Отец Браун всегда утверждал, что он решил эту загадку во сне. Он не кривил душой, хотя и умалчивал о том, что это произошло, когда его сон был нарушен. Ранним утром он проснулся от стука молотков в громадном, наполовину возведенном здании, строившемся напротив, — колоссальном многоквартирном доме, большей частью скрытом за строительными лесами и плакатами, возвещавшими о том, что его строителями и владельцами являются господа Суиндон и Сэнд. Стук возобновлялся через регулярные промежутки времени и был легкоузнаваемым, потому что господа Суиндон и Сэнд специализировались на новой американской системе укладки бетонных полов, которые, несмотря на гладкость, прочность, звуконепроницаемость и повышенный комфорт (как сулила реклама), приходилось скреплять тяжелыми скобами в определенных местах. Впрочем, отец Браун даже в этом умудрился найти определенное удобство, утверждая, что стук будит его как раз вовремя, чтобы успеть к самой ранней утренней службе, а потому его почти можно приравнять к перезвону колоколов перед заутреней. На самом деле строительные работы немного действовали ему на нервы, но по другой причине. Над недостроенным небоскребом, словно темная туча, нависло ожидание трудового конфликта, который газетчики упорно называли забастовкой, хотя если бы он все-таки произошел, то принял бы форму локаута. Священника беспокоило, может ли это случиться. Еще непонятно, что больше давит на психику — регулярный стук молотков или ожидание, что он может прекратиться в любую минуту.

— На мой вкус, лучше бы эта стройка прекратилась, — сказал отец Браун, глядя на высокое сооружение через круглые очки, придававшие ему сходство с совой. — Хорошо бы все дома прекращали строить, пока они еще стоят в лесах! Мне почти жаль, что их вообще достраивают. Они выглядят так свежо и многообещающе в волшебной филиграни из белых досок, светлые и яркие на солнце, а люди часто достраивают дом лишь для того, чтобы превратить его в гробницу.

Отвернувшись от предмета своего созерцания, отец Браун едва не столкнулся с человеком, который метнулся к нему через улицу. Он знал этого человека не слишком хорошо, но достаточно, чтобы в данных обстоятельствах считать его гонцом, который приносит дурные вести. Мистер Мэстик был приземистым мужчиной с квадратной головой, непохожей на европейскую, но одевался он с показным щегольством, как будто ему очень хотелось выглядеть европейцем. Браун недавно видел, как Мэстик беседовал с молодым Сэндом из строительной компании, и ему это не понравилось. Этот Мэстик был главой организации, довольно новой для английской промышленной политики и возникшей в результате непримиримых позиций в конфликтах между рабочими и работодателями. Его организация располагала целой армией рабочих, не состоявших ни в каких профсоюзах и большей частью иностранного происхождения. Мэстик сдавал их внаем разным фирмам целыми бригадами и теперь явно надеялся провернуть выгодную сделку со строителями. Иными словами, он мог договориться с ними в обход профсоюзов и наводнить стройку штрейкбрехерами. Отцу Брауну пришлось принять некоторое участие в дебатах но настоянию обеих сторон. Поскольку капиталисты заявляли, что им точно известно о его большевистских настроениях, а большевики без тени сомнения называли его реакционером и проводником буржуазной идеологии, нетрудно понять, что его благоразумные предложения не оказали ощутимого воздействия ни на тех ни на других. Однако весть, которую принес мистер Мэстик, должна была увести дискуссию с наезженной колеи.

— Вас просят немедленно прийти туда, — сказал Мэстик с неуклюжим акцентом. — Существует угроза убийства.

Отец Браун молча проследовал за своим проводником но нескольким пролетам и приставным лестницам на верхнюю площадку недостроенного здания, где уже собрались более или менее знакомые фигуры руководителей строительного бизнеса. Среди них оказался даже бывший глава, хотя с некоторых пор его голова вознеслась в заоблачные выси. По крайней мере, она была увенчана пэрской короной, скрывавшей ее от людских глаз. Иными словами, лорд Стейнс не только отошел от строительных дел, но и исчез в палате лордов. Его редкие выходы в свет производили вялое и унылое впечатление, а сейчас, в обществе Мэстика, его появление выглядело зловеще. Лорд Стейнс был сухопарым, с пустыми глазами и редкими светлыми волосами на яйцеобразной голове с высокими залысинами. Для отца Брауна Стейнс был самым уклончивым человеком, которого ему приходилось видеть. Он бесподобно владел истинным оксфордским талантом, когда фраза «вы, безусловно, правы» звучит как «вы, безусловно, думаете, что правы», а невинное замечание «вы так думаете?» словно подразумевает язвительное продолжение: «Ну конечно, вы так думаете». Сейчас отцу Брауну показалось, что у Стейнса не просто скучающий, но и слегка раздосадованный вид, хотя трудно было догадаться, то ли он недоволен тем, что его призвали с Олимпа улаживать торгашеские дрязги, то ли раздражен, что больше не может командовать ими.

