2
Домой они попали только на следующий день к вечеру. Обойдя всю квартиру, Ася поняла, что и Пашка тоже в их отсутствие тут не появлялся. Интересно, где он ночевал эту ночь? Сказал, домой поедет… Сразу к Марго пошел? Или у друзей каких-то остался?
О детях Ася всегда беспокоилась. И вообще, придерживалась того мнения, что хорошая мать просто обязана каждый шаг своего ребенка знать и отслеживать. Где он, как он, с кем он… И бесконечно спорила раньше на эту тему с мужем, с Павликом, который все время толковал ей про свободное развитие личности, про унизительность родительского давления и какую-то там зону личного пространства, в которую никоим образом никому вторгаться нельзя. А что – она и не вторгается ни в какую такую зону. Она просто беспокоится и тревожится. Тревожится и беспокоится… Она же мать все-таки. А долг материнский перед детьми пока еще никто не отменял. Так что не прав был ее Павлик, совсем не прав…
Вообще-то с ним очень интересно было спорить. И жить ей с ним было хорошо. Уютно, комфортно, весело. Правда, замуж за Павлика Ася выходила по определенному расчету – не материальному, конечно, но все равно по расчету. За доброту его выходила, за ум, за спокойный характер. Злобы, глупости да пустой суеты она с детства полной ложкой нахлебалась, всякого натерпевшись от матери, женщины одинокой, несчастной и нервной, рассматривающей свое материнство исключительно как недоразумение и божье наказание, посланное ей за грехи прелюбодейские, – ей, бедной, и так вроде нелегко живется, а тут еще и ребенка кормить-одевать надо, и воспитывать, и в люди выводить. Сплошные долги, а не материнство. А долгов ей не хотелось, ей только радости от жизни хотелось…
В замужестве Ася быстро отогрелась душой. Получила, можно сказать, все сразу и всего много. Щедрыми, полными порциями получила и тепло, и любовь, и заботу, и защиту, поначалу ей даже казалось, что чрезмерно много выпало на ее долю всех этих добрых чувств. Хотя, говорят, любви много не бывает. Но это для тех не бывает, кто рос в ней, в любви-то. А на кого она сразу мощным потоком низвергается, тот и захлебнуться может ею с непривычки очень даже запросто.
И в дальнейшем тоже, когда мужа подолгу не бывало дома, все равно чувствовала себя защищенной. И достатка у них в доме никогда не было большого, а она будто ни в чем и не нуждалась. Жила себе и жила, на других не оглядываясь. Подумаешь, шубы дорогой нет – не больно-то и хотелось, господи. Главное – у нее муж Павлик был. И находилась она в постоянном, радостном чувстве ожидания его возвращения, как ждут свершения невероятно счастливого события… А потом и сына решила тоже Павликом назвать – так ей мужнино имя к душе да к сердцу пришлось. А теперь вот нет его, и она растерялась совсем. Бояться всего стала. И жизни бояться, и безденежья, и неустроенности, и за будущее детей… И еще – жалеть себя стала часто. Прямо до слез жалко порой себя, такую вот потерянно-неприкаянную…
– Мам, ты чего это?
Зашедшая на кухню Света уставилась на нее удивленно и даже протянула к ней руку, словно хотела погладить по голове.
– Я? А что? Я ничего… – вынырнула из своих невеселых мыслей Ася.
– У тебя лицо такое, мам…
– Какое?
– Как у больного спаниеля… Ты устала, наверное? – В голосе дочери звучала искренняя забота.
– Да ничего я не устала! Просто думаю, каким завтраком вас с Пашкой кормить буду? В магазин-то мы не сходили. Может, мне с вечера сырники сделать, а? А утром разогрею…
– Иди-ка ты, мамочка, лучше ванну прими. Полежи, погрейся, расслабься. А сырники я и сама сделаю, – решительно сказала девочка.
