Сестры Нейборс – Гейл и Джиллиан – устроили драку.

У них на двоих был единственный пузырек красного лака для ногтей; он пропал, и сестры обвиняли одна другую в потере или утаивании сокровища. Близнецы друг дружку не жалели. Джиллиан уже получила «крученую сиську», а когда Харпер удалось их разнять, Гейл прижимала грязный носок к кровоточащему носу – Джиллиан умудрилась засунуть большой палец ей в ноздрю на целый дюйм.

Харпер обошла спальню, поспрашивала. Было приятно заняться чужими проблемами. Лучше, чем в тревоге ждать отбоя, когда она будет ворочаться в постели, мечтая уснуть и страшась представить, что может случиться во сне.

Она решила, что Алли вполне может знать, кто рискнул бы разжиться чужим лаком для ногтей (оттенок «огненная вспышка», хотя сестры Нейборс, похоже, не считали это забавным). Алли с еще одной девочкой играли в карты на штабеле чемоданов. Харпер подошла и встала за спиной этой девочки – Джейми Клоуз, – ожидая, что ее заметят.

– Хорошо, что я не сплю рядом с ней, – говорила Джейми Клоуз, обращаясь к Алли.

Джейми была одной из старших дозорных – ей скоро должно было исполниться двадцать. Близко посаженные глаза и вздернутый носик придавали ее лицу, увы, поросячье выражение.

– Рядом с кем? – рассеянно спросила Алли, уткнувшаяся в карты.

– Сама знаешь: с медсестрой Солнышком, – продолжала Джейми. – Ночью она проснулась и кашляла дымом. Не слышала? Типа, ой, я уже сгорела, так другим можно поспать. Я, типа…

Алли с силой наступила Джейми на ногу. Только ребенок бы поверил, что это случайность; маленький, наивный ребенок. Джейми оцепенела и затихла.

Алли подняла глаза, словно только что заметила Харпер.

– О! Что случилось, сестра Уиллоуз?

– У близнецов Нейборс пропал пузырек лака для ногтей. Просто хочу поинтересоваться: никто из вас его не видел?

Джейми Клоуз застыла на перевернутом ведре. Ее футболка задралась, открыв на пояснице татуировку: флаг Конфедерации, и под ним слово «МЯТЕЖ». Джейми не осмеливалась посмотреть на Харпер.

– Простите, мэм. Я с ногтями ничего не делаю – только грызу.

Алли как будто хотела что-то сказать – взгляд стал виноватым и беспокойным, – но только открыла рот, тут же закрыла и замотала головой.

Харпер через силу улыбнулась, поблагодарила девочек и пошла прочь. Ее драконья чешуя пульсировала неприятным теплом – как будто кто-то раздувал угли.

Харпер приснилось, что на ней платье из ос, и проснулась она оттого, что они начали жалить.

В утреннем подвале было душно; Харпер лежала не двигаясь, и все еще ощущала осиные укусы: на ключице, на внутренней поверхности левого бедра, между пальцами ног.

Харпер уткнулась подбородком в грудь, скосив глаза, и увидела красное пятнышко, прожигающее футболку над левой грудью, словно кто-то прижал к хлопку тлеющий кончик сигареты… изнутри. Тонкая струйка белого дыма поднималась от прожженного участка. Харпер совершенно безучастно наблюдала, как растет ярко-оранжевая по краям дыра. Потом притушила огонь пальцем и стряхнула искры с груди.

На теле зудела примерно дюжина таких осиных укусов. Харпер откинула одеяло – проверить, не горит ли еще где-нибудь одежда, – и клуб черного дыма поднялся к потолку. Она припомнила, как завораживали ее в детстве индейские дымовые сигналы. А как перевести это послание? Что-то вроде «Помогите, я сейчас сгорю заживо»?

«Хватит», – сказала она сама себе.

