5

Я говорил, что меня не тревожит, когда люди изучают моё резюме, и это правда — за одним исключением. Когда в него смотрят собратья по академическому цеху, они качают головами, увидев, что я преподаю в том же заведении, в котором учился студентом; это всегда считается подозрительным. Хотя я люблю веб-тест Университета Торонто, где вас просят определить, кто изображён на фотографии — бомж или профессор, от нас, искателей академической карьеры, ожидают скорее схожести с самцами шимпанзе: когда мы достигаем зрелости и начинаем демонстрировать вспыльчивость и упрямство, мы должны покинуть родное стадо и никогда в него не возвращаться. «С возвращением, Коттер» — довольно-таки поганый сценарий для школьного учителя; для университетского преподавателя это несмываемая печать.

Но моя академическая карьера от бакалавриата до пожизненного контракта проходила здесь, в Университете Манитобы — я вернулся из Атланты вчера вечерним рейсом. Когда меня спрашивают, почему, я обычно привожу несколько причин. «Нежные чувства к жутким холодам», шучу я, или «Непреходящая любовь к комарам». Настоящей же причиной был Менно Уоркентин.

Когда я поступил в Университет Манитобы в 1999, Менно вёл тот же самый вводный курс психологии, который сейчас веду я. Тогда мне было восемнадцать, а Менно пятьдесят пять. Сейчас ему семьдесят четыре, у него звание профессора эмеритус, что означает, что он на пенсии, однако, в отличие от тех задниц в прямом и переносном смысле, которым указали на дверь, ему всегда рады на факультете, и хотя и получая лишь пенсию, а не зарплату, он всё ещё имеет право вести исследования, быть научным руководителем у аспирантов и прочее. И все эти годы он был моим другом и наставником — я потерял счёт часам, проведённым в его или моём офисе за трёпом обо всём или разговорами о работе и жизни.

За годы, прошедшие с моего студенчества, изменился не только его возраст и профессиональный статус; он потерял зрение. Хотя он болел диабетом, который довольно часто приводит к слепоте, диабет тут был не при чём. Зрение он потерял в автомобильной аварии в 2001 году — подушка безопасности не дала ему погибнуть, но её удар разбил его любимые старинные очки, и осколки вогнало в глазные яблоки. Я пару раз видел его без чёрных очков, которые он теперь носит. Его искусственные стеклянные глаза выглядят как настоящие, только не двигаются, лишь таращатся в одну точку из-под белёсых бровей.

Я нашёл Менно сидящим в его кабинете с наушниками на голове, слушающим экранного чтеца. Его здоровенная собака, немецкая овчарка по имени Пакс, уютно свернулась у его ног. Заднюю и боковые стены его кабинета закрывали тёмно-коричневые стеллажи, но на них всё располагалось либо на верхних полках, либо глубоко у самой стены, чтобы он не мог ничего случайно скинуть на пол. Я в своём кабинете складываю стопки распечаток и папок прямо на пол, у него же на полу не было ничего, обо что он мог бы споткнуться. В его кабинете было большое окно, выходящее не на улицу, а в коридор, и белые вертикальные жалюзи были закрыты, как я полагаю, из принципа — если он не может видеть, что творится снаружи, то и оттуда внутрь заглядывать нечего.

Однако сегодня день был жаркий и дверь была открыта, и как только я вошёл, Пакс вскочила и ткнулась мордой Менно в бедро, предупреждая его, что кто-то пришёл. Он снял наушники и развернулся; в его обсидианово-чёрных очках отразилось моё лицо.

— Здравствуйте?

— Менно, это Джим.

— Падаван! — этим прозвищем он меня называл ещё со студенческих лет. — Как твоя поездка?

Я уселся на стул, а Пакс снова устроился у ног Менно.

— Прокурору практически удалось меня дискредитировать.

— Ну, это его работа.

— Её работа. Но да, ты прав.

