Когда роман становится романом
«Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учёности, всеведущие и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляются в пары и почему везде любовь и поцелуи?» – вопрошает Философ. Этот вопрос вполне логично адресовать и писателям.
Литература «овнешняет» делает зримым, отображает в словах, воплощает в сюжетах – наши сокровенные мысли, интимные переживания, тайные желания. Художественная литература обитает в пространстве между профанным и сакральным. Балансирует на грани обыденного, опрокинутого в повседневность со всеми её мелкими частностями и ничтожными деталями, – и бытийного, устремлённого к духовным вершинам, в зенит Культуры.
Спиноза назвал любовь «щекотанием, сопровождаемым идеей внешней причины». Литература собственно и занимается описанием «внешних причин», толкающих человека на поиски чувственных удовольствий или на отчаянную борьбу с плотью, делающих его аскетом или сластолюбцем, побуждающих смирять свою похоть или предаваться изощрённым половым утехам. Литература создаёт многофигурные и порой необычные композиции из участников Великой сексуальной игры.
Для литературы нет «стыдных» тем. Есть лишь талантливые и бездарные тексты, умение или неумение писателя передать чувственность словами. При этом одарённый автор тонко ощущает, хотя и не всегда может объяснить, когда роман как любовные отношения способен и (главное) достоин стать романом как художественным произведением.
Эротика – пьеса со множеством декораций и действующих лиц, новелла с лихо закрученным и причудливо ветвящимся сюжетом, стихотворение с завораживающим ритмом и замысловатой образностью. И, наоборот, литература – почти та же эротика, чувственная любовь между читателем и текстом.
Литература отображает все стадии и вариации полового чувства: мимолётное увлечение и бурную страсть, лёгкий флирт и глубокую сердечную привязанность, сладость обладания и муки ревности, любовный экстаз и горечь расставания. И самое сильное, самое желанное, самое страшное: постепенное прорастание и возрастание людей друг в друге.
У литературы есть свой язык для изображения чувственности. Именно этим языком человек изначально пользовался для «культурного» и «приличного» описания всего, что касалось эротической сферы – от любовных волнений до самого полового акта.
Примечательно, что, описывая злосчастную, трагическую любовь, говорят о разбитом сердце, сломанной судьбе. Словно они сделаны из хрупких, непрочных материалов, будто изначально задуманы Создателем (Природой) как внемлющие зову эроса и послушные его «правке». Сейчас эти фразы воспринимаются как наивные, избито-высокопарные, но их происхождение уводит в глубины человеческой психики, обнажая трагическую природу сексуальности.
Ещё одна сквозная метафора эротического лексикона – образ пут, уз, тенёт – знак власти Эроса над Человеком и, одновременно, знак протеста против неё. Множество литературных сочинений исполнены мотивов угнетённости полом, сопротивления плоти, ужаса порабощающей телесности. В сущности, вся литература – форма сопротивления эросу, попытка «схватывания» его в слове.
Многие слова и выражения, внешние детали и визуальные образы любовного канона в XIX столетии и даже ещё в начале XX воспринимались как возвышенные и «правильные». В XXI веке они воспринимаются уже как пошлые, банальные, вульгарно-вторичные. Крылатые существа вроде голубков и амуров испуганно разлетелись, едва на пороге истории замаячил насмешливо-глумливый признак Постмодерна.
Ещё немного сохраняя свои первозданные смыслы в рекламных роликах и на товарных упаковках, эти образы утратили свою символическую силу. Стали стёртыми метафорами, исчезающими тенями светила Эроса. Живая образность облупилась с них, как позолота и перламутр – с чашечек культового в советскую эпоху гэдээровского сервиза «Мадонна», изображавших любовные и пасторальные сцены.
Писателям прошлого было гораздо проще подбирать слова для описания чувственной сферы, чем современным авторам, которым всё кажется уже затасканным и невыразительным. Новейшая литература демонстрирует нищету эротического словаря. В прозе рубежа XIX–XX столетий уже исчезают вычурность и куртуазность слога, присущие «галантному веку» литературы, но ещё присутствуют сколь выспренние, столь же и волнующе-трогательные, утраченные современностью речевые обороты.
«Загорится душа отдать себя другому», «дух любви пламенный», (М. Кузмин); «безгрешная алость», «розы тела» (Ф. Сологуб); «ледяная вершина мировой прелести» (Г. Иванов); «чувственно прельщала» (М. Агеев). И «какое ужасное слово жила», замечает, «содрогнувшись плечами», героиня рассказа Пантелеймона Романова с незамысловатым названием «Любовь». Да, в былые времена страшились подобных слов, но не стеснялись таких названий, не считали их тривиальными.