В целом отец Браун предпочитал иметь дело с более буржуазной группой партнеров, сэром Хьюбертом Сэндом и его племянником Генри Сэндом, хотя и сомневался, разделяют ли они буржуазное мировоззрение. Правда, сэр Хьюберт Сэнд приобрел значительную славу в газетных публикациях как покровитель спортивных мероприятий и как патриот, участвовавший во многих кризисных моментах как во время мировой войны, так и после нее. Он добился широкого признания во Франции, а впоследствии выступил в роли победоносного капитана промышленности, уладившего трудную ситуацию на военном заводе. Его называли «сильным человеком», но он не был виноват в этом. По сути дела, это был тяжеловесный, добродушный англичанин — отличный пловец, хороший сквайр, обаятельный полковник-дилетант. Даже в самом его облике чувствовалось нечто военное. Он уже становился грузным, но держал спину прямо, а его кудрявые волосы и усы сохраняли каштановый оттенок, хотя краски на лице несколько поблекли. Его племянник был дородный молодой человек, напористого, если не сказать нахального, нрава, со сравнительно маленькой головой на толстой шее, которую он имел обыкновение наклонять вперед при разговоре, — жест, казавшийся еще более ребячливым из-за пенсне, балансировавшего на его курносом приплюснутом носе.

Отец Браун далеко не впервые видел собравшихся, однако сейчас они смотрели на нечто совершенно новое. В центре деревянного щита красовался прибитый гвоздем большой лист бумаги, хлопавший на ветру и покрытый корявыми, почти неразборчивыми заглавными буквами, словно писавший был малограмотным или изображал безграмотность. Надпись гласила: «Совет рабочих предупреждает Хьюберта Сэнда, что, собираясь урезать зарплату рабочим и объявить локаут, он поступает на свой страх и риск. Если завтра будет объявлено об этом, народный суд приговорит его к смерти».

Лорд Стейнс, изучивший надпись, как раз отступил назад, посмотрел на своего партнера и сказал со странной интонацией:

— Что ж, они собираются убить вас. Очевидно, я не заслуживаю смерти от их рук.

В этот миг сознание отца Брауна пронзила безмолвная вспышка почти бессловесного понимания, какие иногда случались с ним. Он вдруг понял, что говорившего нельзя убить, поскольку тот уже мертв. Священник был готов признать, что это глупая мысль, но в холодной отрешенности аристократа, мертвенном выражении его бледного лица и неприветливых глазах было нечто, отчего мурашки бежали по коже. «У этого человека зеленые глаза и такой вид, будто кровь тоже зеленая», — подумал он, мимолетно поддавшись нелепой мысли.

Так или иначе, было совершенно очевидно, что в жилах сэра Хьюберта Сэнда текла вовсе не зеленая кровь. Его кровь, красная в любом смысле слова, прилила к увядшим, обветренным щекам со всей полнотой и силой, присущей естественному раздражению в общем-то добродушного человека.

— За всю мою жизнь, — начал он звучным, но дрогнувшим голосом, — за всю мою жизнь никто не говорил и не писал мне ничего подобного. Я мог спорить и не соглашаться...

— Здесь у нас не может быть никаких разногласий, — поспешно вмешался племянник. — Я старался поладить с ними, но они слишком несговорчивы.

— Вы же не думаете, что ваши рабочие... — начал было отец Браун.

— Я сказал, что мы могли иметь разные мнения, — произнес Сэнд-старший все еще немного нетвердым голосом. — Но видит Бог, мне всегда претило угрожать английским рабочим более дешевым трудом...

— Никому из нас это не нравилось, — сказал молодой человек. — Но насколько я вас знаю, дядя, теперь все решено. — После небольшой паузы он добавил: — Как вы говорили, у нас были расхождения в мелочах, но что касается реальной политики...

— Дорогой мой, я надеялся, что у нас не будет никаких разногласий, — успокаивающим тоном сказал его дядя.

Любой, кто знаком с английским национальным характером, по этим словам мог бы справедливо заключить, что разногласия существовали, и очень значительные. Дядя отличался от племянника почти так же сильно, как англичанин отличается от американца. Он руководствовался английским идеалом провинциального джентльмена, который остается вне своего бизнеса и даже как будто непричастен к собственным деловым мероприятиям. Племянник же следовал американскому идеалу, предписывавшему, что предприниматель должен находиться внутри своего бизнеса и, подобно механику, лично заниматься отладкой его механизма. Он вникал в большинство процессов и производственных тонкостей и был американцем еще и в том смысле, что не давал спуску своим работникам. В то же время он как бы находился на одной ноге с ними или, по крайней мере, демонстрировал свою принадлежность к рабочему классу. Поэтому он часто выступал едва ли не как представитель рабочих по техническим вопросам, чем разительно отличался от своего дяди, снискавшего популярность на ниве спорта и публичной политики. Воспоминания о многочисленных случаях, когда молодой Генри выходил из мастерской без пиджака и требовал от других партнеров уступок по условиям труда для рабочих, придавали особый колорит его сегодняшнему, прямо противоположному настроению.

— На этот раз, черт побери, они сами довели дело до увольнения! — выкрикнул он. — После такой угрозы нам ничего не остается, кроме решительных действий. Уволить всех, и немедленно, прямо на месте! Иначе весь мир будет потешаться над нами.

Сэнд-старший нахмурился.

— Конечно, меня будут осуждать... — медленно начал он.

— Осуждать! — взвизгнул молодой человек. — Осуждать — если вы ответите на угрозу убийства? Вы представляете, как вас будут осуждать, если вы ничего не предпримете? Как вам понравятся заголовки: «Великий промышленник в ужасе» или «Работодатель пасует перед угрозой убийства»?

— В особенности потому, что до сих пор он часто выступал в заголовках как «Силач Стального Строительства», — заметил лорд Стейнс с легким пренебрежительным оттенком.

Сэнд снова натужно покраснел.

