорок второй улице. Войдя в парк, она вдруг остановилась и протянула ему руку.
— Передайте ему, — попросила она, — что, если он в самом деле хочет найти Сильвию, я могла бы — нет, это не значит, что я так и сделаю, — так вот, я могла бы ему помочь.
Он не принял ее руки: застыв столбом посреди аллеи, он уставился на нее.
— Вы! — повторил он. — Вы с ней знакомы?
К его удивлению, она приготовилась заранее и вдобавок решила не лгать, что указывало бы на злой умысел. Ее единственной целью было поговорить с неизвестным джентльменом и выяснить, каков он, а уж потом решить, как быть дальше и какой из благовидных предлогов выбрать.
— Мы плыли на одном корабле, — объяснила она. — И обнаружили, что у нас немало общего. Она… кое-что рассказала мне.
Если вдуматься, это почти правда.
— Какая она? — спросил Мэтью.
— О, просто… ну, не то чтобы…
Щекотливый вопрос. К своему облегчению, она вдруг поняла, что ей незачем отвечать на него.
— А вам зачем? — спросила она.
— Я Астон-Роуэн, — ответил Мэтью.
Центральный парк, а с ним и вся Вселенная растворились в воздухе. Откуда-то из хаоса донесся жалобный голос: «Так какая же она? Неужели вы не можете ответить? Молодая или старая?»
Пауза растянулась на целые века. Чудовищным усилием воли Энн заставила Центральный парк вновь возникнуть из небытия: призрачный, неясный, он все-таки вернулся на прежнее место. Сама Энн сидела на скамье рядом с Мэтью — или Астоном-Роуэном.
— Вы видели ее или нет? Как она выглядит?
— Не могу вам сказать.
Он явно разозлился на нее. Как некрасиво с его стороны.
— Почему не можете? Или не хотите? Может, она так ужасна, что ее не опишешь словами?
— Нет, конечно, нет… В сущности…
— Ну, ну?..
Она поняла, что должна уйти отсюда, иначе истерика неизбежна. Вскочив, она стремительно зашагала к воротам. Он последовал за ней.
— Я вам напишу, — пообещала Энн.
— Но почему?..
— Сейчас не могу, — перебила она. — У меня репетиция.
Мимо проезжало такси. Она метнулась к машине и поспешно села в нее. Прежде чем он успел опомниться, машина уже набрала скорость.
Энн открыла дверь своим ключом, сходила вниз и предупредила маленькую служанку, чтобы та никого не впускала. Потом заперлась у себя.
Так, значит, это с Мэтью она делилась своими самыми сокровенными мыслями и чувствами! Это ему она поверяла свои самые дорогие и тайные мечтания! Это у ног Мэтью она просидела шесть лет, глядя на него снизу вверх с почтительным восхищением и преданностью! Припомнив отрывки из своих писем, она прижала ладони к щекам, чтобы немного остудить их. Ее возмущение, а лучше сказать — ярость утихла лишь к чаю.
К вечеру — а она писала ему обычно по вечерам — ей удалось вернуть себе способность рассуждать разумно. В конце концов, он-то ни в чем не виноват. Откуда ему было знать, кто она такая. Он и сейчас не знает. Ей захотелось написать ему. Безусловно, он ей помогал, утешал в часы одиночества, дарил чудесную дружбу, восхитительное чувство товарищества. Многие его произведения посвящены ей, написаны для нее. Они прекрасны. Она горда своей причастностью к ним. При всех недостатках — раздражительности, вспыльчивости, склонности к деспотизму — он мужчина. Доблестная борьба, преодоление трудностей, долготерпение, отвага — все это читалось между строк, свидетельствовало о жизненной битве этого человека! Да, она преклонялась перед ним. Женщина и не должна этого стыдиться. Как Мэтью он казался ей самодовольным и педантичным; как Астон-Роуэн — поражал скромностью и терпением.
