Фламбо, некогда самый известный преступник во Франции, а впоследствии частный сыщик в Англии, давно оставил оба этих занятия. Некоторые утверждали, что преступная карьера слишком отягчила его совесть для успешной карьеры в расследовании преступлений. Так или иначе, после целой жизни романтических побегов и хитроумных уловок он поселился в таком месте, которое многие бы сочли подобающим его положению: в собственном замке в Испании. Замок был основательным, хотя и сравнительно небольшим; темный квадрат виноградника и зеленые полосы огорода занимали изрядное место на буром склоне холма. После всех своих бурных приключений Фламбо по-прежнему обладал чертой, присущей многим латинским народам, но отсутствующей (к примеру) у многих американцев, — способностью наслаждаться уединением. Эту черту можно обнаружить у владельцев крупных отелей, мечтающих стать скромными фермерами. Она проявляется и у владельца провинциального французского магазина, который делает паузу в тот момент, когда может расширить свое дело, стать отвратительным миллионером и выкупить целую торговую улицу, но вместо этого возвращается к тихому уюту домашней жизни и игре в домино. Случайно и почти внезапно Фламбо влюбился в одну испанскую даму, женился и обзавелся большой семьей в своем поместье, не выказывая особенного желания далеко выходить за его пределы. Но в то утро члены семьи обратили внимание на его необычное беспокойство и возбуждение. На прогулке он далеко обогнал маленьких сыновей и спустился по длинному склону холма навстречу посетителю, пересекавшему долину, хотя тот еще казался черной точкой на расстоянии.

Черная точка постепенно увеличивалась в размерах, но почти не меняла форму; образно говоря, она оставалась круглой и черной. Вообще-то, черное облачение священника было не в новинку в здешних краях, но эта одежда, хотя и указывала на духовное лицо, выглядела одновременно будничной и щеголеватой, что выдавало в ее обладателе уроженца северо-западных островов с такой же достоверностью, как если бы его увидели на вокзале в Клапхэме. Он держал в руке короткий толстый зонтик с круглым набалдашником, при виде которого хозяин едва не расплакался от умиления, ибо этот зонтик принимал участие во многих их совместных похождениях. Отец Браун, старый английский друг Фламбо, наконец-то нанес ему желанный, но долго откладываемый визит. Они постоянно переписывались, но не встречались уже несколько лет.

Вскоре отец Браун был принят в кругу семьи, достаточно многочисленной, чтобы создать впечатление дружной компании или небольшой общины. Его познакомили с расписными и позолоченными деревянными статуями трех волхвов, которые приносят детям подарки на Рождество, так как в Испании детские занятия играют важную роль в домашней жизни. Его познакомили с собакой, кошкой и с животными на скотном дворе. Кроме того, по воле случая, он познакомился с одним из соседей, который, как и он сам, принес в здешнюю долину одежду и манеры из дальних земель.

На третий день пребывания священника в маленьком замке он встретил величавого незнакомца, отдавшего дань уважения испанской семье изысканными поклонами, которые сделали бы честь любому испанскому гранду. Это был высокий, худощавый, седовласый и очень импозантный джентльмен, чьи холеные руки, манжеты и запонки обладали почти неотразимым лоском. Но его узкое лицо не имело того апатичного выражения, которое ассоциируется с длинными манжетами и маникюром у наших карикатуристов. Оно выглядело поразительно живым и любознательным, а его глаза светились невинным любопытством, какое не часто встречается у седых людей. Одно это могло свидетельствовать о его национальности, как и гнусавые нотки в его утонченной речи, а также чересчур поспешная готовность признания огромной древности всех европейских вещей, которые его окружали. Действительно, это был мистер Грэндисон Чейс из Бостона, американский путешественник, который временно прервал свои странствия по Америке, взяв в аренду соседнее поместье — весьма похожий замок на весьма похожем холме. Он наслаждался обстановкой старинного дома и считал своего дружелюбного соседа местной древностью такого же рода. Ведь Фламбо, как мы уже говорили, знал толк в уединенной жизни и, казалось, вырос здесь вместе со своими виноградными лохами и смоковницами. Он взял обратно свою настоящую фамилию Дюрок, потому что имя Фламбо (что значит «факел») было лишь его боевым прозвищем, под которыми такие люди часто ведут войну с обществом. Он любил свою жену и семью, не уходил из дому дальше, чем требовалось для небольшой охоты, и казался американскому путешественнику воплощением того культа жизнерадостной респектабельности и умеренной роскоши, который восхищал его в жителях Средиземноморья. Скиталец с Запада был рад отдохнуть на уютной мшистой скале Юга. Но мистер Чейс слышал об отце Брауне и обратился к нему несколько иным тоном, как в разговоре со знаменитостью. В нем проснулся тактичный, но настойчивый инстинкт интервьюера. Если он и пытался вытянуть из отца Брауна его подноготную, словно больной зуб, то делал это под анестезией и со всем мастерством, присущим американским стоматологам.

