Торговля между Саксон и Мерседес продолжала развиваться. Мерседес тотчас же сбывала все те изящные вещицы, которые делала Саксон, а Саксон занималась работой с увлечением. Будущий ребенок и сокращение заработной платы заставляли ее относиться к материальной стороне жизни серьезнее, чем когда-либо. В сберегательную кассу было в сущности отложено очень мало, Саксон теперь частенько корила себя за то, что расходует деньги на всякие пустяки для себя и для дома. Впервые тратила она чужой заработок, — ведь она привыкла с самых юных лет жить только на свои средства; к счастью, благодаря Мерседес теперь Саксон получила снова возможность зарабатывать и с тем большим удовольствием расходовала деньги на покупку нового, более дорогого белья.

Мерседес делала ей указания, а Саксон следовала им, иногда привнося кое-что от себя, и изготовляла всевозможные легкие красивые кружевные вещицы: гофрированные батистовые рубашки с ажурной строчкой и французской вышивкой на плечах и груди, нарядные комбинации из тонкого полотна, обшитые ирландским кружевом, похожие на паутинки ночные сорочки. По указаниям Мерседес она сделала восхитительный чепчик, и та заплатила ей, за вычетом комиссионных, двенадцать долларов.

Саксон с радостью отдавала этой работе каждую свободную минуту, не забывая притом и о приданом для ребенка.

Единственное, что она купила, были три нарядные вязаные фуфаечки. Все остальное, до самых мелочей, она сделала сама: вышитые елочкой пеленки, вязанные крючком кофточку и капор, варежки, вышитые чепчики, крошечные пинетки, длинные крестильные платьица, рубашечки на крошечных бретельках, кажется годные только для куклы, расшитые шелком белые фланелевые юбочки, чулочки и вязаные сапожки, которые она видела уже на брыкающихся розовых ножках с пухлыми пальчиками и толстенькими икрами, множество мягких полотняных простынок. Однако венцом всего явилось маленькое вышитое пальтецо из белого шелка. И в каждую вещицу, в каждый стежок Саксон вкладывала свою любовь. Но когда она отдавала себе отчет в характере этой постоянно наполнявшей ее любви, то не могла не признаться, что любовь эта скорее относится к Биллу, чем к тому туманному и неопределенному живому комочку, которого, при всей своей неясности к нему, она еще не могла себе представить.

— Гм… — сказал Билл, пересмотрев весь этот маленький гардероб и возвращаясь к фуфаечкам. — Из всех твоих смешных финтифлюшек вот это больше всего помогает мне представить себе нашего малыша. Я прямо вижу его в этих настоящих мужских фуфаечках.

И Саксон, охваченная внезапным порывом счастья, от которого у нее на глазах выступили слезы, поднесла одну из фуфаечек к его губам. Он торжественно поцеловал ее, не сводя глаз с жены.

— Это и мальчику, но больше всего тебе.

Однако заработок Саксон вдруг прекратился самым неожиданным и трагическим образом. Однажды, узнав о дешевой распродаже, она переправилась на пароме в Сан-Франциско. Проходя по Сатер-стрит, она обратила внимание на выставку в витрине небольшого магазинчика. Сначала она глазам своим не поверила — там на почетном месте красовался тот самый восхитительный утренний чепчик, за который Мерседес ей заплатила двенадцать долларов и на котором теперь стояла цена: двадцать восемь. Саксон вошла в магазин и обратилась к хозяйке, худой пожилой женщине с проницательными глазами, по-видимому иностранке.

— Нет, я ничего покупать не собираюсь, — сказала Саксон. — Я сама делаю такие же вещи, какие у вас тут продаются, и хотела бы только знать, сколько вы платите за них, ну хотя бы вон за тот выставленный в витрине чепчик?

Женщина бросила пристальный взгляд на руку Саксон, большой и указательный пальцы которой носили на себе бесчисленные следы уколов, затем осмотрела ее с головы до ног.

— А вы умеете делать такие вещи? Саксон кивнула головой?

— Я заплатила за него женщине, которая его сделала, двадцать долларов.

Саксон подавила невольный возглас изумления и с минуту помолчала, размышляя. Мерседес заплатила ей всего двенадцать — значит, восемь она положила себе в карман ни за что ни про что, тогда как Саксон затратила и свой материал и свой труд!

— Будьте добры, покажите мне другие вещи ручной работы — сорочки и вообще белье и скажите, сколько вы за них дали?

— Так, значит, вы умеете делать такие вещи?

— Умею.

— И согласны мне их продавать?

— Конечно, — сказала Саксон. — Я затем сюда и вошла.

