10. Ноябрь 1944 года, Восточная Пруссия, участок 3 Белорусского фронта
Что главное на войне? Танки, авиация, артиллерия? Задайте этот вопрос и услышите десятки разных ответов. Но только один будет правильным. Его даст любой солдат, сидящий в окопе на переднем крае. Главное это лопата. Если ты не окопался, считай, тебя нет.
Дивизия вышла на новый рубеж всего сутки назад, но уже зарылась в полный профиль, в две линии, с множеством вспомогательных ходов и ответвлений, а местами перекрыла траншеи накатами из бревен, соорудив таким нехитрым способом блиндажи.
Схема новой линии обороны была привычная, поэтому шедший первым Ворончук не затормозил ни на миг. Он понимал не хуже Филина, что успех зависит от быстроты и внезапности больше, чем от суворовского натиска. Диверсантов следовало застать врасплох. По этой же причине, уже на подходе к блиндажу, где ожидали удобного момента для перехода фальшивые разведчики, он приказал двум своим бойцам выбраться наверх и подползти к укрытию, чтобы контролировать ситуацию с минимальной, но всё-таки высоты.
- Так бы гранатами забросать и вся любовь, - притормозив, поделился Ворончук с Филином. – Но я понимаю, доктора надо спасти. Кто там, кстати, и откуда?
- Из госпиталя, капитан Ерёмина.
- Не знаю такую, - секунду подумав, Ворончук мотнул головой. – В блиндаж соваться себе дороже. И сами нарвёмся, и доктора фрицы могут порезать. Надо выждать, когда поползут или выманить их.
- Эти – стреляные воробьи, на хлебный мякиш их не приманишь. И не все в блиндаже могут быть. Мы с другой стороны зайдём.
- Кого их них можно не брать?
- Теплым только самый здоровый нужен, остальные – мясо.
- Понял. Ну давай, смеркается уже, в любой момент могут выползти. Ни пуха…
- К чёрту, Вася.
Филин с Покровским тоже выбрались из окопа и поползли напрямик, огибая блиндаж с тыла.
Правы оказались и Никита, и контрразведчик Ворончук. Едва Филин и Покровский вновь очутились в окопах метров на двадцать левее, как в районе блиндажа началось движение. Сначала выглянул один из диверсантов, затем появился второй, который дал отмашку третьему, занимавшему позицию почти под носом у разведчиков. Все трое были из «прикрытия». То есть, брать «Золкина» и его главного помощника выпадало Ворончуку.
Никита поглубже натянул пилотку, подобрался ближе и затаился, изображая обычного бойца, который вернулся на своё место. Ближний диверсант не обратил на него внимания. Он сосредоточенно ждал сигнала из блиндажа.
И этот сигнал поступил, только не такой, как думал диверсант. Да и Филин тоже. По ту сторону блиндажа хлопнул выстрел, загомонили солдаты, послышались звуки потасовки. Два диверсанта тут же бросились обратно в блиндаж, но скрылся лишь один. На второго сверху спрыгнул боец из засадной группы. Сцепившись, они потеряли равновесие и завалились внутрь блиндажа.
Третий диверсант дернулся на выручку своим, но его свалил с ног Филин. Привычным отработанным приемом Никита попытался выпустить из диверсанта пар, однако лишь вспорол ему финкой маскхалат.
Немец ловко сбросил напавшего сзади Филина, мгновенно достал откуда-то свой нож и едва не пришпилил капитана ко дну окопа.
Никита успел поджать одну ногу и отбить руку немца с ножом. В следующий миг он сгруппировался, и уже двумя ногами отбросил диверсанта прямо на нож Покровскому.
В этот раз немец пропустил удар в спину, но не обмяк и даже не притормозил. Он врезал Лёхе с разворота локтем в ухо, а затем добавил с ноги в живот. Покровский отлетел метра на два.
Филин тем временем поднялся и снова атаковал диверсанта. Вторая попытка удалась, финка вошла немцу в бок по самую рукоятку, но диверсант вновь не свалился. Он с прежней резвостью крутанулся в обратную сторону и врезал Филину в челюсть. Капитан успел уклониться и удар прошел вскользь, но финку Никита потерял, она осталась в боку у диверсанта.