Они сидели на частично крытом внешнем дворе дома, какие часто встречаются у входа в испанские гасиенды. Вечер постепенно переходил в ночь, и, поскольку в горах быстро холодеет после заката, на каменном полу стояла небольшая печка, мерцающая красными глазками, как гоблин, хотя свет от нее не достигал нижнего уровня высокой кирпичной стены, уходившей над ними в темно-синее небо. Мощная фигура Фламбо с широкими плечами и его длинные усы, изогнутые как сабли, были едва различимы в глубоких сумерках, когда он расхаживал вокруг, наливал темное вино из огромной бочки и передавал гостям. В его тени священник, сгорбившийся над печкой, казался маленьким и незначительным. С другой стороны американец элегантно наклонился вперед, упершись локтем в колено; тонкие черты его лица были хорошо освещены, а глаза сияли умом и любознательностью.

— Могу заверить вас, сэр, что мы считаем ваши достижения в расследовании убийства Муншайна самым выдающимся успехом в истории детективной науки, — сказал он.

Отец Браун что-то пробормотал; кое-кому это бормотание показалось бы похожим на стон.

— Мы хорошо знакомы с предполагаемыми достижениями Дюпена, Лекока, Шерлока Холмса, Николаса Картера и других вымышленных мастеров сыска, — твердо продолжал гость. — Но во многих случаях можно наблюдать явственное различие между вашим собственным подходом и методами других мыслителей, как реальных, так и воображаемых. Некоторые даже полагают, сэр, что можно поставить знак равенства между различием метода и его отсутствием. 

Отец Браун хранил молчание. Потом он слегка вздрогнул, словно задремал над печкой, и сказал:

— Прошу прощения. Да... Отсутствие метода... Боюсь, и это тоже.

— Я имею в виду строго рассчитанный научный метод, — продолжал американец. — Эдгар По написал несколько эссе в разговорной форме, объясняющих метод Дюпена с его блестящими логическими умозаключениями. Доктору Уотсону приходилось слышать точные описания аналитического метода Холмса с его вниманием к мелким подробностям. Но по-видимому, никто не имеет исчерпывающего объяснения вашего метода, отец Браун, и я слышал, что вы отклонили предложение прочитать цикл лекций в США по этому вопросу.

— Да, — согласился священник и нахмурился, глядя на печку. — Я отказался.

— Ваш отказ положил начало интересной дискуссии, — заметил Чейс. — Некоторые мои соотечественники полагают, что ваш метод невозможно объяснить, потому что он выходит за пределы естественных наук. По их словам, вашу тайну нельзя раскрыть из-за ее оккультной природы.

— Что-что? — довольно резко спросил отец Браун.