– Да как же – расслабься… Ты что? Пашки же дома нет! А вдруг с ним случилось что?
– Да ничего с ним не случилось, мам! Двадцать лет парню! И хватит о нем беспокоиться – он большой уже мальчик. Иди-иди…
Когда ванна наполнилась, Ася опустила в нее все, что нашлось под рукой полезного: и соль, и мятный шарик, и пену, и даже несколько капель пихтового масла, и с наслаждением улеглась в пахучую, ласковую воду, закрыв глаза от удовольствия. Вспомнилось сразу, как она любила устраивать себе подобные приятные минуты еще в той, относительно благополучной замужней жизни… Нравилось ей вот так побаловать себя, поухаживать за собой тщательно, почистить перышки, перед зеркалом вдоволь да от души насидеться… Вообще, с Павликом она быстро осознала вкус всего хорошего, что пришло в ее жизнь. Не только его любовью свое внутреннее пространство до отказа заполнила, но и себя тоже, как ни странно, научилась любить. Потому и выглядела все годы своего счастливого замужества легкой, как перышко, девчонкой. К тому же была она от природы худенькой, и это обстоятельство при небольшом ее росточке отбрасывало прибывающие годы на порядок назад – никто и никогда не давал Асе ее возраста. А уж пресловутую пословицу эту про маленькую собачку, которая до самой старости щенок, она просто терпеть не могла! И полагала, что придумали ее себе в оправдание злые, старые и толстые тетки. Звучит-то как обидно: старый щенок… Всегда она себе мысленно почему-то постаревшую собачку представляла. Жалкое, конечно, зрелище…
А вот муж ее, Павлик, считал, что не потому она так молодо выглядит, что ростом мала да худа, как подросток. А потому, что никак повзрослеть не может. Жизнь, мол, идет и идет себе, а она все еще там, в детстве не очень удачном своем задержалась. Испугалась взрослеть. Или не посмела, может. Или не дали… И повадки у нее все девчоночьи сохранились, и выражение лица трогательно-наивное, как у ребенка, и отношение к жизни точно такое же. Будто она, жизнь, должна все время только ярким солнцем светить да радовать, а от холода и ветра Асю обязательно муж прятать должен, спиной своей прикрывать. А взрослеть ей вовсе и не обязательно – зачем? Вот и получилось так, что осталась она после Павлика вдовой-девочкой, растерянной и испуганной, которая ничего больше не умеет, кроме как жалеть себя и плакать да горестно за детей тревожиться…
А что – Ася, если честно, только так и вела себя после Пашиной гибели: сидела, и плакала, и себя жалела. А потом еще и страх сильный навалился, что не справится она с этой взрослой и самостоятельной жизнью, что вдруг потеряет последнюю свою опору – Жанночку с Левушкой. Ей даже сон такой часто снился, однообразно повторяющийся: будто стоит она на высокой горе одна, и со всех сторон дуют ветры злые, и вот-вот ее с этой горы снесут, и она с трудом на ногах держится, и ежится от холода, и взывает о помощи… В таком душевном напряжении и живет последние три года, в этом бесконечном страхе. Уже сама на себя не похожа стала…
Ася вздохнула, открыла глаза и села. Отогнав от себя пышную шапку белой пены, взяла в руки небольшое овальное зеркало, оставленное Светой на полочке, внимательно вгляделась в свое отражение. Да уж, ничего хорошего. Права Светка, действительно как у больного спаниеля лицо. Очень похоже. Выражение трагической обеспокоенности совсем не шло ему, делало его смешным и жалким. Хотя раньше оно ее вполне устраивало – лицо как лицо, симпатичное, круглое и милое, в обрамлении русых, выстриженных аккуратным каре волос, в меру улыбчивое, в меру доверчиво-открытое… И когда только успели образоваться эти глубокие морщинки-бороздки на переносице? Видимо, она все время так сильно морщит лоб, сводя горестно брови? И глаза будто опустились внешними уголками, поплыли-поехали вниз в мелкой сеточке морщинок, и выражение у них такое страдальчески-напряженное… Да уж, только длинных свисающих ушей не хватает. Точно – спаниель. Еще и больной совсем к тому же.
