В томительной и изматывающей душу неизвестности прошли для Аси следующие две недели. Пашка так и не позвонил ни разу – ни ей, ни Свете. И Маргошка тоже не торопилась сообщать родителям о своем местонахождении. Ася звонила Татьяне практически каждый вечер, слушала ее прерывающийся, сиплый от случившейся сильной ангины голос и все больше проваливалась в свое материнское отчаяние. А однажды, когда Татьянино сипение совсем уж поплыло в трубке вязкими и размытыми, невнятными от высокой температуры фразами, подхватилась и побежала к ней домой, ругая себя на чем свет стоит – человек практически в бреду лежит, а она даже и навестить не догадается…

Звонила Ася в ее дверь долго. А когда Татьяна, провозившись порядочно с замками, наконец открыла ей, то Ася тут же схватилась рукой за сердце – женщину было просто не узнать. Больная, неопрятно всклокоченная огромная старуха стояла перед ней, зябко кутаясь в отвороты халата и сотрясаясь крупной дрожью. Глаза ее в обрамлении темных кругов лихорадочно блестели, как это бывает обычно при высокой температуре. Посмотрев на Асю долгим размытым взглядом, будто не узнавая, Татьяна повернулась, пошла в комнату и легла на диван, поджав под себя руки и подтянув коленки к подбородку. Почему-то напомнила она Асе огромную больную птицу, пристреленную непутевыми охотниками и оставленную умирать в одиночестве…

– Тань, у тебя же в холодильнике совсем пусто! Давай я в магазин схожу! А может, тебе пока чаю сделать? Ой, да у тебя даже и чая нет! Господи! Что же это такое… А ты лечишься чем, Тань? Лекарства у тебя где?

– Да ничего не надо, Ась… – хрипло проговорила Татьяна, не открывая глаз. – Ничего не хочу… Я умереть хочу…

– Что, совсем рехнулась, что ли? Умирать она собралась – здрассте-нате! Мы еще детей своих не разыскали, между прочим! Вот когда разыщем, тогда и умирай себе на здоровье, сколько захочется! Говори давай, что купить! Тебя же кормить срочно надо…

– Ой, правда, Ась, ничего не хочу. Плохо мне.

– Жар у тебя, да? Голова болит? Горло?

– Нет. У меня душа болит. Очень, очень сильно болит…

– Ну, знаешь! У меня, между прочим, тоже душа страдает! Только я, в отличие от тебя, пока Пашку своего не разыщу да прощения у него не выпрошу, уж точно умирать не стану! И тебе не советую! Ишь, умирать она собралась…

Ася молнией слетала в магазин и аптеку, накупила кучу всяких таблеток и положенных при такой сильной ангине прочих лекарственных средств, заставила Татьяну чуть ли не силой выпить крепкий куриный бульон, потом принялась за уборку в квартире. Татьяна следила за ее действиями из-под опущенных ресниц, потом, с трудом усевшись на диване и откинувшись на подложенную под спину большую подушку, тихо проговорила:

– Ась… А может, нам их через милицию поискать? А что? Напишем заявление: пропали, мол, дети, ушли из дома…

– А возьмут заявление? Они ж вроде и не дети уже!

– Обязаны взять. Ты сходи в милицию, Ась. Пусть их найдут…

– Ой, не знаю… Боюсь, Пашка на меня опять рассердится за это заявление…

– Зато знать будем, что живы. Подумаешь – рассердится! Сам виноват! Нет чтоб матери позвонить… Так сходишь?

– Ладно. Завтра видно будет…

Насчет обращения в милицию Ася очень сильно сомневалась. И еще – она просто боялась туда идти. Давало о себе знать выработанное телевизионными и книжными страшилками представление о милиции как о сплошном скопище «оборотней в погонах». А вдруг по ее заявлению эти самые оборотни поймают ее Пашку и закуют в кандалы-наручники? А вдруг они ему больно сделают? Но предпринять что-то все равно было необходимо, и ей очень уж хотелось сделать это как можно скорее. Потому что метаться в беспокойных, тщетных ожиданиях не оставалось уже никакого материнского терпения… Не выдержав, Ася и пошла на следующий же день за советом к Коту. И не за советом даже, а за конкретной помощью. В конце концов, отец он своей Маргошке или кто?

– Кот, ты должен сходить со мной в милицию! – огорошила она его с порога. – Собирайся, и пошли!

– Ты что, Анастасия? С глузду съехала? Неужель того маньяка из подворотни разыскать решила? Чего-то ты поздновато зажглась…

– Я серьезно, Кот! Уже сколько времени ни от Пашки, ни от Маргошки твоей ни слуху ни духу! Их надо искать, Кот! А вдруг с ними случилось что-то?