— Мы набавляем при продаже очень немного, — продолжала женщина. — Но вы понимаете — плата за помещение, электричество и прочее, да надо же немного и подработать. Без этой прибавки мы не могли бы торговать.

— Ну ясно, — кивнула Саксон.

Разглядывая восхитительное белье, Саксон нашла еще ночную рубашку и комбинацию своего изделия. За первую она получила от Мерседес восемь долларов, — здесь она продавалась за восемнадцать, а хозяйка за нее заплатила четырнадцать; за вторую Саксон получила шесть, цена на ней стояла — пятнадцать, а хозяйке она обошлась в одиннадцать.

— Благодарю вас, — сказала Саксон, надевая перчатки. — Я с удовольствием принесу вам свою работу по этим ценам.

— А я с удовольствием куплю… если вещи будут так же хорошо сделаны. — Хозяйка строго на нее посмотрела. — Не забудьте, что качество должно быть не хуже. Я часто получаю специальные заказы, и если я буду довольна вашей работой, то дело для вас найдется.

Мерседес и бровью не повела, когда Саксон обрушилась на нее с упреками:

— Вы же говорили, что берете только за комиссию!

— Говорила. Так я и делала.

— Но ведь я покупала весь материал и я работала, а вы получали львиную долю платы.

— А почему бы мне ее и не получать, милочка? Я же была посредницей. Посредникам обычно достается львиная доля. Так уж заведено.

— А по-моему, это очень несправедливо, — сказала Саксон скорее печально, чем сердито.

— Ну, уж это вы на жизнь обижайтесь, а не на меня, — возразила Мерседес язвительно, однако тон ее внезапно смягчился, — настроения у нее быстро менялись. — Но зачем нам, милочка, ссориться? Я ведь вас так люблю. Все это пустяки при вашей молодости и здоровье да еще с таким сильным молодым мужем. А я старуха, и мой старик тоже может сделать для меня очень мало, он и так уж не жилец на этом свете. Ведь у него больные ноги, хоронить-то его мне придется. И я оказываю ему честь: спать вечным сном он будет рядом со мной! Правда, он глупый, тупой, неуклюжий старик; но, несмотря на глупость, в нем нет ни капли злобы. Я уже купила места на кладбище и заплатила за них — частью из тех комиссионных, которые брала с вас. Но остаются еще похороны. Все должно быть сделано как следует. Мне еще нужно накопить не мало, а Барри может протянуть ноги в любую минуту.

Саксон осторожно понюхала воздух и догадалась, что старуха опять пьяна.

— Пойдемте, дорогая, я вам кое-что покажу. — Она повела Саксон в свою спальню и приподняла крышку большого сундука. На Саксон повеяло тонким ароматом розовых лепестков. — Смотрите, вот мое погребальное приданое. В этом платье я обвенчаюсь с могилой.

Удивление Саксон все росло, по мере того как старуха показывала ей вещь за вещью, изящное, нарядное и роскошное приданое, которое годилось бы для самой богатой невесты. Наконец, Мерседес извлекла на свет веер из слоновой кости.

— Это мне подарили в Венеции, дорогая. А вот, смотрите, черепаховый гребень; его заказал для меня Брюс Анстей за неделю до того, как выпил свой последний бокал и прострелил свою сумасбродную голову из кольта. А этот шарф! Да, да, этот шарф из либерти…

— И все это уйдет с вами в могилу? — воскликнула Саксон. — Какое безумие!

Мерседес рассмеялась:

— А почему бы и нет? Умру, как жила. В этом моя радость. Я сойду в могилу невестой. Я не могу лежать в холодном и тесном гробу, мне хотелось бы, чтобы вместо него меня ждало широкое ложе, все покрытое мягкими восточными тканями и заваленное грудами подушек.

— Но ведь на ваше приданое можно было бы устроить двадцать похорон и купить двадцать мест! — возразила Саксон, задетая этим кощунственным разговором о смерти.

— Пусть моя смерть будет такой же, как моя жизнь, — самодовольно заявила Мерседес. — Старик Барри ляжет рядом с шикарной невестой! — Она закрыла глаза и вздохнула. — Хотя я предпочла бы, чтобы рядом со мной во мраке великой ночи лежал Брюс Анстей или еще кто-нибудь из моих возлюбленных и вместе со мной обратился в прах, потому что это и есть настоящая смерть. — Она посмотрела на Саксон; в глазах ее был пьяный блеск и вместе с тем холодное презрение. — В древности, когда погребали великих людей, с ними вместе зарывали живьем их рабов. Я же, моя дорогая, беру с собой только свои тряпки!

