В окружении физиков.

У нас в доме Рудольф Мессбауэр впервые появился в 1974 году. Профессор Мюнхенского Технического Университета и первый в Баварии лауреат Нобелевской премии, полученной им в 1961 году, он приезжал в СССР для взаимодействия с нашими учеными, в том числе с моим мужем, который в те годы являлся (и является поныне) руководителем отдела теоретической физики Института Атомной энергии им. И.В.Курчатова. Насколько я могу судить, многолетнее сотрудничество Ю.Кагана и Р.Мессбауэра было весьма плодотворным.

Биография Рудольфа Мессбауэра (родился 31 января 1929 года), как многосерийный фантастический сериал, который длится и длится всю жизнь. Известно высказывание П.Л.Капицы: выдающийся ученый говорил, что в России надо жить долго, чтобы состоялось все, что должно состояться. Сам П.Л. Капица получил Нобелевскую премию в 1978 году, когда ему было 84 года. Но это у нас, в России.

К Рудольфу Мессбауэру всемирная известность пришла в ранней молодости, – в то время ему было немногим больше тридцати, и он был обречен нести этот венец, а может быть и вериги, до конца своих дней.

Выходец из семьи фототехника Людвига Мессбауэра, начальное образование Рудольф получил в Мюнхене, в своем родном городе, и рано избрал путь ученого, не без сожаления оставив мечту о профессиональной карьере пианиста. Но всю жизнь при первой возможности садился за рояль. Он играл, целиком отдаваясь музыке, и как бы уносился куда-то далеко от окружающей действительности. Это хрупкое состояние отрешенности от бытия земного передавалось и нам, когда мы слушали его, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть охвативший его порыв вдохновения.

Продвижение к вершинам славы началось у Рудольфа с первых шагов освоения научных знаний, – сначала это было блестящее окончание Мюнхенского Технического Университета (в ту пору Института). Затем он работает в Институте медицинских исследований общества Макса Планка под руководством профессора Майера -Лейбница и защищает докторскую диссертацию. И, наконец, по приглашению Ричарда Фейнмана он переезжает в Калтех, Калифорнийский Технологический Институт, где продолжает экспериментальные исследования ядерного резонансного поглощения у-лучей, которые приводят ученого к открытию эффекта, названного его именем. Это открытие было отмечено высшей научной наградой, и в 1961 году Рудольф Мессбауэр становится лауреатом Нобелевской премии.

Здесь же, в Калифорнийском Технологическом Институте, он получает профессорское звание.

Возвращение Мессбауэра в 1965 году в Германию, было встречено с большим энтузиазмом. Он занял должность руководителя научной программы Мюнхенского Технического Университета. Немецкое правительство с необыкновенной щедростью отметило это событие, выделив средства для постройки нового корпуса Университета и для приглашения на работу в нем еще десяти профессоров. Вслед за Рудольфом Мессбауэром некоторые ученые немецкого происхождения также вернулись к себе на родину, и это возвращение стали называть «вторичным эффектом Мессбауэра».

Кроме нескольких лет, проведенных в Гренобле, в Институте им. Макса фон Лауэ и Поля Ланжевена (1972—1977 гг.), в должности директора, он вплоть до своей отставки трудится в Мюнхенском Техническом Университете, сотрудничая со многими странами и принимая участие в экспериментах по обнаружению нейтринных соединений в Гесгене и экспериментах по изучению солнечных нейтрино в подземной лаборатории Гран-Сассо в Италии.

Желание сотрудничать с советскими учеными в семидесятые-восьмидесятые годы, то есть в самый разгар «холодной войны», было отражением взглядов ученого, считавшего науку достоянием всего человечества, а обмен информацией – залогом безопасности планеты.

– Ну, вот, кажется, я от него благополучно оторвался! – с таким возгласом к нам в дом входил наш друг Рудольф, быстро освоившись со всеми способами передвижения по Москве, где он стал нередко бывать. Расшифровать этот возглас нам было не трудно. Все дело в том, что Мессбаэру, как официальному лицу, приглашенному АН СССР, по статусу полагался так называемый «сопровождающий», т.е. такой товарищ, который должен был неотлучно находиться при нем, пока его подопечный не уляжется спать в свою кровать в номере гостиницы «Академическая». Этого товарища, насколько я припоминаю, звали Герман. А как же иначе, История – она ужасно ехидная особа и никогда не упустит возможности подмигнуть нам лукаво. Надо сказать, что этот Герман казался мне тогда вполне приятным малым, – кандидат физико-математических наук, прилично знающий немецкий. Он был совершенно адекватным компаньоном для того, чтобы сопровождать в поездках по незнакомому городу высокого гостя и ограждать его от возможных назойливых приставаний где-нибудь на улице или в холле гостиницы. Но все дело в том, что Рудольф Мессбауэр был от природы весьма сообразительным и на второй день пребывания в Москве прекрасно освоился с тем, как надо ездить в метро, каким транспортом добираться к своим знакомым, и прочее. Он быстро подучил немного нашу азбуку «кириллицу» и мог прочитать вывески, названия улиц, а также заголовки газет. При этом намерения у них с Германом были диаметрально противоположные. У Германа была одна забота – ни на минуту не упускать из виду Рудольфа, а Рудольф только и мечтал, как бы от Германа оторваться и смыться в неизвестном направлении. И вот вам еще один эффект Мессбауэра – он в свободном плавании и очень доволен собой. Эта игра с Германом – на вылет – продолжалась у них постоянно, и, конечно, чаще всего в выигрыше оказывался Рудольф! Соперничать с ним Герману приходилось все трудней, и трудней.

В тот день, когда Рудольф впервые переступил порог нашего дома, Юра представил ему меня:

– Вот моя жена Таня. Она переводчица.

– Переводчица, как интересно. Вы случайно не знаете сербскохорватский язык? – просто так, наугад, спросил меня Мессбауэр.

– Представьте себе, я как раз перевожу художественную литературу именно с этого языка.

– Да что вы говорите! А вам такое имя, как Иво Андрич, случайно не известно?

– А как же!

– И вы знаете его роман «Мост на Дрине»?

– Еще бы мне его не знать, если я как раз сейчас работаю над переводом этого романа. И его оригинал лежит у меня на столе.

Удивительные совпадения у меня не раз бывали в жизни. Но это совпадение совсем особого рода. Оказалось, что Рудольф Мессбауэр получал Нобелевскую премию в 1961 году вместе с Иво Андричем, потом посетил писателя на его вилле на берегу Адриатического моря под Херцегнови, и, конечно, прочитал роман «Мост на Дрине» в переводе на немецкий язык. Мы были с ним просто в восторге, и на какое-то время югославская тематика вытеснила в наших застольных разговорах обсуждения между ним и Юрой научных проблем.

Конечно, я не преминула сообщить Мессбауэру, что тоже удостоилась чести быть принятой Иво Андричем в его доме в Белграде. Это было примерно год тому назад, в 1973 году, когда моя работа над переводом романа «Мост на Дрине» была еще в самом начале.

Однажды мне в номер гостиницы, в Белграде, где проходил литературный семинар, позвонил один из руководителей этого мероприятия, известный писатель Эрих Кош и сообщил, что Иво Андрич пригласил нас с ним сегодня на « fivе ò cloc tea».

Эрих Кош, замечательный сербский прозаик, произведения которого я с большим удовольствием переводила, пользовался у читателей особенным успехом, как мастер остросатирических повестей и рассказов, таких как «Сети», «Большой Мак», «Снег и лед», в гротесковых тонах изображавший нашу современную действительность. Эрих Кош был моим давнишним другом и покровительствовал мне во всех моих делах. С Иво Андричем они состояли в сердечной дружбе, – оба по происхождению боснийцы, свое «землячество» они чтили, как нечто святое, как обет верности, который никогда, ни при каких обстоятельствах не может быть нарушен. Без стараний Эриха Коша приглашение от Иво Андрича никогда бы мной не было получено, – мало ли кто переводит его романы, повести и рассказы? Всемирная слава уже пришла к писателю, и он был признанным классиком, как у себя на родине, так и за ее пределами. Было известно, что Иво Андрич предпочитал вести уединенный образ жизни, тем более что его судьбу отягощала семейная драма, – тяжелая болезнь жены. У меня оставалось совсем немного времени, чтобы привести в порядок свой внешний вид и, главное, сменить вечные джинсы на юбку. Но универмаг «Белград» был рядом, и решить эту проблему при богатстве тамошнего ассортимента не составляло никакого труда. Надо сказать, что озаботилась я этим не зря. Вся обстановка дома, в котором нас принимали, требовала соблюдения соответствующего этикета.

Сначала нас с Эрихом Кошем пригласили в кабинет. Иво Андрич, всем известный по его фотографиям, сидел возле массивного письменного стола, поражавшего своей безупречной чистотой и аккуратностью, – на нем располагался старинный чернильный прибор, хрустальная лампа с обрамленным бахромой абажуром и белый лист бумаги с лежащим на нем пером. Не этим ли пером были написаны творения классика?! Но больше всего поражал собственный вид писателя: изумительно прямая осанка, классический профиль, гордый поворот головы, проницательный взгляд сквозь стекла очков в черной роговой оправе, и это несмотря на возраст, 81 год. Слава Богу, я от страха не совсем позабыла сербскохорватский язык, так что наше общение происходило на родном языке хозяина и гостя.

Разговор затянулся на долгое время.

Иво Андрич расспрашивал меня о том, какие проблемы представляют для меня самую большую трудность при переводе романа «Мост на Дрине» – передача на русский местных реалий, исторических ассоциаций или специфической лексики боснийской глубинки? Все это, безусловно, требовало от переводчика изучения множества справочников, исторических пособий, каталогов разного рода, карт и словарей. Но к этому времени у нас в моем переводе уже было опубликовано несколько рассказов Андрича, и я прекрасно представляла себе, в чем состоит главная трудность при переводе текста писателя на иностранный язык. Все дело в том, что при всем накале страстей – от любви и до ненависти – внешне его повествование представляется плавно текущей рекой, и этот эпический стиль не нарушается даже тогда, когда Андрич касается самых острых и трагических моментов человеческой жизни. Вот, например, сцена казни. Какие муки испытывает переводчик, столкнувшись с необходимостью адекватно представить читателю страдания бунтаря, посмевшего идти против верховной власти и для острастки и в назидание другим посаженного на кол?! Все мое существо корчилось от боли, когда мне пришлось находить слова для изображения этого эпизода, – по утверждению критиков, единственного в своем роде во всей современной литературе. Андрич и здесь сохраняет интонацию несколько отстраненного наблюдателя, с высот своей мудрости взирающего на перипетии истории в минуты драматического столкновения Добра и Зла, когда Зло одерживает временную победу. Эмоции и здесь не выплескиваются наружу, хотя понятно, какие чувства испытывает автор, кого жалеет, чего ждет от будущего.

И предрекает: страдания и муки человеческие вознаградятся тем, что через Дрину наперекор силам стихии будет перекинут мост. А по преданию самым богоугодным делом в этих краях после устройства источника считается наведение переправы, ибо переправа соединяет берега, сокращает разлуку и объединяет людей.

Роман «Мост на Дрине» – это гимн Добру, человеческой солидарности и взаимопониманию.

Работа над переводом этого произведения продолжалась у меня едва ли не дольше, чем само его создание. «Мост на Дрине» вышел из печати в 1974 году в издательстве «Художественная литература», в серии «Всемирная литература», тиражом 303000 экземпляров, что намного превосходило тиражи книг, издаваемых в Югославии.

Все это было еще впереди, однако Иво Андрич уже думал мечтательно о том, когда он будет прочитан русским читателем. Для него, классика югославской литературы, стать известным в России было событием огромной важности, и это несмотря на то, что к политике Брежнева он относиля с нескрываемым скепсисом, о чем и в прессе, и на ТВ неоднократно высказывался в самой резкой форме.

В конце нашей беседы я получила от Иво Андрича бесценный подарок – только что вышедший сборник рассказов с трогательной надписью:

«Татьяне Вирта с благодарностью и добрыми пожеланиями. Иво Андрич, 1973 г.»

Эта реликвия, наряду с другими дорогими для меня посвящениями, греет мое сердце – она говорит о том, что писатель считает переводчика также причастным к созданию художественных ценностей, а что может быть приятней для меня!

Но вот Иво Андрич поднялся со своего кресла и любезным жестом пригласил нас с Эрихом Кошем в столовую. И мы покинули торжественный кабинет, сверкавший стеклами книжных шкафов, за которыми поблескивали золотом корешки старинных фолиантов и современные обложки книг на разных языках мира, – я успела мельком прочитать немецкие и французские названия. Проникновенный бытописатель и историограф родной своей Боснии, где в семье близких родственников гостила его мать и где он появился на свет, Иво Андрич в своем творчестве оставался верен своей «малой родине», хотя по образованию и мировоззрению был истинным «гражданином мира». Он изучал философию в университетах Загреба, Вены и Кракова, а закончив образование, избрал для себя дипломатическую карьеру и занимал высокие должности в посольствах Рима, Бухареста, Мадрида и Женевы. Перед Второй мировой войной Иво Андрич представлял на мировой арене Югославию на посту чрезвычайного и полномочного посла в Берлине.

В столовой, обставленной изящной старинной мебелью, нас усадили за овальный стол, накрытый белоснежной хрустящей скатертью с рукодельным кружевным узором. Чай нам подавала горничная в кружевном переднике и в кружевной наколке, – вспоминаете «Шоколадницу» Жана Этьена Лиотара? Да, правильно. Все выглядело примерно так. К счастью, давние знакомые, хозяин дома и Эрих Кош, некоторое время были заняты каким-то своим разговором, так что я могла внимательно оглядеться вокруг и даже прихлебнуть из тонкой фарфоровой чашечки чай.

Не каждый день нам в жизни выпадают такие исторические встречи. Если бы память была более обостренной, более восприимчивой, более емкой, возможно мне бы удалось сохранить в ней еще какие-то бесценные детали. Но, увы! К тому же я тогда не знала, что великому писателю нашей современности оставалось жить всего два года и в 1975 году его не станет.