— Разумеется, вы правы, — просипел он из-под густых усов. — Если эти скоты думают, что могут запугать меня...

В этот момент разговор был прерван появлением стройного юноши, который быстро подошел к ним. На первый взгляд он производил впечатление человека, про каких мужчины, да и многие женщины, говорят, что он чересчур хорошо выглядит, чтобы быть красивым. У него были ухоженные темные кудри и шелковистые усы, и он говорил как джентльмен, но отличался слишком рафинированным и правильным произношением. Отец Браун сразу же узнал в нем Руперта Рэя, секретаря сэра Хьюберта, которого он часто видел в доме промышленника, но еще ни разу не замечал у него таких нервных движений и нахмуренного лба.

— Прошу прощения, сэр, — обратился Рэй к хозяину. — Там бродит какой-то человек. Я старался отделаться от него, но он клянется, что у него есть письмо для вас и он непременно должен лично вам вручить конверт.

— Значит, он сначала пришел ко мне домой? — спросил Сэнд, быстро взглянув на секретаря. — Полагаю, все утро вы были дома?

— Да, сэр.

После недолгого молчания сэр Хьюберт Сэнд жестом дал понять, что готов принять незнакомца, который вскоре предстал перед ним.

Никто, даже самая непривередливая дама, не назвал бы этого человека красавцем. У него были огромные уши и лягушачье лицо, и он смотрел прямо перед собой ужасающе неподвижным взглядом, который отец Браун сначала отнес на счет стеклянного глаза. В сущности, его фантазия наделила незнакомца двумя стеклянными глазами, настолько остекленевшим был его взор, обращенный к собравшимся. Но опыт священника, далекий от игры воображения, подсказывал ему несколько других причин такого застывшего взгляда, не последним из которых было злоупотребление божественным даром спиртных напитков. Незнакомец был низкорослым и неряшливо одетым; в одной руке он держал котелок, а в другой письмо в запечатанном конверте.

Сэр Хьюберт посмотрел на него, а затем произнес тихим голосом, который, казалось, исходил из самых глубин его существа:

— О... это вы.

Он протянул руку и взял письмо и с извиняющимся видом оглянулся по сторонам, прежде чем вскрыть конверт. Прочитав письмо, он положил его во внутренний карман.

— Что ж, как вы и говорили, с этим покончено, — хрипловатым голосом сказал он. — Больше никаких переговоров; мы в любом случае не можем платить им столько, сколько они хотят. Генри, мне нужно будет еще побеседовать с тобой насчет... насчет того, как мы уладим остальные дела.

— Хорошо. — В голосе Генри звучало слабое недовольство, как будто он предпочел бы уладить дела самостоятельно. — После ленча я буду наверху, в номере сто восемьдесят восемь; нужно узнать, как далеко они продвинулись.

Человек со стеклянным глазом (если глаз действительно был стеклянным) неуклюже повернулся и пошел прочь, а взгляд отца Брауна (ни в коем случае не остекленевший) внимательно следил, как он спускается по приставным лестницам и исчезает на улице.

На следующее утро отец Браун неожиданно проспал или, по крайней мере, проснулся с внутренним убеждением, что он опоздал. Отчасти это произошло потому, что он смутно помнил — как человек помнит сон — о своем пробуждении в более ранний час. После этого он снова заснул, что довольно часто бывает с каждым из нас, но очень редко случалось с отцом Брауном. Мистическая часть его существа, обычно не соприкасавшаяся с внешним миром, странным образом была убеждена, что в этом темном закутке страны сновидений между двумя пробуждениями, словно закопанное сокровище, находилась суть истории.

Так или иначе, он проворно вскочил, оделся, захватил свой большой потрепанный зонтик и вышел на улицу, где бледный рассвет разгорался вокруг огромного черного здания на другой стороне улицы. Священник удивился, что улицы в холодном кристальном свете почти пусты; их вид подсказал ему, что на самом деле еще не так поздно, как он опасался. Внезапно тишину и неподвижность нарушило появление длинного серого автомобиля, который промчался по улице, как выпущенная стрела, и остановился перед пустынным зданием. Лорд Сгейнс вышел из машины и со скучающим видом направился к двери с двумя большими чемоданами в руках. В то же мгновение дверь отворилась, но тог, кто ее открыл, отступил назад, а не вышел на улицу. Стейнс дважды окликнул его, прежде чем тот показался на пороге. Они обменялись несколькими фразами; потом аристократ понес свои чемоданы наверх, а второй человек вышел на свет, и священник увидел широкие плечи и упрямо наклоненную голову Генри Сэнда.

Отец Браун больше ничего не узнал об этой странной встрече, но через два дня молодой человек приехал к нему на собственном автомобиле и стал умолять священника отправиться вместе с ним.

— Произошло что-то ужасное, — сказал он, — и лучше я поговорю об этом с вами, чем со Стейнсом. Знаете, Стейнс приехал позавчера с безумной идеей временно поселиться в одной из только что построенных квартир. Поэтому мне пришлось пораньше отправиться на стройку и открыть ему дверь. Но все это может подождать — сейчас я хочу, чтобы вы немедленно поехали домой к моему дяде.

— Он болен? — быстро спросил священник.

— Думаю, он умер, — ответил племянник.

— Что значит — вы думаете? — резковато спросил отец Браун. — Вы вызвали доктора?

— Нет, — ответил Сэнд-младший. — У меня нет ни доктора, ни пациента... Нет смысла вызывать врача для осмотра тела, потому что оно убежало. Но боюсь, я знаю, куда оно убежало... По правде говоря, мы скрываем это уже два дня... В общем, он исчез.