И все эти годы он мечтал о ней, последовал за ней в Нью-Йорк и даже…
Внезапно Энн пришла в такое нелепое и неблагоразумное состояние, что засмеялась над собой. Но возникшие у нее чувства не были иллюзией и оказались мучительными. Он приехал в Нью-Йорк, думая о Сильвии, стремясь к ней. Он прибыл в город с единственным желанием: найти Сильвию. И первая же миловидная женщина, попавшаяся ему, вытеснила Сильвию у него из головы. Это несомненно. Две недели назад, когда Энн Кавана протянула ему руку в этой же самой комнате, он стоял перед ней, ошеломленный и покоренный. В тот же миг Сильвия оказалась позабыта и заброшена. Энн Кавана могла вертеть им как пожелает. Вечером после концерта они не просто поссорились — Энн затеяла ссору намеренно.
А потом он в первый раз вспомнил Сильвию. Такой награды удостоилась она, то есть Сильвия: именно о Сильвии она думала теперь, — награды за шесть лет преданной дружбы, за помощь и вдохновение, которое дарила ему.
Как Сильвию ее мучила неподдельная и вполне понятная ревность. Как Энн она признавала, что Мэтью следовало поступить иначе, но считала, что его поступку есть оправдание. Разрываясь надвое, она опасалась, что ее рассудок в конце концов не выдержит. Утром на второй день она отправила Мэтью записку с просьбой навестить ее днем. А придет Сильвия или нет, неизвестно. Но об этом визите она будет извещена.
Энн оделась в скромное темное платье. Оно ни к чему не обязывало и подходило к случаю. А еще темные цвета были ей особенно к лицу. Зажигать лампы она не велела.
Мэтью явился в темном шерстяном костюме и синем галстуке, его одежда производила в целом впечатление неброской. Энн радушно приветствовала его и усадила лицом к единственному неяркому источнику света в комнате. Сама она выбрала скамью в оконной нише. Сильвия еще не пришла. Может, припозднится, если вообще придет.
Некоторое время они беседовали о погоде. Мэтью считал, что им предстоят затяжные дожди. Энн по своей давней привычке противоречить утверждала, что в воздухе пахнет заморозками.
— Что вы ей сказали? — спросил он.
— Сильвии?.. Да то же самое, что и вы мне, — ответила Энн. — Что вы приехали в Нью-Йорк, чтобы… чтобы взглянуть на нее.
— А что она?
— Заметила, что вы потратили для этого немало времени.
Мэтью обиженно вскинул голову.
— Она считала, что нам вообще не следует встречаться, — пояснил он.
— Хм… — невнятно отозвалась Энн. — Как думаете, какая она? У вас сложилось о ней представление?
— Любопытно, но картина в целом составилась у меня в голове только сейчас, — признался он.
— Только сейчас? Почему?
— Почему-то мне подумалось, что я увижу ее здесь сразу, как только открою дверь, — объяснил Мэтью. — Вы стояли в тени. И в точности соответствовали моим ожиданиям.
— Значит, вы были бы довольны, если бы она походила на меня?
— Да.
Последовала минутная пауза.
— Дядя Эб сделал ошибку, — продолжал Мэтью. — Ему следовало сразу отослать меня. И разрешить время от времени приезжать в гости.
— Хотите сказать, — уточнила Энн, — если бы вы реже видели меня, то прониклись бы ко мне симпатией?
— Именно, — подтвердил он. — То, что находится совсем рядом, мы обычно не замечаем.
— Например, тощую глупую девчонку со скверным цветом лица? — предположила она. — А стоило ли ее замечать?
— Глаза всегда были вашим украшением, — возразил он. — И руки даже в то время казались прекрасными.
— В детстве я иногда плакала, глядя на себя в зеркало, — призналась она. — Только руки меня и утешали.
— Однажды я поцеловал их. В тот момент вы спали, свернувшись клубком в кресле дяди Эба.
— Я не спала.
Она сидела в оконной нише, поджав под себя одну ногу. И совсем не выглядела взрослой.