Положив с досадой зеркало обратно на полочку, Ася погрузилась с головой в воду, оставив снаружи только лицо, будто спряталась в мыльной ласковой и уютной теплоте. Вот и остаться бы в ней навечно, и не выходить навстречу жизненным трудностям и тревогам… Только нельзя. Пашки же дома нет. И телефон у него отключен. Где он ночевал-то? Хорошо, если у Маргоши. А если нет? Он же еще про репетицию какую-то говорил… И что это за репетиции такие? Надо учебой заниматься, а не ерундой всякой. Вот пусть только домой придет, уж она с ним поговорит внушительно на эту тему. Придется опять и стыдить, и пугать, и плакать. И на жалость к себе давить. И на долг. И на совесть. Мозги вправлять таким нехорошим образом, в общем. А что делать? Господи, как же трудно, как невозможно трудно одной детей на ноги поднимать…
– Свет, ну что, Павлик не пришел? И не звонил? – выйдя из ванной, тут же кинулась она с вопросами к дочери, честно стоящей у плиты, как и обещала, над сковородкой с сырниками.
– Ну мам, ну успокойся! Что ты, в самом деле! Мало тебе от тети Жанны досталось, что ли? Еще и сама себя изводить будешь?! – успокаивающе проговорила девочка.
– А при чем тут тетя Жанна, Свет? – обиделась вдруг за свою подругу Ася. – При чем тут досталось, не досталось? Чего-то не пойму я тебя…
– Да чего тут понимать, мамочка? Смотреть же больно, как она с тобой обращается! – с горечью ответила дочь.
– И как, как она со мной обращается?
– Бесцеремонно, вот как. Как с пустым местом. Как с прислугой. Как хозяйка твоя, единовластная владычица…
– Свет, ну что ты такое говоришь, господи… – растерялась вдруг Ася и не нашлась, что сказать, чтобы правильно объяснить дочери, что та вовсе, вовсе не права в отношении Жанночки. Куда-то вдруг подевались все нужные и важные слова, и опять так жалко стало себя, хоть плачь… Но плакать она, конечно, не стала. Нельзя было ей сейчас источать слезы. Не тот случай. Надо было сию секунду, собравшись, постараться доказать дочери, что та глубоко ошибается. И потому, торопливо проглотив комок в горле, Ася проговорила сердито, слегка скорбно даже, придав голосу как можно больше материнской строгости: – Ты сама-то хоть понимаешь, что говоришь, дочь? Какая такая владычица? А я что, рабыня, выходит? Тоже, сделала из меня подневольную Изауру! Смешно даже. Детский сад какой-то, ей-богу… И где ты видела, чтобы хозяева своим рабам так жить помогали? Жанна с Левушкой столько всего хорошего для нас делают! Да если б не они, мы бы давно, давно уже пропали!
– С чего бы это мы вдруг пропали-то?.. – буркнула тихо Света, с досадой поглядев на мать. – Ты преувеличиваешь…
– Да? А как, по-твоему, Пашка в институт бы поступил? На какие такие средства я бы его учить стала, если б не Левушка? Да твой брат давно бы уже в армию загремел! Сейчас сидели б с тобой, пригорюнившись, в ожидании всяких вестей дурных, связанных с его армейской службой. Нет уж, не хочу быть солдатской матерью. Не по силам это мне. А ты?!.. Ты бы во что была одета, если бы не Жанночка? В дешевые китайские шмотки? А сейчас ты выглядишь как модель – прямо глаз мой материнский на тебя не нарадуется! Надо учиться быть благодарной, Света! И все! И уметь отдавать себе отчет, откуда и что берется! И вообще, не ожидала я от тебя такого…
– Мам, ну при чем здесь шмотки…
Отставив сковородку с недожаренными сырниками в сторону, Света резко повернула рычажок, отключив мирно светящийся голубой огонек газовой конфорки, и уселась за кухонный стол напротив матери. Сложив перед собой руки и нервно сплетя пальцы, она вздохнула и решительно продолжила:
– Мам, не пойду я больше с тетей Жанной ни на какой шопинг! Ну их, эти ее шмотки! Вот хоть убей меня, не пойду!