— Вот как.

— И она вытащила на свет кое-что из моего прошлого.

Менно сидел в красновато-коричневом кресле директорского типа. Он откинулся на спинку; живот выпятился, как пляжный мяч.

— Да?

— Кое-что, чего я сам не помню.

— Что именно?

— Ты помнишь 2001-й?

— Конечно. Ходил в кино, когда его в первый раз показывали.

— Не кино, — сказал я. — Год.

— О. — Он состроил на лице гримасу «как я мог забыть». — Конечно.

— Жан Кретьен тогда был премьером, да? А Джордж Буш-младший только-только стал президентом США.

— Гмм… да. Верно.

— А какое было самое известное событие в 2001 году?

— Ну, 11 сентября, очевидно. Кроме этого ничего не припоминаю, хоть убей.

— Но ты можешь.

— Что?

— Ты мог бы вспомнить и другие события, если бы немного подумал, верно?

— Вероятно.

— А я — нет, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

— Прокурор озадачила меня статьёй о моём деде из «Виннипег Фри Пресс». Я утром сходил в университетскую библиотеку и взял микрофильм с этим номером. Я стал просматривать другие заголовки, но в памяти на них ничего не отзывалось, как и на заголовки первой полосы «Фри пресс» за соседние дни. Так что я полез в интернет и нашёл обложки «Тайм» и «Маклинс» за 2001 год. Я не смог узнать ни одной из публикаций до лета этого года. Двухтысячный — без проблем. Вторая половина 2001-го — да, всплывает в памяти. Но первые шесть месяцев 2001-го — пустота. Первое, что я смог вспомнить из того года — день после Дня Канады. Первое июля в том году выпало на воскресенье, так что второе было выходным днём. Я помню, как обозлился за то, что пошёл в понедельник за посылкой на почту и обнаружил её закрытой на выходной. — Я развёл руками. — Я потерял полгода жизни.

— Ты уверен?

— Насколько я могу судить, да. Помню, как был разочарован, когда Верховный суд США вынес решение по делу «Буш против Гора» — но то был декабрь 2000-го. Я не помню собственно инаугурации Буша, хотя в тот день должны были быть протесты, так ведь?

— Полагаю, да.

— А в июне того года умер Кэрролл О’Коннор — сам Арчи Банкер! Ты же знаешь, как мне нравился «Всё в семье». Я просто не мог пропустить эту новость, но каким-то образом пропустил. До сего дня я считал, что он до сих пор жив и живёт где-нибудь на пенсии.

— И ты только что осознал существование этого разрыва?

— Ну, это ведь было девятнадцать лет назад, верно? Как часто ты думаешь о событиях такого далёкого прошлого? Я помню 11 сентября. Я помню, что был здесь, в кампусе, когда самолёты врезались во Всемирный Торговый Центр; у меня тогда только начался третий курс. Но другие события такого далёкого прошлого? Насколько часто они всплывают в памяти?

Грузное тело Мэнни пошевелилось в кресле.

— И у тебя есть какие-то идеи на счёт этих шести месяцев?

— Да, — ответил я, но потом замолчал. Мы с Менно тогда уже были знакомы, но я никогда ему об этом не рассказывал.

— И-и? — протянул он вопросительно, наклоняясь, чтобы погладить Пакс.

Я сделал глубокий вдох.

— Когда мне было девятнадцать, я умер. Вполне официально. Остановка сердца, остановка дыхания. Полный комплект.

Рука Менно застыла над головой собаки.

— Правда?

— Ага.

— Что случилось? — спросил он, снова откидываясь на спинку кресла.

Я подтащил свой стул поближе к столу.

— Я ездил домой в Калгари на рождественские каникулы. Моя сестра была в Европе, а родители отправились в круиз, но я хотел увидеться с друзьями. Я, разумеется, помню канун Нового года. Да, весь мир отпраздновал смену тысячелетий годом раньше, 31 декабря 1999, но ты же меня знаешь: я всегда стоял за настоящее начало двадцать первого века, который наступил первого января 2001 года. Не 2000-го.