– Господи, да ничего с ними не случилось, не нагнетай.

– А почему тогда не звонят?

– А потому, что молодые! Зелень-глупость-легкомыслие еще не прожевали до конца, вот почему! Сама-то какая была в их возрасте, не помнишь, что ли?

– Ну да, ну да… А все равно давай сходим, Котик! Ну, пожалуйста! Я тебя очень прошу! Я боюсь одна… И Татьяна, как назло, совсем свалилась…

– Куда свалилась? – испуганно и тревожно-незащищенно спросил Кот. Даже голос его враз осел и получился писк на высокой бабьей ноте, отчего мужчина досадливо крякнул и переспросил уже спокойнее: – Как это – свалилась? Заболела, что ли?

– Ну да… И, знаешь, так сильно – температура под сорок третий день держится! Я вчера забегала к ней – испугалась даже. Бледная, всклокоченная, в лихорадке вся, глаза болью горят…

– Ну, а «Скорую» ты вызывала?

– Да она без меня ее вызывала. Сама. В первый день еще, как заболела.

– Ну?!.

– Что – ну?..

– А сейчас-то она как? Лучше ей? Температура спала?

– Не знаю. Я сегодня ей еще не звонила.

– Что значит – не звонила? – рассердился вдруг Кот. – Человек там загибается, а она позвонить даже не удосужилась!

– Да некогда мне было…

– А сюда бежать было когда? Только о себе и думаешь! Эгоистка! Ей, между прочим, вообще простужаться нельзя! Она всегда повышение температуры очень плохо переносит! Да она однажды чуть не умерла от этого, если хочешь знать! Некогда ей, видишь ли!

– Кот, ты почему на меня орешь? – тихо и обиженно, чуть не плача, проговорила Ася. – Она твоя жена вообще-то, а не моя! Забыл, что ли? Возьми сам и позвони!

Кот сверкнул на нее злобным желтым глазом и отвернулся резко к окну. Вытащив дрожащими пальцами сигарету из пачки, прикурил, затянулся нервно и торопливо. Ася посидела еще, наблюдая за странным его смятением, потом встала со стула, подошла и, схватив за рукав пиджака, решительно потянула его к двери:

– А ну давай пошли…

– Куда? – попытался дернуться из ее цепкой ручки Кот.

– К Татьяне, куда! Ну что ты встал, как пень! И не смотри на меня так убийственно – не боюсь я! – закричала она на него и от нетерпения даже притопнула ногой. – Одевайся, пошли! Ну?!.

Она даже подтолкнула его слегка в спину, пытаясь сдвинуть с места. И, странное дело, Кот вдруг послушался. Пошел за ней, как напроказничавший ребенок, понуро опустив плечи и голову. А что? Повезло, можно сказать, человеку. Потому что не всегда и не на каждого найдется такая вот добрая тетя Ася, которая за него сделает то, что он и сам давно уже мечтал сделать, да только духу не хватало признаться себе в том, как сильно этого хочется…

В прихожей он так же послушно натянул на себя ветровку и надел ботинки, и совсем уж было шагнул вслед за Асей к двери, как был остановлен прозвучавшим за спиной Колиным горестным, плачущим возгласом:

– Кот! Не уходи от меня, Кот! Не надо! Я не хочу один…

Они одновременно обернулись от двери на отчаянный этот крик, казалось, он пронзил насквозь их сердце. Коля стоял и плакал. Губы его обиженно дрожали, из глаз выкатывались одна за другой огромные детские горошины слез и торопливо стекали по гладким пухлым щекам. Странно, почему у взрослых людей никогда не получаются такие крупные слезные горошины? И из носа у Коли тоже текло. И шмыгал им Коля тоже совсем по-детски, как отвергнутый вероломной мамкой пятилетний глупый некачественный ребенок. Что, впрочем, так и было на самом деле когда-то…

– Коля, перестань! – опрометью бросился к нему Кот. – Ты что! А ну, перестань сейчас же!

Он схватил его за плечи и встряхнул слегка, и заглянул ему в глаза так, что Коля действительно плакать сразу перестал. Кот произнес твердо и решительно, без всякой, рассчитанной на малого ребенка снисходительности:

– Не надо, Коля. Надо быть мужиком. Поживешь пока один. Ничего. А я буду приходить к тебе. Часто…

– Не обманешь? – снова горько икнул-всхлипнул Коля и провел дрожащими большими ладонями по пухлым, обильно залитым слезами щекам.