Она осторожно села; пружины раскладушки отозвались скрипом. Не хотелось никого будить и поднимать суматоху. Сначала Харпер сама не знала, что собирается делать, только чувствовала, что главное – чтобы не пришлось никому ничего объяснять. «Хватит» означало какое-то решение, но было еще неясно, какое.

На соседней койке спала Рене, улыбаясь во сне каким-то нереальным событиям. Харпер даже захотелось нагнуться и поцеловать ее в лоб в качестве прощального физического контакта. Прощальный? Харпер не могла долго смотреть на Рене. В вердикте «Хватит» присутствовал элемент предательства их дружбы. «Хватит» должно было принести Рене боль, оставить ее с чувством – чего? «Потеря» – первое, что пришло на ум. «Потеря» и «хватит» держатся вместе, как жених и невеста.

Харпер собралась было упаковать «Подручную маму» и одежду в портплед, но для «хватит» не требуется багаж. «Хватит» отзывалось глубоко внутри Харпер звенящей пустотой, как торжественный колокол. И не нужно было спрашивать, по ком он звонит.

Харпер поднялась и пошла по прохладному пыльному бетону. У подножия лестницы она остановилась и посмотрела на лабиринт коек со спящими женщинами. Сейчас она любила их всех, даже ужасную Джейми Клоуз с ее злым языком и вздернутым носом. Харпер всегда хотела иметь такую крутую подругу, как Джейми, грубую и языкастую, которая порвет любую суку за базар. Харпер любила Рене, и сестер Нейборс, и маленькую Эмили Уотерман, и Алли, и Ника. Ника – больше всех, за его бутылочного цвета глаза и говорящие руки, которыми он доставал из воздуха слова, как волшебник – заклинания.

Она поднялась по трем ступенькам, со щелчком открыла засов и выскользнула на улицу. Заморгала от бледного солнечного света. С непривычки от него болели глаза.

Высокое водянистое небо напоминало выцветший полотняный купол бродячего цирка. Харпер поднялась еще на несколько ступенек; за ней тянулись струйки дыма. Чешуя прожгла дырки в свитере и в футболке с постером «Богемы». «Богему» она смотрела с Джейкобом, он держал ее за руку, когда она плакала в конце. С удивлением Харпер поняла, что сейчас ей не хватает Джейкоба, сильных рук, которыми он обнимал ее за талию. И казалось неважным, что когда она видела его в последний раз, он угрожал ей пистолетом.

Возможно, Джейкоб был прав. Было бы гораздо легче закончить все так, как он предлагал. Он понимал, как страшно будет сгореть заживо. И всего лишь хотел избавить ее от этого. А она порезала ему лицо разбитым бокалом и разлила бутылку их особого вина.

Харпер убеждала себя, что решила жить ради ребенка, но, честно говоря, ребенок был почти ни при чем. Держалась она только потому, что не в силах была сказать «прости-прощай» своей жизни и всему хорошему, что в ней было. Она эгоистично хотела еще. Хотела снова обнять отца и почувствовать запах его одеколона «Восемь и Боб», который напоминал ей о просоленных морем канатах. Хотела посидеть у бассейна почти полностью обнаженной, чтобы солнце сияло на коже, и в полудреме слушать, как мама без остановки обсуждает вчерашние шутки Стивена Кольбера из телешоу. Хотела перечитать любимые книжки и заново встретиться с лучшими друзьями: Гарри и Роном, Бильбо и Гэндальфом, Орехом и Шишаком, Мэри и Бертом. Хотела старого доброго рева в одиночестве и ржачки до уссачки. Хотела еще целого моря секса, хотя, если вспоминать, в ее сексуальной жизни чаще всего участвовали мужчины, которые ей не очень-то нравились.

Харпер уговаривала себя, что будет жить ради того, чтобы ее сын (почему-то она с самого начала была уверена, что родится сын) тоже получил эти чудесные впечатления; чтобы познакомился с ее родителями, прочел хорошие книжки, встретил девчонку. Но на самом деле у ее сына не будет ничего. Он умрет еще до рождения. Изжарится в ее матке. И она живет только для того, чтобы его убить. Хотелось извиниться перед ребенком за то, что она вообще его зачала. Как будто она уже не сумела сдержать единственное данное ему обещание.

