Мы с Ричардом Данкерманом считали себя старыми школьными приятелями. Правда, с одной серьезной оговоркой: если джентльмен из шестого класса, который каждое утро являлся в цилиндре и перчатках, и «позор четвертого класса» в шотландской кепке вообще могут каким-то образом рассматриваться как единое целое. Надо честно признаться, что в те далекие годы между нами существовала определенная холодность. Причиной послужила песенка, которую я сочинил в память некоего печального события, связанного с празднованием начала каникул:

Адресат ответил автору достойными произведения тумаками, что, разумеется, отнюдь не способствовало сближению. И все же жизнь распорядилась так, что нам довелось лучше узнать друг друга. Я посвятил себя журналистике, в то время как Ричард долгие годы безуспешно занимался адвокатурой и драматургией, пока однажды весной, к всеобщему изумлению друзей и знакомых, не сочинил лучшую пьесу сезона — абсолютно неправдоподобную комедию, полную живого чувства и веры в доброту. А спустя примерно пару месяцев после премьеры он познакомил меня с Пирамидом, эсквайром.

В те дни я был в очередной раз влюблен. Молодую леди звали, если не ошибаюсь, Наоми, и мне очень хотелось с кем-нибудь о ней поговорить. Дик имел репутацию джентльмена, проявляющего разумный интерес к чужим сердечным делам. Он позволял влюбленному битый час изливать душу, а сам тем временем что-то записывал в толстую тетрадь с красной обложкой, на которой значилось: «Книга банальностей». Конечно, все рассказчики понимали, что их используют в качестве сырья для драматических произведений, но, пока хозяин позволял беспрепятственно говорить и внимательно слушал, мы возражений не имели. А потому я надел шляпу и отправился к мистеру Данкерману.

С четверть часа мы болтали о мелочах, после чего я приступил к изложению основной темы. Должным образом воспев красоту и безупречность любимой, перешел к собственным переживаниям: поведал, что считать любовью прежние поверхностные увлечения мог только наивный безумец, пылко заверил, что больше никогда в жизни не смогу никого полюбить, и, наконец, высказал желание умереть с заветным именем на устах. В этот момент слушатель пошевелился. Я решил, что Дик встал, чтобы, как всегда, взять с полки «Книгу банальностей», и замолчал в ожидании, однако он подошел к двери и впустил в комнату самого большого и красивого из всех черных котов, которых мне довелось повстречать в жизни. С тихим урчанием кот прыгнул к хозяину на колени, сел прямо и посмотрел мне в глаза. Я продолжил рассказ.

Через несколько минут Дик перебил вопросом:

— Кажется, ты говорил, что ее зовут Наоми?

— Да, — подтвердил я. — А что?

— О, ничего особенного. Просто сейчас почему-то прозвучало совсем другое имя.

— Какое же? — изумленно воскликнул я.

— Инид.

Оговорка показалась удивительной, потому что Инид я не встречал уже несколько лет и совсем забыл о ее существовании. Тем не менее блестящий монолог как-то сразу потускнел. После очередной дюжины фраз Дик снова остановил:

— Кто такая Джулия?

Я начал злиться. Джулия служила кассиршей в муниципальной столовой и почти заманила меня, тогда еще совсем неопытного юнца, в свои сети. Внезапно бросило в жар от воспоминаний о тех безумных признаниях, которые я хрипло изливал в напудренное ухо, одновременно сжимая на прилавке влажную руку.

— Я действительно сказал «Джулия»? Не шутишь?

— Не шучу. Ты только что произнес это имя. Не переживай, называй как хочешь, я отлично понимаю, кого ты имеешь в виду.

Но пламя в душе окончательно погасло. Я упорно пытался высечь искру, но всякий раз, едва доводилось встретить зеленый взгляд неподвижного черного зверя, жалкий огненный язычок тут же задыхался. Представил волнение, которое постигло меня в тот момент, когда в зимнем саду рука Наоми случайно коснулась моей руки, и спросил себя, не таился ли в движении холодный расчет. Вспомнил, как терпеливо она обращалась с глупой неряшливой старухой, которую представила как свою мать, и усомнился, настоящая ли это мать или нанятая по случаю. Вообразил корону золотисто-каштановых волос в ту минуту, когда непослушные волны целовало солнце, и почему-то захотел удостовериться, что вся эта роскошь — настоящая.