— Не лучше ли будет рассказать обо всем с самого начала? — мягко спросил отец Браун.

— Ужасный стыд — так легкомысленно отзываться о бедном старике, но в таком состоянии люди могут болтать всякие глупости, — сказал Генри Сэнд. — Мне нечего скрывать, но кое-какие подозрения у меня есть, хотя сейчас лучше не упоминать о них. Знаете, не стоит наугад разбрасываться подозрениями. Суть в том, что мой несчастный дядя покончил с собой.

Между тем автомобиль выехал за окраину города, и вдалеке показались окраина леса и контуры парка за ним; ворота небольшого поместья сэра Хьюберта Сэнда находились примерно в полумиле впереди, посреди березовой рощицы. Поместье состояло главным образом из маленького парка и большого декоративного сада, классическими уступами спускавшегося к реке. Когда они приехали, Генри поспешно провел священника через старые комнаты, обставленные в георгианском стиле, и вышел наружу на другой стороне дома. Они в молчании спустились по довольно крутому склону с цветочными клумбами на уступах, откуда можно было видеть матовые воды реки, плоской и неподвижной, словно при виде с высоты птичьего полета. У поворота тропы, возле огромной цветочной урны, увенчанной довольно неуклюжей гирляндой из герани, отец Браун уловил какое-то быстрое движение в рощице за спиной, как будто кто-то спугнул стайку птиц.

Две фигуры, стоявшие среди редких деревьев в кустах у реки, отпрянули друг от друга. Одна из них сразу же скрылась в тени, а другая вышла им навстречу, заставив их остановиться. Потом Генри Сэнд произнес в своей тяжеловесной манере:

— Полагаю, вы знакомы с отцом Брауном... леди Сэнд.

Отец Браун действительно был знаком с ней, но в этот момент ему показалось, что они незнакомы. Ее бледное застывшее лицо напоминало трагическую маску. Она была гораздо моложе своего мужа, но сейчас почему-то выглядела старше, чем все остальное в этом старом саду и доме. Священник с неосознанным трепетом припомнил, что ее род действительно более старинный, чем у мужа, и что на самом деле поместье принадлежит ей. Ее предки, обедневшие аристократы, владели им до тех пор, пока она не вернула ему былую красоту, выйдя замуж за удачливого бизнесмена. Здесь, в саду, се можно было принять за семейный портрет или даже за семейного призрака. Выражение ее бледного овального лица с узким подбородком, как на некоторых старинных портретах шотландской королевы Марии, не соответствовало даже неестественной ситуации, в которой ее муж был объявлен пропавшим с подозрением на самоубийство. Отец Браун, чье подсознание ни на миг не прекращало свою работу, задался вопросом, с кем она беседовала среди деревьев.

— Наверное, вы уже слышали ужасные новости, — со сдержанным хладнокровием сказала она. — Должно быть, бедный Хьюберт не вынес гонений со стороны этих бунтовщиков и покончил с собой в помрачении рассудка. Не знаю, можете ли вы что-либо сделать и можно ли призвать этих ужасных большевиков к ответу за то, что они затравили его.

— Я страшно расстроен, леди Сэнд, — сказал отец Браун. — И все же, признаться, немного озадачен. Вы говорили о гонениях; неужели вы думаете, что кто-то мог затравить его, просто прикрепив записку к стене?

— Думаю, кроме записки, были и другие обстоятельства, — нахмурившись, ответила владелица поместья.

— Как я заблуждался, — грустно произнес священник. — Мне и в голову не приходило, что он может оказаться таким непоследовательным и умереть ради того, чтобы избежать гибели.

— Я знаю, — отозвалась она и серьезно посмотрела на него. — Я тоже никогда бы этому не поверила, если бы не слова, написанные его собственной рукой.

— Что? — воскликнул отец Браун и слегка подпрыгнул, как кролик при звуке выстрела.

— Да, — спокойно сказала леди Сэнд. — Он оставил признание в самоубийстве, поэтому, боюсь, нет никаких сомнений.

Она повернулась и пошла вверх по склону, как одинокий семейный призрак.

Линзы очков отца Брауна в немом вопросе повернулись к стеклам пенсне Генри Сэнда. Последний, выждав небольшую паузу, снова заговорил в своей порывистой и убежденной манере:

— Как видите, теперь совершенно ясно, что он сделал. Он был отличным пловцом и каждое утро спускался к реке в домашнем халате, чтобы искупаться. В тот раз он пришел как обычно и оставил халат на берегу, где его можно видеть и сейчас. Но он также оставил записку со словами, что он собирается отправиться в последнее плавание навстречу смерти или что-то в этом роде.

— Где он оставил записку? — спросил отец Браун.

— Он нацарапал ее на том дереве, что нависает над водой, — наверное, это последнее, за что он держался. Халат лежит чуть выше на берегу. Можете сами подойти и посмотреть.

Отец Браун преодолел последний короткий отрезок склона перед берегом реки и заглянул под склоненные ветви, почти окунавшиеся в воду. На гладкой коре были вырезаны крупные, разборчивые буквы: «Еще одно плавание, и пора на дно. Прощайте. Хьюберт Сэнд».

