В Мюнхене мы оставили свой багаж на станции и отправились отыскивать ресторан, в котором мы могли бы с комфортом позавтракать. Было восемь часов утра, поэтому все порядочные рестораны оказались еще запертыми. После довольно долгих поисков мы наконец отыскали среди цветущих садов старенький ресторанчик, из окон которого несся аппетитный запах кофе и жареного лука. Мы вошли в палисадник этого ресторанчика, уселись на стульях пред одним из маленьких чистеньких столиков, расставленных под тенистыми деревьями, взяли в руки лежавший на столе прейскурант и подозвали слугу.

Заказать завтрак взялся я, не желая упускать случая порисоваться знанием немецкого языка. Прежде всего я заказал кофе с булочками и с маслом. Этот заказ вышел у меня очень недурно. Напрактиковавшись за последние дни, я теперь смело мог заказывать кофе с принадлежностями хоть на сорок персон. Потом я стал заказывать зеленый салат. Слуга понял меня в том смысле, что я требую отварную в воде простую капусту, и мне стоило немалого труда заставить его понять точный смысл моего требования. Имея в запасе еще несколько немецких слов, я заказал яичницу

— Скажи ему, чтобы он дал настоящую яичницу, какую делают у нас, в Англии, — заметил Б. — Иначе подадут излюбленную здесь смесь яиц с вареньем и шоколадным кремом, а это приемлемо только немецкому желудку.

— Хорошо, — ответил я. — Я попрошу сделать яичницу с укропом… Только погоди, как по-немецки укроп? Никак не могу припомнить.

— Укроп? — задумчиво повторил Б. — По-немецки?.. Гм?.. Вот, не угодно ли! Ведь я знал… учил когда-то, но тоже не могу вспомнить.

Так как нужного немецкого слова у нас в головах не находилось, то мы вздумали попробовать французский язык. Но убедившись, что и из этого ничего не выходит, мы принялись всячески коверкать свой родной язык, в детской уверенности, что тот, кто не понимает какого-нибудь языка в чистом виде, обязательно должен понимать его в искаженном. Но как мы ни картавили и ни сюсюкали, как ни растягивали искалеченные слова на отдельные части, какие ни придавали модуляции своим голосам — кажется, любой дикарь был бы потрясен до глубины своей души, — но наш тевтонец, подобно утесу среди шумного прибоя волн, оставался невозмутимым и только отрицательно тряс головою.

Наконец мы прибегли к пантомиме. Пантомима по отношению к языку — то же самое, что мармелад, предлагаемый взамен, например… ну, хоть масла, что в некоторых случаях или, вернее сказать, для лиц известного непочтенного возраста даже очень приятно.

Но истолковательные способности пантомимы довольно-таки ограничены, по крайней мере, в обыденной жизни. Что же касается балета, то в нем все без исключения может быть объяснено пантомимою. Я сам видел, как артист в балете одним легким движением левой ноги, положим, при некоторой поддержке со стороны оркестрового бубна, открывал героине ошеломляющую тайну, что воспитывавшая героиню женщина, которую она считала за свою мать, была собственно только ее теткою, по браку с братом матери этой самой героини. При этом, однако, следует принять во внимание то, что первые балерины, отплясывающие роль героинь, очевидно, обладают исключительно высокими умственными способностями, а следовательно, и необыкновенно быстрым соображением. Балерина сразу понимает, что хочет выразить артист, когда он, несколько раз перевернувшись на одной ноге, вдруг встанет на голову. Человек среднего уровня непременно вывел бы из такой пантомимы совершенно превратное заключение.

Кстати, мне припомнилось, как один из моих друзей во время своего пребывания в Пиренеях захотел выразить свою признательность посредством пантомимы. Дело в том, что однажды вечером он, проплутав целый день в горах, забрел в небольшую харчевеньку, где его очень радушно приняли и накормили не только сытно, но и вкусно. Разумеется, усталый и голодный, он был очень доволен таким приемом и угощением, поэтому пожелал выразить свои чувства как-нибудь особенно покрасноречивее.

Местный, испанский, язык он знал очень плохо и мог только сказать несколько самых обыденных фраз; словами же, для выражения чувств и, вообще, душевных движений, запастись своевременно он не догадался. Поэтому ему и пришлось прибегнуть к пантомиме.

Поднявшись с места, он сначала указал рукой на опустошенные им блюда на столе, потом разинул рот и ткнул в него пальцем, затем указал на ту область себя, куда исчезло все, чем он насытился, и, в довершение, изобразил на своем лице широкую улыбку. Нужно сказать, что у этого моего друга совсем особого рода улыбка. Он и сам сознает, что в его улыбке есть что-то плаксивое и вместе с тем устрашающее, так что матери всегда пугают ею непослушных ребятишек.