В то время, о котором идет речь, в середине 70-х годов, наш друг Рудольф был еще совсем молодым человеком сорока с чем-то лет. Подвижный, любознательный, обласканный всемирной славой и почитанием, он жаждал взять от жизни все. Когда во второй или третий раз своего пребывания в СССР он появился у нас дома на Щукинском, с ним была его жена Элизабет и двое их очаровательных детей – мальчик и девочка. Третий ребенок у них еще не родился. Смотрю, вслед за Рудольфом в прихожую входит грациозная и златокудрая, пленительно застенчивая женщина– как бы сошедшая с вершины, позлащенной закатным солнцем, – Лорелея из баллады Гейне. Нет, это было что-то необыкновенное! От этой красоты невозможно было отвести глаз, и, надо полагать, мужчины не оставались к ней равнодушными. Сияющая копна волос, прелестное личико с зеленоватыми глазами, тоненькая, как тростинка. Но вот застенчивость первых минут прошла в дружественной атмосфере нашего дома, и тут-то мы и смогли оценить острый и проницательный ум и мгновенную реакцию этой златокудрой волшебницы. В отличие от нас, она в совершенстве владела английским, – Элизабет происходила из состоятельной буржуазной семьи и получила отличное образование, – и потому легко оперировала шуточными, а иногда и колкими замечаниями и намеками на английском, которые не всегда нравились ее мужу. При этом Рудольф как-то задумчиво вглядывался в нее своими живыми черными глазками. Но, как правило, молчал.

Однажды едем мы с ней по Москве, читаем названия разных улиц. Вдруг Элизабет восклицает:

– Бог ты мой, наконец-то я поняла, что обозначает фамилия моего мужа – Мессбауэр! Юра сказал, что перед нами, – «Мос-фильм», ну, а Рудик, выходит, «Московский крестьянин» (т.к. «бауэр» по-немецки – крестьянин. – Т.В.) Замечательно! Теперь буду знать!

Обычно детей мы усаживали рассматривать какие– нибудь альбомы – географические, зоологические. Они переворачивают страницу. На ней – крокодил раскрыл свою страшную пасть.

– Смотрите, дети, смотрите! – говорит им Элизабет. – По-немецки этот красавец – «di crоcоdail», значит, он – женского рода. Ну, а в русском языке «крокодил» – существительное мужского рода. И правильно. Сами подумайте, разве может такое страшилище быть женщиной!

Она была необыкновенно наблюдательной, где бы только ни оказалась. Бродим с ней как-то по художественной выставке у нас в Москве, перед нами картина, возможно, и самого Пикассо – «Поцелуй». Элизабет мне говорит:

– Какое у вас гуманное отношение к людям, – раз «Поцелуй», значит, здесь должна быть выгородка, чтобы посетители тоже могли поцеловаться. Не то, что у нас в Мюнхене в Ленбахгеллери – все открыто, все на виду!

Спустя несколько лет, когда мы вместе с Юрой оказались в Мюнхене и посетили Ленбахгеллери, мы вспомнили слова жены Мессбауэра, Элизабет. Нам от восторга тоже хотелось поцеловаться, но выгородки не было!

К нашему великому сожалению, к тому времени они уже были в разводе. Что-то надломилось в их отношениях, и они расстались. Некоторое взаимное раздражение было заметно еще и в Москве, но нам с Юрой не хотелось в этом признаваться.

Надо сказать, что потом мы дружили и со второй женой Мессбауэра, Кристалл, – значительно моложе нас, с чудесными вьющимися темными волосами, вполне земная, приветливая и оживленная, она проявляла по отношению к нам исключительное участие и гостеприимство. Мы часто были гостями в их доме под Мюнхеном, который они делили пополам с сестрой Кристалл и ее семьей. Дети сестры, племянники Кристалл, были своими в доме Мессбауэра, но своих детей у этой пары не было. Они прожили в счастливом браке несколько десятилетий.

Кристалл, если мне не изменяет память, была его секретаршей, – возможно, тоже имела какое-то физическое образование. Рудольф долго присматривался к этой веселой, хорошенькой девчушке, пока не понял, что без памяти в нее влюблен и жить без нее не может. Чувство было взаимным. Когда его избрали на пост главного научного руководителя в Гренобле, он взял ее с собой, и они поселились вместе. Однако чопорное французское общество не приняло такой формы совместного существования молодой девушки и женатого мужчины. Кристалл пришлось покинуть Францию. Их разлука продолжалась довольно долго. Но они ее выдержали и по возвращении Мессбауэра в Мюнхен женились официально. Элизабет без всяких проволочек дала Рудольфу развод, как только он его попросил, – в этом вопросе, как и во всем остальном, Элизабет была на высоте, хотя немецкие законы давали ей множество возможностей как следует помучить своего бывшего мужа и основательно вытрясти его карманы. Трое детей – это, несомненно, ущерб здоровью. Развод – ущерб моральный. Все это требовало материальной компенсации. К каким только ухищрениям не прибегают в Германии бывшие жены, находящиеся фактически в другом браке, нередко и с детьми, чтобы скрыть от бывшего супруга свою новую связь и не лишиться денежного довольствия. Такие ситуации случаются сплошь и рядом, бесконечно отравляя существование некоторых наших близких знакомых.

О дальнейшей судьбе Элизабет я знаю только то, что Мессбауэр до 65 лет, когда женщина в наш век эмансипации, так же как и мужчина, выходит на пенсию, обязан был платить ей алименты и что дети их вполне благополучны. Сын Питер женился и сделал блестящую карьеру, работая в компании «Мерседес» ведущим инженером по телефонной связи. Младшая девочка унаследовала способности своей матери и стала дизайнером, – по ее рисункам создаются новые модели женской одежды.

Рудольф и Кристалл, как я уже говорила, прожили в счастливом браке долгие годы. Она была верна ему до самоотречения, до полного растворения своей собственной личности в его, хотя вполне реализовала свои способности в новой профессии – преподавателя английского языка в начальной школе. Но главное для нее было устройство совместной жизни, включая практические заботы по дому и хозяйству, а также организацию развлечений и отдыха. При этом учитывались малейшие пристрастия Рудольфа, которого она называла необыкновенно нежным, ласкательным именем (приводить его здесь было бы как-то нескромно), и никогда, ни в чем ему не перечила. А может быть, у нее и не было каких-нибудь заветных желаний?

Как-то раз Рудольф повез нас по заранее намеченному маршруту в путешествие. Первым пунктом нашей программы было посещение ярмарки народных промыслов, вина и продукции сельского хозяйства. И вот мы с Рудиком и Кристалл ходим среди прилавков с невероятным изобилием всего на свете. Так и хочется по русскому обычаю чего-нибудь купить, ну, например, малины в маленькой плетеной корзиночке, кулек печеных каштанов или хотя бы банку меда. Но Рудольф с суровым видом пробирается сквозь толкучку, целеустремленно направляясь вперед к выходу, и машет нам рукой, чтобы мы нигде не застревали. Тут мое терпение иссякло, и я им кричу:

– Давайте присядем за этот стол, передохнем и, может быть, чего-нибудь выпьем!

Рудольф просто остолбенел, – это что еще за прихоть такая?! У нас по плану посещение Пантеона, места вечного упокоения Великих, и никакие задержки в пути не предусмотрены.

Садиться за стол он наотрез отказался, а мне в наказание за мой каприз была заказана огромная кружка морса, которую я должна была выпить. Стоя. Но в Пантеон мы все равно опоздали, – оказалось, он в этот день закрывался раньше обозначенного в проспекте времени. Понятное дело, потом меня при каждом удобном случае попрекали за этот срыв программы. Женщины вообще не должны иметь собственных желаний, а действовать по плану, намеченному на этот день. Так заведено у них с Кристалл. Я это усвоила и больше никогда не выступала со своими предложениями, а бутылку с водой брала с собой в сумку.

Впервые сопровождать моего мужа в его поездках в Германию мне разрешили в 1990 году, когда по инициативе Рудольфа Мессбауэра Юре было присвоено звание доктора «Хонориус кауза» Мюнхенского Технического Университета и нас пригласили на церемонию посвящения. Церемония проходила в одной из аудиторий Университета при большом стечении народа. Мессбауэр по этому поводу прочитал незабываемую лекцию. На кафедре он как бы весь преображался, целиком отдаваясь порыву вдохновения, и аудитория, замерев, старалась не проронить ни слова из его прекрасного английского, на котором, из уважения к иностранным гостям, он читал свою лекцию. Впрочем, его живой рассказ неоднократно прерывался взрывами хохота, поскольку, отказавшись от традиционного перечисления научных заслуг свежеиспеченного доктора, Рудольф избрал совсем другую форму посвящения в это почетное звание – юмористическую. Люди просто покатывались со смеху, когда Мессбауэр красочно изображал разные комические эпизоды, которые происходили в академических и научных кругах у нас в Москве, а также во время наших бесконечных путешествий по долам и весям нашего необъятного отечества. Это был юмор человека вполне доброжелательного, однако имеющего зоркий глаз и острый ум. В чем ему никак нельзя было отказать.

В 1994 году мой муж получил премию имени выдающегося немецкого ученого, естествоиспытателя, географа и путешественника Александра Гумбольдта. Предполагалось, что лауреат этой премии со своей женой, а если хочет и с детьми, может прожить в Германии целый год, работая в каком-то научном центре или Университете. Но можно было этот срок и раздробить, и тогда приезжать на какое-то время в Германию ежегодно. Чтобы надолго не отрываться от своей работы, от нашего сына Максима и от нашей семьи, мы именно так и поступили и в течение восьми лет приезжали в Германию на несколько месяцев.

Нам предоставляли уютную двухкомнатную квартирку на Амалиенштрассе, в «Гастен-хаусе», в университетском районе, и первое, что мы делали, – шли в ближайший супермаркет, где закупали бумажные скатерти, пластиковую одноразовую посуду, выпивку и закуску. В нашей квартирке мы сдвигали письменный и обеденный столы и приглашали в гости наших ближайших друзей. По первому кругу это были обычно: Рудольф Мессбауэр с Кристалл, Джордж Алефельд с Хельгой, Майк Кальвиус с Лилиан и Зигхардт Фишер с Хельгой. Известные ученые, они все работали в том же Мюнхенском Техническом Университете. Веселье наступало далеко не сразу. В немецком обществе панибратские отношения с вышестоящими и более продвинутыми совершенно не приняты.

К Мессбауэру обращались обычно как к «герр профессор» и, понятное дело, на «вы». Никому и в голову не приходило возражать ему на семинаре, задавать какие-нибудь каверзные вопросы или спорить на повышенных тонах, как это сплошь и рядом бывает в нашей научной среде. Единственный человек, с которым наш Рудик был на «ты», это был его старый студенческий друг Алефельд, но и с ним они практически не виделись в домашней обстановке.

Постепенно наши гости оттаивали. Рудольф на смену Юре произносил тост:

– Предлагаю выпить за этих Каганов! Как только они приезжают, мы все собираемся вместе! Хотелось бы понять – почему мы никогда не собираемся без них?

Разумеется, общение у них происходило, но в другой форме. Бывали у них и совместные посещения оперы и филармонии или художественных выставок, благо ни одно значительное явление в мире искусства не обходит Мюнхен стороной. Ну, и постоянные выезды на природу. Едва вступив в этот красивейший город Германии, вы ощущаете дыхание близких Альп. Горный воздух продувает буквально все улицы Мюнхена, а центральная улица, Людвигштрассе, ведет прямиком к предгорью Альп. Для жителей Мюнхена оно, как для москвичей – Подмосковье.

Самым любимым видом воскресного отдыха для семейства Мессбауэра и Алефельда были пешие походы в горах с рюкзаками и в бутсах – трикони. При этом для женщин не делалось никаких скидок. Хотите равноправия – пожалуйста, мы можем вам его предоставить.

Однажды они взяли нас с Юрой с собой, и мы проделали длительный, на целый день, круговой маршрут километров на двадцать.

Мы оставили машины на стоянке, а сами на фуникулере поднялись на высоту приблизительно полторы тысячи метров над уровнем моря. Нам открылся потрясающий вид. Бесконечными рядами уходившие за горизонт цепи гор сверкали на солнце белоснежными вершинами. Пирамидальные склоны казались прочерченными по линейке. Небо было пронзительно-синего цвета, какой бывает только на рекламных открытках. Это была зона альпийских лугов, и трава, покрывавшая все вокруг мягким бархатистым ковром, напоминала ухоженный газон на какой-нибудь богатой вилле. Глаза слепило от всей этой пронзительной синевы и белизны. Тропа была хорошо утоптана множеством ног прошедших здесь туристов и четкими и глубокими отпечатками овечьих копыт. А вот, наконец, и отара овец, – отару охраняли крупные лохматые собаки. У нас эта порода сторожевых собак называется «кавказская овчарка», а по-простому – «волкодав». Мы замерли на опушке поляны, боясь окрикнуть пастуха. Но он нас увидел, свистнул собакам и крикнул им громко: «цум платц!», а нам помахал рукой:

– Проходите, они вас не тронут!

Огромные псы тотчас же разбежались в разные стороны и заняли плацдарм под кустами, продолжая зорко следить за каждым нашим движением.

Мы вышли на поляну и огляделись вокруг. Уходить отсюда не хотелось. Хотелось забиться вместе с собаками в тень под кусты и оттуда бесконечно смотреть и на это бездонное небо, и на этих овец, мирно пощипывающих траву, и на это буйное цветение фиолетово– красных рододендронов, густой стеной окаймлявших поляну. Пастух, в островерхой тирольской шапочке и вышитом камзоле, примостившись на каком-то пне, заиграл протяжную мелодию на старинной свирели, – понятно, все это делалось по заказу турфирмы для полноты антуража. Вот, что значит настоящая забота о туристах!

Но пора было двигаться дальше. Предполагалось по плану, что мы должны были выбраться на горную дорогу и дойти до фермы с корчмой. Идем. Выходим с тропы на грунтовую дорогу, и тут начинается деревянная ограда крестьянского хозяйства: сеновал, сарай, еще какие-то постройки и, наконец, основательный дом, сложенный из толстых круглых бревен, с крыльцом, ведущим на длинную веранду, где, вероятно, и принимают гостей.

Дородная фрау встретила нас с ласковой улыбкой, – чернобровая, румяная и в национальном наряде с кокошником. Фрау проводила нас на веранду, и мы расположились за длинным столом, покрытым скатертью из сурового полотна. За одним из столов пировала, явно разогретая выпитым пивом, сытая и довольная, компания кого-то из местных. Они нас всячески приветствовали и для начала послали на наш стол в виде дружеского жеста поднос с кружками пива – ровно шесть штук. Удивительно, как это они успели нас пересчитать! Пиво подоспело как раз вовремя, – что может быть лучше для утоления жажды и восстановления сил, чем охлажденное прозрачное баварское пиво с оседающей пеной!

Но надо было подумать о нашем меню. И мы включились в священный для каждого истинного немца процесс – обсуждения заказанных блюд! Нам, как иностранным гостям, эта страсть к обсуждению блюд была не совсем понятна, поскольку выбор был заранее известен – при любом раскладе нам принесут непременный «швайненбратен мит картофелен», зеленый салат, а к ним столь же непременное (еще одна порция) баварское пиво и душистый, крупными ломтями нарезанный хлеб собственной выпечки. И этот хлеб, с поданным к нему оливковым маслом в глиняных плошках, и это жаркое из свинины поглощалось нами с таким аппетитом, как будто бы мы вообще никогда не ели. Жаркое было в меру прожарено с какими-то специями, рассыпчатая картошка прекрасно дополняла основное блюдо, а от серого пористого хлеба, который мы макали в оливковое масло, невозможно было оторваться.