Взгляд отца Брауна медленно прошелся по берегу и остановился на роскошном красно-желтом халате с позолоченными кистями. Священник поднял халат и стал разворачивать его. В этот момент на краю его поля зрения промелькнула какая-то высокая фигура, скользнувшая от одной группы деревьев к другой, словно направляясь по следу леди Сэнд. Он почти не сомневался, что это был ее спутник, с которым она недавно рассталась. Еще меньше он сомневался в том, что это мистер Руперт Рэй, секретарь покойного.

— Конечно, напоследок ему могла прийти в голову мысль оставить послание, — сказал отец Браун, не отрывая взгляда от красножелтого халата. — Все знают о любовных посланиях, вырезанных на деревьях; полагаю, предсмертные записки ничем не хуже.

— Наверное, у него ничего не было в карманах халата, — сказал Сэнд-младший. — Если у человека нет ручки, чернил и бумаги, то он нацарапает послание на дереве.

— Похоже на упражнение по французскому языку, — угрюмо сказал священник. — Но я думал о другом.

После небольшой паузы он произнес:

— По правде говоря, я думал о человеке, который вряд ли будет оставлять записку на стволе дерева, даже если у него под рукой есть горы перьев, кварты чернил и пачки бумаги.

Генри недоуменно смотрел на него; пенсне на его вздернутом носу съехало набок.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил он.

— Видите ли, — медленно произнес отец Браун, — я не хочу сказать, что почтальоны должны разносить письма из бревен или что вы наклеите марку на сосновый ствол, когда захотите отписать своему другу. Для этого необходимы особые обстоятельства, — в сущности, нужен человек особого рода, который предпочел бы такую древесную корреспонденцию. Принимая во внимание эти обстоятельства, я повторю то, что сказал раньше. Как говорится в песне, он стал бы писать на дереве, даже если весь мир будет бумажным, а море чернильным — даже если эта река переполнится чернилами, а все эти деревья станут перьями.

Сэнду явно стало не по себе от этой фантазии священника — то ли потому, что она показалось ему непонятной, то ли потому, что он начал кое-что понимать.

— Видите ли, — сказал отец Браун, медленно поворачивая в руках халат, — от человека нельзя ожидать хорошего почерка, когда он выцарапывает надпись на стволе. А если это к тому же другой человек, то... Эй!

Он смотрел на красный халат, и на мгновение показалось, словно частица красного цвета перешла на его палец, но лица собеседников уже немного побледнели.

— Кровь! — произнес отец Браун, и вдруг наступила мертвая тишина, если не считать мелодичного журчания реки.

Генри Сэнд откашлялся и высморкался; эти звуки никак нельзя было назвать мелодичными.

— Чья кровь? — хрипло спросил он.

— Всего лишь моя, - без улыбки ответил отец Браун.

Секунду спустя он сказал:

— В халате была булавка, и я укололся. Но думаю, вы вряд ли оценили остроту... я хочу сказать, остроту этой булавки.

Священник пососал палец, как ребенок.

— Видите ли, — сказал он после очередной паузы, — халат был сложен и скреплен булавкой, поэтому никто не мог развернуть его, хотя бы не оцарапавшись. Иными словами, Хьюберт Сэнд не надевал этот халат. Более того, Хьюберт Сэнд ничего не писал на дереве и не утопился в реке.

Пенсне, криво сидевшее на любопытном носу Генри, упало со щелчком, но сам он оставался неподвижным, словно оцепенев от изумления.

— Это возвращает нас к предпочтениям человека, ведущего личную переписку на деревьях, подобно Гайавате с его пиктографическим письмом, — жизнерадостно продолжал отец Браун. — У Сэнда было вдоволь времени, прежде чем утопиться. Почему он не оставил жене предсмертную записку, как всякий нормальный человек? Или, скажем... почему другой не оставил предсмертную записку жене Сэнда, как всякий разумный человек? Потому что ему пришлось бы подделать почерк мужа, а это рискованно, особенно теперь, когда у экспертов отличный нюх на подобные вещи. Но никто не может имитировать собственный почерк, не говоря уже о чужом, когда вырезает заглавные буквы на коре. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если тут что и случилось, то обыкновенное убийство.

Папоротники и кусты затрещали и захрустели, когда мощно сложенный молодой человек вырос из них, словно левиафан, и встал над священником, вытянув вперед свою мощную шею.

— Я не умею ничего скрывать, — сказал он, — но я уже долгое время подозревал нечто подобное... если угодно, даже ожидал этого. Откровенно говоря, мне очень трудно быть вежливым но отношению к нему — да и к ним обоим, если уж на то пошло.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался священник, с серьезным видом посмотрев ему прямо в лицо.

— Вы указали мне на убийство, — сказал Генри Сэнд, — а я, пожалуй, могу указать на убийц.

Отец Браун промолчал, и его собеседник продолжал довольно взвинченным тоном:

— Вы говорите, люди иногда оставляют любовные послания на деревьях. В сущности, здесь есть кое-что в этом роде: две переплетенные монограммы под листьями того самого дерева. Полагаю, вы знаете, что леди Сэнд была наследницей этого поместья задолго до того, как вышла замуж, и она уже тогда была близко знакома с этим проклятым щеголем, секретарем Рэем. Сдается мне, они назначали тут свидания и писали свои обеты на этом дереве свиданий, а потом воспользовались им для другой цели — из сентиментальности или по соображениям экономии...

— Должно быть, это страшные люди, — сказал отец Браун.

— Разве не было страшных людей в истории или в полицейских сводках? — взволнованно спросил Сэнд. — Разве не было любовников, которые превращали любовь в нечто более ужасное, чем ненависть? Разве вы не знаете легенду о Босуэлле и другие кровавые предания о любви и измене?