– Это еще почему? Ты что, Свет… – испуганно пролепетала Ася. – И не думай даже о таком! Она же от души тебя одевает! И вообще – ты страшно обидишь человека…
– От души?! Это тетя Жанна – от души?! Да не смеши меня, мам!
– А как тогда?
– Ну, уж не знаю как, но только не от души! Понимаешь, мне и не объяснить этого вот так, с ходу… А только не хочу больше, и все. Внутри меня что-то сопротивляться начало этому моральному насилию надо мной.
– Да в чем, в чем насилие-то, Светочка? Тебя одевают! О тебе заботятся! Хотят, чтоб ты хорошо выглядела! А ты – насилие…
– Да. Именно насилие, мам. Она же вертит меня на этих шопингах и так и сяк, будто я кукла неживая! Хоть раз бы поинтересовалась, нравятся мне эти тряпки или нет!
– Ну, знаешь! Дареному коню в зубы не смотрят!
– Ну да, все так, конечно! А только от этого коня почему-то подальше держаться хочется! Такое чувство порой возникает, что она меня не одаривает, а, наоборот, отбирает у меня что-то важное…
– Господи, Свет, опомнись! Ну что, что она такое может у тебя отобрать? И сама толком не понимаешь, что говоришь!
– Нет, я понимаю, мам. Только объяснить не могу. Если только о том, что чувствую, попытаться тебе рассказать…
– Ну, так расскажи!
– Ой, как бы это словами выразить…
Света задумалась, смотрела куда-то мимо матери, наморщив лоб. Потом, будто решившись, произнесла на одном только выдохе:
– Она будто вселяется в меня в этот момент, мамочка, понимаешь? И живет во мне. Будто я – это и не я уже, а одна только сплошная тетя Жанна. А меня будто и нет совсем!
– Господи, чушь какая…
– Нет, мам, не чушь! Не чушь! Вот когда она себе что-нибудь в этих дорогущих бутиках выбирает – это еще туда-сюда, этот спектакль у нас нормально проходит. Хотя на ее фигуру шмотки подбирать – это же история целая. На тете Жанне все, что ни надень, как на корове седло сидит… В общем, она примеряет на себя одно, другое, третье, потом психует и за меня берется. Вернее, за вещи, которые мне купить хочет. И ты бы видела ее в этот момент, мамочка! Это не рассказать, это действительно, видеть надо! Как она с любовью эти вещи трогает, как в руки берет, каким сумасшедшим вожделением глаза при этом горят! Такое впечатление, что меня в этот момент и рядом-то нет. Да что меня – как будто вообще никого в магазине нет! Только она и эти модные одежки, на худую да стройную фигуру пошитые. Мне поначалу даже смешно было. Представляешь, наша довольно внушительных размеров тетя Жанночка, вмиг отрешившаяся от всего земного, – в окружении маленьких модных тряпочек… И она их глазами вожделеет и набирает, набирает целую охапку! А потом ведет меня к зеркалу и примеривать эти вещи заставляет. А у меня опять при этом такое чувство мерзкое возникает, что я – это и не я вовсе. Что нет меня, не существую в природе. Что это не я надеваю шмотки на себя, а она… А потом наступает третье действие этого спектакля, мамочка! Самое отвратительное! Тетя Жанна берет меня за руку и выводит из примерочной на всеобщее обозрение. И опять у нее глаза диким каким-то восторгом горят, и она смотрит на всех будто торжествующе: вот, смотрите, красота какая! А однажды даже взяла и оговорилась. Вывела меня и спрашивает у продавщицы кокетливо: «Ну, и как я выгляжу?» А потом опомнилась и поправилась быстренько: «Ой, то есть мы, мы выглядим…»
– Свет, а ты не преувеличиваешь? Как-то странно все это…
– Нет, мам. Не преувеличиваю. Говорю же – мне и самой поначалу смешно было. А потом поняла вдруг: не хочу больше. Не могу…
– Да почему, почему?!. Если даже и так все, как ты говоришь… Тебе что, подыграть трудно? Подумаешь, не спросили ее! Жанна, она вообще такая…
– А зачем, мама? Зачем подыгрывать, если я не хочу?