Бавария – это благословенная земля, где в каждой забегаловке, куда бы ты ни заскочил на ходу, можно исключительно вкусно и дешево поесть.

После обильного возлияния и трапезы нам предложили немного подремать в специально предусмотренных для этого шезлонгах, покрытых овечьими шкурами. Словом – национальный колорит в самом лучшем его исполнении.

Наша вечеринка между тем продолжалась и заканчивалась танцами под музыку из транзистора. При этом выяснялось, что Рудольф и Кристалл еженедельно по пятницам ходят в танцевальный класс, поскольку наш друг Мессбауэр полагает, что танцы лучше всего проветривают голову, перегруженную различными профессиональными проблемами. Такие неожиданные откровения выяснялись!

Возможно, наш прием носил несколько провокационный характер, поскольку после него приглашения посыпались на нас со всех сторон. Иногда нас приглашали в гости за много дней вперед.

В одно прекрасное утро нам в Гамбург, где мы с Юрой были в то время, звонит Джордж Алефельд. В Гамбурге, во время одного из визитов в Германию, мы оказались по той причине, что мой муж в том же 1994-м, получил премию им. А.П. Карпинского (1846—1936 гг.), выдающегося ученого, основателя Российской геологической школы и первого избранного президента Академии наук СССР (с 1917 по 1936 гг.).

Фонд Карпинского, финансируемый немецким предпринимателем Альфредом Тепфером, награждает премией российских ученых и гуманитариев, которые внесли заметный вклад не только в развитие науки, искусства и литературы, но также в развитие и укрепление российско-германских отношений. В Гамбурге, в распоряжении фонда Карпинского—Тепфера, находится наследственная вилла семьи Тепферов, где принимают в качестве гостей лауреатов этой премии.

Итак, по приглашению фонда мы приехали в Гамбург на виллу семьи Тепфер, и первое, что нас поразило, – это была запись в тетради отзывов, лежащей на столике при входе в прихожую:

Эта звездная пара, Борис Мессерер и Белла Ахмадулина, также лауреат премии Карпинского, побывали здесь на вилле перед нами, оставив на память о себе этот прелестный экспромт нашей знаменитой поэтессы, который в двух строках передает всю красоту и обаяние этого места. Войдя в свой номер, мы с Юрой замерли возле окна и долго так стояли, не в состоянии вымолвить ни слова. Такой вид можно было увидеть только в кино: нам открылась необозримая панорама Эльбы со всеми ее окрестностями и проплывающими по ней в обоих направлениях огромными морскими судами, «кораблями и корабликами», парусниками, грузовыми баржами и моторными лодками. Вдали раскинулся грандиозный по своим масштабам порт, один из самых значительных в Европе, и величественная картина города с высотками, кварталами жилых домов, фабричными трубами, колокольнями церквей и часовой башни собора Св. Михаила.

Движение по водной магистрали плавно текущей реки напоминало какое-нибудь перегруженное в час пик шоссе, где уже скапливаются пробки. Фантастическое зрелище! Любуясь им, можно было часами не отрываться от окна, но впереди у нас была напряженная программа дня, и мы торопились ее выполнить.

И тут нам звонит невероятно озабоченный Алефельд.

– Мы вас хотим пригласить, но не знаем, какое меню вам подходит, – и Джордж начинает перечислять различные блюда, которые, по его мнению, способны удовлетворить наш аппетит. – Вы любите карпа? По-моему, карп – самая лучшая рыба!

– Отлично! – отвечаю я ему, хотя, каюсь, карп вовсе не является моим излюбленным рыбным блюдом. – Мы будем просто в восторге!

Через несколько дней, вернувшись в Мюнхен, мы смогли убедиться в кулинарных способностях Джорджа, когда он на открытой террасе своей виллы в самом конце Людвигштрассе, за универмагом Херти, угощал нас этим самым карпом, испеченным в специальных зажимах на жаровне.

С террасы виллы, расположенной на втором этаже, открывался потрясающий вид на центральную часть Мюнхена. Силуэт города был перед нами как на ладони: вот символ города – две башни-близнецы собора Фрауэнкирхе, колокольня церкви Св. Петра и вдали очертания Старой и Новой ратуши на Мариенплатц.

А с нашим угощением иногда происходили ужасно курьезные вещи. Например – специально для нас готовится какое-то экзотическое блюдо, – скажем, лосятина, или еще того круче – медвежатина – а мы со своими отсталыми гастрономическими вкусами не можем оценить его по достоинству. И, посрамленные, с завистью наблюдаем за тем, с каким азартом расправляется со всеми этими яствами находящаяся за столом молодежь.

Конечно, мы не раз бывали гостями в доме Мессбауэра, в Грюнвальде, ул. Лоэнгрин, д.46. Небольшое местечко, расположенное в природной зоне, оно как бы совмещает в себе все прелести деревенской жизни в сочетании с городским комфортом. Магазины, рестораны, бытовое обслуживание – все здесь совершенно неотличимо от Мюнхена, а возможно, и лучше. Сам дом Мессбауэра не блещет никакими архитектурными изысками и к тому же весьма скромный по размерам. Левое крыло дома занимает сестра Кристалл с мужем и двумя детьми, правое – Кристалл и Рудольф. При этом широкое крыльцо, из которого две двери ведут в левую и правую половины дома, у них общее, так что можно сказать, и дом у них общий.

По воскресеньям мы обычно с Юрой доезжали до конечной остановки на метро, где нас подхватывал Рудольф на своей машине, и мы ехали к ним домой. Здесь, выпив кофе за столиком, на крыльце на свежем воздухе, мы с Кристалл и Рудольфом отправлялись в какое-нибудь дальнее путешествие на машине или отправлялись в пешую прогулку.

Пешая тропа начиналась тут же, недалеко от дома Мессбауэра. Едва на нее ступив, Юра с Рудольфом замыкались друг на друге, продолжая свои бесконечные диспуты-споры, а мы с Кристалл могли спокойно наслаждаться видами потрясающей природы. Тропа проходила вдоль реки Иссы, протекающей в глубоком ущелье внизу под нами. Каменистые обрывистые откосы с той и другой стороны поблескивали на солнце выходами сланца, или еще какого-то минерала, и напоминали мне Кавказ, где в ранней нашей молодости нами было пройдено столько маршрутов! Так же, как и там, предгорья сплошь покрыты лесом – здесь в основном это бук с его ярко-зеленой, будто бы лакированной листвой и серыми, как слоновьи ноги, гладкими стволами. А подлесок, ближе к опушке леса, полыхает цветущими кустами рододендронов, шиповника, малины, ежевики.

Вскоре, за поворотом тропы, перед нами корчма, и как же можно в нее не зайти?! Мы в нее заходим и с большим аппетитом поглощаем баварскую еду, – если корчма расположена вблизи озера или реки, нам обычно предлагают форель, ну, а здесь нам приносят неизменный «Швайненбратен», без него обойтись невозможно!

Но чаще всего мы отправлялись в путешествия на машине. Как правило, за рулем был Рудольф. Он вел машину, как заправский шофер, не переставая с заразительным смехом рассказывать разные смешные эпизоды, связанные с его поездками в нашу страну. Поводов для юмора было предостаточно, причем временами с оттенком грусти и недоумения.

Вот, например, АН СССР присуждает ему, как выдающемуся ученому, медаль им. М. В. Ломоносова, а визу на въезд в Москву для получения награды ему не дают. Волынка с оформлением визы, переговоры с посольством невозможно затягиваются… Хотелось бы знать, чего в данном случае опасались наши власти?

«Хай лайт оф май биинг ин Москау» Рудик считал незабываемый конфуз на церемонии присвоения ему звания «почетного академика АН СССР». В огромном торжественном зале приемов Академии наук при большом стечении народа академик Анатолий Петрович Александров, Президент АН СССР, открывает футляр, где должна была находиться грамота, которую он намеревался зачитать вновь посвященному в высокий сан иностранному члену академии, – но футляр оказался пустым. Грамоту положить в него забыли. Академик Анатолий Петрович Александров в полной растерянности. Он буквально потерял дар речи. Повисает зловещая пауза… А затем, конечно, раздается громовой смех! Это был грандиозный прокол! Рудольф смеялся до слез! В коллекции его историй, которые происходили с ним в Москве, этот эпизод занимал самую почетную первую строку.

Тем временем мы приезжали в какой-нибудь невероятной красоты замок, крепость, монастырь или уникальное природное место. И в очередной раз восхищались богатством исторического наследия Баварии и любовались окружающим нас ландшафтом.

В этих поездках случались незабываемые происшествия.

Однажды мы попали в монастырь, затерявшийся в лесистых лощинах предгорья Альп, где-то на самой вершине холма. Снизу, где была стоянка для машин, были видны лишь шпиль и две конусообразные башни. Указатель говорил: «Не проходите мимо! Наверху находится францисканский монастырь. Поднимитесь туда, и да снизойдет на вас Божественная благодать!» Наверх, к монастырю вела проложенная по заросшему густым лесом холму узкая, крутая и довольно длинная лестница, огороженная толстыми, гладко обструганными жердями. На каждом повороте лестницы была площадка со скамейками. Это было далеко не лишнее, поскольку подъем был на самом деле не из легких. Наконец, мы вышли на обширное плато и поняли, что не зря карабкались по этой нескончаемой лестнице, – нам открылось поразительное зрелище – величественное и суровое здание монастыря с узкими, как бойницы, окнами, при нем католический храм и приземистый дом из белого камня – монастырская трапезная. Все это обнесено такого же белого камня оградой. Каким образом предыдущие поколения смогли возвести этот комплекс на такой высоте, в этом необитаемом месте, и не изувечить окружающую природу – оставалось загадкой.

Человек в рабочей робе и теплой шапке, так как было прохладно, открыл нам кованую тяжелую калитку. При этом мы заметили, что он был в сандалиях на босу ногу. Он нас оглядел с ног до головы и вдруг кинулся с объятиями к Кристалл.

– О, гнедиге фрау! Как я понимаю, вы тоже принадлежите к ордену францисканцев! – воскликнул он, не спуская глаз с ног смущенной Кристалл. Мы тоже поневоле посмотрели на ее ноги, – она была в сандалиях, обутых на босу ногу.

Сказать про нашу подругу Кристалл, что она одевалась в демократическом стиле, – это значит ничего не сказать. Иной раз при взгляде на ее наряд я просто терялась в догадках: в каких тайных закромах западногерманской торговли смогла она откопать те вещи, которые были на ней надеты?

В связи с сандалиями, обутыми на босу ногу, монах рассказал нам целую притчу. Мирскую одежду он может надевать для сельскохозяйственных и других работ, и, когда он находится в таком гражданском виде, ему разрешается общаться с посетителями монастыря. Однако даже и зимой он должен по законам францисканского ордена носить сандалии на босу ногу. Этот непременный атрибут одежды восходит к Х111 веку, когда Франциск Ассизский основал нищенствующий орден францисканцев. Но вообще-то у него, как у послушника, есть монашеское одеяние – черная ряса и черная накидка с капюшоном. Но так как у него работа с утра и до ночи, он почти всегда вот в этой робе. Оказывается, лет тридцать тому назад его, подростка-сироту, отдали сюда в послушники, и с тех пор он неотлучно здесь живет. В монастыре ведется натуральное хозяйство. Послушники сами выпекают хлеб и делают сыр. У них отара овец. Монахи возделывают виноградник, сажают овощи. Им запрещается курить и употреблять крепкие напитки. Зато можно пить местное красное вино собственного производства.

– Жить можно! – рассказывал нам словоохотливый монах, вполне здоровый по виду, розовощекий мужчина средних лет. – Но все-таки я удивляюсь. Не могу понять одного – почему к нам идет так много молодежи? Послушание у нас строгое: общаться с туристами нельзя, с женщинами тем более, когда ты в облачении ходишь. Служба по несколько часов каждый день. Мне-то деваться было некуда, я круглый сирота. И к тому же из самой бедноты. А вот нынешние молодые люди?! Они знают, на что идут, обрекают себя жить без семьи! Скажите, это что же, у вас там внизу совсем стало плохо, в вашей мирской жизни, поэтому юноши и бегут к нам спасаться?!

Мы сильно призадумались насчет того, что нам надо было бы ответить монаху, – возможно, нам и правда пора искать спасения за стенами монастыря…

Долго бродили мы вокруг монастырских стен, по двору с цветущими, несмотря на осеннюю пору, розами. Зашли в храм, где проходила служба, и почувствовали какое-то просветление в душе, – вероятно, это Божественная благодать осенила нас своим крылом.

Наш проводник не преминул угостить нас местным вином. Густое, красное сухое вино сильно отличалось от того, что продается в супермаркетах. Видимо, секрет его производства так и остается достоянием францисканского монастыря.

Потом спустились к машине и снова окунулись в нашу мирскую суету.

Выше я писала о том, что в моей жизни не раз случались странные, ничем не объяснимые совпадения. Одно из них произошло во время очередного нашего путешествия с Мессбауэром по разным историческим местам. Почему-то судьбе было угодно привести меня к этой православной церквушке, на кладбище, чтобы я увидела это княжеское имя, выбитое на мраморе скромного надгробия.

Это был бесконечно длинный день. Мы ездили по разным городкам в районе реки Инн, побывали в нескольких замках и храмах, и вдруг во время обеда на озере Зеебрюк Рудольф нам говорит:

– Я вспомнил, здесь недалеко есть православная церквушка с точно такими же куполами, как в Москве. «Люковитца» – правильно я говорю?

У нашего Рудика явная ностальгия по России.

И мы едем в местечко Зееон осматривать эту самую церковь. На берегу маленького горного озера, через которое проложены мостки, на плато, подступающем к предгорью, высится белая церквушка с одним большим позолоченным и двумя маленькими куполами – «луковицами». Вокруг нее кладбище, на памятниках надписи на русском языке. Одна могила, у самой побеленной стены церквушки, украшена живыми цветами. И я читаю:

«Герцогиня Ольга Николаевна Лейхтенбергская. Урожденная княжна Репнина.

21 авг.1879 – 27 апр. 1953».

Помните, как писал Пушкин о ближайших сподвижниках Петра Великого, —

И где теперь потомки славного княжеского рода Репниных? Рассеялись по белому свету. В России что-то не слышится такого имени, да и в Европе тоже. А меня эта надпись на скромном надгробии поразила потому, что как раз недавно я закончила работу над переводом романа сербского писателя Милоша Црнянского, повествующего о трагической судьбе первой, послереволюционной волны эмиграции из России, и о печальной участи главного героя этого произведения, – князя Репнина. До конца своих дней князь Репнин носил в своем сердце образ покинутой и беззаветно любимой родины, умирал от тоски и покончил с собой, намеренно скрыв, чтобы жена не узнала, свое самоубийство. С тяжелым рюкзаком, набитым камнями, он встал на корме лодки, далеко отплыв от берега, и выстрелил себе в висок.