— Я знаю легенду о Босуэлле, — ответил священник. — Мне также известно, что она вымышлена от начала до конца. Но нельзя отрицать, что от мужей действительно иногда избавляются подобным образом. Кстати, где от него избавились? Я хочу сказать, где спрятали его тело?

— Скорее всего, его утонили или бросили в воду уже мертвого, — нетерпеливо выпалил молодой человек.

Отец Браун задумчиво поморгал и сказал:

— Река — хорошее место для того, чтобы спрятать воображаемое тело, но очень плохое место для сокрытия настоящего трупа. Легко сказать, что вы бросили труп в реку, потому что его может унести в море. Но если вы действительно сделали это, то с вероятностью сто к одному труп вынесет на берег где-то поблизости. Нет, они должны были придумать нечто получше, иначе тело уже нашли бы. А если бы на нем обнаружили следы насилия...

— К чему эта возня с телом? — раздраженно воскликнул Генри. — Разве не достаточно такой улики, как надпись на их дьявольском дереве?

— Тело — главная улика в любом убийстве, — ответил священник. — В девяти случаях из десяти основная проблема для убийцы состоит в том, чтобы спрятать труп жертвы.

Наступило молчание. Отец Браун, не поднимая головы, развернул халат на зеленой лужайке под ярким солнцем. Он уже некоторое время сознавал, что окружающий ландшафт изменился из-за присутствия третьего человека, стоявшего так же неподвижно, как садовая статуя.

— Кстати, — сказал он, понизив голос, — как вы объясните присутствие этого человечка со стеклянным глазом, который вчера принес письмо вашему несчастному дяде? Мне кажется, сэр Хьюберт совершенно изменился после того, как прочитал письмо, поэтому я не был удивлен сообщением о самоубийстве... когда считал это самоубийством. Если я не заблуждаюсь, этот субъект был частным сыщиком довольно низкого пошиба.

— Может быть, — неуверенно ответил Генри. — Мужья иногда нанимают сыщиков для расследования таких домашних трагедий, верно? Наверное, он получил доказательства их интрижки, поэтому они...

— На вашем месте я бы не говорил так громко, — сказал отец Браун. — Сейчас этот сыщик наблюдает за нами из-за кустов буквально в нескольких шагах.

Они посмотрели туда, и действительно — коротышка со стеклянным глазом, следивший за ними с помощью этого неудобного оптического прибора, выглядел еще более гротескно, потому что стоял среди белых и восковых соцветий классического сада.

Генри Сэнд развернулся с быстротой, почти невероятной для человека его комплекции, и очень сердитым тоном спросил у незнакомца, что он тут делает, а потом приказал ему немедленно убраться прочь.

— Лорд Стейнс будет премного обязан, если отец Браун нанесет ему визит и побеседует с ним, — сказал этот садовый гоблин.

Генри Сэнд в бешенстве отвернулся. Священник приписал этот жест неприязненным отношениям между аристократом и младшим партнером строительной компании.

Когда они начали подниматься но склону, отец Браун на мгновение остановился, словно запоминая письмена на гладкой коре. Он поднял взгляд к потемневшему, почти незаметному иероглифу — якобы свидетельству любовног’о романа, •- а затем посмотрел на широкие и более неряшливые буквы предполагаемого признания в самоубийстве.

— Эти буквы вам ничего не напоминают? — спросил он.

Ког да его угрюмый спутник покачал головой, он добавил:

— Мне они напоминают надпись на том плакате, где ему угрожали местью забастовщиков.

— Это самая трудная загадка и самая удивительная история, с которой мне когда-либо приходилось иметь дело, — сказал отец Браун месяц спустя, сидя напротив лорда Стейнса в недавно меблированной квартире № 188 — последней, которая была сдана до начала трудовых споров и увольнения рабочих из профсоюза. Она была комфортно обставлена, и лорд Стейнс как раз предложил грог и сигары, когда священник с легкой гримасой сделал свое признание. Лорд Стейнс держался с удивительным дружелюбием, хотя и несколько отстра-ненно.

— Учитывая вашу репутацию, это о многом говорит, — сказал Стейнс. — Но сыщики, включая нашего красавца со стеклянным глазом, кажется, вообще не видят решения проблемы.

Отец Браун отложил сигару.

— Дело не в том, что они не могут увидеть решение, — произнес он, тщательно подбирая слова. — Дело в том, что они не видят проблему.

— Интересно, — заметил его собеседник. — Вероятно, я тоже ее не вижу.