— В смысле, эзотерической, — поправился его собеседник. — Могу вам сказать, что у нас чрезвычайно интересовались убийством Гэллапа и Стейна, старика Мертона, судьи Гвинна, а также двойным убийством Дэлмона, который был хорошо известен в Соединенных Штатах. И вы каждый раз оказывались на месте, в самой гуще событий, объясняя всем, как все случилось, но никогда не рассказывая, откуда вы это узнали. Поэтому некоторые пришли к выводу, что вы, так сказать, все знаете заранее. Карлотта Бронсон прочитала лекцию о мыслеформах с наглядными примерами из нескольких ваших дел. «Общество сестер-ясновидящих» из Индианаполиса...

Отец Браун по-прежнему смотрел на печку. Потом он сказал — громко, но так, словно не подозревал о присутствии слушателей:

— Ох, это никогда не кончится!

— Не знаю, чем тут можно помочь, — добродушно отозвался мистер Чейс. — Сестры-ясновидящие не отступятся от своего. По-моему, единственный способ прекратить это — наконец раскрыть вашу тайну.

Отец Браун застонал. Он уронил голову на руки и некоторое время оставался в таком положении, словно погруженный в мучительное раздумье. Потом он поднял голову и уныло произнес:

— Хорошо, я открою тайну.

Он хмуро обвел взглядом с умеренный двор, от красных глазок в отверстиях печки до ровной плоскости старинной стены, над которой все ярче сияли южные звезды.

— Тайна в том... — начал он и замолчал, словно не мог продолжать. Потом он собрался с силами и сказал: — Видите ли, я убил всех этих людей.

— Что? — отозвался американец, и его голос прозвучал робко посреди необъятной тишины.

— Понимаете, я сам убил их всех, — терпеливо объяснил отец Браун. — Поэтому, разумеется, я знаю, как это было сделано.

Грэндисон Чейс выпрямился во весь свой немалый рост, словно человек, подброшенный к потолку медленным взрывом. Глядя сверху вниз на собеседника, он недоверчиво повторил свой вопрос.

— Я очень тщательно продумал каждое преступление, — продолжал отец Браун. — Я рассчитал, как можно совершить то или иное убийство и в каком душевном состоянии должен находиться человек, чтобы совершить его. А когда я был совершенно уверен, что испытываю точно такие же чувства, как убийца, то понимал, кто он такой.

Чейс сдавленно вздохнул.

— Вы напугали меня, — признал он. — На минуту я действительно поверил, что вы всерьез считаете себя убийцей. Я представил заголовки во всех американских газетах: «Праведный сыщик разоблачен как убийца: сто преступлений отца Брауна». Но разумеется, это всего лишь фигура речи и означает, что вы пытались воссоздать психологию...

Отец Браун резко стукнул по печке короткой трубкой, которую он собирался набить; по его лицу пробежала гримаса раздражения, что случалось очень редко.

— Нет, нет, нет! — почти рассерженно произнес он. — Я не имел в виду фигуру речи. Вот что происходит, когда пытаешься говорить о глубоких вещах... Что толку в словах? Если вы пытаетесь рассуждать о нравственной истине, людям всегда кажется, что это образные выражения. Один реальный человек с двумя руками и ногами однажды сказал мне: «Я верую в Святого Духа только в духовном смысле». Естественно, я спросил: «А в каком другом смысле можно верить?»

Тогда он решил, будто я имею в виду, что ему нужно верить только в эволюцию, в этическую общность или какую-нибудь другую ерунду... Я хочу сказать, что на самом деле вижу себя в самом реальном смысле слова совершающим эти убийства. Я не убиваю людей физически, но дело не в этом. Любой кирпич или механизм мог бы физически лишить их жизни. Я думаю и думаю о том, как человек может дойти до такого состояния, пока не понимаю, что становлюсь в точности подобным ему, если не считать окончательного согласия на физическое действие. Это однажды посоветовал один мой друг в качестве религиозного упражнения. Полагаю, он заимствовал этот прием у папы Льва Тринадцатого, который всегда был моим героем.