«Роман о Лондоне» М. Црнянского с боями пробивал дорогу к русскому читателю. На мои многочисленные заявки о том, что это произведение адресовано непосредственно русскому читателю, я получала неизменный отказ в виде задушевных и доверительных писем ко мне главного редактора издательства «Радуга», одно из которых сохранилось в моем архиве. Привожу его полностью.

« Уважаемая Татьяна Николаевна!

Издательство, получив Вашу заявку, еще раз самым внимательным образом изучило книгу М.Црнянского «Роман о Лондоне».

Мы пришли к окончательному выводу – роман мы переводить не будем. И вот по каким соображениям. Лимит бумаги, отпущенный на литературу СФРЮ, невелик, и, естественно, мы стремимся использовать его для выпуска актуальной литературы, посвященной стране, ее истории, ее современности.

Предлагаемый же Вами роман Црнянского посвящен истории русской послереволюционной эмиграции. Главный герой, покинувший родину в годы гражданской войны, не понимает (и не принимает) происшедших в России социальных перемен. К тому же роман насыщен сексуально-эротическими пассажами.

Учитывая все сказанное, мы отказываемся от публикации книги.

Ждем от Вас новых предложений, новых творческих заявок.

Самые добрые пожелания по случаю наступающего Нового года!

Главный редактор издательства Г.А.Анджапаридзе.

29.12.85».

На что, скажите мне, могла бы я сердиться, получив этот вежливый отказ? Главный редактор охранял от всяких вредных отклонений основную идеологическую линию вверенного ему издательства, но при этом старался морально поддержать заблуждающуюся творческую единицу, а именно меня, и давал мне надежду на наше будущее счастливое сотрудничество.

А вот главный герой романа, князь Репнин, был кругом не прав. Голгофу он мог принять и у себя на Родине, а не страдать в эмиграции. И незачем ему было постоянно любить свою жену Надю под беличьим одеялом, вывезенным из России сюда, в этот нетопленый Лондон. Весь этот интим нам глубоко чужд, потому что, как совершенно справедливо заметила одна советская гражданка, кажется депутат, или что-то такое в этом роде, – «никакого секса у нас, в СССР, нет».

Война с издательствами продолжалась у меня весь советский период, – кое-что все-таки удавалось пробить. Не прошло и шести лет с момента получения мной последнего отказа на мою заявку, поступившего из издательства «Радуга», как «Роман о Лондоне» Милоша Црнянского был опубликован в издательстве «Художественная литература» в переводе двух переводчиц – Т. Вирты и Т.Поповой.

В том же издательстве «Радуга», которое занималось публикацией иностранной литературы, примерно в те же годы, я отчаянно сражалась с начальством, доказывая необходимость опубликования на русском языке романа хорватского классика Мирослава Крлежи – «Знамена». И в стенах издательства, как мне рассказывали, ходила такая частушка: «Вот Татьяна!/ В бой с редактором она/ со «Знаменами» пошла!/ Но атака захлебнулась,/ И Татьяна к нам вернулась!» Впрочем, в конце концов мои усилия приводили к положительным результатам. Так было и с двухтомной эпопеей М. Крлежи «Знамена». В 1984 году она вышла в свет в «Радуге» тиражом 50 000 экземпляров и таким образом, стала известна русскому читателю.

Прошу прощения за это отступление.

В тот свой приезд в Германию в 1994 году мы были в гостях у Мессбауэра с Зигхартом Фишером с Хельгой и Фрицем Параком с Трауди, – обе эти пары были у них впервые. Известные ученые, профессор Фишер и профессор Парак, долгие годы являлись ближайшими сотрудниками Мессбауэра и ежедневно бок о бок с ним работали в одном институте. Но чтобы оказаться с ним в домашней обстановке, – это было для них совершенно непривычно. И они, явно польщенные столь почетным приглашением, в то же время чувствовали себя скованными в присутствии своего шефа и всеми силами старались побороть смущение и приобрести естественный и раскованный вид. Кем же он теперь будет для них – этот «профессор Мессбауэр», неужели, страшно подумать, просто Рудольфом?!

В этой связи вспоминаю один смешной эпизод, произошедший с нашим близким другом академиком Виталием Гольданским. Когда он был избран академиком, сотрудники стали одолевать его вопросами: как они теперь должны к нему обращаться – по имени-отчеству, «Виталий Иосифович», или «академик Гольданский», а может быть, как принято на Западе, «профессор Гольданский»?

На что наш драгоценный Витя им ответил:

– Называйте меня, как старшего по возрасту и по званию – Ваше Высокопревосходительство! Это будет самое правильное.

Но академик Гольданский, как всем известно, был большой шутник. Ну, а Мессбауэр? Насколько я могу судить, он тоже больше всего на свете любил комические ситуации, бесконечно их пересказывал и заливался при этом своим серебристым переливчатым смехом.

Не следует, однако, думать, что Рудольф всегда был благодушно настроен и только лишь посмеивался над всякими несуразностями нашей жизни в советскую эпоху. Он мог и огрызнуться, и очень даже зло. Что бывало на нашей памяти неоднократно.

С некоторых пор Мессбауэра стала утомлять затяжная тяжба с КГБ и другими органами, которые всеми силами старались «держать и не пущать» Ю.М. Кагана и препятствовать его сотрудничеству с немецкими учеными. Выезды моего мужа в Германию сопровождались невероятной волокитой, сроки семинаров и конференций регулярно срывались. Для положительного решения вопроса требовалось вмешательство директора Института атомной энергии А.П. Александрова, и академик, чей рабочий день был расписан по минутам, начинал писать пространные реляции, адресованные высокому начальству, в которых он давал обоснование необходимости взаимодействия моего мужа с иностранными учеными.

«Тов. Рябеву Л.Д. (Рябев Лев Дмитриевич – министр среднего машиностроения СССР.)

Как Вы знаете, в течение уже длительного срока осуществляется прямое сотрудничество между Мюнхенским техническим университетом (МТУ) и Институтом атомной энергии по гамма-резонансной спектроскопии. С немецкой стороны программой сотрудничества руководит лауреат Нобелевской премии профессор Р.Мессбауэр, с советской – академик Ю.М.Каган. Это сотрудничество оказалось очень плодотворным и эффективным и в какой-то мере может служить примером для актуальной сейчас проблемы установления прямых связей и проведения совместных исследований с учеными других стран.

…Вместе с тем немецкая сторона высказала претензии в связи с необязательным характером ведения сотрудничества советской стороной, что выражается в постоянном срыве сроков приезда специалистов, с задержкой ответов на письма или вообще их отсутствие. От себя могу добавить, что все это является следствием пассивности и незаинтересованности аппарата ведомства в поддержании такой прогрессивной и полезной формы сотрудничества.

…Особо я хочу просить Вас дать указание об оформлении поездки академика Кагана Ю.М. В значительной степени заинтересованность немецкой стороны связана с возможностью сотрудничества с нашими теоретиками, в первую очередь с Ю.М. Каганом, внесшим большой вклад в эту область физики. На его авторитете как ученого вообще держится программа сотрудничества. Имевшие место неоправданные трудности с его оформлением и оставшиеся без ответа многочисленные обращения Р.Мессбауэра с просьбой о его приезде для обсуждения результатов и детальной программы работ мешают сотрудничеству и могут внести ненужные политические оттенки. А.П.Александров».

Подобные реляции со своей стороны неутомимо писал московскому начальству и Р. Мессбауэр. Эти документы, сохранившиеся в нашем семейном архиве, как мне представляется, красноречиво свидетельствуют о той атмосфере, в которой существовали советские ученые, пока не наступила эра Горбачевской перестройки.

Привожу один из них.

«Д-8026, Гархинг, Мюнхен, 8 августа 1985 г. Физический факультет Е15, Мюнхенский технический университет, проф. Р.Л. Мессбауэр.

Проф. д-ру А.П.Александрову. Директору Института атомной энергии им.

И.В.Курчатова, 123182, Москва, СССР.

Проф. Д-ру Г.К.Скрябину, Главному ученому секретарю Академии наук СССР,

Ленинский проспект14, 117901, Москва СССР.

Проф. Д-ру А.М.Петросьянцу, Председателю Комитета по атомной энергии СССР. Государственный комитет по атомной энергии СССР, Москва, СССР.

Господа!

Уже много лет существует успешное научное сотрудничество между моим Институтом в Мюнхене и Институтом им. Курчатова в Москве… Наше сотрудничество с Институтом им. Курчатова, которое было сосредоточено на изучении когерентных явлений, включающих гамма-излучение, было довольно уникальным и давало много общих научных публикаций.

Проф. Каган, а также проф. Афанасьев специально развили теорию для этой довольно новой области физики и способствовали расширению экспериментального оборудования, например, самое последнее, – в области синхротронного излучения…

В последние годы, к сожалению, сотрудничество было менее эффективным, так как наши партнеры из Института им Курчатова, проф. Каган и проф. Афанасьев, не смогли посещать мою лабораторию в Мюнхене. Уже в конце 1984 г. я получил информацию, что проф. Каган посетит мою лабораторию, но ни один из нескольких предполагавшихся с тех пор визитов в действительности не состоялся по неизвестным мне причинам… Наш самый последний семинар только что завершился в Мюнхене, в ФРГ, но наши надежды на участие профессоров Кагана и Афанасьева опять не оправдались. Это нас особенно волнует, так как мы только что начали серию экспериментов (частично включающих синхротронное излучение), что было особенным пунктом дискуссии нашего последнего семинара. Эти эксперименты – это эксперименты нового типа, и они требуют тщательного теоретического подтверждения, которое может обеспечить именно проф. Каган…

Поэтому я бы хотел еще раз повторить мое предыдущее приглашение проф. Кагану приехать ко мне в лабораторию в Мюнхене в рамках существующего сотрудничества… Я был бы благодарен за быстрый ответ на это письмо, что обеспечит правильное планирование.

С уважением, Р. Л.Мессбауэр, профессор физики».

Если все эти воззвания не давали желаемого результата, академик Александров обращался на самый верх, в правительство, и там закладывал свою голову, ручаясь за этого Кагана, что он не сбежит и никаких секретов не выдаст – такой человек был Анатолий Петрович!

Вся эта нервотрепка мешала совместной работе моего мужа с Мессбауэром, и Рудольфа это начинало страшно злить. Как-то раз, во время очередной баталии за выезд Юры в Мюнхен, Рудольф, будучи невероятно раздраженным, устроил в Москве настоящий скандал.

В тот приезд, о котором идет речь, его поселили в трехкомнатном номере гостиницы «Россия», с роскошным роялем «Стейнвей», и Рудольф пригласил нас с небольшой компанией его московских друзей послушать в его исполнении новую музыкальную программу, которую он для нас специально подготовил.

Я уже писала о том, что за роялем Рудольф был прекрасен. Аристократической формы руки легко летали над клавишами, и он устремлял взгляд куда-то вдаль. Казалось, он открывал музыке свою душу, его лицо смягчалось и приобретало мечтательно-просветленный вид.

И я успокаивалась и думала, – вот это и есть его истинный облик. А вовсе не тот, каким он иногда бывает, когда после бурного веселья вдруг впадает в отчужденно-замкнутое состояние, уходит в себя и, казалось, никого вокруг не узнает. Боже мой, недоумевала я в такие минуты, тот ли это человек, с которым мы провели вместе столько часов в путешествиях, за столом, на выставках! И просто в разговорах.

Нет, конечно, он вот этот, вдохновенный, исполняющий своим друзьям Шопена. Таким он бывает и на кафедре, когда читает свои лекции. В любом университетском городе, куда бы мы ни приезжали, Мессбауэр обязательно давал лекции, на которые собиралась аудитория, едва вмещавшая всех желающих в зале.

На кафедре Мессбауэр, действительно, был незабываем, я уже говорила об этом. Его энтузиазм передавался слушателям, создавая иллюзию доступности его логики каждому из сидящих в зале. Лекции Мессбауэра всегда встречались с восторгом. Все осознавали: перед ними выступает выдающийся ученый, открывший эффект, названный его именем, и внесший неоценимый вклад в общемировой прогресс.

Но я отвлеклась.

Итак, по приглашению нашего друга мы приезжаем в гостиницу «Россия», а пропуска на вход нам не дают, – такое распоряжение поступило свыше. Это было уж слишком! Рудольф, взбешенный, сбегает к нам в рецепцию и начинает кричать на весь огромный мраморный вестибюль:

– Вызывайте мне немедленно такси! Я съезжаю из вашего отеля! Я тут ни одной минуты больше не останусь!

Прибежал перепуганный главный администратор. Стали перед Мессбауэром извиняться, – мол, вышло какое-то недоразумение. Нам, конечно, тотчас же выписали пропуска. Однако настроение было вконец испорчено.

На второй день его пребывания в этой же самой гостинице «Россия» к Мессбауэру стали прорываться журналисты, которые мечтали взять у него интервью. Рудольф никогда не стремился, надо отдать ему должное, к публичности и стал отказываться. Но журналисты не могут упустить свой шанс интервью с нобелевским лауреатом – это же неслыханное везение и, возможно, даже выход на экраны ТВ! Наконец, Рудольф смилостивился и говорит:

– Ну, ладно, заходите в номер и расставляйте свою аппаратуру, а я пока поиграю.

Рудольф садится к роялю, а журналисты спешно расчехляют свою аппаратуру, проводят удлинители, расставляют треножники для съемочных камер и занимают места на ковре полукругом, чтобы нобелевский лауреат за роялем оказался в центре внимания.

– Мой первый к вам вопрос – спрашивает их Рудольф, отрываясь от игры и поворачиваясь к нам. – По какой причине академик Сахаров находится в ссылке в городе Горький и я не могу с ним встретиться?

Наступает тяжелая пауза. Журналисты переглядываются и молчат.

– А второй вопрос такой: по какому праву ваши войска вторглись в Афганистан и вмешиваются в их внутренние дела?

Тут журналисты все так же безмолвно рассовали по сумкам свою аппаратуру и спешно ретировались.

