— ...те самые убийства, в которых я играл роль убийцы, — сказал отец Браун и опустил винный бокал. Череда кровавых преступлений в одно мгновение пронеслась перед ним.

— Правда, — продолжал он после короткой паузы, — кто-то другой всегда исполнял роль убийцы до меня и освобождал меня от физической необходимости совершать преступление. Я был кем-то вроде дублера, готового сыграть убийцу. Во всяком случае я взял за правило тщательно заучивать роль. Это значит, что когда я пытался представить душевное состояние, при котором можно совершить преступление, то понимал, что сам мог бы совершить его в определенных психологических обстоятельствах, но только таких, а не иных, и обычно не самых очевидных. А потом, разумеется, я понимал, что на самом деле совершил преступление, и обычно это был не самый очевидный кандидат.

К примеру, казалось очевидным предположить, что революционно настроенный поэт убил пожилого судью, который нетерпимо относился к революционерам. Но для поэта это не причина для убийства, если вы поймете, каково на самом деле быть революционным поэтом. Я добросовестно попытался это сделать и представил себя пессимистичным анархистом, для которого протест ведет не к реформам, а к разрушению. Я постарался очистить свой разум от конструктивных мыслей и элементарного здравого смысла, который мне повезло усвоить или унаследовать. Я запер и зашторил все окна, через которые проходит добрый небесный свет; я представил разум, освещенный лишь красным огнем снизу — огнем, разрушающим скалы и отверзающим бездонные пропасти. Но, даже представив все самое дикое и худшее, я не мог понять, почему такой визионер должен оборвать свою карьеру, столкнувшись с обычным полисменом после убийства одного из миллиона консервативных старых глупцов, как он их называет. Он не стал бы этого делать, сколько бы он ни воспевал насилие. Он не станет этого делать именно потому, что пишет песни ярости и насилия. Человек, который выражает себя в песнях, не нуждается в самоубийстве. Каждое стихотворение для него — это событие, и он хочет писать еще и еще. Потом я подумал о язычнике другого вида, который не стремится разрушить мир, но полностью зависит от него. Я подумал, что, если бы не милость Божья, я мог бы стать человеком, для которого мир — это сияние электрических огней, со всех сторон окруженное непроглядной тьмой. Мирским человеком, который живет только ради этого мира и не верит ни в какой другой, чьи светские успехи и удовольствия — это все, что он может извлечь из небытия. Такой человек действительно готов на все, когда ему угрожает опасность потерять свой мир и ничего не приобрести взамен. Вовсе не революционер, а респектабельный человек пойдет на любое преступление, чтобы сохранить свою респектабельность. Подумайте, что означает разоблачение для такого человека, как модный адвокат, ведь люди его круга по-настоящему ненавидят такое преступление — государственную измену. Если бы я находился на его месте и у меня не было бы ничего лучше его философии, то бог знает что я мог бы натворить. Вот почему мои маленькие религиозные упражнения так полезны.

— Некоторые люди сочли бы их ужасными, — с сомнением произнес Грэндисон Чейс.

— Некоторые люди, несомненно, сочли бы ужасными такие вещи, как смирение и милосердие, — серьезно сказал отец Браун. — Например, тот поэт, о котором я говорил. Но я не обсуждаю такие вещи; я лишь пытаюсь ответить на ваш вопрос насчет общих методов моей работы. Некоторые ваши соотечественники оказали мне честь, когда спросили, как мне удалось предотвратить определенные судебные ошибки. Что ж, вы можете сообщить им, что я сделал это благодаря нагнетанию ужаса. Но я определенно не хочу, чтобы они думали, будто я прибегаю к магии.

Чейс задумчиво смотрел на него; он был достаточно умен, чтобы уловить общую идею, но вместе с тем слишком прямодушен, чтобы она могла ему понравиться. Ему казалось, как будто он разговаривает с одним человеком и одновременно с сотней убийц. Было нечто сверхъестественное в маленькой фигуре, угнездившейся рядом с печкой, словно домовой. Возникало ощущение, что в этой круглой голове кроется целая вселенная дикого абсурда и воображаемых преступлений. Казалось, в огромной темной пустоте за его спиной толпятся гигантские фигуры, призраки великих преступников, сдерживаемых зачарованным кругом света от печки, но готовых растерзать на части своего властелина.