Пантомима моего приятеля произвела самое неожиданное впечатление на хозяев. Впившись в посетителя тревожными взглядами, они отошли в сторону и возбужденно стали о чем-то шептаться.

«По-видимому, — думал мой приятель, — я недостаточно ясно выразил этим простосердечным поселянам свои чувства. Постараюсь быть повыразительнее, чтобы они могли меня понять».

С этим добрым намерением он усердно принялся тереть вышеуказанную область (которую я, в виду крайней скромности и благовоспитанности моего друга, не стану определять яснее), а улыбающееся лицо растянул дюйма на три еще, причем сделал несколько кивков головой, которое находил подходящими для выражения своего удовольствия и своих дружеских чувств к хозяевам.

Наконец грубые, но простодушные лица поселян осветились лучом понимания. Оба, муж и жена, торопливо бросились к шкафу, достали длинную тоненькую бутылочку с какой-то темной жидкостью и вернулись с нею к столу.

«Слава богу, поняли меня! — радовался мой приятель. — Обрадовались, что я доволен их угощением, и, должно быть, хотят, чтобы я выпил с ними стаканчик заветного вина… Ах, милая сельская простота!»

Хозяин действительно наполнил маленький стакан темной жидкостью и поднес посетителю, знаками объясняя, что это нужно скорее выпить.

«Да, — соображал мой приятель, поднимая стакан к свету и любуясь бархатистым видом жидкости, — конечно, это какое-нибудь особенное вино, которое здесь хранится только для самых торжественных случаев и для самых почетных или дорогих сердцу гостей… Наверное, еще дедовское и бережется, как святыня… Какие, в самом деле, милые люди!»

Держа стакан в руке, мой приятель произнес на своем родном языке маленькую речь, в которой пожелал своим хозяевам, уже старикам, долголетия, многочисленного потомства от их замужней дочери; пожелал всяческого благополучия и этой дочери вместе с ее мужем и детьми, а также и всему их селению. Разумеется, они ни слова не поняли из его речи; это он и сам знал, но рассчитывал, что переливы его голоса и жестикуляции сумеют настолько ясно истолковать смысл его речи, что хозяева невольно должны будут проникнуться воодушевляющими их посетителя благожелательными чувствами к ним. Окончив свое славословие, он прижал свободную руку к сердцу, улыбнулся по возможности еще шире и одним духом опорожнил стакан.

Несколько секунд спустя он обнаружил, что ему дали просто-напросто очень сильного рвотного. По-видимому, хозяева поняли его пантомиму в том смысле, что он или отравлен или страдает острым несварением желудка, и постарались ему помочь, чем могли.

Средство это оказалось гораздо действеннее обычных медицинских, остающихся иногда без всякого действия, так что благодаря ему мой приятель, в конце концов, оказался еще голоднее и изнеможеннее, чем в то время, когда пришел в харчевню. Так как он пред тем съел все, что имелось порядочного в запасе у хозяев, то ему пришлось лечь с пустым желудком и в печальной неизвестности, когда еще удастся наполнить его.

Я сделал это длинное отступление с целью доказать, что пантомимику-любителю никогда не следует браться за выражение тонких чувств; для этого существуют присяжные пантомимики.

Вот почему не выручила пантомима и нас с Б. Как мы ни бились, чтобы дать прислуживавшему нам немцу понять наше желание иметь яичницу с укропом, какие ни делали замысловатые знаки и движения, — все это повело лишь к тому, что мы запыхались, как ломовые лошади, а немец принес нам игру в домино.

Наконец, когда я почувствовал себя точно заблудившимся в недрах мрачного лабиринта, меня ясным лучами осияла мысль, что в кармане моего пальто должна находиться книжка с «немецкими разговорами».

Какая досада, что я раньше не вспомнил о ней! Целых полчаса промучились мы с Б., ломая свои мозги и члены, чтобы растолковать немцу о своем желании, и никто из нас не вспомнил, что при нас находится книга, написанная со специальной целью выручать людей из затруднительного положения, в какое попали мы, и, разумеется, составленная вполне добросовестно для плохо знающих немецкий язык англичан, чтобы дать им возможность объясняться с немцами.