Беда была с этим нобелевским лауреатом! Во-первых, он ничего не боялся и, во-вторых, настолько освоился в Москве, что уследить за ним было просто невозможно. Какой-то человек-невидимка. И тогда было принято решение услать его в компании с неизменным Германом осматривать наши древности в город Псков. Подальше от московской публики, от разных подпольных подозрительных художников, а также и от милых дам. Как на грех, я как раз недавно посетила этот достославный город с делегацией югославских писателей и могла поделиться с Рудольфом своими личными впечатлениями. Гостиница, еще куда ни шло, хоть и не отличалась современным комфортом, но все же невероятными усилиями персонала содержалась в чистоте. Что же касается города, – надеюсь сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, там все изменилось. Но тогда – Боже мой, в каком ужасающем состоянии находились все эти древности, развалины крепости, церкви, собор и сам город Псков, если в нем невозможно было найти ни одного туалета, негде было присесть, чтобы отдохнуть, не говоря о том, чтобы перекусить! Деваться там было просто некуда, на дворе стояла промозглая осень, и, зная, как Рудольф боится простуды, притом, что он был легко одет, я категорически не советовала ему туда ехать.

…Думаю, каждый согласится со мной, что разочарования – сильнейшее испытание в нашей взрослой жизни. Но одно дело разочароваться во вчерашней, впопыхах произведенной покупке, которую, к слову сказать, у нас невозможно вернуть. И совсем другое дело разочароваться в человеке. В дружбе, в любви. Тогда уже начинаются драмы и слезы. Однако я не понимаю, как можно было разочароваться в нашем Германе, которого до тех пор я считала этаким безобидным малым? Разве с самого начала не было ясно, из каких атомов и молекул он состоит? Нельзя же до преклонного возраста сохранять такую непростительную наивность!

На следующее утро после нашего разговора с Рудольфом, который велся, как водится, в присутствии Германа, моего мужа Юру вызывают в первый отдел режимного Института атомной энергии и говорят (привожу небольшую выдержку из моего дневника):

«– Напрасно ваша жена вмешивается в наши планы и заставляет нас менять расписание иностранного гостя. Это решается в самых высоких инстанциях!»

Такие заявления заставляли нас обливаться волной холодного ужаса. Странно, что нас:

А) не посадили и не объявили диссидентами;

Б) что мы сами от этого удержались.

Два момента пика отчаяния (1983 г.) Мы продлили пребывание в пансионате Дома ученых в Лейлупе, на Рижском взморье, т.к. Юре отказали в поездке в Венгрию, на семинар, где он был членом Еврокомиссии. Мы ходили взад-вперед по опостылевшему побережью и все это переживали. И я, неверующая, молила Бога: «Господи, пронеси от инфаркта!»

Который, конечно, случился, но потом, спустя несколько лет. В тот раз пронесло, но рубцы на сердце, несомненно, остались. И дальше в том же дневнике:

«Второй издевательский акт по отношению к нам относится к 1985 году. Ю. Кагану присуждается Ленинская премия, и нас, меня и нашего сына Максима, приглашают в Кремль, на церемонию вручения. При входе в Троицкие ворота Кремля документы Максима крутили и вертели, разглядывая со всех сторон, но все-таки пропустили. Премия была вручена. А на следующий день Юре запретили участвовать в Советско-Американском семинаре, проходившем у нас в Москве именно по той тематике, которую американские ученые собирались обсудить с моим мужем».

Помню наше с ним состояние. Что было делать? Созывать пресс-конференцию? Это значило подставлять под удар нашего сына Максима, студента-физика, призывного возраста, вполне здорового, слава тебе Господи, парня, и это на фоне войны с Афганистаном. И мы понимали, что должны молчать, и только молчать, хотя это было очень трудно. И наверняка опять рубцы на сердце.

Для нас это были мрачные годы. Вместе за границу до 1986 года нас никуда не выпускали. Впервые мы выехали с моим мужем в Голландию, когда он получил приглашение на почетную должность Ван-дер-Ваальс профессора в Амстердамском университете. До этого времени мы могли выезжать за границу только в разное время и врозь. Интересно было бы знать логику наших спецслужб: что же, они думали, сами мы, очутившись вместе где-нибудь за рубежом, сбежим, а нашего сына Максима оставим в заложниках, и в придачу к нему еще моих маму и бабушку?! Как сказал во время Великой Отечественной войны один наш прославленный маршал: «Нечего жалеть солдат, бабы еще нарожают!»

И что же выясняется? Несмотря на все подозрения, мы по-прежнему здесь, на своем месте, никуда не девались. Как говорится, не в ту сторону надо было смотреть. А то слишком много проколов!

Да, нелегкие времена мы пережили! Хотя, возможно, наши горести касались узкой прослойки граждан СССР, тогда как остальные люди были погружены совсем в другие проблемы простого человеческого выживания. Молодой начинающей журналисткой я немало поездила по нашей необъятной родине и воочию видела жизнь в глубинке. Так что могу судить об этом не понаслышке…

С приходом М.С.Горбачева, сменившего у кормила дремучих и к тому же безнадежно больных старцев, в нашей стране наступила другая эра, – теперь мы видели на трибунах и в залах бесконечных заседаний молодых, образованных, современных, и на них возлагали все надежды. Была объявлена «перестройка», и воздух свободы стал проникать на наши просторы. Мы с Юрой с облегчением вздохнули.

Однако перенесемся обратно на вечеринку в доме у Мессбауэра. На время наша компания разделилась. Рудольф был поглощен разговором с Юрой, – они с ним бесконечно обсуждали какие-то серьезные дела. А Кристалл для развлечения гостей рассказывала всякие забавные истории о своих учениках в начальной школе, где она преподавала английский язык. Кудрявая и хорошенькая, она, как всегда, была в прекрасном настроении и своей веселостью заражала других.

Но тут на сцену вышли два новых персонажа, и все наше внимание переключилось на них. В гостиную, где мы сидели за аперитивом, вступили два рыжих, упитанных и очень похожих друг на друга кота. Ленивой походкой, хвост трубой, они направились к хозяину и стали тереться ему об ноги. Оба в ошейниках, как положено в Германии для всех оприходованных кошек. И кастрированные, чтобы ничто не отвлекало их от дома и семьи. Мессбауэр на полуслове оборвал свою научную дискуссию с Юрой и, нагнувшись к котам, льстивым и заискивающим тоном в чем-то их стал убеждать, поглаживая каждого по спине от загривка до вздыбленного вверх трубой хвоста. Коты при этом ревностно следили за тем, чтобы хозяйская рука не слишком долго задерживалась на противоположной спине, и в случае чего недовольно передергивали ушами. Рудольф скороговоркой нам объяснил, что ужинать котам еще не положено, потому что еще немного рано, но, возможно, они хотят пить? Он с тревогой взглянул на Кристалл. Что с их питьем? И с невероятно озабоченным видом бросился в кухню – проверить, есть ли в мисках вода и достаточно ли она свежая, или надо ее срочно сменить? Коты, все так же, хвост трубой, поскольку хозяин все еще не удосужился выполнить их требование, последовали за ним в кухню. Сначала было слышно, как там лилась вода, потом все стихло, и Рудольф вернулся к нам. Вернулись вместе с ним и коты и в продолжение всего обеда сидели несколько поодаль, не спуская своих зеленых, будто бы стеклянных, бусинок-глаз с Рудольфа, который время от времени что-нибудь ласковое им говорил. Я не слышала, чтобы этот великий ученый с кем-нибудь так ворковал, как со своими котами. Понятно было, кто тут, в этом доме, главный.

– Меня они слушаются, – объяснял нам Рудольф, – Но с Кристалл целая проблема. Они просто третируют ее. То им надо, на ночь глядя, во двор. То их невозможно загнать домой, когда ей надо куда-то уходить. То они начинают точить когти и драть диван, хотя прекрасно знают, что это им строжайшим образом запрещается…

И, обратившись к котам, Рудольф стал читать им нотацию, грозя, по своему обыкновению, пальцем. Коты его слушали, недовольно передергивая ушами, и, видимо, мотали слова хозяина себе на ус.

Между тем Рудольфу настало время входить в роль гостеприимного хозяина, и он торжественно провозгласил:

– Просим всех к столу! Нашим главным блюдом будет спаргел-суппе! – заранее объявил он. – Сейчас как раз сезон спаржи. И Кристалл готовит спаргел-суппе по специальному рецепту. Главное здесь – соблюдать порядок, в котором в этот суп кладутся овощи.

И Рудик с большим знанием дела начал перечислять порядок добавления в кастрюлю репчатого лука, моркови, а также этой самой спаржи и разных специй.

– Имейте в виду, имбирь добавляется в самую последнюю очередь! – сообщил нам Рудольф, грозя указательным пальцем, – его характерный жест, когда он хотел подчеркнуть свою мысль. Чего только не узнаешь от нобелевского лауреата!

– А второе у нас будет в русском духе, – заранее оповестил он нас, – отварная картошка и к ней разная закуска. Рыба, окорок, салаты, сыр.

Надо сказать, что «русский дух» в этом немецком семействе наблюдался не только за столом. Когда мы перешли в другую часть комнаты, где был накрыт десерт, мы обнаружили себя в окружении вполне приличной коллекции русского авангарда, которую не без нашей помощи долгими годами собирал Рудик. Картины, зарисовки, графика А.Зверева, В.Калинина, В. Сидура.

Все дело в том, что до того, как мы с Юрой впервые вместе выехали в Германию, в 1990 году, Рудольф был у нас в бывшем СССР несчетное количество раз. И для того, чтобы хотя бы вкратце описать его передвижения по нашей стране, которую он изъездил вдоль и поперек, нужно разложить на столе карту бывшего СССР и красными флажками отмечать, где, в каких городах и республиках, побывал наш друг. Но это мы сделаем несколько позже.

А пока что в тот день на вечеринке у Рудика мы получали множество рекомендаций, куда нам следует прежде всего поехать и какие достопримечательности осмотреть здесь, в Баварии.

Ну, конечно, очаровательную деревушку Мюрнау, где со своей любимой подругой Габриэль Мюнтер, художницей, жил Василий Кандинский (1866—1944 гг.), пока в 1914 году не вернулся на родину в Россию. Они были счастливы вместе, к этому периоду относится расцвет творчества великого художника. Ежедневные выходы на пленер, а в непогоду из маленького окна комнатушки, которую они занимали с Габриэль, Кандинский каждый раз писал совершенно разные пейзажи.

Следом за этим путешествием у нас было множество других.

Но вот мы испытали настоящий шок. В хорошем смысле этого слова. Приезжаем в городок Розенхейм – и там, в автосалоне, огромном помещении– ангаре, где обычно проходят выставки-продажи автомобилей самых разных марок и стоимости, недавно открылась всемирная выставка картин Сальвадора Дали. В этот городок Розенхейм их свезли из Барселоны, Мадрида, Вашингтона, Нью-Йорка, Мюнхена и других мест, чтобы возможно полнее представить творчество этого выдающегося художника.

Надо сказать, что творчество Сальвадора Дали нам было хорошо знакомо и раньше. Зная о том, что мой муж большой любитель живописи, а также собиратель неплохой коллекции картин советского авангарда, наши зарубежные друзья привозили нам в разные годы совершенно уникальные альбомы и каталоги его картин. И вдруг такое счастье, – перед нами воочию картины, скульптуры, графика. Мы видим перед собой шедевры: «Автопортрет в Рафаэлевском повороте», «Постоянство памяти», «Мягкие и растекающиеся часы», «Атомную Леду», «Лицо войны», «Видение святого Антония», портрет Галы, скульптурный торс Веласкеса, рисунки к сказкам Лафонтена.

Как описать словами чувства людей, которые восхищались каким-то явлением искусства лишь в отраженном мире фотографий, иллюстраций или телевизионного экрана, и вдруг, вот оно, перед вами в подлиннике! Это был подарок судьбы, и мы его приняли с большой благодарностью.

Наши друзья старались показать нам что-то прекрасное, пользуясь любым перерывом в напряженном графике работы моего мужа с лабораторией Рудольфа Мессбауэра. Так что смею думать, мы неплохо познакомились с историей Германии, ее культурой, искусством, архитектурой.

В воскресенье мы, как правило, погружались с кем-нибудь из наших друзей в машину и куда-нибудь ехали, – насколько я могу судить, этот вид отдыха немецкая публика и в повседневной жизни считает для себя единственно достойным. Расположиться на террасе с книжкой в руках – нет, это для них. Им непременно надо что-нибудь осматривать или совершать какой-нибудь поход. Чтение художественной литературы здесь, мне кажется, не является приоритетным.

Все мои старания поговорить в тот вечер у Мессбауэра о литературе не встретили в обществе активной поддержки. Имени Иво Андрича, роман которого «Мост на Дрине» в переводе на немецкий язык был издан в Германии, как и в других странах Европы, а также и в Америке, никто не знал. И даже заявление Рудольфа о том, что они с Иво Андричем получили Нобелевскую премию в один и тот же год и были вместе в Стокгольме на вручении, оставило всех равнодушными. Югославская литература была нашим немецким друзьям совсем неизвестна. Русскую классику, некоторые имена, они знали по фильмам и спектаклям: Толстого по американскому фильму с Одри Хепберн о любви Наташи и князя Андрея. Достоевского – по фильму «Идиот». Пушкина – по немецкому фильму «Евгений Онегин», не дающему ни малейшего представления ни о русском характере, ни о жизни русского дворянства. Чехову повезло больше, поскольку Товстоногов привозил в Германию из Санкт-Петербурга свой спектакль «Три сестры».

Интересная деталь. Жена Фрица Парака, Трауди, как это принято во многих профессорских семьях, когда выросли дети, на добровольной основе в качестве волонтера, пошла работать по утрам в местную библиотеку. На этой почве мы с ней разговорились, и я сказала, что немецкая литература после войны у нас в стране активно переводилась и была очень популярна. Все зачитывались романами Э. Ремарка «Три товарища» и «Время жить и время умирать». А драматургия Б. Брехта и его пьесы «Добрый человек из Сезуана», «Трехгрошовая опера» и «Карьера Артуро Уи» составили целую эпоху в наших театрах.

Трауди была искренне удивлена:

– Правда?! А у нас ничего подобного нет. Читают в основном развлекательную литературу, серьезные писатели не пользуются особенным успехом.

Возможно, это относилось к читательской аудитории их маленького городка, но об этом я судить не берусь.

Как я уже писала выше, у нас в Москве Рудольф Мессбауэр был частым гостем. Свою жену Кристалл он брал с собой не всегда. Любил иногда вырваться на свободу – и, надо сказать, не без успеха. На наш вопрос:

– А где же Кристалл? Почему она не приехала? – Рудольф неизменно отвечал:

– Ши из тичинг чилдрен! – и при этом своим характерным жестом грозил указательным пальцем.

С некоторых пор, заметив, что наш сын Максим подрос, Рудик сменил направление своих сувениров, и теперь они были адресованы не мне, а ребенку. В связи с этим я перестала получать от него в подарок модный журнал «Бурда», который на фоне нашего тогдашнего дефицита всего, что касалось женской одежды, невероятно раздражал меня своим глянцевым великолепием, и теперь привозил в подарок шоколадных зверей.