– Я тебя обманывал когда-нибудь?

– Нет…

– Коленька, и я приду! – пропищала Ася от двери, стараясь изо всех сил не расплакаться. – Честное слово… Можно мне к тебе тоже в гости приходить, Коленька?

– Можно… Можно, конечно! – сразу разулыбался так же искренне, как только что плакал, Коля. – Приходите! Хоть каждый день! Я и пирог умею печь, и компот варить… Придете?

– Ага… Обязательно приду, Коля…

Всю дорогу до Татьяниного дома Ася тоже плакала. Шла и утирала платочком уголки глаз, спасая их от стойкой якобы туши, но, видимо, слезы были сильно солеными и горячими – ни одна тушь таких не выдержит.

– Слушай, как ты там работаешь, Кот? Это же можно с ума сойти! – всхлипнув, повернула она к нему голову. – Жалко так…

– Ну, ты не думай, что они все такие, воспитанники мои. Они всякими бывают, и агрессивными тоже. Коле еще повезло – ему есть где жить. А остальным войти в эту жизнь, начать жить в обществе людей порой и возможности нет. Если опекун не находится, так и маются всю жизнь по всяким жутким богадельням…

– А у Коли кто опекун?

– Я, кто ж еще. Да он и без меня теперь хорошо со всем справляется. Он очень способный, если в данной ситуации можно о способностях говорить! Даже зарплату свою четко блюдет, по страничкам раскладывает…

– Как это?

– Ну, берет книжку и через каждую страничку кладет по сто рублей. День начался – перевернул страничку, сто рублей истратил. Следующий день начался – еще страничку перевернул, еще сто рублей взял… Так до зарплаты ему и хватает. Бухгалтерша в магазине душевной теткой оказалась, зарплату ему только стольниками и выдает. Он и квитанции всякие тоже ей относит, а в день зарплаты она его в сберкассу посылает их оплачивать. Есть, есть еще нормальные люди на свете, Анастасия! Не все черствые, не все спесивые и брезгливые…

– Так у него ж родители есть, ты сам говорил!

– Отказались они. Квартиру ему купили и отказались. Тяжело им. Стыдно. Родословную он им портит. Мать твою…

Он чертыхнулся куда-то в сторону и поежился зябко, замерз будто. Ася посмотрела на него снизу вверх, уважительно задрав голову – роста Кот был тоже почти двухметрового, как и приболевшая его каланча женушка. И спросила так же уважительно:

– А кроме Коли опекаешь еще кого-нибудь?

– Опекаю, Анастасия. И вообще, отстань. Не видишь – волнуюсь я? К жене все ж иду…

– А-а-а… Ну, тогда волнуйся. Волнуйся, конечно. Правильно. Молодец. А может, мне и не ходить с тобой?

– Вот уж дудки! Если уж поволокла, так и волоки до конца! И вообще, мы ж не просто так идем, мы ж проблему пропавших детей решать направляемся…

– Ну тру-у-у-с… – покачала головой Ася и засмеялась тихонько. – Какой же ты вообще Кот после этого? Да тебе заяц имя…

– Не хами, Анастасия. Давай лучше в магазин зайдем. Неудобно как-то с пустыми руками.

– Вина, что ль, купим? А может, коньяк?

– Ну да! Ей сейчас, с ангиной, только коньяк и пить!

– Да знаю я, не учи…

Так полушутливо, по-доброму переругиваясь, они дошли до Татьяниного дома. Кот сам нажал на кнопку дверного звонка, стоял сердито нахохлившись, как воробей, глубоко засунув руки в карманы плаща. Ждали долго, пока за дверью не раздалось тихое шевеление и она не отворилась, явив им лохматую и неприбранную, но уже гораздо более привлекательно выглядевшую, по сравнению со вчерашним днем, Татьяну. По крайней мере, жуткая тоска в ее глазах сменилась крайним удивлением. Таким нарочито преувеличенным, что проглянувшая сквозь него радость никак не захотела больше прятаться и вылезла, не удержавшись, наружу, и погнала бедную больную женщину в ванную, к зеркалу, чтобы спешно причесаться-умыться и вообще как-то привести себя в порядок. Кот совершенно по-хозяйски прошел в комнату, уселся на широкий подоконник и вздохнул, оглядевшись. Хорошо так вздохнул, будто на родину издалека прибыл, к родным березкам. Вскоре и Татьяна вышла из ванной причесанная и радостно-настороженная, уселась напротив него в кресло.