Я торопливо выхватил из кармана книгу и принялся искать в ней разговор, касающийся питания. Но его-то и не оказалось! Были длинные и горячие диалоги с прачкой о таких предметах, о каких вообще не принято говорить. Страниц десять книги посвящалось беседе между необычайно терпеливым башмачником и до чудовищности раздражительным, требовательным и привередливым заказчиком, который кончает причиненную им ни в чем не повинному башмачнику пытку небрежными словами:

«Нет, я отдумал сегодня заказывать себе ботинки. Прощайте!»

Кое-что для себя полезное я, впрочем, извлек из этого диалога, написанного, очевидно, в руководство людям, страдающим мозолями на ногах. Так как я давно страдал ими, то с помощью этого диалога смело могу заставить немецкого башмачника понять, что мне от него требуется.

Две дальнейшие страницы были наполнены разговорами «при встрече с знакомыми на улице», вроде следующих: «А, доброе утро (добрый день или добрый вечер), майн герр (или майне фрау)». «Как поживаете?» «Желаю вам веселых святок», «Как поживает ваша матушка?» и т. д.

Ну скажите пожалуйста, станет англичанин, еле лопочущий самые необходимые немецкие слова, осведомляться о здоровье каких-то там немецких матушек!

Были также беседы в железнодорожных вагонах, какие могут вестись разве только путешествующими лунатиками, и «беседы во время морских переездов»; в последних попадались такие фразы: «Как вы теперь себя чувствуете? — Пока недурно; боюсь только, что это не надолго. — О, какие волны! Я чувствую себя очень плохо и пойду вниз. Прикажите, пожалуйста, принести мне таз» и т. п. перлы остроумия.

В конце книги были помещены немецкие поговорки и идиоматические фразы, которые смело могут быть приняты за фразы для идиотов. Между прочим, приведены такие поговорки и советы: «Воробей в руках лучше голубя на крыше». — «Время приносит розы». — «Орел не ловит мух». — «Не следует покупать кошку в мешке».

Как будто среди англичан, путешествующих по Германии, целая уйма таких дураков, которые имеют дурное обыкновение покупать кошек в мешках и этим наводить людей со слабой совестью на грешную мысль воспользоваться случаем сбыть никуда не годных кошек вместо хороших!

Я перелистал всю эту галиматью, но ни слова не нашел об укропе. В словарике, приложенном к книге, в «беседах о продовольствии», упоминались только такие предметы, как фиги, малина, кизил (сроду не слыхал о такой ягоде и даже не знаю, принадлежит ли она к категории съедобных, да и ягода ли еще это?), лесных орехах и тому подобных лакомствах, в которых редко кто из взрослых людей (а для них-то именно и предназначена эта книга) имеет надобность даже у себя на родине. Дальше в том же словарике шло перечисление возможных пряностей, но ни слова о том, к чему можно было бы применить эти «вкусовые вещества». По этому словарю мы могли заказать сваренные вкрутую яйца или порцию ветчины, но нам не нужно было ни таких яиц, ни ветчины, а просто-напросто хотелось получить яичницу с укропом, о которой мудрые составители этого «полного карманного руководства для англичан, незнакомых с немецким языком», — как они назвали в предисловии свою книгу, — не имели, по-видимому, ни малейшего понятия.

Впоследствии, вернувшись домой, я пересмотрел несколько подобных «руководств» и убедился, что лучше того, которое находилось при мне во время моего путешествия по Германии, в обществе моего приятеля Б., не имелось; остальные оказались ниже всякой критики. Впрочем, ведь и разные другие «руководства» по большей части никуда не годятся.

Таким образом, не отыскав немецкого названия укропа, мы с Б. махнули рукой и заказали «немецкую» яичницу. Минут через десять кельнер с торжеством поднес нам дымящуюся сковороду, наполненную шипящими яйцами, вареньем из крыжовника и обильно посыпанную сверху мелким сахаром. С целью перебить неподходящую к нашему английскому вкусу сладость, мы добросовестно уснастили яичницу перцем, солью и даже горчицей, но и с такой приправой это блюдо оказалось «неприемлемым» для наших желудков. Взамен его, по совету Б., мы потребовали две порции ветчины и съели ее с горчицей и хлебом.

Позавтракав, мы сверились по имевшемуся у нас расписанию поездов и узнали, что следующий поезд в Обер-Аммергау отходит в 3 часа 10 минут. Этот поезд был «сквозной», т. е. нигде на промежуточных станциях не останавливающийся, и для нас очень удобный. По-видимому, железнодорожное начальство чрезвычайно гордилось им, судя по тому, что отметило его крупным шрифтом. Этим поездом мы решили воспользоваться.