Добравшись до верхней ступеньки, Харпер сообразила, что забыла обуться. Не важно. Первый тонкий снежок растаял – только под соснами остались белые пятна. Ветер шуршал высокой засохшей травой и морщил рябью поверхность моря.

Харпер не знала, долго ли она сможет терпеть холодный ветер с моря в тонкой потрепанной одежде, но решила, что сильный ветер ей на руку. Ей не полагалось выходить на улицу при свете дня – Бен Патчетт рассердился бы, если бы узнал, – но сейчас лагерь Уиндем был сух, морозен и пуст, так что никто не мог ее увидеть.

Харпер брела по сырой, гниющей траве к берегу. Остановилась ненадолго, заметив белый камень размером с череп младенца, с черными прожилками, напоминавшими драконью чешую. И кое-как сумела запихнуть этот большой камень в карман кофты.

Она прошла мимо хвойных деревьев, мимо лодочного сарая; подобрала, спускаясь к воде, еще несколько интересных камней.

Харпер печально напевала себе под нос песню – ее выкрикивали друг другу совсем маленькие дети. Известно ли им, что они пародировали «Хей, Джуд»? Вряд ли.

Харпер невесело усмехнулась.

Она пыталась поверить в чудо тети Кэрол, безумно хотела поверить, что сможет песней защититься от беды. У других получалось, они исполнялись спокойствия и удовлетворения; и с ней должно было сработать, но не вышло, и тут ничего не поделаешь. Она ненавидела остальных за то, что у них получалось, а у нее – нет. И за то, что они жалели ее.

Сейчас, в свете ясного ледяного утра, Харпер могла признаться себе: самое невыносимое – когда они светятся в церкви. Стоять среди них, когда сияют их глаза и пульсирует драконья чешуя почти так же жутко, как чувствовать поглаживание незнакомой руки в толпе. Хотелось положить конец этим утренним службам с их шумом и яростью, песней и светом.

Харпер зашагала по занозистым доскам пристани. Здесь, у океана, соленый ветер так и норовил дать ей крепкую освежающую пощечину. Было приятно ощущать под ногами доски, которые годами полировали брызги и сырость. Харпер дошла до конца пристани и села. Камни в карманах брякнули о сосновые доски.

Харпер уставилась на остров Пожарного, болтая ступнями над водой. Потом попробовала воду большим пальцем ноги и ахнула – холод скрутил ступню.

Кто-то оставил на свае зеленый потрепанный шнур. Харпер начала бездумно отвязывать его. Она понимала, что главное – не думать о том, зачем она пришла на пристань. Если задуматься, то не хватит мужества.

Впрочем, полусознательно она сообразила, что холод океана может быть таким же невыносимым, как осиные укусы горячей драконьей чешуи, и она инстинктивно повернет к берегу. Но если связать запястья, то доплыть до берега она не сможет, а боль от холода очень быстро сменится безразличием. Она решила, что откроет глаза под водой. Ей всегда нравилась мутная тьма водного мира.

На востоке хмарь рассеивалась, и стала заметна бледно-голубая полоска. Харпер ощущала себя чистой и открытой, как голубое небо. Ей было хорошо. Она начала оборачивать шнур вокруг запястий.

Ветер донес далекий крик.

Харпер вытянула шею и прислушалась.

На одном конце островка виднелись развалины небольшого коттеджа – остались только две стены. Две остальные – и крыша – обвалились. Почерневшие балки переплелись внутри.

На песчаном побережье, обращенном к лагерю Уиндем, стояло второе строение, поменьше, – зеленый сарай без окон с белой дверью. Дерновая крыша и наметенная со стороны задней стены песчаная дюна делали сарай похожим на хоббичью нору в склоне холма. Из жестяной печной трубы и днем и ночью вырывался столб дыма; насколько Харпер знала, дым не привлекал внимания внешнего мира. На берегу курилась еще дюжина таких дымков.