В окопе, наконец, зашевелились бойцы. Они были готовы помочь, только не понимали – кому. Потом кто-то узнал своих разведчиков и на немца навалились ещё двое. Большим числом в узком окопе атаковать было невозможно. Один боец догадался треснуть немца в затылок прикладом автомата, а другой крепко пнул по ногам. Диверсант пошатнулся, но устоял и тоже схватился, наконец, за автомат.
Дело принимало скверный оборот, но как свалить этого бугая, понимания не было. Стрелять в него, значило с гарантией попасть в своих. А немец уже почти навел автомат на Филина.
- Руби! – Вдруг заорал Покровский своим знаменитым «трубным» голосом.
Что означала команда, Филин понял, а вот немец скорее всего просто рефлекторно обернулся на звук. Ствол автомата нацелился в стенку окопа. В этот миг по шее немцу рубанула малая саперная лопатка – заточенная, как нож, и достаточно увесистая, чтобы при нужном ускорении сыграть роль топора.
Снести диверсанту голову, как шашкой, бойцу не удалось, но всё, что нужно лопатка перерубила. Башка немца свесилась на плечо и он, наконец-то, свалился на землю. При этом диверсант всё-таки нажал на спусковой крючок и его автомат вбил длинную очередь в левую стенку окопа.
А вы спрашиваете, почему главное на войне лопата! Вот и поэтому тоже.
- За мной! – Филин выдернул из трупа финку, развернулся и бросился в блиндаж.
В укрытии также шла потасовка, один диверсант бился с двумя бойцами Ворончука, но «Золкина» и Ереминой там не было. Филин проскочил блиндаж насквозь, оставив этого диверсанта Покровскому и «рубаке» с лопаткой. В окопе с другой стороны шел махач с третьим фрицем.
Автомат у него выбили и теперь почти ничто не мешало расстрелять его с бруствера – чтобы не палить вдоль окопа, но… в роли «помехи» выступал старший лейтенант Ворончук. Он сцепился с фрицем на ножах и принципиально отказывался поверить, что таким способом диверсанта не завалить.
- Вася, в голову! – Крикнул Филин и оглянулся.
Главного диверсанта поблизости не было. Его помощника и Ерёминой тоже. Капитан приподнял голову над бруствером. Немцы уползали по «нейтралке» и волокли с собой доктора. На той стороне затарахтели пулеметы, пули выбили несколько земляных фонтанчиков чуть левее позиции Филина и ему пришлось спрятаться.
- Почему даете им уйти, вашу мать?! – Филин толкнул ближайшего бойца.
- Пулеметы их прикрывают.
- Получи!
Филин обернулся на возглас. Ворончук воспользовался советом и воткнул финку диверсанту в глаз. Да почти по рукоятку. Немец обмяк и сполз по стенке окопа.
- Чего спим?! – Старший лейтенант тоже высунулся и оценил обстановку. – Надо прямо за ними, след в след! Филин, готов?
- Всегда готов, - Никита перебрался через бруствер и быстро пополз за диверсантами.
За ним последовали Ворончук и вновь Покровский с новым напарником.
Диверсанты пока не видели, что их преследуют, поэтому двигались размеренно, экономя силы, по паре секунд отдыхая в рытвинах, воронках и других углублениях. Впереди как раз поджидала довольно приличная ложбина. Лучшего места для атаки на нейтральной полосе просто не было.
Филин поднажал и свалился на спину «Золкину» как раз, когда диверсанты сползли на дно ложбины.
Попытка нейтрализовать матерого диверсанта в одиночку – жест отчаяния. А если учесть, что диверсантов двое – верх глупости. Но что оставалось? Никита надеялся на удачу и немецкие пулеметы, как ни странно это звучит. Они не давали никому подняться даже на четвереньки, а когда лежишь на пузе – маневр ограничен и он медленный, поэтому у Филина имелся запас времени, пока второй диверсант придет на помощь своему командиру. Глядишь, за это время успеет подтянуться и товарищ контрразведчик с бойцами.
Так оно и вышло. Старший лейтенант сразу же подполз к Филину, который из последних сил пытался заломить руки «Золкину», а Покровский с напарником свалились на второго диверсанта и покончили с ним практически сразу. Лёха полоснул его по руке ножом, немец отвлекся на Покровского, и тут же получил по шее лопаткой.