Войдя в прихожую, Рудольф озирался в поисках нашего сына, но так как Максим был, как правило, в школе, то объемная и жутко неудобная для транспортировки коробка вручалась мне со словами:

– Брокабел, бат итабел!

Максим в то время, как большинство советских детей, ограниченных в выборе игрушек, бредил машинками. Мы старались как могли пополнять его коллекцию, и большинство наших иностранных друзей действовали в том же направлении. Но не могла же я учить нобелевского лауреата:

– Мол-де, насколько вам было бы легче привезти Максиму в подарок машинку, которую можно запросто поместить в портфель, чем тащить эту коробку с шоколадным зайцем или кошкой! Вы же сами говорите, что этот сувенир, хотя и съедобный, но бьющийся.

Хорошо, что у нашего сына было так много друзей по соседству, и с помощью Сережки, Сашки и Димки все эти звери уничтожались за один присест.

Самое смешное заключается в том, что моя любимая подруга Милочка Семенова-Гольданская, жена академика Виталия Иосифовича Гольданского и дочь академика, лауреата Нобелевской премии Николая Николаевича Семенова, певица и пианистка, как-то мне пожаловалась:

– Ты знаешь, какой странный подарок привез нам Рудольф! Он нам привез шоколадного зайца! Я его чуть не разбила, потому что он дутый внутри! Ты это поняла, что он дутый? – допытывалась у меня моя дорогая подруга, которая проницательным взглядом смотрела в самую суть проблемы!

Рудольф Мессбауэр и академик Виталий Гольданский находились в тесном сотрудничестве начиная с 60-х годов, они были инициаторами создания постоянно действующего Германо-Советского семинара ученых. И, конечно, дружили семьями, поэтому немудрено, что обе наши пары должны были получать от Рудольфа одинаковые знаки внимания!

В начале визита Рудольфа Мессбауэра в Москву мы, как правило, давали ему официальный, согласованный с соответствующими органами в институте им. И.В. Курчатова прием. Прежде всего нам хотелось предоставить возможность пообщаться в неформальной обстановке Мессбауэру с академиком Евгением Павловичем Велиховым, вице-президентом АН СССР, работавшим (и по сию пору работающим) вместе с моим мужем в институте им. И.В.Курчатова – «Курчатнике», как его называют в обиходе. Мессбауэр и Велихов как раз подходили друг другу, – оба молодые, веселые, с неистощимым запасом юмора.

За столом, я помню, речь зашла о Пагуошском движении, как известно основанном в 1955 году по инициативе А.Эйнштейна, Ф.Жолио-Кюри и Б.Рассела на конференции ученых, проходившей в Канадском городе Пагуоше. Эти великие физики и математики выступили с манифестом, в котором призывали международное научное сообщество осуществлять самый пристальный контроль за вооружением, а также наложить полный запрет на использование ядерной энергии в военных целях, гарантируя тем самым мир и безопасность на планете.

С 1957 года конференции проводились в разных странах регулярно. Советские ученые активно включились в деятельность Пагуошского движения, в нем участвовали известные профессора и академики: А.В.Топчиев, Р.З. Сагдеев, В.И. Гольданский, Н.А. Платэ, С.П.Капица, А.А. Громыко, а также мой муж Ю.М.Каган.

Академик Евгений Павлович Велихов, один из постоянных деятелей советского отделения Пагуошского движения, ярко представлял нашу страну на международных встречах, способствуя сближению советских и зарубежных физиков.

– Понятно, почему я так стараюсь, – объяснял Евгений Павлович свои личные мотивы, заставляющие его столько времени и сил отдавать общественной деятельности. – В случае атомного взрыва на Земле имеет шанс выжить существо, по размерам не больше поросенка. А так как я больше поросенка, то мне ничего другого не остается, как изо всех сил бороться «за мир во всем мире»!

Как-то раз мы встретили Евгения Павловича с его женой Наташей на спектакле театра Марка Розовского «Носорог» по пьесе Э. Ионеско. В антракте Евгений Павлович, находясь под сильным впечатлением от спектакля, заметил:

– Вы видите, не зря я так много вожусь с этим Пагуошем. Всем нам приходится бороться с «носорогами»! Не то они все вытопчут вокруг!

После окончания спектакля Велиховы предложили подвезти нас на своей машине – благо мы живем в одном районе, поблизости от площади Курчатова. Всю дорогу Евгений Павлович рассказывал что-то такое космическое, – как надо передвинуть планеты и заставить их вращаться по другой орбите, чтобы они не могли помешать движению нашей Земли, или что-то в этом роде. Я слушала его, открыв рот, и была ужасно раздосадована, обнаружив, что мы уже подъехали к особняку Велиховых на Пехотной улице, и надо было расставаться.

Как это горько, что прекрасные сказки иной раз сменяются трагедией.

В апреле 1986 года грянула чернобыльская катастрофа, и Евгений Павлович оказался на передовой. В числе других наших героических спасателей он был на месте ядерной аварии, пытаясь найти способы остановить распространение радиации, смертельно опасной для всего живого. Точно такой же смертельной опасности он подвергал и самого себя. Немало наших ученых кинулось спасать человечество от ядерной угрозы, ради общего блага пожертвовав своим здоровьем, а в некоторых случаях и своей жизнью. Вечная им слава!

В будние дни, когда Мессбауэр приезжал к нам в Москву, я их с Юрой практически не видела. У них была напряженная научная программа, которой они были заняты с раннего утра и до позднего вечера. Помимо работы в Курчатнике, Рудольф активно сотрудничал с другими московскими институтами, в том числе с институтом Хим-Физики, где директором в то время был академик В.И.Гольданский, с которым они были давними и близкими друзьями, и другими научными центрами.

В один из первых своих приездов в Москву Мессбауэр посетил семинар академика Л.Д. Ландау и потом часто вспоминал о том, в какой своеобразной атмосфере этот семинар проходил. Докладчиком был кто– то из приглашенных иностранцев, – его фамилии Мессбауэр не запомнил, – и Ландау вел семинар на прекрасном английском языке. Иностранный ученый излагал свою работу, состоящую из четырех пунктов, на которые он постарался ответить. Когда докладчик закончил свое выступление, Ландау взял слово и последовательно, пункт за пунктом, опроверг его утверждения. После чего спросил:

– Может быть, кто-нибудь хочет что-то добавить? – желающих выступить, как и следовало ожидать, не нашлось, а на основного докладчика старались не смотреть – вид у него был самый несчастный.

Рассказывая эту историю, Рудольф весело смеялся, как и на все комические происшествия, которые случались с ним в Москве.

Это была единственная встреча Мессбауэра с Л.Д. Ландау.

В связи с этим расскажу один смешной эпизод.

Я, конечно, знала Льва Давидовича Ландау, – в свое время на каком-то мероприятии в Институте физических проблем им. Капицы Юра представил меня Дау, как по его настоянию физическое сообщество называло своего кумира и учителя. Дау одобрял Юру по той причине, что тот женился, когда ему было около тридцати. Дау считал, что до этих пор настоящему физику надо заниматься только наукой. Жениться, по мнению Дау, надо было на красавице, потому что любовь все равно вскоре пройдет, так уж лучше смотреть оставшееся время на красавицу, чем на какую-то мымру. Словом, как говорил герой известного произведения —

Между тем у самого Дау к женщинам был повышенный интерес. И существовала специальная таблица, в которой Дау проставлял знакомым дамам очки (кажется, по пятибалльной шкале), исключительно по признакам внешних достоинств. Женатые мужчины делились у него на «красивистов», «ножистов» и «душистов». Себя Дау относил к «красивистам», поскольку его жена Кора была, безусловно, красавицей. Юре достался титул «душиста», таким образом, я попала в третью категорию. Несмотря на это, Дау при встрече любил переброситься со мной парой слов и над чем-нибудь посмеяться. Я всегда ждала от него саркастической реплики в чей-нибудь адрес для затравки разговора, который обычно проходил у нас в юмористическо-ироническом плане, но вдруг однажды он меня спрашивает совершенно всерьез:

– Таня, у вас есть какая-нибудь симпатичная подруга?

Видимо, с женой-красавицей иной раз ему становилось скучно.

– Подождите, подождите… Одна моя подруга недавно рассталась с мужем…

– Красивая?

Этого вопроса от него, естественно, надо было ждать.

– По-моему, очень…

– Так почему же вы меня с ней не познакомите?

В самом деле, почему бы мне мою подругу, назовем ее «Людочкой», не познакомить с Ландау? Ее муж, с которым они по какой-то вздорной причине развелись, тоже носит весьма громкую фамилию, так что будет одно к одному. Назначили встречу. Мы с Юрой временно, в ожидании своей квартиры, жили у моей мамы в Лаврушинском переулке, и Дау туда явился минута в минуту. А Людочка опаздывала.

Дау поглядывал на часы. Он всегда торопился. Ухаживать за женщиной – это святое, но и время зря тратить нельзя. Минуты уходят, а глобальные проблемы стоят. Мы пили чай, чувствуя, как в Дау нарастает напряжение.

– Точность – привилегия королей, – изрек он свой любимый афоризм. – Это касается не только мужчин, но и женщин.

Но вот звонок в дверь, и появляется моя подруга. Она сразу же произвела на Дау самое благоприятное впечатление, и, посидев с нами для приличия некоторое время, он заявил, что давно мечтал посетить Третьяковскую галерею, и приглашает Людочку составить ему компанию. Благо, Третьяковская галерея тут под боком. С этим Людочка тотчас же согласилась, и они удалились.

Дальнейшее я знаю с ее слов.

На следующий день Дау ей позвонил и пригласил в кино. И тут его подвело то же самое. Нетерпеливость. Он считал, что предварительный этап ухаживания надо сократить, для экономии времени, до минимума, и сразу же приступить к главному. А Людочка с этим не соглашалась. Мы уговаривали ее, внушали моей подруге, что за ней ухаживает гениальный ученый, и может быть, он в чем-то своеобразный, но это надо ему простить. Однако никакие уговоры не помогали. Видимо, в теории Дау относительно того, как надо строить отношения с красивыми женщинами, была какая-то погрешность. И вот она-то и погубила задуманную нами интригу. Как говорится, не за свое дело никогда не берись!

Судьба немилостиво обошлась с гениальным физиком нашего времени. Всем известно, что Ландау попал в ДТП и едва в нем не погиб. Удар со встречной машиной пришелся как раз в тот угол, где он сидел, и потому хрупкий по своему строению Дау получил травмы почти не совместимые с жизнью. Некоторое время он находился на грани смерти. Его спасали всем миром: международное сообщество врачей, ученых, летчиков, водителей, друзей. Врачи, медсестры, нянечки, сотрудники Института физических проблем, где он работал, и его ближайший друг и соавтор, академик Евгений Михайлович Лифшиц не отходили от него сутками. Жены сотрудников готовили по очереди еду. Дау вытащили всеобщими усилиями буквально из небытия и на несколько лет продлили его физическое существование на этом свете. Когда он немного пришел в себя, Юра заскакивал к нему в палату:

– Дау, скажите, как вы себя чувствуете?

– Привет! – вполне внятно отвечал ему Дау, по-видимому, узнавая. – Только про науку не надо! Интегральчик мы с вами возьмем как-нибудь потом…

Это «потом» никогда не наступило. Впереди Ландау ждала Нобелевская премия, которую ему вручали, что было впервые за все время ее учреждения, в больнице. Осознавал ли он, что с ним происходит? На этот вопрос нет ответа.

Но вернемся к главной теме нашего повествования. Итак, наступало воскресенье, и это было то самое время, когда Рудольф стремился погрузиться в самую пучину нашей внутренней московской жизни. Главной его целью было как-нибудь избавиться от опеки вездесущего сопровождающего. Обычно Рудольф от него отрывался и оказывался в свободном плавании.

Чаще всего мы возили Рудольфа к кому-нибудь в гости. К Зое и Илье Михайловичу Лифшицам или к Тане и Сергею Капицам.

– У вас есть какие-нибудь знакомые, которые не «академики» и не «Капицы» – спрашивал нас Рудольф после этих посещений, где ему был оказан самый радушный прием. Жизнь «академиков» была ему более или менее понятна. А вот как живут другие?

И мы везли его к нашим приятелям, Яше и Фриде. Они не «академики» и не «Капицы». Яша (его уже нет в живых) был студенческим товарищем и однокурсником нашего старшего брата Бобы, но младшего, Юру, он, кажется, любил не меньше. Не было такого предпраздничного вечера, когда бы Яша с Фридой не появлялись у нас на даче на своей подержанной «Победе», чтобы встретить с нами Новый год, или отпраздновать Первое мая, Пасху, или чей-нибудь день рождения. Вместе с ними мы совершали наши героические походы в горы, а на равнине общались и в праздники, и в будни.

Яша Рубинович, имея неуживчивый характер и привычку высказывать свое мнение об окружающих, невзирая на чины и занимаемые должности, а возможно, и еще по каким-то причинам, должен был уйти из института, где он работал, и заняться частным интеллектуальным бизнесом: он готовил по физике и математике абитуриентов, поступающих в вузы, и все его ученики нормально сдавали экзамены и попадали в институт. Его жена, Фрида Славинская, технарь по образованию, однако художественная натура увела ее далеко от ее профессии, и одно время она в паре с Евгением Леоновым выступала на подмостках театров, но помимо этого она пишет стихи.

В их миниатюрной квартирке в кооперативе «Лебедь» у Речного вокзала все необходимое рационально размещалось и было очень уютно. И Рудольф, этот наш любитель «хождения в народ», прекрасно чувствовал себя в их пятиметровой кухне, и мы прекрасно провели время в тот вечер, хотя хозяйка и была застигнута врасплох.

Мессбауэр обожал экспромты. И временами уставал от бесчисленных званых приемов.

Еще один любимый маршрут приводил нас под вечер в ателье к знакомым художникам, у которых собиралась компания людей разных профессий и положения, знаменитых и не особенно, однако объединенных общим стремлением – сменить казенную обстановку официальных учреждений, где они проводили рабочий день, на раскованное общение в свободной среде служителей муз и искусства.

Когда Н.Силис, В.Сидур и В.Лемпорт были еще вместе, их мастерские находились в полуподвале углового дома на Комсомольском проспекте, напротив церкви Св. Николы в Хамовниках. Семнадцать ступеней вниз, и вы попадали как бы в другой мир, отгороженный от советской действительности всей толщей стен и перекрытий громады «сталинского» многоэтажного здания. Там, среди водопроводных и канализационных труб, среди сплетения электропроводов, кипела бурная жизнь, создавались шедевры – целые направления графики, рисунка, керамики, пластического искусства. Они возникали, вопреки догмам «социалистического реализма», из ничего, из воображения мастеров ваяния и живописи. Свобода творчества была единственным их законом, понятно поэтому, что ни о каких выставках, каталогах и вернисажах нечего было и мечтать. Как сказал поэт:

Но в этом подполье ни о каком общественном успехе, разумеется, и не мечтали. Это было самовыражение художников в чистом виде. Без оплаты труда. Без признания таланта. Без права открыто показывать свои произведения зрителям. Эта ассоциация по названию «ЛеСС», созданная по их личной инициативе, была основана после смерти вождя в 1956 году и распалась в 1968 году, когда стало понятно, что вместе им тесно – каждой творческой индивидуальности нужно отдельное пространство.