Однако теперь из трубы доносилось эхо далекого напряженного голоса.

– Нет! Нет, не надо! Ты не можешь! – кричал Пожарный. – Нельзя сдаваться!

Сердце подпрыгнуло, как пружина. На какой-то тревожный миг Харпер решила, что он обращается к ней.

Нет, он не мог ее видеть из сарая. Пожарный не знал, что она тут.

– Разве я не сделал все, как ты хотела? – кричал он, а ветер по странной прихоти акустики относил его слова прямо к Харпер. – Нет! Нет! Ты не можешь! Не сдавайся!

Она хотела убежать – у нее не было права подслушивать, – но не могла пошевелиться. Ярость в голосе Пожарного пригвоздила ее к месту.

Из сарая послышался громкий скрежет железа. Дверь дрогнула. Харпер беспомощно ждала, что будет дальше, от всего сердца надеясь, что Пожарный не выйдет и не увидит ее.

Он не вышел, и больше ничего не было. Дым мирно поднимался из трубы и таял, сливаясь с туманом. Ветер трепал пучки сухих водорослей.

Харпер слушала, ждала и смотрела, пока не почувствовала, что дрожит от холода. Она уронила шнур, которым связывала запястья. Порыв ветра подхватил его, подбросил в воздух и швырнул в море. Харпер подтянула колени к груди и обхватила их, чтобы согреться. Камень размером с череп младенца больно уперся в бедро; она достала его из кармана и положила на край пристани.

Слишком близко. Камень покатился – море сказало «плюх», глотая его.

Такой приятный звук. Харпер отдала морю все камни, которые собрала, один за другим – просто чтобы слушать этот звук снова и снова.

Норма Хилд говорила, что тут водятся привидения – из дыма. Может быть, Джон кричал на привидение. Или на тени. Или на себя самого.

Духи приносят вести с того света, но, похоже, не особо любят слушать. Джон кричал с такой болью, с таким отчаянием – кто-то же должен был его услышать. Не привидение, так хотя бы она.

И потом, Джейкоб всегда считал, что лучше нее знает, что ей нужно; и убить себя – значит признать, что он прав. Одного этого достаточно, чтобы жить дальше. Сейчас она рассуждала здраво и уже без прежнего равнодушия вспоминала нацеленный на нее пистолет.

Никто не слышал, как Харпер вернулась в подвал церкви. Ее одеяла пахли костром, но были такими уютными, что она почти мгновенно заснула… и теперь ей ничего не снилось.

В вечер первой лотереи – кому оставаться без обеда – Харпер дежурила по кухне. Норма усадила ее у окна раздачи перед складным столиком, на котором стояли термосы, кружки и большая квадратная жестянка с сахаром.

– Можете подсластить кофе проигравшим. По одной ложке, не больше. И пусть видят ваш живот, пусть помнят, ради чего пропускают обед: ради вашего маленького чуда, – сказала Норма.

От этих слов Харпер не стало лучше. Наоборот, она почувствовала себя толстой, не такой, как все, и одинокой. Конечно, на самом деле, она вовсе не была толстой. Ну да, больше не застегивалась верхняя пуговка на джинсах, поэтому приходилось носить свободные толстовки. Но мебель не ходила ходуном, когда Харпер шла по комнате.

На обед подавали водянистую овсянку с кусочками персиков из очередной жестянки. Раздавать лотерейные билеты выпало Нельсону Гейнриху; он решил надеть один из своих рождественских свитеров: темно-зеленый с пляшущим пряничным человечком. Еще он надел шапку Санты – по мнению Харпер, это было неуместно; как будто он собрался раздавать конфеты-трости, а не лишать людей обеда.

Билеты сложили в коричневую кожаную сумочку. На несчастливых нарисовали черный крест. Харпер подумалось, что эта сумочка – некая кармическая противоположность Распределяющей Шляпы. Вместо того чтобы попасть в Слизерин или Гриффиндор, ты остаешься голодным и получаешь одну-единственную кружку сладкого кофе. Тебе даже не позволят остаться в столовой со всеми.