Однажды удалось схватить разлетающиеся мысли с достаточной твердостью, и я сказал, что, по моему глубокому убеждению, хорошая женщина ценнее алмаза. Но тут же прозвучала банальная оговорка — причем слова выскочили как-то сами собой, без участия мысли, — что, к сожалению, найти такую нелегко.

После этого я замолчал и попытался вспомнить, что говорил своей юной леди накануне и не связал ли себя случайно какими-нибудь серьезными обязательствами.

Из неприятной задумчивости вывел голос Дика.

— Нет, — произнес он. — Ничего не получится. Я так и думал, что не сможешь. Никто не может.

— Кто не может? И что не может? Откуда эта дурацкая манера изъясняться загадками? — возмутился я и почему-то жутко разозлился на Дика Данкермана, на черного кота, на самого себя и на весь мир.

— Какой смысл говорить о любви и о чувствах вообще в присутствии старика Пирамида? — в свою очередь, спросил Дик, поглаживая круглую голову. Кот встал и выгнул спину.

— При чем здесь твой чертов кот? — вспылил я.

— К сожалению, не могу сказать, потому что и сам не знаю. Но факт налицо. На днях забежал старик Леман и, как обычно, начал в своем духе распинаться об Ибсене, судьбах человечества, социалистической идее и тому подобной ерунде — ты знаешь, как его заносит. Пирамид неподвижно сидел на краю стола и смотрел на него точно так же, как несколько минут назад смотрел на тебя. Не прошло и получаса, как Леман пришел к выводу, что без идеалов общество будет чувствовать себя гораздо лучше, а судьбы человечества не что иное, как тлен. Он убрал со лба свои длинные волосы и заговорил так, словно его подменили.

«Мы рассуждаем о мире высокомерно, словно являемся венцом творения, — заключил он. — Иногда, слушая собственные монологи, начинаю уставать. Да-да! Ведь всем известно, что рано или поздно человечество может окончательно вымереть, и на его место придут другие насекомые — точно так же, как когда-то мы сами вытеснили тех, кто существовал до нас. А что, если земля перейдет во владение племени муравьев? Они живут сообществом и обладают особыми умениями, недоступными людям. Если в процессе эволюции муравьям удастся увеличиться в размерах и отточить ум, то не исключено, что они составят мощную конкуренцию».

Странно слышать такие слова от старины Лемана, правда?

— А почему ты назвал кота Пирамидом? — поинтересовался я.

— Не знаю, — пожал плечами Дик. — Наверное, потому, что он выглядел таким старым. Имя пришло само собой.

Я склонился и заглянул в огромные зеленые глаза. Пирамид, ни разу не моргнув, неподвижно смотрел на меня. Вскоре в душе родилось жуткое ощущение: бездонные колодцы времени неумолимо затягивали в неведомую глубину. Казалось, перед этими бесстрастными глазами прошла панорама столетий, вместившая любовь, надежды и желания человечества; все вечные истины, отвергнутые как фальшь; все непогрешимые верования, считавшиеся спасительными до тех пор, пока не обнаруживалось их греховное начало. Странное черное существо росло и росло, постепенно заполняя всю комнату, а мы с Диком превратились в парящие по воздуху тени.

Я заставил себя рассмеяться, хотя смех лишь частично развеял чары, и спросил Дика, где он раздобыл своего приятеля.