— Потому что нулевого года не было, — подсказал Менно.

— Именно! Так вот, я был на вечеринке в доме одного из школьных друзей, и ночью — где-то около двух часов ночи первого января 2001, когда я возвращался домой, на меня напал какой-то тип с ножом. Ночь была морозная и ясная. Я помню звёзды — Орион высоко над горизонтом, Бетельгейзе словно капля крови, Юпитер и Сатурн возле Плеяд.

— Ты и звёзды, — сказал он, улыбаясь; я состою секретарём в Виннипегском центре Канадского Королевского астрономического общества.

— Конечно, но это ведь важно, понимаешь? Я делал то, что всегда делаю. Ночь морозная, я забыл варежки, так что руки засунул глубоко в карманы куртки, шапку натянул на уши и шёл себе, глядя на небо — не перед собой, а вверх, отыскивая эклиптику, планеты вдоль неё, надеясь заметить, как по небу проскакивает метеор. Понятное дело, я смотрел, нет ли машин перед тем, как перейти улицу, но это и всё. Я не смотрел, что делается на другой стороне. О, я, вероятно, заметил, что там вроде была пара человек, но не обратил на них ни малейшего внимания. Значит, я перешёл улицу по диагонали, потому что мне было нужно в том направлении. И когда я добрался до другой стороны, внезапно этот парень резко обернулся, и у него было такое сдавленное, узкое лицо и зубы заострённые и кривые, и глаза, глаза у него были дикие. Выпученные так, что белки были видны со всех сторон. И он толкнул меня ладонью в грудь, зарычал — это было натуральное животное рычание, и изо рта у него вырвались клубы пара — и сказал: «Какого хрена тебе надо?»

Я посмотрел на второго парня и Господи, он был весь в крови. В жёлтом свете фонарей кровь казалась чёрной, но это точно была кровь, по всей его нейлоновой куртке. Того парня пырнули ножом; я вляпался в покупку наркотиков, которая плохо закончилась.

Я выдавил из себя: «Я просто иду на электричку».

Но без толку. Парень был психованный или обдолбанный или то и другое вместе, и у него был нож. Второй парень воспользовался ситуацией, чтобы сделать ноги: он, шатаясь, побежал на проезжую часть. Но он был тяжело ранен, и я теперь видел, что он стоял в луже собственной крови, и лужа эта начала замерзать.

Однако парень с ножом смотрел на меня, а не на него, а потом кинулся. А я — это ж я. Уличный боец из меня ровным счётом никакой. Я не знаю, как отклонить удар или что-то такое. Я почувствовал, как нож наискось входит в меня, и знал, просто знал, что он прошёл между рёбрами чуть в стороне от центральной линии грудной клетки. Мне не было больно — пока — но нож вошёл глубоко.

А потом он проткнул мне сердце; я знал, что произошло именно это. И он вытянул нож из меня, и я отступил на полшага назад, прочь от дороги, схватился за грудь, почувствовал, как льётся кровь, и она горячая, просто обжигающая по сравнению с холодным воздухом, но вытекает не толчками, не пульсирует. Она просто льётся на тротуар. Я падаю назад, и смотрю в небо, но здесь слишком ярко, всё тонет в свете фонарей, и я думаю, чёрт возьми, я просто хотел видеть звёзды.

А потом — ничего. Никакой ерунды с туннелем и ярким светом, кроме света уличных фонарей; ничего такого. Меня просто не стало.

Менно решил сменить позу и наклониться вперёд; на полпути он закрыл лицо руками со сцепленными пальцами. И не стал их опускать.

— И что потом? — спросил он.

— А потом я был мёртв.

— Как долго?

Я пожал плечами.