«Так будет лучше, – объяснил Бен Патчетт. – Если проигравшие останутся, их начнут жалеть и захотят поделиться. Вообще-то я за то, чтобы делиться и делиться по-братски, но в данном случае пропадает смысл лотереи. Еды и так мало – если люди начнут делить порции, то не наестся никто».

Потом он добавил, что в сумке будет двадцать девять проигрышных билетов. Тридцатый он возьмет себе, чтобы показать, что не предлагает ничего, на что не пошел бы с готовностью сам.

В два часа ночи – обычное обеденное время – Норма отодвинула засов на двери кафетерия и отошла в сторону, пропуская людей, которые стряхивали снег с шапок и плеч. В столовой разразился новый снегопад, легкий и быстрый.

Дон Льюистон был первым в очереди и сразу направился к Нельсону Гейнриху. Нельсон удивленно заморгал.

– Дон, вам шестьдесят три! Вам не нужно тянуть билетик! Я не тянул, а мне всего-то шестьдесят! Идите, ешьте персики. Я уже поел. Ужас как вкусно!

– Спасибо, Нельсон, но я вытащу билет, как все остальные. Я и так не гурман, мне хватит чашки кофе с сахарком.

Не успел Дон сунуть руку в сумочку, как сбоку возникла Алли и схватила его за запястье.

– Мистер Льюистон, прошу прощения, не могли бы вы минуточку подождать? У нас там куча дозорных, которые всю ночь на морозе убирали доски между зданиями. Отец Стори сказал, что им можно тянуть первыми, – сказала Алли.

Она посмотрела мимо Дона на очередь и кивнула. Подростки вышли вперед.

Кто-то крикнул:

– Эй, куда без очереди? Тут все надеются получить обед.

Алли пропустила это мимо ушей, как и Майкл, и остальные ребята, подошедшие следом. Майкл с поклоном обогнул Дона Льюистона, сунул руку в сумочку – и вытащил белый камешек размером с яйцо малиновки.

– Эх, – сказал Майкл. – Глядите-ка. Кажется, проиграл!

Он положил камешек в рот и направился мимо окон раздачи к кофейному столику. Там он молча налил себе кофе и протянул керамическую кружку Харпер, чтобы она насыпала сахар.

Нельсон Гейнрих уставился Майклу в спину, забыв закрыть рот. Потом заглянул в сумочку, пытаясь понять, откуда взялся камешек.

Алли начала насвистывать бодрую мелодию.

Следующей тянула Джиллиан Нейборс. И снова камешек.

– Вот невезуха! – радостно объявила она и сунула камешек в рот. Потом пошла к Харпер, налила кофе и подставила кружку для сахара.

За сестрой руку в сумочку сунула Гейл, и на этот раз Харпер рассмотрела, что камешек уже прятался в ее ладони, он оказался там до того, как Гейл начала шуршать билетиками.

Харпер хотелось смеяться. Хотелось хлопать в ладоши. Она казалась самой себе девчонкой, надутой гелием, такой легкой, что могла бы отскочить от пола и ткнуться в потолок как воздушный шарик. Ее переполняла радость, дикая, яркая радость, какой она не испытывала с тех пор, как заразилась драконьей чешуей.

Хотелось схватить этих детей – дозорных, друзей Алли – и тискать. И не только из-за того, что они сделали: обошли лотерею и просто добровольно отказались от обеда, чтобы другие могли поесть. Дело было еще и в мелодии, которую насвистывала Алли, – Харпер узнала песню с трех тактов: от этой прекрасной мелодии ее сердце готово было расколоться пополам, как раскалывается стакан от определенных звуков.

Алли насвистывала «Ложку сахара» – самую лучшую песню из самого лучшего фильма.