– Да затем, что я никогда и ни при каких раскладах не смогу купить тебе эти шмотки! Ты знаешь, сколько они стоят? Это же бешеные просто деньги!
– Да и не надо, мам! Нет в этих вещах нужды особой – я их и не ношу практически. Не могу и не хочу: такое чувство, будто в обмен за эти тряпочки меня, сильно пощипав, уменьшили. Будто отрывали каждый раз по маленькому кусочку что-то очень внутренне важное, только мое, очень ценное и невосполнимое, которое ни при каких условиях и трогать нельзя! Потому что оно мое и только мое внутреннее личное пространство. И никому права не дано… Вот как будто обокрали меня или обманули в чем! Или изнасиловали…
– О господи, дочь! Не пугай меня! Я понимаю, что ты девочка тонкая да впечатлительная, но не до такой же степени! Надумала себе бог знает что… Да Жанночка тебя без ума же любит!
– Ну да, любит! Конечно же, – послушную куклу она в моем образе любит, а не меня! С таким же успехом она могла бы за собой манекен по этим проклятым магазинам таскать! Хотя какой манекен – от него ничего для себя не отщипнешь и не переселишься в него так запросто воображением… Живая же кукла намного интереснее! В общем, мамочка, я не кукла. Я человек. И ни капельки от себя отдавать не хочу. Не пойду я больше с тетей Жанной никуда. Так можешь ей и сказать. И тебе не советую дерьмо за ними по ночам убирать, пока они дрыхнут! Унизительно все это, мама… Унизительно и страшно даже…
– Света, прекрати, наконец! Перестань! Мне надоели твои выдумки! – вспыхнула, разозлившись на дочь, Ася. Очень сильно разозлилась. Потому что на миг представила себе, как будет говорить Жанне, что дочь отказывается в дальнейшем от походов по магазинам… Ася даже лицо подруги вообразила себе в этот момент и содрогнулась вся. Нет, нет и нет, она не выдержит Жанниной обиды, просто физически не выдержит! А то, что Жанна обидится, было совершенно ясно: уж Ася-то ее знала…
– Мам, ну чего ты кричишь… – подняла удивленные глаза Света. – Я же тебе честно, как на духу, а ты злишься…
– Да потому и кричу, что ты чушь, чушь несешь! Ты просто неблагодарная, зажравшаяся девчонка, вот ты кто! Нельзя так людей обижать! Нельзя плевать в колодец, из которого пьешь!
– Да не пью я из этого колодца! Не пью! И пить не собираюсь!
– Да? А как ты, например, милая моя, собралась образование получать? А? У меня нет таких денег, чтобы за твою учебу платить! Или ты у нас отличница-медалистка, на бюджетное место гарантированно поступишь? Они же тебя, Левушка с Жанночкой, и учить будут! Ты что, не понимаешь этого? Я вот, например, прекрасно понимаю! И буду столько дерьма за ними убирать, сколько потребуется! Потому что я-то как раз и умею быть благодарной!