— Эта проблема не похожа на все остальные, — сказал отец Браун. — Создается впечатление, будто преступник умышленно совершил два разных поступка, каждый из которых сам по себе мог привести к успеху, но вместе они лишь аннулировали друг друга. Я твердо убежден, что один и тот же убийца оставил прокламацию с угрозой убийства от революционных рабочих, а также написал на дереве признание в обычном самоубийстве. Вы можете сказать, что прокламация, в конце концов, была лишь пролетарской листовкой, что какие-то экстремисты из рабочих захотели убить своего работодателя и осуществили свое намерение. Даже если бы это было правдой, почему они или кто-то другой оставил след, ведущий в противоположную сторону, — след самоубийства? Но это не может быть правдой. Никто из рабочих, даже самых озлобленных, не стал бы так поступать. Я хорошо их знаю и неплохо знаком с их лидерами. Предположить, что такие люди, как Том Брюс или Хоган, способны убить человека, с которым они могут расправиться в газетах или осрамить другими всевозможными способами, может лишь человек с больной психикой — во всяком случае, с точки зрения разумного человека. Нет, преступник сначала выступил в роли возмущенного рабочего, а потом разыграл представление с самоубийством работодателя. Но ради всего святого, почему он это сделал? Если он считал, что может удачно изобразить самоубийство, зачем он предварительно все испортил публичной угрозой убийства? Можно предположить, что версия самоубийства возникла позднее, как менее рискованная, чем версия убийства, но на самом деле опасность лишь возрастала. Он должен был понимать, что наши мысли уже обращены к убийству, тогда как его главной целью было отвлечь нас от этой линии рассуждений. Если это была уловка с целью прикрытия, ее придумал очень беспечный человек, а я уверен, что убийца, напротив, действовал очень продуманно. Можете ли вы гут разобраться?

— Нет, но я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали, что я не в состоянии даже увидеть проблему, — ответил Стейнс. — Дело не только в том, кто убил Сэнда; дело в том, зачем кому-то понадобилось обвинить кого-то еще в убийстве Сэнда, а потом обвинить Сэнда в самоубийстве.

Лицо отца Брауна было хмурым и сосредоточенным. Кончик его сигары, стиснутой в зубах, периодически разгорался и затухал, словно обозначая напряженное биение мысли. Потом он заговорил, словно обращаясь к самому себе:

— Мы должны продвигаться вперед очень тщательно и постепенно, как бы отделяя нити рассуждений друг от друга. Поскольку версия убийства опровергала версию самоубийства, с точки зрения здравого смысла она выглядела нелогично. Но убийца выдвинул ее — значит, у него была иная причина, настолько веская, что даже заставила его ослабить другую линию защиты, связанную с самоубийством. Иными словами, версия убийства на самом деле была не тем, чем казалась. Я имею в виду, он не пользовался ею для того, чтобы свалить вину на другого; он воспользовался ею по некой причине, имевшей важное значение для него. В его планы входило разглашение предстоящего убийства Сэнда независимо от того, бросало ли оно подозрение на других людей или нет. Так или иначе, сама листовка с угрозой была необходима для него. Но почему?

Священник курил и предавался этому занятию с неизменной вулканической сосредоточенностью в течение пяти минут, прежде чем снова заговорил:

— Для чего могла понадобиться листовка с угрозой убийства, кроме того, чтобы обвинить в убийстве забастовщиков? Что из этого вышло? Ясно одно: она неизбежно вызвала противоположную реакцию. В ней говорилось, что Сэнд ни в коем случае не должен увольнять своих рабочих, и это, возможно, был единственный аргумент в мире, заставивший его поступить наоборот. Нужно принимать во внимание его характер и репутацию. Когда человека величают «сильной личностью» в нашей глупой сенсационной прессе, когда все выдающиеся ослы в Англии любовно называют его «нашим спортсменом», он просто не может отступить перед угрозой пистолета. Это разрушает внутренний идеал, или представление о себе, которое каждый мужчина, если он не отъявленный трус, ценит дороже жизни. А Сэнд не был трусом; он был мужественным и порывистым человеком. Его родственник, который был более или менее на короткой ноге с рабочими, вдруг выкрикнул, что на угрозу нужно ответить силой, и это подействовало мгновенно, как заклинание.

— Да, — сказал лорд Стейнс, — я это заметил.

Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Стейнс небрежно добавил:

— Значит, вы думаете, что на самом деле преступник добивался...

— Локаута! — энергично воскликнул священник. — Локаута, забастовки, как ни назови; одним словом, прекращения работ. Он хотел, чтобы работы немедленно остановились; возможно, он собирался сразу же привлечь штрейкбрехеров, но профсоюзных рабочих следовало уволить на месте. Вот чего он добивался на самом деле, бог знает почему. И он этого добился, думаю, нимало не беспокоясь о возможных обвинениях в адрес большевистских смутьянов. Но потом... потом что-то пошло не так. Я моту лишь гадать, но единственное объяснение, какое мне приходит в голову, состоит в том, что какое-то событие привлекло его внимание к реальной причине неприятностей, которая и заставила его добиться остановки строительства. Лишь потом, уже понимая, что опоздал, он неуклюже попытался проложить другой след, ведущий к реке, только потому, что этот след уводил прочь от стройки.

Священник осмотрелся по сторонам через круглые очки, оценивая сдержанную роскошь отделки и меблировки и сравнивая ее с двумя чемоданами, составлявшими имущество жильца, который совсем недавно въехал в только что законченную и совсем пустую квартиру.

— Короче говоря, убийца чего-то или кого-то боялся здесь, на стройке, — внезапно сказал он. — Кстати, почему вы въехали в эту квартиру? И еще: молодой Генри сказал мне, что вы договорились о ранней встрече с ним, когда переезжали сюда. Это правда?

— Ничего подобного, — ответил Стейнс. — Я получил ключ от его дяди накануне вечером и не имел представления, что Генри приедет туда на следующее утро.

— Ага, — произнес отец Браун. — Тогда, пожалуй, у меня есть некоторое представление о причине его приезда... Мне показалось, что вы спугнули его как раз в тот момент, когда он выходил на улицу.

— Тем не менее вы склонны считать, что я тоже представляю определенную загадку, — заметил Стейнс, блеснув зеленовато-серыми глазами.