— Боюсь, я действительно считаю, что это ужасно, — откровенно признался он. — И я не уверен, что это не так же отвратительно, как магия. Но так или иначе, следует признать: это интересный опыт. — Немного подумав, он добавил: — Не знаю, вышел бы из вас хороший преступник, но вы могли бы стать замечательным писателем.

— Я имею дело только с реальными событиями, — сказал отец Браун. — Но иногда бывает труднее представить реальные вещи, чем вымышленные.

— Особенно если речь идет о великих преступлениях, — заметил его собеседник.

— По-настоящему трудно представить не великие, а мелкие преступления, — ответил священник.

— Не вполне вас понимаю, — сказал Чейс.

— Я имею в виду обычные преступления вроде кражи драгоценностей, — ответил отец Браун. — Такие, как дело изумрудного ожерелья, рубина Меру или искусственных золотых рыбок. Их трудность состоит в том, что вам приходится мыслить мелочно. Крупные мошенники, которые действуют с размахом и оперируют высокими идеями, не делают таких очевидных вещей. Я был уверен, что Учитель не брал рубина, а граф — золотых рыбок, хотя такой человек, как Бэнкс, вполне мог украсть изумруды. Душ них самоцвет — это лишь кусок стекла, а они могут видеть сквозь стекло. Но маленькие, прозаичные люди оценивают драгоценности по их рыночной стоимости.

Для того чтобы понимать их, нужно обзавестись мелочным умом. Это чрезвычайно трудно, все равно что фокусировать трясущуюся камеру. Но некоторые вещи помогают пролить свет на загадку. Например, тот человек, который хвастается разоблачениями фальшивых магов и прочих шарлатанов, всегда обладает мелочным умом. Такой человек видит насквозь их трюки и уловки и ловит их на лжи. Смею сказать, для меня это иногда бывает мучительной обязанностью, потому что такой человек получает низменное удовольствие от своих поступков. В тот момент, когда я понял, как работает мелочный ум, я знал, где искать. Тот, кто хотел разоблачить Учителя, украл рубин, а тот, кто насмехался над оккультными фантазиями своей сестры, стащил изумруды. Такие люди всегда кладут глаз на драгоценности; им никогда не подняться до уровня истинных мошенников, презирающих самоцветы. Они становятся преступниками исключительно по прагматическим соображениям. 

Нужно довольно долго привыкать к такому грубому мышлению. Приходится приложить немало усилий, чтобы опуститься до низменного прагматизма. Но вы можете это сделать... Представьте себя жадным ребенком — думайте о том, как вы могли бы украсть конфеты в магазине, думайте об одной конфете, которую вам хочется больше всего... Потом уберите детскую поэтичность, погасите волшебный свет в витрине кондитерской лавки; представьте, что вы знаете, как устроен мир, знаете рыночную цену конфет. Вы сжимаете свой ум, словно наводите камеру на резкость... желанная вещь входит в фокус... и вдруг все происходит!

Отец Браун говорил как человек, испытавший небесное видение. Грэндисон Чейс по-прежнему хмурился, и нужно признать, что на короткий момент в его хмуром взгляде промелькнуло нечто похожее на тревогу, как будто потрясение от странной исповеди священника поразило его словно удар грома. Он внушал себе, что первое впечатление было ошибкой; конечно же, отец Браун не мог быть тем монстром и убийцей, который на одно ошеломительное мгновение предстал перед его мысленным взором. Но может быть, все же что-то не так с человеком, спокойно рассуждающим о том, как он воображает себя убийцей? Может быть, священник немного безумен?

— Вам не кажется, что ваше представление о человеке, который пытается думать и чувствовать как преступник, делает такого человека более терпимым к преступлению? — довольно резко спросил он.

Отец Браун выпрямился и заговорил более отрывисто:

— На самом деле все как раз наоборот. Это решает проблему времени и греха и дает возможность раскаяться заранее.

Наступило молчание. Американец смотрел на высокую крутую крышку, занимавшую половину двора, а хозяин дома неподвижно глядел в огонь. Голос священника зазвучал на другой ноте и как будто доносился откуда-то снизу.