У Филина с Ворончуком дела шли гораздо хуже. Им требовалось взять немца живым, а он категорически этого не желал. Пока бойцы разделывались с помощником, командир диверсантов сумел сбросить с себя Филина, и отпихнуть подальше Ворончука. Не будь на линии огня Ереминой, капитан плюнул бы на всё и влепил бы «Золкину» очередь в бок, но доктор, до этого безучастная к происходящему, будто бы контуженная или накачанная лекарствами, зашевелилась и зачем-то проползла на пару метров вперед. Вклинилась как раз между диверсантом и Никитой.
Немец получил возможность перехватить автомат и сделать то, чего не мог Филин – расстрелять всех, кто ещё дышал в этой ложбине. Но выстрелил он почему-то лишь в сторону Ворончука, да и то взял существенно выше, чем следовало. Казалось, что он тоже опасается задеть Ерёмину. Если так, то это именно она спасла Ворончука от верной гибели. Доктор снова дернулась, подалась вперед на добрый метр и почти прикрыла Василия собой.
Медлить было нельзя. Никита, словно большой варан, подполз к диверсанту и ударил ножом.
Что произошло в следующий миг, Филин понял не до конца.
Кисть руки как-то странно вывернулась, «фартовая» финка почему-то оказалась в руке у диверсанта, а затем с хрустом вошла в грудь Никите. Под пятое ребро. Прямиком в сердце.
Тело сразу сделалось слабым, в глазах начал стремительно сгущаться мрак, а из всех эмоций осталась только жуткая обида на несправедливую судьбу. Причем, обижался Никита не за финал своего жизненного кинофильма. Он как раз получился геройским – погиб в бою. Обидно стало от последнего сумеречного кадра.
Командир немецких диверсантов всё-таки ушёл. Бросил Ерёмину, вымахнул с низкого старта из ложбины и был таков.
* * *
Бойцы лейтенанта Гришанина помогли трижды. Во время боя с диверсантами в окопах – это раз, затем, когда помогли выбраться с нейтральной полосы – два. Они довольно точно, почти без пристрелки положили два ящика мин из ротных минометов по фрицевскому передку, чем заткнули пулеметы. Затем они вытащили с «нейтралки» потерявшую все ориентиры докторшу и едва живого Филина. Это три.
Покровский отлично видел торчащую из груди у капитана финку и понимал, что лезвие прошло где-то близко от сердца, но всё равно решил для себя, что Филин «едва», но всё-таки живой. Покровский воевал третий год и насмотрелся всякого. Филин балансировал на грани. Если добраться до госпиталя за час, у капитана оставался шанс.
Покровский так и сказал Гришанину и Ворончуку.
- Мама у меня доктор, наслушался историй, - пояснил Алексей. – У них это часто. Даже если в сердце, не факт, что наповал. Только нож нельзя трогать, пусть хирурги вынимают. Потом верну.
Ефрейтор взглянул на ротного.
- Сломай его и утопи обломки, - Гришанин сплюнул. – Фартовый, называется!
- Если не ваш, был бы другой…
Ротный пропустил реплику Покровского мимо ушей.
- Уноси! – Скомандовал лейтенант бойцам и обернулся к Ворончуку. – Я машину дам.
- Сам отвезу, - заявил контрразведчик. – Дело по моей части. Покровский, тоже поедешь.
- Ясный день… виноват… есть!
- Доктора тебе поручаю, глаз с неё не спускай, - Василий обернулся к бойцам. – Ещё двое, ко мне. Да, вы, оба… поедете в качестве сопровождения.
- Есть! – Ответил один из назначенных бойцов.
- Е… - вместо полного слова изо рта у второго выплеснулась темная кровь.
Глаза у солдата закатились и он сел на землю.
И тогда застывшим в недоумении бойцам и офицерам открылась совершенно невероятная картина. Позади упавшего солдата стоял немец с кровавым месивом вместо одного глаза. В руке он сжимал дважды окровавленную финку Ворончука. Ту самую, что ещё минуту назад торчала у диверсанта из глазницы, а теперь пробила легкое подчиненному Гришанина.