— Нигде. Пирамид сам меня нашел, — пожал плечами Данкерман. — Явился полгода назад, поздним вечером. В то время удача от меня отвернулась. Две пьесы, на которые я возлагал надежды, одна за другой с треском провалились — ты, наверное, помнишь, — и сама мысль о том, что какой-нибудь театр снова примет мое сочинение, казалась абсурдной. Старый Уолкотт заявил, что в данных обстоятельствах я не имею права связывать Лиззи обязательствами, а потому должен уйти и дать ей шанс меня забыть. Я с ним согласился и остался в мире совсем один, с кучей долгов. Жизнь представлялась сплошным мраком. Не боюсь признаться, что в тот самый вечер я твердо решил покончить с неприятностями раз и навсегда. Зарядил револьвер и положил на стол. Рука уже потянулась к холодному металлу, когда послышался странный звук: казалось, в коридоре кто-то скребется. Поначалу я не придал этому значения, однако «кто-то» проявил настойчивость, и, чтобы прекратить раздражающий шум, я встал и открыл дверь. Он вошел.

Запрыгнул на стол, уселся возле заряженного револьвера и уставился на меня. Я отодвинул стул, тоже сел и начал смотреть на него. Спустя несколько минут пришло письмо, сообщавшее, что в Мельбурне корова насмерть забодала человека, чьего имени я даже ни разу не слышал. По его завещанию три тысячи фунтов отходили к моему дальнему родственнику, который мирно скончался восемнадцать месяцев назад, оставив меня своим единственным представителем на этом свете и наследником. Я убрал револьвер в нижний ящик.

— Как по-твоему, Пирамид не согласится погостить у меня хотя бы недельку? — неуверенно поинтересовался я и погладил кота, который добродушно мурлыкал у Дика на коленях.

— Возможно, когда-нибудь попозже, — ответил приятель, но к этому моменту, сам не знаю почему, я уже успел пожалеть о неосторожной шутке.

— Я привык разговаривать с ним, как с человеком, — признался Дик. — Нередко мы даже обсуждаем самые серьезные вопросы. Больше того, последнюю пьесу считаю результатом сотрудничества: она в большей степени его, чем моя.

Слова Данкермана могли бы показаться странными, даже болезненными, если бы всего несколько минут назад кот не сидел напротив, пристально глядя мне в глаза. Это обстоятельство заставило слушать с обостренным интересом.

— Поначалу пьеса получилась довольно циничной, — продолжал Данкерман. — Правдивое изображение определенной части общества, какой я ее знал и понимал. С художественной точки зрения вышло неплохо, а вот коммерческий успех вызывал серьезные сомнения. В третий вечер после явления Пирамида я вытащил сочинение из ящика письменного стола и принялся перечитывать; кот сидел на ручке кресла и внимательно смотрел на страницы.

Ничего лучше мне до сих пор написать не удавалось. В каждой строчке сквозило глубокое понимание жизни, и я с искренним восторгом перечитал пьесу еще раз. И вдруг рядом раздался голос:

— Очень, очень умно, друг мой. Невероятно проницательно. Твое произведение вполне достойно сцены. Дело за малым. Необходимо всего лишь вывернуть сюжет наизнанку, превратить все эти горькие правдивые речи в изъявление благородных чувств, убить в последнем акте помощника министра иностранных дел (он никогда не пользовался популярностью), а парня из Йоркшира оставить жить. Ну а еще было бы неплохо позволить падшей женщине преобразиться из-за любви к герою, уехать в далекие края и, надев черное платье, помогать бедным.

Я с негодованием обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит. Мнение подозрительно напоминало брюзжание директора театра. Но в комнате никого не оказалось, кроме нас с котом. Получалось, что я разговаривал сам с собой, вот только голос звучал как-то странно.

— Преобразиться из-за любви к герою! — воскликнул я презрительно, поскольку отказывался верить, что спорю сам с собой. — Но ведь безумная страсть к этой особе и губит его жизнь!

— А заодно погубит и пьесу, — ответил голос. — Британский драматический герой не имеет права на страсть. Единственное, что ему доступно, — это чистое и почтительное преклонение перед честной, искренней английской девушкой (произносится как «дыэвошка»). Берешься писать, а до сих пор не знаешь канонов своего искусства.

— К тому же, — настаивал я, игнорируя мнение оппонента, — женщины, рожденные и воспитанные в пороке, за тридцать лет жизни глубоко впитавшие атмосферу греха, в принципе не способны измениться.