— По-моему, здесь две загадки, — сказал отец Браун. — Первая — почему вы раньше вышли из бизнеса Сэнда? Вторая — почему вы вернулись, чтобы жить в доме, построенном Сэндом?

Стейнс задумчиво затянулся, стряхнул пепел и позвонил в колокольчик, стоявший на столе перед ним.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я собираюсь призвать на наш совет еще двух участников. Джексон, известный вам маленький сыщик, ответит на звонок, а Генри Сэнда я попросил прийти немного позже.

Отец Браун встал, прошелся но комнате и, нахмурившись, посмотрел на камин.

— Между тем я буду рад ответить на оба ваших вопроса, — продолжал Стейнс. — Я вышел из бизнеса Сэнда, поскольку был уверен, что там творятся нечистые дела и кто-то гребет деньги под себя. Потом я вернулся и занял эту квартиру, гак как хотел на месте разузнать правду о гибели Сэнда-старшего.

Отец Браун обернулся, когда сыщик вошел в комнату, потом снова уставился на каминный коврик и повторил: «На месте».

— Мистер Джексон расскажет вам, что сэр Хьюберт нанял его для поисков преступника, который уводит деньги из фирмы. Он принес записку о своих открытиях за день до исчезновения Сэнда-старшего.

— Да, — сказал отец Браун. — Теперь я знаю, куда он исчез. Я знаю, где тело.

— Вы хотите сказать... — поспешно начал хозяин квартиры.

— Оно здесь, — перебил отец Браун и топнул по каминному коврику. — Здесь, под изящным персидским ковриком, в этой уютной комнате.

— Откуда вы могли узнать об этом?

— Я только что вспомнил, что обнаружил это во сне, — ответил отец Браун. Он прикрыл глаза, словно пытаясь представить сон, и мечтательно продолжал: — История убийства вращалась вокруг спрятанного тела, и я нашел разгадку во сне. Каждое утро я просыпался от перестука молотков, доносившегося из этого здания. В то утро я наполовину проснулся, снова заснул и опять проснулся, думая, что проспал. Но на самом деле я не проспал. Почему? Потому что в то утро кто-то стучал молотками в этом здании, хотя все обычные работы прекратились; это был короткий, торопливый стук в предрассветные часы. Спящий человек автоматически просыпается от такого знакомого звука, но потом снова засыпает, потому что привычный звук раздается в непривычное время. Почему тайный преступник захотел, чтобы все работы были немедленно прекращены и на стройку допускали бы только новых рабочих? Потому что если бы на следующий день пришли прежние рабочие, они бы обнаружили, что ночью здесь кое-кто потрудился. Они бы увидели, что пол в новой комнате уже настелен человеком, который знал, как это делается, потому что он много общался с рабочими и многому научился у них.

При этих словах дверь приоткрылась и в комнату просунулась маленькая голова, сидевшая на мощной шее. Глаза за стеклами пенсне несколько раз моргнули.

— Генри Сэнд сказал, что он не умеет ничего скрывать, — заметил отец Браун, глядя в потолок, — но, по-моему, он возвел на себя напраслину.

Генри Сэнд повернулся и быстро пошел прочь по коридору.

— Он не только успешно скрывал свои кражи из фирмы в течение нескольких лет, — рассеянно продолжал священник, — но, когда его дядя обнаружил пропажу, он спрятал дядин труп совершенно новым и оригинальным способом.

В этот миг Стейнс снова позвонил в колокольчик, и коротышка со стеклянным глазом, выскочивший как чертик из табакерки, устремился по коридору вслед за убегавшим Генри Сэндом. Одновременно отец Браун выглянул в окно, опершись на перила маленького балкона, и увидел, как пятеро или шестеро мужчин вынырнули из-за кустов и ограды внизу и с механической точностью разошлись в разные стороны, словно веер или сеть, ожидавшая беглеца, который пулей вылетел из парадной двери. Но перед глазами отца Брауна стояла главная часть драмы, разыгравшейся в этой комнате, где Генри задушил сэра Хьюберта и спрятал его под непроницаемым бетонным покрытием, предварительно остановив ради этого все другие строительные работы. Укол булавкой пробудил собственные подозрения священника и дал понять, что его завели в длинную петлю лжи. Но острие булавки указало в неожиданном направлении.

Священник подумал, что наконец понял Стейнса. Ему нравилось коллекционировать необычных людей, трудных для понимания. Он осознал, что в душе этого усталого джентльмена, которому он сам когда-то приписывал холодную зеленую кровь, действительно горело холодное зеленое пламя добросовестности и традиционной чести, которое заставило его сначала выйти из теневого бизнеса, а потом и устыдиться того, что он взвалил ответственность на других. Тогда он вернулся к роли скучающего, но трудолюбивого сыщика, разбившего свой лагерь на том самом месте, где был спрятан труп. Убийца, обнаруживший его в опасной близости от места преступления, ударился в панику и безрассудно разыграл новую драму с халатом и утопленником. Все это было достаточно ясно, но прежде, чем расстаться со звездами и свежим воздухом, отец Браун бросил последний взгляд на черный корпус циклопического здания, громоздившийся в ночи. Он подумал о Египте, Вавилоне и обо всем, что есть вечного и преходящего в трудах человека.

— Я правильно сказал тогда, в самом начале, — прошептал он. — Это здание напоминает мне одно стихотворение о фараоне и пирамиде. Предполагалось, что в нем разместится целая сотня домов, но вся эта громада — лишь гробница для одного человека.