— Есть два способа отречься от дьявола, — сказал он, — и различие между ними, вероятно, отражает глубочайший раскол в современной религии. Один способ — бояться его, потому что он очень далеко, а другой — страшиться его, потому что он очень близко. Никакие пороки и добродетели не бывают так далеки друг от друга, как эти два способа.

Никто не ответил, и он продолжал таким же тяжелым тоном, словно ронял слова как расплавленный свинец:

— Вы можете считать преступление ужасным, потому что никогда не совершите его. Я считаю его ужасным, потому что мог бы совершить его. Вы думаете о нем как о чем-то вроде извержения Везувия, но на самом деле оно не так страшно, как пожар в этом доме. Если здесь вдруг появится преступник...

— Если бы здесь появился преступник, то вы бы обошлись с ним очень благосклонно, — с улыбкой сказал Чейс. — Наверное, вы бы рассказали ему, что сами были преступником, и объяснили бы ему, каким естественным было его желание опустошить отцовские карманы или перерезать горло собственной матери. Откровенно говоря, я не считаю это целесообразным. Думаю, ни один преступник никогда не исправится. Нам легко строить теории и рассуждать о гипотетических делах, но мы знаем, что занимаемся болтовней. Сидя здесь, в красивом и удобном доме мсье Дюрока, и сознавая свою респектабельность, мы с театральным восторгом беседуем о ворах, убийцах и темных тайнах их души. Но люди, которым по-настоящему приходится иметь дело с ворами и убийцами, совсем иначе обходятся с ними. Мы сидим в безопасности у огня и знаем, что наш дом не горит. Мы знаем, что здесь нет преступника.

Мсье Дюрок, о котором упоминал американец, медленно поднялся со своего места, и его огромная тень, отброшенная огнем печки, как будто закрыла все остальное и сделала ночь еще более темной.

— Здесь есть преступник, — произнес он. — Я — Фламбо, и полиция обоих полушарий все еще охотится на меня.

Американец уставился на него блестящим неподвижным взглядом; казалось, он не мог заговорить или пошевелиться.

— В моем признании нет ничего мистического, метафорического или иносказательного, — продолжал он. — В течение двадцати лет я совершал кражи вот этими руками. Я бегал от полиции на этих самых ногах. Надеюсь, вы признаете, что мои судьи и преследователи по-настоящему имели дела с преступниками и преступлениями. Как вы думаете, много ли мне известно об их отношении к таким, как я? Разве я нс слышал проповедей от праведников и не сталкивался с холодными взглядами респектабельных господ; разве мне не читали возвышенных нравоучений, не спрашивали, как я мог пасть так низко, не говорили, что ни одному порядочному человеку и не снилась такая порочность? Как вы думаете, что все это могло вызвать у меня, кроме смеха? Лишь мой друг сказал мне, что знает, почему я краду, и с тех пор я больше ничего не крал.

Отец Браун сделал протестующий жест, а Грэдисон Чейс со свистом выпустил воздух сквозь зубы.

— Я сказал чистую правду, — произнес Фламбо. — Теперь от вас зависит, сообщить ли обо мне в полицию.

Наступила глубокая тишина, в которой можно было расслышать смех припозднившихся детей Фламбо в высоком темном доме над ними и хрюканье больших серых свиней в хлеву. Потом тишину расколол высокий голос, звонкий и с нотками укоризны, почти удивительный для тех, кто не понимал впечатлительного американского духа, который, несмотря на внешние различия, иногда приближается к испанскому благородству

— Мсье Дюрок, — немного натянуто сказал Чейс, — надеюсь, мы уже довольно долго являемся друзьями, и я чрезвычайно огорчен, что вы считаете меня способным на такое вероломство, после того как я пользовался вашим гостеприимством и обществом вашей семьи, только потому, что вы решили добровольно поведать мне частичку вашей биографии. А поскольку вы выступили в защиту своего друга... Нет, сэр, я не могу представить, как один джентльмен предает другого в таких обстоятельствах. Было бы гораздо лучше служить грязным осведомителем и продавать человеческую кровь за деньги. Но такое?.. Можете ли вы представить себе подобного иуду?

— Я могу попытаться, — сказал отец Браун.