Наконец, легко заметить, что слова эротического лексикона не только метафоричны, но и ярки, красочны. В сообществе животных аналогами таких слов являются броская окраска, распушившийся хвост и прочие элементы внешней привлекательности, призывающие к соитию. Впрочем, у людей тоже имеется масса несловесных способов эротического самовыражения и, напротив, сокрытия сексуальности: одежда и обувь, позы и жесты, причёска и макияж. Там, где раньше светские дамы пускали в ход мушки и веера, нынешние девушки используют татуировки и пирсинг.
По части невербального изображения чувственности специализируются художники. Писатель рассказывает – художник показывает. Привилегия обоих в том, что они воображают реальные, когда-либо виденные либо даже наблюдаемые вживую изгибы и движения тел; они слышат слова, слетающие с губ позирующих моделей и прототипов литературных персонажей. А нам доступны лишь чтение и созерцание вторичные, воспроизводящие процедуры.
Однако мы счастливы и этим. Мы можем оживлять тексты и картины их чтением и созерцанием. Вот призывно смотрит на нас девушка, расчёсывая длинные волосы на картине Браунинга. Вот, стыдливо отводя взгляд, демонстрирует мужчине хрупкую ладонь и обнажённые пальцы ног скромница Годварда. Вот, нарочито отставив пяточку и мизинчик, со снисходительной полуулыбкой бросает поклоннику цветок с балкона юная девица Лейтона. Вот нежно раскрыляет руки и глядит ввысь, словно готовится взлететь, «Невинность, увлекаемая Любовью» Грёза. И нас вдохновляет, что мы тоже можем когда-нибудь взлететь и уж точно бросить либо поймать цветок. Как повезёт. Мы любуемся застывшими в томных позах прелестницами Альма-Тадемы, источающими сладострастие даже при чтении свитков-книг. Удивляемся тому, как бесконечно женственны в порыве ревности героини Герена и Мунка. Нас завораживает медитативная поступь продажных женщин Тулуз-Лотрека, не теряющих грации даже на позорном медосмотре.
Особенно нас манят неопределённость и недосказанность. Полустыдливо-полуразвратно прикрывают чресла воин Фрагонара и юноша Сомова. То ли вправду спят, то ли игриво притворяются нимфа Пуссена и Ролла у Жерве. Уклоняясь от атакующего Амура, юный любовник на полотне Бордоне не то придерживает, не то отодвигает складки платья возлюбленной; она же своей рукой вроде мягко отводит его руку, а вроде и незаметно продвигает к девственному лону.
Наконец, нас интригуют многоплановость и многослойность. Ладони «Влюблённых» Хоторна говорят красноречивее губ. Причудлив и сложен параллельный диалог рук на картине Милле «Да!». Завораживает жестикуляция участников «Разговора» Ренуара. А «Насилие» Дега – целая история отношений, заключённая в живописную раму.
Некоторые полотна загадывают загадки или требуют расшифровки. Например, несведущему зрителю непонятно, чем занят живописец и что вообще происходит на картине Сюблейра «Навьюченное седло». Необходимо пристально вглядеться в знаменитый «Грех» фон Штюка, чтобы увидеть там не только насмешливый лик Евы, но и нечто ещё… Сами искусствоведы до сих пор расходятся во мнениях по поводу названия картины Ватто «Грубая ошибка» или «Удача».
Литература и живопись неутомимые поставщики сюжетов и образов, как предельно откровенных, так и прячущих эрос внутри строк, за слоем красок. Франты и кокетки, ловеласы и альфонсы, развратники и ревнивцы, эротоманы и порнографы, томные девицы и похотливые юнцы, коварные соблазнители и блюстители нравов… Вообще люди каковы они есть: целомудренные, бесстыжие, слабые, сильные, неопытные, искушённые – обо всех написано и кистью, и пером.
Живопись в чём-то опережает литературу, а где-то тянется у неё в хвосте. Подвижное пластичное слово проникает в самые тёмные глубины эроса. Застывшее статичное изображение схватывает эрос в его самых выразительных позах и деталях. Слово и изображение движутся навстречу друг другу. Место их встречи – книга, где органично соединяются речь и зрелище. И само чтение есть не что иное, как форма чувственного созерцания.
Но всё же самая пьянящая прелесть эротики – в невозможности целиком заключить её ни в словесную оправу, ни в живописную раму. Как невозможно удержать солнечную тень. Вечное светило Эроса нельзя закатать в банку искусства – можно только любоваться его бесчисленными художественными отражениями.