— Вы всегда считали меня болваном, — напомнил он.
— И меня страшно злило, что у вас не было никаких стремлений и порывов, — подхватила Энн. — Мне хотелось разбудить вас, растормошить, заставить сделать хоть что-нибудь. Если бы я знала, что вы будущий талант…
— Я же намекал вам, — перебил он.
— Само собой, это я во всем виновата.
Он поднялся.
— Как вы думаете, она придет?
Энн тоже встала.
— Неужели она настолько хороша?
— Может, я и преувеличиваю, но не уверен, что смогу теперь работать без нее.
— Вы про нее и не вспоминали, — вспыхнула Энн, — пока мы не поссорились в такси.
— Я часто забываю про нее, — не стал отпираться Мэтью, — пока не случится что-нибудь. И тогда она является ко мне, как явилась в первый вечер шесть лет назад. Видите ли, с тех пор мы, в сущности, живем вместе, — с улыбкой добавил он.
— В стране грез, — уточнила Энн.
— Да, но я считаю, что именно там проходит лучшая часть моей жизни.
— А когда вы не в стране грез? Когда вы просто раздражительный, вздорный сумасброд Мэтью Поул? Как ей быть тогда?
— Смириться и терпеть.
— Нет, это ей не подходит, — возразила Энн. — Она сразу даст вам отпор. Если уж кому и придется «смириться и терпеть», так это вам.
Он попытался оттеснить ее от окна и повернуть к свету, но она упрямо отворачивалась.
— Вы мне осточертели со своей Сильвией! — выпалила она. — Вам давно пора узнать, кто она такая. Она так же вспыльчива и своенравна, ее ничем не вразумить, она всегда стремится настоять на своем, как любая обычная женщина. Только еще похлеще.
Наконец он силой оттащил ее от окна.
— Значит, вы и есть Сильвия.
— Так я и думала, что рано или поздно вы догадаетесь.
Совсем не так она собиралась открыться ему. Она думала, разговор пойдет главным образом о Сильвии. О ней она придерживалась высокого мнения, гораздо выше, чем об Энн Кавана. Если он достоин ее — Сильвии, разумеется, — она с загадочной улыбкой, которая могла бы принадлежать Сильвии, спросила бы: «Итак, что вы хотели ей сказать?»
Но в этот план вмешалась Энн Кавана. Видимо, Мэтью Поула она недолюбливала не так сильно, как полагала. Это выяснилось лишь после его отъезда. Если бы только он проявлял хоть какой-нибудь интерес к Энн Кавана, хоть сколько-нибудь ценил ее! Он ведь умел быть добрым и внимательным, но на свой, покровительственный манер. Но даже это не имело бы значения, если бы его чувству превосходства нашлось хоть какое-нибудь оправдание.
И Энн Кавана, которой следовало отступить на второй план, решительно выдвинулась на первый. Она осталась собой.
— Итак, — заговорила она, — что вы хотели ей сказать?
Она все-таки решила действовать по плану.
— Я хотел поговорить с ней об искусстве и литературе с большой буквы; возможно, затронуть и другие предметы. Кроме того, я предложил бы встретиться еще раз-другой, просто чтобы познакомиться поближе. А потом уехал бы.
— Уехал? Почему?
— Чтобы проверить, сумею ли забыть вас.
Она повернулась к нему, и ее лицо оказалось на свету.
— Я не верю, что сумеете… еще раз…
— Да, — согласился он. — Боюсь, мне это не под силу.
— И вы уверены, что больше ни в кого не влюблены? Что нас только двое?
— Нас только двое, — заверил он.
Она стояла, положив руку на спинку старого пустующего кресла Эбнера.
— Вам придется выбирать, — заявила она.
Ее била дрожь.
Он подошел и остановился рядом.
— Мне нужна Энн.
Она протянула ему руку:
— Как я рада, что вы сказали «Энн»! — И рассмеялась.