На последней фразе Ася вдруг задохнулась и схватилась руками за отвороты теплого махрового халата, будто в горле у нее застряло что-то очень больное и горькое. Света, испуганно моргнув, посмотрела на нее, и, уже сдаваясь, совсем тихо, еле слышно прошелестела:
– Но так же нельзя жить, мамочка! Нельзя, нельзя…
Потом вдруг, отчаянно всхлипнув, обхватила руками голову и уткнулась лбом Асе в плечо – и через секунду, обнявшись, они уже плакали в голос, вытирая пальцами одна у другой слезы со щек.
– Дурочка ты моя маленькая! Светочка! Ну что же делать теперь, если жизнь так сложилась? – с придыханием, сквозь частые всхлипывания, говорила Ася. – И не выдумывай зря больше ничего! Жанночка нас любит, очень любит… Мы столько лет вместе… Ты все, все себе придумала… Неправда все это, Светочка…
– Мамочка, ну не надо так унижаться, прошу тебя! – перебивая ее и мотая головой из стороны в сторону, умоляла Света. – Это же невыносимо, в конце концов! Как ты этого не понимаешь?.. Да тогда вообще мне не надо никакого образования, я лучше работать пойду… Или своими силами поступлю…
– Замолчи! – мгновенно перестав плакать, оттолкнула от себя дочь Ася. – Замолчи по-хорошему! И в мыслях даже такого не смей держать! Работать она пойдет! Еще чего не хватало! Кем ты пойдешь работать без диплома?! На рынке в палатке стоять? Или, может, к станку встанешь? И даже заикаться не смей!
– Мам, да я сама попытаюсь поступить…
– Не говори ерунды! Никуда ты сама не поступишь. Ты будешь делать то, что подобает делать в нашем с тобой положении! Так надо, Света. Надо – и по магазинам с Жанночкой будешь ходить столько, сколько ей захочется! Надо – и посуду грязную будешь мыть на даче, и улыбаться, и дружить, и быть нужной и полезной. Надо просто знать свое место в жизни и этому месту учиться соответствовать. И надо уметь быть благодарной, Света. А все остальное – твои глупые выдумки. Чушь собачья…
– Нет, мама, не чушь, не чушь… – пыталась протестовать девочка.
– Хватит! Хватит, я сказала! – уже совсем истерично закричала Ася и заколотила кулаками по кухонному столу. – Ты что, до белой горячки меня довести хочешь, дрянная девчонка? Мало мне достается в жизни, да? Мало я устаю? Мало из-за вас нервничаю? Ты хочешь, чтоб у меня еще и сердечный приступ случился? Этого ты хочешь? Этого?!..
И она действительно схватилась за сердце и, согнувшись, сопровождаемая перепуганным Светиным взглядом, ушла к себе в комнату. Уже лежа в постели услышала, как хлопнул входной дверью вернувшийся вскоре Пашка, как долго шептался о чем-то с сестрой на кухне, как разбрелись дети по своим комнатам и затихли наконец.
Сон долго не шел к ней в эту ночь. Спать хотелось смертельно, но заснуть никак не удавалось: мучили тревога, страх и беспокойство, отгоняя вожделенный и сладкий сон-отдых. Ася не могла расслабиться: напряженными оставались мышцы шеи, плеч, ледяные ладони судорожно сжимались в кулачки. А под утро, когда наконец-то удалось на короткое время забыться, привиделся ей совсем уж полный кошмар: куда там гениальному Спилбергу с его неуемными фантазиями. Снилось ей, как Жанна всем своим мощным туловищем переселяется в хрупкую Свету, как юное лицо ее семнадцатилетней дочери становится лицом Асиной подруги: вот уже и глаза из серо-голубых и наивных стали темно-карими, жесткими и властными, вот и розовые свежие Светины губы окрасились в темно-багровый цвет дорогой французской Жанниной помады, а вот и рука дочери уже поднимается вверх характерным резким Жанниным жестом и грозит ей, Асе, толстым пальцем с намертво вросшим в него кольцом с крупным черным бриллиантом…