- Твою ж мать, - вырвалось у лейтенанта.
Почти одновременно с возгласом, он выдернул из кобуры ТТ, и влепил все восемь пуль в голову воскресшему фрицу. Через развороченный затылок немца вылетели почти все мозги, лица у фрица тоже практически не осталось, но особого изменения обстановки не произошло. Диверсант едва не упал навзничь, но восстановил равновесие, а затем, будто бы демонстрируя, что лейтенант не добился результата, поиграл финкой, сделал несколько четких выпадов и встал в боевую стойку.
Солдаты невольно попятились. Лейтенант же деловито перезарядил пистолет, сунул обратно в кобуру, взял наперевес ППШ и рявкнул через плечо:
- Курдюмов, зажигалку сюда, быстро!
- Все назад! – Скомандовал Ворончук, уловив мысль ротного. – Лопаты готовь!
- Разрешите, я ему… - протиснулся вперед боец с лопаткой, тот самый «рубака».
- Жди! – Ответил Ворончук. – Дёрнется – бей.
- Товарищ лейтенант! – Вдруг раздался вопль с другой стороны блиндажа. – Тут ещё один встал!
- У кого там встал? – Гришанин поморщился. – Курдюмов, твою душу, сколько можно ждать?!
- Здесь! – Из боковой траншеи появился взмыленный боец с огнеметом. – Поджигаю!
На кончике ствола огнемета вспыхнул огонек.
- Огонь!
Струя горючей смеси из огнемета превратила одноглазого немца в большой яркий факел. Курдюмов оказался не жадным и потратил на диверсанта один из трех баллонов огнесмеси. Но диверсант будто бы не понимал, что горит. Он по-прежнему стоял, ожидая противника для ножевой схватки.
Зрелище было не для слабонервных.
- Товарищ лейтенант! – Повторился вопль с другой стороны блиндажа. – Фриц перезаряжает! Который с башкой на плече!
- Туда! – Махнул лейтенант и боец Курдюмов метнулся на другую сторону блиндажа.
Новый факел вспорол темноту и высветил обстановку внутри блиндажа. Там было вроде бы пока спокойно… насколько это вообще было возможно в такой мистической обстановке.
- Тарщ лейтенант, - огнеметчик выглянул из блиндажа, - третьего жечь?
- Шевелится?
- Нет.
- Жги всё равно!
- У него башка отдельно.
- Все запчасти жги!
- Рискуем блиндаж подпалить!
- Курдюмов, по шее захотел? Выполняй приказ!
Кроме Гришанина и Курдюмова все прочие пребывали в оцепенении, даже боевитый Ворончук. Вид горящего, но не падающего диверсанта в боевой стойке буквально завораживал.
- Господи, помилуй, – проронил кто-то из бойцов.
Покровский, услышав это, невольно перекрестился. Подействовало идеологически вредное обращение к богу и на Ворончука – заставило его очнуться.
- Игорь! – Крикнул контрразведчик. – Догорят – закопать! Место обозначь! Мы поехали.
- Сделаю, - лейтенант махнул Ворончуку. – Давай, Вася, спасай моего земляка!
Покровского сначала удивила такая относительно спокойная реакция офицеров на явно нештатную ситуацию, но потом он вспомнил, что сутки назад и сам не сильно-то озадачился, когда отражал атаку «неубиваемых» немцев. И Филин с Бадмаевым тоже дрались так, словно видели «ходячих мертвяков» каждый вторник.
Ко всему прочему, за долгие окопные дни и ночи офицеры научились расставлять приоритеты. Сначала жизнь, потом смерть. В любых её проявлениях.
«Всё верно, - сделал вывод Покровский, когда помог загрузить в машину Филина, подсадил отрешенную, но послушную Ерёмину и запрыгнул на борт сам. – Сначала дело, после – разбор полётов. А не будет разбора по причине недостатка понимания из-за дефицита знаний, так тому и быть. Доложили и забыли, пусть командиры думают. Главное, что найден способ уничтожения новой угрозы. Остальное вторично. На войне, как на войне».