— Значит, вы… совсем не боитесь смерти? Ни чуточки?

Мерседес покачала головой и торжественно ответила:

— Смерть честна, добра и справедлива. Я не боюсь смерти. Я людей боюсь и того, как они со мной поступят после моей смерти. Потому-то я все и приготовляю заранее. Нет, когда я умру, они меня не получат.

Саксон была смущена.

— А на что же вы им будете нужны?

— Им нужно много мертвецов, — последовал ответ. — Вы знаете, какая судьба постигает стариков и старух, которых не на что хоронить? Их не хоронят вовсе. Вот послушайте. Однажды мы стояли перед высокими дверями. Меня сопровождал профессор — странный человек, которому следовало быть пиратом, или осаждать города, или грабить банки, но отнюдь не читать лекции. Стройный, как Дон Жуан, руки стальные… Так же силен был и его дух. И он был сумасшедший, как и все мои кавалеры, чуть-чуть сумасшедший. «Пойдем, Мерседес, — сказал он, — посмотрим на наших ближних, проникнемся смирением и возвеличимся духом оттого, что мы не похожи на них — пока не похожи. А потом поужинаем с особым, дьявольским аппетитом и выпьем за их здоровье золотого вина, которое засверкает еще жарче после всего, что мы видели. Пойдем же. Мерседес».

Он распахнул двери и, взяв меня за руку, заставил войти. Мы оказались в печальной компании. На мраморных столах лежали и полусидели, опираясь на подпорки, двадцать четыре тела, а множество молодых людей с блестящими глазами и блестящими ножичками в руках склонились над этими столами. При нашем появлении они подняли головы и принялись с любопытством меня разглядывать.

— Они были мертвы, эти тела? — спросила Саксон с трепетом.

— Это были трупы бедняков, милочка. «Пойдем, Мерседес, — снова позвал он меня. — Я покажу вам кое-что, от чего наша радость, что мы живы, станет еще сильнее». И он повел меня вниз, туда, где находились чаны — чаны с засолом, милочка. Мне было страшно, но когда я заглянула в них, я невольно подумала о том, что будет со мной, когда я умру. Мертвецы лежали в этих чанах, как свинина в рассоле. В это время сверху потребовали женщину, непременно старуху. И служитель, приставленный к чанам, стал вылавливать старуху. Сначала он выудил мужчину… опять пошарил — еще мужчина… Он торопился и принялся ворчать. Наконец, он вытащил из этой каши женщину, и так как, судя по лицу, это была старуха, он остался доволен.

— Неправда! Этого не может быть! — закричала Саксон.

— Я видела все это своими собственными глазами, милочка, и знаю, что говорю. И я вам повторяю: не бойтесь кары божьей, — бойтесь только этих чанов с рассолом! И когда я стояла и смотрела, а тот, кто привел меня туда, смотрел на меня и улыбался, и просил, и завораживал меня своими черными сумасшедшими глазами усталого ученого, — я решила, что подобная судьба не может и не должна постичь мою земную оболочку… Потому что она ведь мила мне — моя оболочка, моя плоть; и была мила многим в течение моей жизни. Нет, нет, чаны с рассолом не место для моих губ, знавших столько поцелуев, не место для моего тела, расточавшего столько любви!

Мерседес опять приподняла крышку сундука и полюбовалась на свои похоронные наряды.

— Вот я и приготовила себе все для вечного сна. В этом я буду лежать на смертном ложе. Некоторые философы говорят: «Люди знают, что непременно умрут, а все равно не верят этому». Но старики верят. И я верю.

Вспомните, дорогая, о чанах с рассолом и не сердитесь на меня за большие комиссионные. Чтобы избежать такой участи, я бы ни перед чем не остановилась! Украла бы лепту вдовицы, сухую корку сироты, медяки, положенные на глаза умершего!

— А вы в бога верите? — отрывисто спросила Саксон, силясь сдержать себя, несмотря на овладевший ею холодный ужас.

Мерседес опустила глаза и пожала плечами.

— Кто знает — есть он или нет? Во всяком случае, я буду отдыхать спокойно.

— А наказание? — И Саксон вспомнила жизнь Мерседес, представлявшуюся ей какой-то чудовищной сказкой.

— Никакого наказания быть не может, моя дорогая. Бог, как выразился один старый поэт, «в общем добрый малый». Когда-нибудь мы с вами потолкуем о боге. Но вы его не бойтесь. Бойтесь только чанов с рассолом и того, что люди могут сделать после вашей смерти с вашим прекрасным телом.