В конце февраля Николая II, спешившего из Ставки в Петроград, решено было задержать между Ставкой и Царским Селом: 1 марта Родзянко послал царю телеграмму с просьбой дождаться его на ст. Дно. Благодаря этой телеграмме Николай II не поехал дальше в Царское («А мысли и чувства все время там!» – писал он в дневнике) и не вернулся в Ставку, дожидаясь председателя Думы. Родзянко, однако, так и не выехал.

«Отправившись в аппаратную комнату, я по телеграфу получил из Петрограда ответ, что экстренный поезд для председателя Государственной Думы заказан и стоит уже несколько часов в ожидании его приезда. Я попросил, чтобы со станции по телефону навели бы справку в Государственной Думе, когда он предполагает выехать. Получен был ответ, что председатель Государственной Думы сейчас в комиссии и не знает, когда сможет выехать», – так описывает положение Воейков, ехавший вместе с Государем.

«Создалось ужасное положение: связь Ставки с Государем потеряна, а Государя явно не желают, по указанию из Петрограда, пропускать в Царское Село», – писал ген. Лукомский.

В связи с этими непонятными маневрами Родзянки у многих мемуаристов появляется желание объявить его виновником отречения. На самом деле Родзянко, как видно из его воспоминаний, находился под влиянием Гучкова с тех пор, как стал председателем Думы. Послать Родзянко к царю с требованием отречения было, вероятно, мыслью Гучкова. Масоны, со своей стороны, сделали тогда все, чтобы помочь своему другу. Все эти события 1 марта Некрасов впоследствии таинственно назовет «погоней за царским поездом». Некрасов говорил, что управлял «погоней» он, «давая распоряжения Бубликову, сидевшему комиссаром в Министерстве путей сообщения».

«Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал», – пишет Милюков. Вернее будет сказать, что Комитет Думы, занятый делами революции, о царе попросту забыл. Когда после убийства кн. Вяземского Гучков приехал в Думу и увидел настроение Комитета, он понял, что положение нужно спасать. «Тогда, 1 марта в думском комитете, – говорит он, – я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан».

Единственное, о чем просил Гучков Комитет, – это «командировать» вместе с ним Шульгина, потому что сам Гучков был известен всем как «прирожденный заговорщик» и ему одному бы царь просто не поверил. Гучков приехал с Шульгиным на Варшавский вокзал и сказал начальнику станции: «Я – Гучков… Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков… Прикажите подать нам поезд…» «Начальник станции сказал “слушаюсь”, и через двадцать минут поезд был подан».

В Пскове речь Гучкова перед царем, по словам Шульгина, была продуманной. Вероятно, не один год ушел на ее составление. Гучков кратко, одной фразой охарактеризовал ход восстания и поспешил уточнить, что «это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота». Так же кратко он рассказал о своих поездках к солдатам, не уточняя, как его встретили. Он настойчиво повторял, что «все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших». Гучков тут же сообщил, что представители гарнизона Царского Села 1 марта пришли в Таврический дворец, чтобы присоединиться «к движению». Он, очевидно, хотел сказать, что семья царя осталась в Царском без охраны, причем «толпа теперь вооружена», «нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь – это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию».

Николай II ответил Гучкову, что еще до приезда депутатов решился на отречение в пользу своего сына Алексея, «но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя и за него, так как разлучаться с ним не могу».

Царе еще прибавил: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?». Гучков поспешно возразил: «Нет, ваше величество, опасность не здесь. Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие». Шульгин поддержал его горячей речью в своем стиле на тему «в Думе ад, это сумасшедший дом». «26-го вошла толпа в Думу, – говорил он, – и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохраняли всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастие для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы…» Именно для такой искренней речи Гучков и привез Шульгина к царю. В конце Шульгин сообщил, что отречение будет «почвой», на которой они вступят в «бой с левыми элементами».

«Я хотел бы иметь гарантию, – сказал Николай II, – что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови». Шульгин как-то неуверенно ответил, что «попытки» восстания против нового строя «могут быть» и будут, но почему-то «их не следует опасаться».

«А вы не думаете, – продолжал спрашивать Николай, – что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?»

Тут Гучков понял, что царь и Шульгин сейчас найдут общий язык, и отречения может не быть. Он поспешно ответил: «Нет, ваше величество, казаки все на стороне нового строя. Ваше величество, у вас заговорило человеческое чувство отца и политике тут не место, так что мы ничего против вашего предложения возразить не можем». На вопрос царя: «Хотите еще подумать?» Гучков сказал, что может сразу принять его предложения. «А когда бы вы могли совершить самый акт?» – спросил он, и этот вопрос выдает его нетерпение. Вместе с тем он передал царю и составленный заранее проект манифеста. «Его величество, ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении…»

«Поздно гадать о том, мог ли государь не отречься», – пишет Ольденбург и тут же начинает именно гадать, мог ли царь не отречься. Ольденбург приходит к грустному выводу, что «об отречении могли объявить помимо государя: объявил же (9.XI.1918) принц Макс Баденский об отречении германского императора, когда Вильгельм II вовсе не отрекался!»