* * *
Развернутый в поле медсанбат это почти три десятка палаток, расположенных в определенном порядке, на предписанном расстоянии друг от друга. Определена и штатная численность личного состава, количество оборудования, схема снабжения медикаментами и расход материалов. В его структуре учтено почти всё и это жизненно необходимо.
Жизненная необходимость – первая и последняя причина, по которой Отдельные медико-санитарные батальоны разворачивались именно так, как положено по штатному расписанию, где бы то ни было и когда угодно, с любой частотой. Если требовалось, то хоть каждый день.
По мере продвижения фронта, сначала на восток, а потом обратно на запад, частота плавала, но если брать «среднюю температуру по больнице», статистика не менялась. Медсанбат сворачивался и разворачивался в среднем раз в две недели.
Госпиталь это совсем другая махина. Располагается он дальше от фронта, переезжает реже, и ему требуются условия, которые трудно обеспечить в поле, в палатках. Поэтому при любой возможности госпитали размещались в стационарных зданиях, желательно с коммуникациями. Особенно важен был водопровод.
В городке Мариамполь медслужбе повезло. Не пришлось искать подходящее здание и приспосабливать его под госпиталь. Медицинское заведение такого профиля существовало здесь давно. Немецкое.
Кроме настоящих операционных, больших палат и приличной столовой, госпиталь получил и часть немецкого оборудования. Бывшие хозяева успели вывезти не всё. А ещё тут имелось отдельно стоящее здание, куда переводили выздоравливающих. В нем же отлеживались те, кому изначально не требовалась хирургическая помощь. Например, контуженные.
Подполковнику Стасенко не требовалась вообще никакая помощь, кроме психологической. Дважды он побывал в кромешном аду, но оба раза ему невероятно повезло. Стасенко отделался ушибами, звоном в ушах и головокружением.
В штабе ему, конечно, не поверили и всё-таки отрядили к докторам на осмотр. И подполковник честно прибыл в медсанбат, но оттуда его отправили в госпиталь, поскольку невропатолог имелся на данный момент только там. А вот, когда Стасенко увидел, какие курортные условия созданы в терапевтическом отделении госпиталя, у него тут же созрела мысль не хорохориться, полежать в госпитале сколько там положено после легкой контузии.
Врач-невропатолог, не найдя особых проблем у пациента, но приняв во внимание его историю, которую частично подтвердили прибывшие с подполковником бойцы, прописал ему «глюкозную неделю». То есть, покой, несколько капельниц, усиленное питание, прогулки, сон.
Подполковника Стасенко перспектива маленького отпуска вполне устроила. Он обосновался на койке в углу офицерской палаты и начал с вдохновением наслаждаться прописанными процедурами. После ужина и капельницы Стасенко отрубился и проспал не меняя позы часов шесть. Спал бы так и дальше, но побудку сыграла лишняя жидкость в организме…
…Подполковник встал с койки, накинул халат, дошаркал в номерных тапочках до туалета и обратно, и уже собрался продолжить лечение сном, но тут в окна госпиталя ударил свет фар.
Стасенко не удержался и выглянул в окно. Выходило оно на приемный покой.
«Надо было выбрать койку с другой стороны. Так и буду по ночам просыпаться, то от света, то от голосов и гула машин».
К приемному покою подрулил не санитарный грузовик, но выгрузили из него раненых. В свете одинокой лампочки над дверью, фактически в полумраке, разглядеть лица было трудно, однако подполковнику почудилось, что кое-кого из прибывших он знает.
Стасенко приоткрыл форточку.
«И голос у одного товарища знакомый. Это ж Ворончук! Контрразведчик наш. А вон тот – Покровский! Точно! И дамочка с ними… это Ерёмина. А где Филин?»
Все прибывшие скрылись в приемном покое и больше Стасенко ничего и никого не разглядел.
Спать расхотелось окончательно. Какой уж тут сон, когда сложилась этакая комбинация из доктора Ерёминой, Покровского и Ворончука! Любопытство теперь до утра не уляжется, не даст уснуть проклятое.
Стасенко нащупал на тумбочке папиросы со спичками и снова пошаркал из палаты в коридор. В офицерской палате договорились не курить.
Подполковник встал у окна, открыл форточку, достал папиросу, смял нужным образом мундштук и закурил. Первая же затяжка оборвалась на середине. Нет, затянуться Стасенко сумел, но выдох не получился. К виску прижался холодный ствол пистолета, а затем щелкнул взведенный курок.