Гейл Нейборс вытащила камешек, запричитала и отправилась наливать себе кофе. И остальные ребята повторили то же самое, все ребята Алли. Девочки-подростки, побрившие головы, чтобы быть похожими на Алли, и мальчишки, записавшиеся в дозорные, только чтобы оказаться рядом с ней.

Дон Льюистон сдвинул шапку греческого рыбака на затылок, почесал лоб и сам начал свистеть. Он кивал каждый раз, когда очередной дозорный проходил мимо, чтобы вытащить камешек и пропустить обед.

Отец Стори тоже свистел. Харпер не видела, как он вошел, но теперь он стоял у двери и широко улыбался, смаргивая слезы. Тетя Кэрол стояла рядом, положив голову ему на плечо, насвистывая вместе со всеми, и ее глаза сияли золотыми монетами. Уже человек двенадцать насвистывали мелодию – славную, как первое теплое ароматное дыхание весны; их глаза сияли, как лампы. Мягко светились изнутри. Горели от песни, от Света.

Гейл Нейборс протянула кружку. Харпер насыпала туда сахара и запела.

– Just a spoonful of sugar, – пела Харпер, и горло перехватывало от радости, – makes the medicine go down, makes the medicine go dow-own…

Она пела, забыв о том, что беременна, что она толстая, одинокая, что покрыта огнеопасными спорами, готовыми вспыхнуть в любой момент. Она пела, забыв об ужасной книге Джейкоба и ужасном пистолете Джейкоба. Забыв о том, что весь мир в огне.

Тепло поднималось снизу по лентам драконьей чешуи на коже – поднималось быстро, вызывая дрожь. Харпер покачивалась на каблуках, даже не замечая этого. Мир стал необычным, как будто жидким. Она чувствовала прилив жара в крови, она словно плыла по озеру тепла и света, словно сама была эмбрионом, а не будущей матерью.

Когда она насыпала следующую ложку сахара, поблескивающие кристаллики падали как в замедленной съемке, водопадом драгоценностей. Драконья чешуя окутала запястья и шею серебристым мерцанием. Харпер стала воздушным змеем, только нес ее не ветер, а песня. И она была теплой, как воздушный змей, согретый солнцем, кожа сияла – но было не больно, а приятно. Рука оделась в перчатку из света.

Дозорные подходили, кивали ей, получали кофе или чай и отходили, сияя; они все светились, как привидения. Харпер радовалась за них, любила их всех, хотя никого из них не узнавала. Она не помнила ничего, что было до песни. Казалось, нет ничего важнее мелодии. Она поверить не могла, что ложка сахара, пусть даже самого сладкого, может быть слаще того ощущения, которое пронизывало ее сейчас.

Отец Стори подошел за кофе последним. Он, разумеется, тоже вытащил камешек. И пока не положил его в рот, держал в руке.

– А вот и мисс Уиллоуз! – воскликнул он. – Наконец-то счастлива. Счастлива и вся просто светится!

– Мисс… Уиллоуз? – переспросила она голосом сонным и медленным, как струйка сахара, высыпающегося из ложки. – Кто это – миссис Уиллоуз?

– Вы вспомните, – пообещал отец Стори.

И она вспомнила. Имя вернулось к ней перед рассветом – пришло, как только она отказалась от попыток вспомнить его. Подсознание выплюнуло его без предупреждения – так приходит в голову слово для кроссворда, до этого мучительно ускользавшее.

Она больше не кашляла дымом. Вспышки не прожигали футболку ночью. Во время следующей службы Кэрол заиграла на органе «Ангелы на небесах», и прихожане поднялись петь. Они ревели и притоптывали, как пьяные матросы Мелвилла, под завязку налитые грогом и пугающие чаек морскими песнями, и Харпер гудела со всеми, гудела, пока не сорвала горло.

И все сияли, все как один – и Харпер вместе с ними. Глаза светились, как лампы, кожа зудела от тепла и удовольствия, мысли упархивали, точно пустельга в жаркий летний день, подхваченная теплым потоком воздуха. И потом несколько недель все было почти хорошо.