— Никто не знает. Но вряд ли слишком долго. Если слово «повезло» можно применить к подобной ситуации, то мне повезло. Я упал прямо под фонарём, меня было прекрасно видно, и было очень холодно. Студент-медик, возвращавшийся домой со своей вечеринки, наткнулся на меня, вызвал «скорую», заткнул дырку в моём теле и делал мне непрямой массаж сердца, пока «скорая» не приехала.

— Господи, — сказал Менно.

— Ага. Но, принимая во внимание время, когда это произошло, скорее всего это и повлияло на мою память.

Снова молчание, затем:

— У тебя безусловно было кислородное голодание. Наверняка мозг получил повреждения, которые на какое-то время заблокировали формирование долговременной памяти.

— Это всё догадки, но должны же быть и другие свидетельства. Если в течение моих пропавших шести месяцев я не формировал новых воспоминаний, то у меня должны были быть огромные функциональные проблемы. Я тогда был в твоей группе. Ты помнишь, чтобы я вёл себя как-то странно?

— Это было очень давно.

— Разумеется, но я также был подопытным в одном твоём исследовательском проекте, правильно?

Он нахмурился.

— В каком?

— Что-то, связанное с… микрофонами?

— А, этот. Да, думаю, ты в нём участвовал.

— Он как-то по-крутому назывался…

— Проект «Ясность».

— Точно! Так вот, я помогал тебе в нём до того, как меня пырнули, и… я не знаю, в этом-то всё и дело. Может быть, я участвовал в нём и после?

— Честное слово — не помню, — сказал Менно.

— Конечно. Но ты не мог бы проверить свои записи, посмотреть, нет ли среди них чего-нибудь обо мне, относящегося к этому периоду? Мне нужно хоть что-нибудь, что подстегнуло бы мою память.

— Конечно, я посмотрю.

— Я должен был формировать долговременную память в течение моего… моего «тёмного периода». Иначе как бы я мог функционировать?

— Наверное.

— А у меня тогда был семестровый курс по научной фантастике, с января по апрель. Требовался обязательный курс английской словесности, и этот мне показался меньшим злом по сравнению с «Канадской литературой».

— Ха.

— Так вот, я обнаружил, что список обязательного чтения для этого курса до сих пор есть в сети. По-видимому, мы все прочитали роман об инженере-биомедике, который находит научные доказательства существования у человека души — но я не помню, чтобы когда-либо его читал; я знаю, о чём он, лишь потому, что нашёл его сегодня на Амазоне.

— Ну, во времена моего студенчества не раз и не два бывало так, что книга из обязательного списка так и оставалась непрочитанной.

— Да, но я делал доклад по этой книге. Я нашёл файл с докладом — он до сих пор валяется у меня на диске.

— А ты не мог, скажем, купить его? Заказать в одном из тех сервисов?

Я поднял руку, останавливая другие возможные предположения такого рода.

— Конечно, конечно, ты можешь объяснить каждый из этих примеров по отдельности. Но все сразу? Шесть месяцев внешне нормальной жизни без формирования воспоминаний? Этого не объяснить никак.

— Хорошо, — сказал Менно. — Но, знаешь ли, Джим, если то, что не даёт тебе вспомнить этот период, имеет не физическую, а психологическую природу, то…

— Что?

— Если твоё подсознание что-то подавляет, может быть, лучше просто смириться? В конце концов, сейчас ты в полном порядке, ведь так?

— Думаю, да.

— Пропавшие воспоминания никак не влияют на работу и личную жизнь?

— Не влияли, пока прокурор не разорвала меня в клочья.

— Ну, просто имей в виду, что лекарство может быть хуже болезни. — Пакс по-прежнему лежала у ног Менно, но её глаза теперь были закрыты. — Иногда лучше не трогать спящую собаку.

Пакс действительно выглядела довольной жизнью. Но я, вставая, покачал головой.

— Нет, — ответил я. — Я так не могу.