- Выдыхайте, подполковник, - прошептал тот, кто держал оружие.
Стасенко послушно выдохнул и уставился на оконное стекло. В нем отражались только замаскированные табачным дымом контуры. Человек за спиной был чуть выше ростом и одет в офицерскую форму – это всё, что уловил подполковник.
Нет, не всё. Пистолет отражался лучше, чем остальное. Это был не ТТ, а что-то другое и на ствол у него был навинчен толстый глушитель.
- Вы… кто? – У Стасенко перехватило горло и больше он ничего из себя не выдавил.
- Я пришел за вами.
- Возьмете в плен? – Просипел подполковник.
- Возьму вас на службу, раз уж так вышло.
- Что вышло? Как «так»?
- Вы оказались там, где не должны были оказаться и теперь имеете то, чего не заслужили. Придется отработать.
- Что я имею?
- Сколько раз за вчерашний день вы должны были погибнуть? Два, три?
- Два… наверное. Но мне повезло…
- Это не было везением, Стасенко. Вы живы и здоровы по другой причине. По этой же причине вы останетесь таким очень и очень долго. И всё это время будете делать то, что я вам скажу. Или…
- Или что?
- Или я сдам вас властям, как немецкого шпиона.
- Я не шпион!
- Тише, Стасенко, тише. Вы не были шпионом до этого момента. Теперь стали, я вас завербовал.
- Да не завербовали вы меня! – Стасенко попытался обернуться, но незнакомец сильно ткнул пистолетом ему в висок.
- Стойте смирно. Помните, что было, когда взорвался состав?
- Помню, что вагон перевернулся. Потом провал. А потом я очнулся и едва не утонул в какой-то липкой жидкости. Еле выкарабкался. Выполз из вагона и пополз, а после пошел… куда глаза глядят.
- Где вас и нашли доктор Ерёмина и солдаты Жданова. Верно?
- Плохо помню. И что?
- Да то, Стасенко, что липкая жидкость сделала вас немного другим. Это мягко говоря. Вам знакомо слово регенерация?
- Заживление… или что-то в этом роде. Помню, слышал, что у ящерицы хвост может заново отрасти… вы об этом?
- Отчасти. Ваша способность к регенерации теперь на два порядка выше, чем у обычного человека. Пули вам больше не страшны, - как бы подтверждая свои слова делом, незнакомец убрал пистолет от виска Стасенко. – Вы больше не сможете умереть, если только вас не разорвёт в мелкие клочья прямым попаданием снаряда или вы сами не заберетесь в печь крематория. Как вам такая перспектива?
- Это… как те фашисты, о которых рассказывали Филин и Покровский? – По-прежнему глядя на отражение собеседника в окне, спросил Стасенко.
Подполковнику вроде бы ничто не мешало обернуться, но его удерживал страх. Незнакомец убрал пистолет недалеко, держал в руке. Мог и пальнуть, если обернешься. Страшны теперь пули подполковнику, не страшны… это теория. Проверять её не хотелось.
- Примерно так, Стасенко. Только ещё лучше. Участники того эксперимента были чем-то вроде боевых машин на основе человеческого организма. Умелых, но тупых. Таков был побочный эффект. Вы же сохранили нормальное мышление. С этим положительным отклонением придется ещё разобраться, но сейчас нам важно другое. Вы больше не служите Советской Родине, подполковник. И, успокойтесь, я не заставляю вас служить Рейху. Вы теперь участвуете в закладке фундамента нового государства, даже нового мира.
- Мира… в котором… будут править… люди, не способные умереть? Как вампиры из бездуховных и безыдейных заграничных романов? Своему фюреру вы тоже предложите сделаться живым трупом, чтобы он сбежал из морга, после того, как его повесят на фонаре перед Рейхстагом.
- Я же сказал, мы построим новый мир. Без прежних лидеров и правил. Только мы. Мне не требуется ваше согласие подполковник, просто примите услышанное к сведению и будьте готовы.
Незнакомец сделал шаг назад и растворился в коридорном полумраке.