Чтобы убить время до трех часов, мы отправились осматривать Мюнхен. Столица Баварии — очень красивый город, с широкими и чистыми улицами и множеством великолепных зданий, но, несмотря на это и на сто семьдесят тысяч обитателей, он весь пропитан атмосферою провинциальности. На улицах мало движения, а в блестящих магазинах мало покупателей. Но так как этот день был воскресный, то оживления было побольше. Все улицы, а в особенности места для гулянья, были полны нарядною толпою, среди которой резко выделялись приезжие окрестные поселяне в своих живописных и оригинальных народных костюмах, целыми столетиями передававшихся из поколения в поколение. Победоносно шествующей по всему свету моде с ее вечными переменами в материях, покроях и цветах до сих пор не удалось проникнуть в область баварских горных твердынь; беспощадная победительница постоянно встречает там самый отчаянный отпор. Как двести-триста лет тому назад, широкоплечий и загорелый пастух из Оберланда все еще продолжает наряжаться по праздничным дням поверх снежно-белой рубашки в серую, расшитую зелеными шелками куртку, опоясывается широким кушаком, нахлобучивает на кудрявую голову широкополую мягкую шляпу с пером и в коротких, по колени, панталонах и подбитых гвоздями толстых башмаках направляется по горам к хижине своей Гретхен.

И Гретхен ждет его, тоже принаряженная по случаю праздника. Стоя на маленьком крылечке, в тени ветвистых деревьев, она представляет собою прелестную старомодную картину. И в ее наряде преобладает национальный зеленый цвет, только на конце пышной косы развеваются ярко-красные ленты; из-под богато расшитого белого передника выглядывает юбка с красными и зелеными полосками; зеленый, также весь расшитый корсаж позволяет видеть тончайшие белоснежные широкие рукава блузки; высокая грудь украшена разноцветными дорогими бусами и тяжелой серебряной цепью; на белокурой голове красуется круглая зеленая шляпа. Стальные пряжки на башмаках красавицы соперничают в блеске с большими синими глазами. Глядя на эту дышащую жизнью и здоровьем простосердечную сельскую Гретхен, невольно проникаешься чувством зависти к ее жениху Гансу.

Сойдясь вместе, эта красивая парочка, напоминающая бывших когда-то в ходу фарфоровых пастушка с пастушкой, рука об руку направляется в город. При встрече с ними останавливаешься в изумлении, протираешь себе глаза и думаешь, не во сне ли видишь их. Они так живо напоминают золотые дни детства, когда старая няня по вечерам в детской пред ярко топившимся камином давала нам смотреть старые книги с картинками, на которых изображалась жизнь гораздо более красочная и интересная, чем она является в наше прозаичное, всеуравнивающее, стирающее все общественные различия время.

По воскресным дням Мюнхен и его окрестности производят между собою оживленный обмен населения. С утра одни поезда за другими привозят в город поселян, и из города увозят «на лоно природы» бесчисленные вереницы горожан, в течение дня растекающихся по горам и долам, по лесам и берегам кристальных озер.

Мы отправились в одну из народных пивных, не в шикарный кафе-ресторан, битком набитый туристами, местными «дельцами» и прожигателями жизни, а именно в пивную или, вернее сказать, в пивной погребок, старинный прохладный и полутемный, с массивными, но низкими и дочерна закопченными сводами. Только там и можно наблюдать жизнь настоящих баварцев.

Поселяне в своей непосредственности несравненно интереснее горожан, которые все похожи друг на друга, как одно яйцо на другое: а в высших кругах и совсем почти уж незаметно никакой индивидуальной разницы, потому что представители этих кругов все одинаково одеваются, одинаково говорят, одинаково живут, одинаково действуют и мыслят. Мы, люди высших слоев общества, только играем в жизнь по заранее составленным для нас программам и правилам. Каждый наш шаг, каждое движение, каждое слово у нас являются не своим, а чужим, сделанным по указке, от которой мы не вправе уклоняться, чтобы «не испортить игры».

Стоящие на вершине общественной пирамиды и на природу привыкли смотреть особенным образом: сверху вниз, с затаенным любопытством. Те же широкие народные массы, которые составляют основание этой пирамиды, глядят на все окружающее их не как на одну красивую, но не имеющую самодовлеющего значения декорацию, а как на совокупность живых и грозных сил, с которыми необходимо серьезно считаться. Эти массы прямо смотрят природе в ее суровое лицо и всю жизнь борются с нею среди окутывающего ее мрака таинственности. Как навеки отметил ангел боровшегося с ним в ночной темноте Иакова, так носит на себе неизгладимые следы своей борьбы и народ.