– Ну, как ты? Болеешь, говорят. Опять ангина?

– Ага… А ты как?

– Да ничего… Пришел вот. Привели, вернее. Ритка-то наша пропала. Чего вы с ней опять не поделили?

– Да не чего, а кого. Тебя и не поделили. Сначала я обиделась, потом – она. И ушла. И не звонит, поганка. Я тут извелась уже вся…

– Да. Изводиться ты умеешь, конечно. Только знаешь, я Ритке верю. Она у нас с тобой самостоятельная и в обиду себя не даст, если что. Так что пусть, пусть летает на свободе, пока возможность такая есть…

– Нет, погодите… – торопливо вставила свое слово Ася. – Что значит – пусть летает?

– А то и значит! – повернул к ней голову, оторвавшись взглядом от лица Татьяны, Кот. – Оставьте вы детей своих, девки, в покое! Чего вы к ним привязались-то?

– Как это? А вдруг с ними случилось что? А вдруг им плохо? Нет-нет, я так не могу… – не унималась никак Ася.

– А вот если бы им было плохо, тогда бы и позвонили! А если хорошо – зачем звонить? По крайней мере, наша Ритка точно таким образом и рассуждает. Это уж наверняка.

– Да, наша Ритка – она такая… – грустно взглянув мужу в лицо и улыбнувшись, проговорила Татьяна и замолчала. И Кот замолчал, и тоже улыбнулся ей так радостно, словно она сообщила ему сейчас невесть какую счастливую новость. Так сидели они, и молчали, и улыбались друг другу, не слушая больше Асину взволнованную, пафосно-обвинительную речь, которой она разразилась, бегая по комнате взад-вперед.

– Нет, что вы за родители такие, не пойму? Ехидны вы, а не родители! У них дочь пропала, а им все хорошо! И ты, Татьяна, хороша! Ренегатка несчастная! Сама вчера уговаривала меня в милицию пойти! Забыла, что ли? Нет, вы как хотите, а я своего Пашку все равно должна найти! Мне необходимо. Он же до сих пор небось думает, что я на него злюсь… Да мне бы только увидеть его, только поговорить, и все! Сказать ему, что… Что…

Она вдруг затихла на полуслове и сдулась, как воздушный шарик. Поняла вдруг, что они ее и не слышат вовсе. Да что там не слышат – ее вообще для них в комнате не было. И самой комнаты тоже не было. И всего мира больше не было. Ничего не существовало, кроме них двоих.

Постояв еще минуту и поглазев на чужое счастье, Ася вздохнула немного завистливо и на цыпочках вышла в прихожую. Аккуратно захлопнув за собой дверь, начала медленно спускаться по лестнице. Счастливая же эта Татьяна… Страстно захотелось почему-то, чтобы и на нее кто-нибудь посмотрел вот так же, ничего и никого не замечая вокруг, а только ее одну, Асю… Так смотрел на нее, бывало, когда-то и муж ее Павлик, и душа ее замирала и улетала высоко в небо, и купалась там в теплом молоке облаков, и возвращалась потом обратно, наполненная счастьем и радостью, легкой беззаботностью. Эх, счастливая, Татьяна! Надо будет потом сказать ей, чтоб ценила да берегла этот мужнин взгляд. Потому что без него очень плохо. Ослабеваешь без него настолько, что легкой добычей становишься для всяких чужих низменных страстишек, и себя уже не помнишь потом, и не чувствуешь ничего – никаких молочных облаков да беззаботности…

Ася даже поежилась, как от холода, – так вдруг болезненно ощутила свое одиночество. Раньше оно вроде и не напоминало о себе совсем, сидело и сидело где-то в ней потихоньку, а тут вдруг кольнуло остро. С чего бы это? Она же свою судьбу давно раз и навсегда определила: решила после мужниной гибели, что проживет остаток жизни одна, сохраняя до конца вдовью ему верность, и полностью посвятит себя детям, всю без остатка, до самой последней капельки. И вдруг надо же – чужой любви позавидовала. Тоже захотелось, чтоб на нее вот так же кто-нибудь смотрел…

А дома она отчего-то принялась рассматривать себя в зеркале. Долго и внимательно себя разглядывала. И обнаружила с удивлением – лицо ее изменилось. На нее из зеркала смотрел уже не грустный и прибитый, выброшенный на улицу злыми хозяевами спаниель, а – пусть и не молодая, пусть и не без морщинок коварных – все-таки женщина. Пусть одинокая и страдающая, но – женщина же! Именно женщина, а не маленькая собачка, которая до старости все щенок и щенок…