Стасенко, наконец, обернулся, но не увидел даже мелькнувшей тени и не услышал шагов. Незнакомец будто бы на самом деле растворился в воздухе. Так не бывает, это ненаучная мистика, но приличного объяснения произошедшему подполковник не находил.
Он и словам незнакомца не находил объяснения. Во что ему было верить теперь? В ускоренную регенерацию или везение? Первое вроде бы научно, пусть и слишком высоко над уровнем современной медицины, но второе как-то ближе к душе, пусть и отдаёт мракобесием.
Стасенко вытянул из пачки, едва не сломав в дрожащих пальцах, новую папиросу, закурил и сфокусировал взгляд не на стекле, а на двери приемного покоя в здании напротив, коридорное окно тоже смотрело на него.
Дверь открылась, и на крыльцо вышли Ворончук с Покровским. Ефрейтор что-то рассказывал, а контрразведчик внимательно слушал и время от времени кивал. Наконец, Покровский вынул что-то из нагрудного кармана и передал Василию. Тот повертел вещицу, размером с патрон или зажигалку, сунул её в планшет и что-то сказал ефрейтору, наклонившись к самому уху. В этот раз кивнул Покровский. На том они и расстались. Василий сел в свою машину и уехал, а Покровский вернулся в приемный покой.
Стасенко потянулся к пепельнице, сделанной из консервной банки, но был вынужден снова переключиться на происходящее в госпитальном дворе. Из двери корпуса, в котором обосновался подполковник, вышли два человека в больничных халатах. Они пересекли двор и скрылись в хирургическом корпусе.
Вроде бы ничего примечательного, мало ли зачем по ночам шастают туда-сюда больные и раненые, вот только у Стасенко опять возникло ощущение, что он знает этих людей.
«Повыше на Васнецова смахивает, - пришла догадка. – А пониже, коренастый… старшина Бадмаев? Решили встретиться с Покровским? Или Филин тоже здесь? Уж ни его ли выгружали на носилках? Если всё так, то странное дело – все уцелевшие участники борьбы за секретный поезд снова собрались в одном месте. С чего вдруг?»
Подполковнику вдруг померещилось, что незнакомец из тени снова стоит за спиной. Как-то вдруг нахлынуло и Стасенко даже невольно втянул голову в плечи. Нет, оставаться в коридоре ему больше не хотелось. И в палате тоже! Да и в корпусе этом не хотелось!
Сам не осознавая, какого чёрта делает, подполковник запахнул халат поглубже, подтянул пояс и пошлепал прямо в тапочках к выходу из корпуса.
Минутой позже он пересек двор и вошел в хирургическое отделение. Куда идти дальше, Стасенко не имел представления, поэтому двинулся наугад. Прошел мимо сонной медсестры на посту, мимо процедурной, миновал несколько палат и остановился. Дальше были только туалеты и лестница на верхние этажи.
«Мне туда», - Стасенко поднял взгляд на лестницу и увидел доктора Ерёмину. Она была свежей, умытой, в белоснежном медицинском халате. Васильковые глаза доктора светились добродушием, а на губах у неё играла улыбка, адресованная явно подполковнику. Вот только в руке Алевтина сжимала пистолет с глушителем, направленный Стасенко в лоб…
…Подполковник проснулся, резко сел на койке и шумно вдохнул.
Сон! Это был простой сон! Хотя, нет, не простой. Такие правдоподобные и детальные сны ему не снилось ещё никогда.
«А раз так, что было сном и что явью? – Стасенко ощупал под собой матрас. – Судя по всему, до туалета я не дошел. Значит, сон начался с этого, с моей воображаемой первой отлучки из палаты?»
Стасенко утер со лба холодный пот и бросил взгляд за окно. Всё ещё стояла ночь. А на госпитальном дворе тарахтел мотор.
Подполковник вскочил с койки и прильнул к стеклу.
Из грузовика выгружали носилки с раненым. Помогал санитарам ефрейтор Покровский. На крыльце, придерживая под локоть доктора Ерёмину, стоял Ворончук.
Всё, что приснилось Стасенко, повторялось в действительности. Немного другими были детали, но общий смысл оставался прежним. Все, кто видел поезд, собирались в одном месте.
Вот такое мистическое мракобесие.