Среди высших классов царит лишь один тип, а в народе переливаются сотни различных типов. Поэтому я по возможности предпочитаю посещать те места, где сходится народ; сборища общественных сливок я и так знаю: достаточно побывать на одном из них, чтобы иметь ясное понятие о всех. Мне уж не раз приходилось давать это объяснение моим друзьям, которые упрекают меня в пристрастии к низшим слоям общества.

Сидя с трубкою в зубах пред кружкою пенящегося пива, я с интересом наблюдаю переливающиеся в старых пивных погребках пестрые живые волны; подмечаю ряд прямо выхваченных из действительности живых картин, мелькающих предо мною, как в калейдоскопе.

Несколько рослых, плечистых, здоровых сельских парней привели в любимый погребок своих избранниц и угощают их пивом с приправой огромной луковицы. Как хорошо веселятся эти молодые люди! Как они смеются, шумят и поют! Какими перекидываются оригинальными шутками!

За одним из столов сидит другая компания — пожилых мужчин, играющих в карты. Как характерны эти словно из дуба вырезанные лица! Один из игроков, уже старик, отличается необычайной живостью, подвижностью и горячностью. Как сверкают его глаза! Как выразительна игра его лицевых мускулов, благодаря которой вы можете читать каждую его мысль как в открытой книге! Вы ясно видите по этой игре, с каким торжеством старик готовится прикрыть королем выпавшую даму. Его сосед смотрит тихо, спокойно и смиренно, хотя и с оттенком уверенности в своей окончательной победе. Вы чувствуете, что он уже держит в руках те карты, которые должны закончить партию в его пользу, и он только сдержанно выжидает случая показать их. Приближающаяся победа так и отражается на его почтенном лице и в его тихом взоре. Однако он все-таки ошибся в расчете: оказывается, последняя его карта побита. Все с изумлением на него оглядываются, потому что тоже были уверены в его победе. Но он сдержанно смеется, скрывая прыгающие в глазах предательские огоньки разочарования и досады. С этим человеком, умеющим так успешно обуздывать себя, нужно вести дела осторожно.

Напротив, за отдельным столиком, сидит сварливого вида старуха. Она заказала себе порцию сосисок, получила ее и стала глядеть еще сварливее. Ее полуприщуренные глаза, с выражением злобной насмешливости, обегают собрание. Пред нею, в ожидании подачки, сидит на задних лапках собачка. Все с тем же выражением смертельной ненависти ко всему живому в глазах старуха передает собачке кусочки сосисок, насаженные на вилку. Взгляды старухи, сопровождающие эти подачки, так злы, что, думается, непременно должны действовать самым подавляющим образом на пищеварение маленького животного.

В одном из углов дородная средних лет женщина что-то втолковывает сидящему с нею таких же лет мужчине с совершенно неподвижным, точно каменным лицом. Видно, что он спокойно и беспрекословно будет выслушивать все, что толкует его собеседница, пока пред ним стоит полная кружка. Он привел сюда жену с тем, чтобы угостить ее и дать ей чувствовать себя по-праздничному; а так как для нее, очевидно, не может существовать праздничного настроения без возможности высказать всего, что целую неделю таилось у нее на дне души, то он и позволяет ей работать ее говорильным аппаратом, пока сам пьет. Говорит она без малейшего огня и оживления. Речь ее тягуче льется, как струя растопленного масла. А он, очевидно уже привыкший к таким словоизвержениям супруги, молча, с видом полного равнодушия отхлебывает по временам из кружки.

Появляется новая компания молодых парней. Громко стуча своими тяжелыми, подбитыми огромными гвоздями, башмаками, они подходят к одному из незанятых столов, садятся и требуют себе пива. Они тактично шутят с прислуживающею им миловидною, но равнодушною кельнершею, хохочут, поют и, вообще, веселятся вовсю!

Местная сельская молодежь вся отличается здоровою, жизнерадостною веселостью. Серьезны, да и то не все, только пожилые люди и старики.

Какие поучительные получились бы картины, если бы нарисовать обветренные лица стариков, на которых так ярко отпечатаны все те комедии и трагедии, в которых заставила участвовать этих людей великая режиссерша — жизнь. Морщинистыми иероглифами занесены на живой пергамент этих старых лиц былые радости и горести, бесплодные надежды и пустые опасения, детские порывы к добру, редкие падения во имя себялюбия и частые подвиги самопожертвования; доброта и мудрость таятся в складках вокруг потухающих глаз; величие терпения царит на впалых, бескровных губах, привыкших крепко сжиматься в бурях искушения и испытаний. Эти простые баварцы — живые отражения древних тевтонов и аллеманов.