А пока что они были вместе. Друзей здесь встречали с неизменным радушием, а новые пришельцы, как правило, надолго становились на прикол в этой гавани.

И вот мы с Рудольфом, протиснувшись в узкий проем и обогнув выступающий угол довольно объемных труб, вступили в помещение мастерской. На нас со всех сторон смотрели изваяния, высокие и небольшие, выточенные из белого и черного камня, а иной раз из дерева. Они пристально вглядывались в нас, как будто бы хотели сразу же узнать, какое впечатление они на нас произвели. Они взывали, требовали ответа, будоражили чувства, смущали совесть – и к горлу неотвратимо подкатывались рыдания…

Сколько раз бывала я в этой мастерской! Мы с моим мужем появились здесь вскоре после того, как тогда еще трио Лемпорта, Силиса и Сидура спустилось сюда, чтобы провести здесь свои лучшие годы расцвета творчества. В интервью немецкому издателю нескольких уникальных каталогов скульптора, Карлу Аймермахеру, Вадим Сидур говорит: «Двадцать один год назад (интервью датировано октябрем 1977 года, подвал возник в 1956 году. – Т.В.) я впервые спустился вниз по семнадцати ступенькам и очутился в своем подвале. Если бы я не говорил эти слова, а писал, то обязательно написал бы Подвал с большой буквы, такое значение приобрело в моей жизни это Подземелье…»

При реконструкции Кутузовского проспекта пришлось потеснить ограду стоящей напротив церкви св. Николы в Хамовниках, и часть ограды, сложенной из известняковых блоков, Сидур перетащил к себе в мастерскую – рассказывает дальше в своем интервью Вадим.

«И вот именно из этих камней, – говорит он, – в какой-то степени неожиданно для самого себя, я вырубил несколько скульптур, совершенно отличающихся от того, что я делал перед этим, и можно вести отсчет, считая их НАЧАЛОМ… Головы и фигуры, высеченные мною из камней церковной ограды…»

Это мистическое Начало нового этапа, определившее дальнейшее направление творческих поисков мастера, думаю, не стоит связывать с его религиозностью. Вопрос о его внутренней вере глубоко волнует Вадима Сидура, и в том же интервью своему издателю он совершенно определенно высказывается по этому поводу:

«Под религиозным… я понимаю христианские заповеди, ибо до сих пор люди не смогли сформулировать ничего более человечного. Я не верю, что не все кончается земной жизнью. Я знаю, что умрут ВСЕ и НЕ ВОСКРЕСНЕТ НИКТО, и в этом я вижу высшую демократичность истинно божественного НАЧАЛА».

Приняв христианские заповеди для себя как свою основную религию, скульптор живет и работает, руководствуясь ими. Ему, восемнадцатилетним парнишкой в чине младшего лейтенанта, командиром пулеметного взвода оказавшемуся на передовой, тяжело раненному и изувеченному, свыше был дан ясный знак и под мирным небом послевоенного времени продолжать борьбу со ЗЛОМ и НАСИЛИЕМ.

Спустя несколько лет, в 1980 году, в другом интервью тому же Карлу Аймермахеру Вадим Сидур говорит:

«Сотни, тысячи, миллионы людей погибли от насилия, проявленного по отношению к ним другими людьми в самых чудовищных и даже фантастических формах. Пули, виселицы, бомбы, газовые камеры, концлагеря, пытки, смертная казнь – это перечисление невозможно продолжать, ибо оно бесконечно. Кажется, должно бы это когда-то прекратиться! Но человечество, как бы лишенное разума, ничему не научается. Людская память слишком коротка, слаба и несовершенна. Меня постоянно угнетало и угнетает физическое ощущение бремени ответственности перед теми, кто погиб вчера, погибает сегодня и неизбежно погибнет завтра».

И Вадим Сидур создает образы людей, пострадавших от ЗЛА и НАСИЛИЯ, напоминая тем, кому удалось выжить в страшной мясорубке войны, о мучениях тех, кто прошел ее с оружием в руках и за всех нас принял на себя все последствия развязанной бойни. Этот великий скульптор создает обобщенный, метафорический образ пацифизма таким, каким он его понимает.

О своем ранении Вадим Сидур говорит так:

«Потом я был убит на войне. Но произошло чудо воскресения, и я остался жить. (Вопреки его же утверждению, что «не воскреснет никто». – Т.В.) Иногда мне даже кажется, что это было предопределено для того, чтобы я смог в конце концов оставить «Памятник погибшим от насилия», «Треблинку», «Памятник погибшим от бомб»…

Я остался жить, но это произошло не сразу. Довольно долго я раскачивался между жизнью и смертью в госпиталях для «челюстных и полостных», среди людей без челюстей… Операцию мне сделали в Центральном институте травматологии и ортопедии. Там же изготовлялись искусственные лица для тех, кто в прямом, а не в переносном смысле потерял свое собственное на войне… Это осталось во мне навсегда… Многие годы я пытаюсь и не могу освободиться от того, что переполнило меня в те времена».

Мы с Рудольфом Мессбауэром замерли на пороге мастерской. Перед нами белокаменная скульптура «Раненый», вытесанная из тех самых блоков бывшей церковной ограды. Белый кокон головы, плотно обмотанный бинтом, и только узкая щель рта, оставшаяся незабинтованной, говорит о том, что там, под этим гипсом, еще кто-то дышит, мыслит, возможно, даже силится что-то сказать, а может быть, просит дать ему пить:

– Воды! Дайте мне глоток воды!

Никогда до тех пор не видела я Мессбауэра в таком состоянии, в каком он находился при входе в это святилище скульптора. Какие чувства владели нашим другом, хотя и не причастным к злодеяниям фашизма, – он 1929 года рождения, – однако же сыном того самого народа, который пошел вслед за Гитлером навстречу национальной катастрофе?!

Рудольф Мессбауэр был поражен, потрясен и – подавлен. Пожимая крепкую руку Вадима, он поневоле остановился взглядом на грубом и глубоком шве, несколько искажавшем левую щеку скульптора, в челюсти которого все еще сидели осколки разрывной немецкой пули «дум-дум». От смущения Рудольф замялся, начал говорить с Сидуром по-немецки, и в растерянности взглянул на меня. Тогда я впервые заметила слезы в глазах нашего друга Рудольфа Мессбауэра, великого ученого, лауреата Нобелевской премии и многих других наград и званий.

Щадя его чувства, мы с Юрой старались не говорить с Рудольфом о войне, но здесь, в этом ателье, она предстала перед нами в столь выразительных образах, что нам поневоле стало страшно при воспоминании о тех грозных событиях, которые в равной степени коснулись обоих наших народов: «Инвалид на палке» – особый вид графики на линолеуме. «Бабий яр» – фигуры, выточенные из дерева. «После войны» – тонированный гипс, безрукий и безногий прильнули друг к другу. «Война» – гравюра, изображающая беременную женщину, поверженную на землю, – ее попирает солдатский сапог. У кого не содрогнется сердце при виде всего того, что пришлось пережить миллионам и русских, и немцев?!

Понятно, что контакты моего мужа с Рудольфом Мессбауэром прежде всего лежали в сфере научных интересов, которые связывали их долгие годы. Но каким образом так произошло, что за все наше долголетнее общение с Мессбауэром мы с Юрой так и не решились обсудить с ним эту болезненную военную тему, для меня по сию пору остается чем-то странным и необъяснимым.

Сами мы постоянно возвращаемся к ней. В каждой семье сохранилось какое-нибудь вещественное свидетельство войны – медаль или орден, весточка с фронта, а может быть, и другое, страшное извещение, – тот, о ком ежеминутно все мысли, – погиб в боях за Родину. Пал смертью героя.

Разбирая архив, в очередной раз беру в руки военный треугольник тех лет, ветхий, на пожелтевшей бумаге. Со всеми предосторожностями раскрываю этот типичный треугольный конверт полевой почты. Отец моего мужа, Моисей Александрович, пишет из эвакуации дочери Елене на фронт:

«Ты писала, что живешь в блиндаже, под землей. А теперь ты пишешь, что находишься в лесу, в землянке? Есть ли у тебя теплые вещи? Наши вещи почти все пропали. Как ты питаешься? Говорят, на фронте кормят хорошо. Мы достали дрова, так что ты не беспокойся, а возвращайся скорее с Победой. Под Сталинградом мы их разгромили, и надеюсь, будем и дальше громить…»

Еще одно, каким-то чудом дошедшее до нас письмо, читать невероятно тяжело. Мой муж Юра, которому в то время исполнилось четырнадцать лет, взывает из эвакуации, где они оказались с матерью, к сестре и брату. Его сестра Лена находится в действующей армии, брат Борис работает в тылу на военном заводе.

«15. 111. 42 г. Бугуруслан. Дорогие мои! … Мы живем довольно плохо. Очень трудно материально… На сберкнижке у нас ничего нет. А жизнь очень дорогая. Придется продавать все вещи…. Мать все время страдала фурункулезом. Сейчас, кажется, прекратилось.

Я учусь в школе, приходится очень трудно. Темп учебы, конечно, сбавил, но «посредственно» не имею и надеюсь не иметь. Трудно приходится с историей. У меня нет учебника, а история у нас 3 раза в неделю. Ленка! Ты писала, что можешь выслать книги. Пожалуйста, если будет возможность, вышли, а то нам придется сдавать экзамен по истории, а мне не по чему готовиться…

Л. и Б.! Постарайтесь, как только будет возможность, взять нас в Москву… Бытовые условия (здесь) тоже очень плохие. Я сплю на двух ящиках и поэтому никогда не разгибаю ног. Ленка! По приезде в часть сразу высылай аттестат. Кроме денег, аттестат предоставляет большие льготы: возможность получения без очереди хлеба в военторге, возможность получения иногда некоторых продуктов по государственной цене. Пишите. С приветом, Юра».

О чем главная забота этого замученного голодом подростка! О том, что у него нет учебника истории. Аттестат его сестра выслала родителям своего первого мужа Павла Когана, – она оставила у них свою двухлетнюю дочку Олечку. Однако брат Борис сумел в середине 1943 года вызвать Юру с матерью в Москву и устроить его работать к себе, на военный завод. Юра стал получать рабочую карточку. Призрак голода, преследовавший подростка с самого начала войны, стал постепенно отступать. Теперь он мог почти досыта есть. И пить чай с сахаром.

В очередной раз читаю это письмо, и меня охватывает жестокое недовольство собой: почему я так и не собралась рассказать Мессбауэру, какое тяжелое время мы пережили и сколько страданий перенесли? Тем более что были случаи, когда это было бы вполне уместно. В биографии Рудольфа Мессбауэра был эпизод, который мог закончиться для него трагически, и лишь случай спас его от этого. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Однажды в углу крыльца у нас на даче Рудольф увидел лыжи, дожидавшиеся зимнего сезона.

– Это что, вы катаетесь на лыжах? – с тревогой в голосе спросил он.

– Ну, да. А что?

– Я их ненавижу, эти лыжи! – с ожесточением воскликнул Рудольф. И мы услышали следующую историю.

Как только 31 января 1945 года ему сравнялось шестнадцать лет, он получил повестку в военкомат. Призыв в армию. Мобилизации подлежали все шестнадцатилетние юнцы, и как-нибудь увернуться от этого в то время было совершенно невозможно. Новобранцы, до той поры не державшие в руках никакого оружия, прошли ускоренное обучение военному делу, после чего их погнали для тренировки на лыжах в многокилометровый поход.

– Мороз был отчаянный, дул сильный ветер, – вспоминал Рудольф. – Мы все продрогли в брезентовых бушлатах, ноги окоченели, у некоторых были отморожены пальцы. А я простудился и заболел воспалением легких. И больше месяца провалялся на госпитальной койке. А когда вышел из госпиталя, худой и истощенный, был признан для строевой службы негодным. Так что в армию я больше не вернулся. А лыжи с тех пор возненавидел и никогда на них не вставал!

Слава Богу, ему повезло. Был конец апреля 1945 года, Германия находилась на краю катастрофы, – что было бы с ним, если бы в эти роковые дни конца войны он попал в армию?!

Но впереди был май, безоговорочная капитуляция Германии, и тысячи таких вот шестнадцатилетних, как Рудик, юнцов остались живы!

Сестра моего мужа, в то время Елена Каган, а ныне Елена Ржевская, известная писательница, прошедшая с действующей армией путь от Москвы до Берлина, вернулась домой целая и невредимая с багажом фронтовых впечатлений, и они стали основной темой ее творчества. Брат, Борис Каган, продолжал успешно работать как специалист в области автоматики и вычислительной техники, применяемой в военном производстве, космических программах, на транспорте и пр. Б.М.Каган – доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии.

Но вернемся в нашу мирную, московскую жизнь. В мастерскую Силиса, Сидура и Лемпорта на Комсомольском проспекте нас с моим мужем привел в начале шестидесятых годов наш близкий друг, писатель Илья Зверев (1926—1966 г). Начинающей журналисткой я однажды попала к Звереву на литературный семинар, который он проводил в ЦДЛ. По какой-то необъяснимой причине Изольд обратил тогда внимание на меня, и мы с Изольдом и Женей Кожиной-Кониц, его женой, подружились навсегда.

Мой муж, еще недавно имевший на своих работах гриф секретности, а возможно, и двойной секретности «СС», участник «атомного проекта», постоянно нарушал рекомендации спецслужб держаться подальше от всяких сомнительного свойства компаний и уж тем более приводить в них иностранцев.

Как шутливо писал в свое время Александр Сергеевич Пушкин в альбом своему приятелю князю Павлу Вяземскому:

Но одно дело остроумная шутка, а другое – если вам всерьез будут давать указания, как вам надлежит вести себя в частной жизни. Мой муж менять свой образ жизни не собирался. И мы продолжали бывать в мастерской Вадима вместе с Изольдом и Женей, сами по себе и со своими друзьями.