— Но эта изменилась, вот и все! — последовал резкий ответ. — Отправь ее слушать орган.

— Но как художник… — запротестовал я.

— Навсегда останешься неудачником! — перебил неизвестный. — Дорогой мой, твои пьесы, окажись они высокохудожественными или малохудожественными, все равно через несколько лет будут забыты. Дай миру то, что он хочет, и взамен получишь то, чего хочешь ты. Пожалуйста, если намерен жить дальше, прислушайся к совету.

Вот так, под неослабным надзором Пирамида, я изо дня в день переворачивал наизнанку уже готовую пьесу. Старательно записал все, что казалось особенно нелепым и фальшивым. Вложил в уста картонных героев самые неестественные речи, заставил их проявлять самые пошлые чувства. Пирамид мирно мурлыкал, а я следил за тем, чтобы каждая из марионеток делала именно то, что считала необходимым дама с лорнетом во втором ряду бельэтажа. В итоге старик Хьюсон заявил, что пьеса продержится пятьсот вечеров, не меньше.

Но хуже всего то, — вздохнул Дик, — что мне совсем не стыдно. Напротив, я даже доволен.

— Так что же это за зверь? — спросил я со смехом. — Злой дух?

Существо удалилось в соседнюю комнату и через открытое окно проследовало на улицу. Зеленые глаза больше не гипнотизировали, и разум начал постепенно светлеть.

— Не иронизируй. Ты не прожил с ним рядом целых полгода, — невозмутимо ответил Данкерман, — и все это время не ощущал на себе неподвижный таинственный взгляд. Причем я не один такой. Знаешь Кэнона Уичерли, великого проповедника?

— К сожалению, не могу похвастаться обширными познаниями в истории современной церкви, — ответил я. — Но имя, конечно, знакомое. Так что же он?

— Служил в Ист-Энде, — пояснил Дик. — Десять лет кряду трудился, бедный и неведомый, и вел ту благородную, героическую жизнь, которая даже в наши дни выпадает на долю некоторых священнослужителей. Теперь же пророчествует в современной, модной христианской церкви Южного Кенсингтона, ездит на службу в экипаже, запряженном парой чистокровных арабских лошадей, и разгуливает в жилете, изящные линии которого кричат о процветании. На днях приходил ко мне от имени княгини Н.: они собираются поставить одну из моих пьес в интересах Фонда помощи нуждающимся викариям.

— И что же, Пирамид его разубедил? — уточнил я с едва заметной усмешкой.

— Нет, — возразил Дик. — Насколько могу судить, он одобрил план. Дело в том, что стоило Уичерли появиться в комнате, как кот тут же подошел и принялся нежно тереться о ноги. А святой отец все время его поглаживал. К тебе зверь отнесся так же? — добавил приятель с легкой улыбкой.

Я отлично понял смысл последних слов.

На некоторое время Дик Данкерман исчез из поля зрения, хотя известия о нем доносились постоянно: парень быстро и уверенно продвигался к положению самого успешного драматурга современности. О Пирамиде я совсем забыл. Но однажды, не так давно, по-приятельски зашел к одному художнику, который недавно выбрался из тьмы голодной неизвестности и сейчас купался в теплых лучах популярности. Из дальнего угла студии на меня неподвижно смотрели знакомые зеленые глаза.

— Не может быть! — воскликнул я и поспешил пристальнее рассмотреть их хозяина. — Неужели у тебя поселился кот Дика Данкермана?

Художник на миг отвлекся от мольберта и кивнул.

— Да, — ответил он. — Нельзя жить одними идеалами.

Я все вспомнил и поспешил сменить тему. С тех пор мне довелось встречать Пирамида в жилищах многих друзей. Каждый давал черному коту новое имя, но я уверен: зверь один и тот же. Зеленые глаза спутать невозможно. Он неизменно приносит удачу, вот только хозяева после этого уже не очень похожи на самих себя.

Порой сижу и прислушиваюсь: не скребется ли кто-нибудь в дверь?