Я тогда активно занималась переводом югославской литературы (как в те времена, до развала этой страны, она называлась), следила за периодикой и в одном номере журнала «SYET», к своей радости, обнаружила статью о творчестве Вадима Сидура. Надо сказать, что в «Советском Энциклопедическом словаре» издания 1989 года вы не найдете имени Вадима Сидура. Между тем статья в журналe «SYET» была опубликована в 1976 году. К сожалению, она у меня не сохранилась, но судя по тому, что на рисунке В.Сидура, который он подарил мне на память за то, что я перевела для него эту статью на русский язык, его рукой сделана надпись: «Тане Вирта от Вадима Сидура, 18.v. 76», это так и есть.

Рисунок этот изумительный, на нем Мастер и Муза, вечно молодые, влюбленные и счастливые. Он висит у меня в изголовье над кроватью, и в минуты печали или грусти я на него смотрю с надеждой на то, что может быть, не все еще позади и впереди у нас будут какие– то светлые минуты.

Между тем «подпольное» существование у себя на Родине, безвестность, отсутствие упоминаний в прессе и на ТВ, отсутствие выставок или крупных официальных заказов не могло сдержать все расширяющуюся людскую молву о талантливом скульпторе, обитающем в московском Подвале. Слава – это такая субстанция, которую невозможно удержать в закрытой колбе. Иной раз слава, как и слова, вырывается наружу.

как писала А.Ахматова.

Признание приходит к Мастеру, как это ни горько отмечать, не у себя на родине, а где-то в чужих странах. В Германии, в Гамбурге, в Констанце, издаются каталоги его работ. Составитель Карл Аймермахер, фото Эдуард Гладков. Прекрасная бумага, все выпукло, ясно и, кажется, даже объемно. Эссе, написанные составителем, с таким глубоким проникновением представляют нам образный мир скульптора, что сами воспринимаются как литературные произведения.

Мы получаем эти альбомы от Вадима с дарственными надписями. В один невероятной щедрости день – сразу два каталога: «Дорогим Тане и Юре с радостью. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» И тогда же: «Дорогим Тане и Юре Каганам на добрую память о нашей дружбе. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» А через три года следующий альбом: « Юре и Тане Каган, любящим искусство, с радостью. Вадим Сидур. 4 апреля 1984 г.»

И самое, быть может, поразительное – огромные монументы устанавливают городские власти в ФРГ, США, но не ставят у нас. В Америке установлена «Голова Эйнштейна». В Германии в 1974 году, в Касселе, установлен «Памятник погибшим от насилия» и «Треблинка» – в 1979 году в Западном Берлине.

«Треблинка» занимает особое место в творчестве Вадима Сидура. В связи с его установкой Мастер говорит:

«Мои произведения, особенно цикл памятников, закрепляют в человеческой памяти все то ужасное, за что и расплаты быть не может, так как преступление было слишком велико. Одновременно памятники как бы служат предупреждением для будущего. И поэтому, как мне кажется, не случайно г-н Эрбе, заведующий ведомством искусства района Шарлотенбург в Западном Берлине, на открытии там в прошлом году моего памятника жертвам одного из страшнейших гитлеровских концлагерей «Треблинка», сказал: «…памятник установлен в Берлине, в городе, где война началась и где она кончилась, в городе, откуда пошло мучение шести миллионов уничтоженных нацизмом евреев… Большинство видит в этом памятнике, тем более что он создан советским скульптором, завет, что никогда больше из этого города не должно исходить подобное».

Монументальные скульптуры Вадима Сидура продолжают свое торжественное шествие по городам Европы. Планируется установка «Памятника современному состоянию» в Констанце и «Памятника погибшим от любви» в Оффенбурге, – это сведения восьмидесятых годов. К тому моменту у Вадима за рубежом прошло около тридцати персональных выставок.

У нас за пределами ателье монументальная фигура установлена в г.Пушкин – «Формула скорби». Памятник жертвам Холокоста. Несколько скульптур Вадима Сидура можно увидеть на московских кладбищах, в виде надгробий.

В Переделкине, на деревенском погосте, два памятника, созданных в разное время Сидуром. Один из них на могиле Изольда Зверева и второй – на собственной могиле скульптора.

Скоропостижная смерть Изольда Зверева стала невозвратной потерей для нас, для родных и близких, для нашей литературы, – он умер таким молодым, не досказав всего, что он хотел нам сказать, не дописав начатого, не додружив со всеми теми, кто его так любил.

Его похоронили при большом стечении народа на Переделкинском кладбище.

…Они с Женей были в Доме творчества Малеевка зимой, и Женя пошла с компанией на лыжах. В это время у Изольда случился сердечный приступ. Кто-то из друзей кинулся вслед за Женей, и ее вернули к нему, но было уже поздно.

Яркий представитель эпохи «шестидесятников», Изольд был своего рода знаменитостью среди столичных интеллектуалов. Зверева называли не только одним из зачинателей прозы «новой волны», но и неповторимой личностью, – дружба с ним как бы давала вам право считаться «своими» в этом замкнутом кругу. Злостная гипертония, с которой в то время не умели эффективно бороться, унесла от нас Изольда Зверева, когда ему было всего лишь сорок лет, и таким он остался в нашей памяти – неугомонно остроумным, общительным, окруженным друзьями, обожающим свою «Женьку» и «Мурсючка», как называл он от избытка нежности их дочку Машу.

При жизни издавались его книги: «Ничего особенного», «Трамвайный закон», «Второе апреля», «В двух километрах от счастья».

Посмертный том сочинений Ильи Зверева «Защитник Седов» вышел с предисловием Б. Сарнова в 1990 го ду. Некоторые его произведения экранизировались, при жизни Изольда вышел фильм «Непридуманная история», после его смерти «Защитник Седов».

Вадим Сидур создал для своего друга надгробие – плакальщица из черного мрамора склонилась над могилой и застыла в вечном рыдании по безвременной смерти Изольда.

И второй памятник на Переделкинском кладбище здесь же, неподалеку. Он расположен на склоне холма, спускающегося к речке Сетунь, – пройдя мимо могилы Б.Пастернака и немного спустившись вниз, поверните немного вправо, и вы застынете в изумлении от представшего перед вами шедевра – надгробного памятника безутешному горю, вытесанного из белого камня. Крест как бы вдавлен в высокую человеческую фигуру со склоненной головой и в безнадежном жесте сцепленными руками, – это творение Сидура, быть может адресованное когда-то кому-то другому, ныне установлено на его собственной могиле.

Что за странный знак судьбы? И можем ли мы его разгадать?

Метафоричность выражения чувств у Вадима Сидура в его надгробиях достигает своего апогея: сконцентрированный образ горя, отчаяния, безнадежности и потрясенные зрители стремятся по-своему объяснить глубокий смысл его работ.

«Язык Вадима Сидура – от Бога, как слова «МЕНЕ», «ТЕКЕЛ», «ФАРЕС» – во время Вавилонского пира.

Язык этот огненный – лаконичен.

Ветхозаветная буквица, как птица, слетела со скрижалей переделкинской церкви Преображения Господня и, увеличенная в камне, раскрыла свою сущность: коленопреклоненную человеческую фигуру в печали на деревенском русском кладбище («Памятник Илье Звереву»)…

А на Новодевичьем – памятник другой (академику Варге) – буквица светлого гранита византийского начертания, полная тяжести и нежности.

так пишет в своем эссе о творениях Вадима Сидура Ноэми Гребнева, жена известного поэта и переводчика Наума Гребнева (1980 г., Москва)…

Ноэми Гребнева заключает свое эссе такими словами:

«…вещие знаки Сидура, вспыхнув, как новая галактика, – несут нам правду.

И, несмотря на трагизм мировоззрения Сидура, от мужественной их правдивости, от их свидетельства, – становится светлее и возможнее жить».

На могиле Е.С. Варги (1879—1979) на Новодевичьем кладбище – академика, известного экономиста, две белые фигуры – она и он. В скорбной позе склонились они друг к другу, оплакивая вечную разлуку. И никакого утешения нет.

Выжив после ранения, Вадим Сидур в тридцать семь лет «второй раз заглянул за пределы жизни» – как он говорит о перенесенном инфаркте. «А третий может наступить каждую минуту и быть последним. Я понял, что можно НЕ УСПЕТЬ!»

И потому он спешит сказать людям все, что накопилось у него в душе, надеясь на вдохновение и работоспособность и сетуя на быстротечность времени.

«Но главное, вероятно, так и останется невысказанным, это то таинственное, что составляет сущность искусства, когда автор с изумлением смотрит на свое творение, чувствуя себя подчас орудием в руках некоей высшей силы и сам удивляясь тому, что вышло из-под его рук» – к такому выводу приходит мастер в одном из своих интервью.

В 1989 году в немалой степени стараниями жены и музы Вадима Сидура, Юлии (ныне, увы, покойной), создан музей его имени – «Государственный музей Вадима Сидура», где собрано большое количество его работ. За свою короткую земную жизнь (1924—1986 гг.) В. Сидур создал столь обширное наследие – скульптуры, малая пластика, графика, проза, стихи, – что шагнул, выражаясь его словами, «за пределы жизни» – в бессмертие, став классиком ваяния ХХ столетия.

…Момент торжества, хотя и с опозданием, но все-таки настал. Печально, что дожили до него не все из тех троих, кто составлял художественное объединение ЛеСС. Один только Николай Силис. В августе 2015 года, т.е. в то самое время, когда я пишу эти строки, в Манеже открылась выставка зачинателей и творцов российского нонконформизма, на которой творчество Вадима Сидура представлено в максимально полном объеме, и вместе с работами Владимира Лемпорта и Николая Силиса дает зрителям адекватное представление о том, что зарождалось в знаменитом московском Подвале.

Символично, что выставка открылась именно в Манеже, где в свое время возбужденный Хрущев обрушил генсековский гнев на художественную элиту послевоенного искусства и обрек ее на долгие годы внутреннего подпольного существования или на вынужденную эмиграцию.

Но и в наше время произведения мастеров авангарда не находят себе покоя. Кого-то и чем-то они до такой степени раздражают, что воинственно настроенные граждане совершают подвиги вандализма, сосредоточив свой порыв в защиту православия и веры на работах Вадима Сидура и нанося им непоправимый ущерб. Сняты с экспозиции четыре произведения мастера: «Распятие», два «Снятия с креста», «Вскрытие после снятия с креста» – вместо этих вещей надпись на красной бумаге:

«Ввиду противоправных действий, работа пострадала. Приносим свои извинения».

Поразительно, до какой степени поднялся градус взаимной ненависти в нашем обществе. Казалось бы, вера должна учить толерантности к братьям своим, быть может, по мнению верующих, находящимся в заблуждении относительно нравственных норм, однако не приносящим никакого вреда окружающим. Во-первых, на эту выставку не обязательно ходить. Во-вторых, разрешается оставить свой возмущенный отзыв в книге «Отзывов и предложений» или избрать какую-нибудь другую словесную форму для выражения своего отношения к творчеству данных художников. Чем питается гнев этих варваров, уподобившихся темной толпе, которая громит кувалдой древние памятники в Сирии?

Кто его подогревает? И как с этим бороться?

Пора нам, однако, вернуться в мастерскую Вадима Сидура. Надо сказать, что Рудольф Мессбауэр на удивление быстро освоился в своеобразной атмосфере художественного ателье и нашел общий язык с его хозяевами и их друзьями. Он, не скупясь, покупал у художников произведения искусства – рисунки, графику и пластику небольшого формата, в основном Вадима Сидура. Так что вскоре у него образовалась коллекция работ русского авангарда. Художники, получая в руки валюту, что в советские времена считалось криминалом, были счастливы. На нее они покупали заграничные краски и кисти, а для себя кроссовки, джинсы и самую примитивную еду.

Мы тоже по временам, когда позволяла профессорская зарплата моего мужа, приобретали у Сидура, Силиса и Лемпорта полюбившиеся нам вещи – керамику, графику, они и по сей день украшают наше жилье и доставляют нам огромное удовольствие…

Между тем в тот вечер, когда мы впервые привели Рудольфа в этот, ставший впоследствии знаменитым, подвал, несмотря на позднее время, никто не собирался расходиться. На столе, покрытом газетой, появлялась колбаса и шпроты, принесенные кем-то из гостей, получавших все эти деликатесы в каком-нибудь закрытом распределителе, соленые огурцы, хлеб и водка. Однако же приоритетной закуской, несмотря на перечисленное мной разнообразие, оставалась хорошо отбитая о край стола вобла.

Атмосфера застолья сгущалась. Шум, гам, чоканье гранеными стаканами. Николай Силис, необычайно музыкальный, брал в руки гитару. Лились знакомые мелодии, и в душе происходил переворот, – действительность куда-то уплывала, и вместо водопроводных труб и низких сводов подвала нам открывались бесконечные дали и сияли голубые небеса. Мы были молоды, и нам еще хотелось всего. Начинались танцы, завязывались романы.

Наш Рудольф сиял. Черные глазки блестели. Легкими руками он на коленке отбивал такт, вторя гитаре. Жены и музы художников и гостей казались ему в тот вечер неотразимыми. Вскоре и он пустился с кем-то из прекрасных женщин в пляс.

Давно пора было отвозить Рудольфа в гостиницу, а его невозможно было вытащить из этого подвала. Наконец, нам все-таки удалось усадить его в такси. Смотрим – он надутый и мрачный.

– Рудольф, – спрашивает его мой муж, – у вас что, могло быть продолжение программы?

– Ну, да, – буркнул он и до самой гостиницы хранил сердитое молчание.

– Идиоты! – думаем мы про себя. – Пристали к нему со своей назойливой опекой. Он бы и без нас не пропал. Деньги у него есть. А недавно выученная им фраза «я тебья любилю» тоже могла бы пригодиться. В другой раз будем умнее.

Хорошо, что «другой раз» не замедлил представиться.

Конечно, мы старались обеспечить Рудольфа и традиционной культурной программой – непременное посещение Большого театра, Консерватории, Третьяковской галереи, Кремлевских палат, музея им. Пушкина, Юсуповского дворца и парка в Архангельском. Все это он воспринимал с живейшим интересом и восхищением. Однако у себя, в Мюнхене, Рудик чаще всего вспоминал именно эти наши «полуподвальные» вечера.

– Ничего подобного тут у нас в Баварии даже и вообразить себе не могут! – говорил он нам и заливался своим рассыпчатым – как будто бы кто-то бисер рассыпал, – счастливым смехом…

Давно уже мастера художественного творчества, ютившиеся некогда в Подвале, вышли на свет Божий и демонстрируют свои произведения на всех международных и отечественных выставках, а также и аукционах. И хотя в те отдаленные времена, о которых я сейчас пишу, посещение их ателье для моего мужа было связано с определенным нарушением неписаных законов советского времени, мы там постоянно бывали. Что поделаешь, если Юра всегда был неравнодушен к изобразительному искусству, если с некоторыми из этих художников нас связывала тесная дружба и если нам хотелось показать Рудольфу неформальную часть бытия нашей столицы. И по молодости лет – чего греха таить – самим повеселиться…