— Боюсь, вам многое придется объяснить, прежде чем я пойму, о чем вы говорите, — недоверчиво сказал американец, поглядывая на священника, как на дикое животное. — Наука сыска...

Отец Браун раздосадованно щелкнул пальцами.

— Вот оно! — воскликнул он. — Здесь наши пути расходятся. Наука — великая вещь, когда вы вникаете в ее суть; на самом деле это одна из величайших вещей в мире. Но что имеют в виду девять людей из десяти, когда рассуждают о науке в наши дни? Когда они называют наукой мастерство сыска или криминологию? Они отступают в сторону от человека и изучают его, как огромное насекомое. Они называют это беспристрастным анализом, а я считаю это бесчувственным и бесчеловечным отношением к человеку. Они смотрят на человека с огромного расстояния, словно на доисторического монстра, и говорят о «форме черепа, выдающей преступные наклонности», как будто это зловещий нарост вроде носорожьего рога. Когда ученый рассуждает о типе личности, он имеет в виду не себя, а своего ближнего, скорее всего более бедного, чем он сам. Я не отрицаю, что сухой анализ бывает полезен, хотя в определенном смысле это противоположность науке. На самом деле это не знание, а желание избавиться от чего-то уже известного. С таким же успехом можно относиться к другу как к чужому человеку и превращать нечто знакомое в абстрактное и загадочное. С таким же успехом можно говорить, что у человека посреди лица есть хоботок и раз в сутки он впадает в беспамятство. То, что вы называете «тайной», — это как раз обратная вещь. Я не пытаюсь отстраниться от человека. Я стараюсь проникнуть в душу убийцы... Это нечто гораздо большее, не правда ли? Я всегда нахожусь внутри человека, двигаю его руками и ногами, но жду до тех пор, пока не понимаю, что думаю, как убийца, и борюсь с его страстями; пока не достигаю состояния затаенной, едва сдерживаемой ненависти; пока не начинаю видеть мир его прищуренными, налитыми кровью глазами; пока не надеваю шоры полубезумной сосредоточенности, выискивая самый прямой и короткий путь к луже крови. До тех пор, пока я на самом деле не становлюсь убийцей.

— О! — произнес мистер Чейс с вытянувшимся лицом, мрачно глядя на него, и добавил: — И это вы называете религиозным упражнением?

— Да, — ответил отец Браун. — Я называю это религиозным упражнением. — Он немного промолчал и продолжил: — Это настолько полноценный религиозный опыт, что лучше бы мне было не рассказывать о нем. Но я просто не могу допустить, чтобы вы начали рассказывать соотечественникам, будто я владею неким тайным волшебством, связанным с «мыслеформами», не так ли? Мое объяснение было не слишком удачным, но это правда. Ни один человек не может стать хорошим, пока не поймет, насколько он плохой или каким плохим он мог бы стать; пока до него не дойдет, какое право он имеет на снобизм, ухмылки и разговоры о «преступниках», словно это обезьяны в лесу за десять тысяч миль от нас; пока он не избавится от гнусного самообмана насчет преступных типов личности и дефективных черепов; пока он не выжмет из души последние капли фарисейского елея; пока его единственной надеждой не станет поимка настоящего преступника и содержание его в здравом уме и твердой памяти у себя под шляпой.

Фламбо вышел вперед, наполнил большой бокал испанским вином и поставил его перед своим другом, как уже сделал это перед гостем. Потом он сам впервые заговорил:

— Полагаю, отец Браун привез новую порцию тайн. Вчера мы как раз говорили о них. Со времени нашей последней встречи ему пришлось иметь дело с кое-какими необычными людьми.

— Да, я более или менее наслышан об этих историях, — сказал Чейс и с задумчивым видом поднял свой бокал. — Интересно, можете ли вы привести какие-либо примеры... я имею в виду, вы разбирались с ними в таком же интроспективном стиле?

Отец Браун тоже поднял свой бокал, и отблески огня сделали красное вино прозрачным, словно изображение окровавленного мученика на церковном витраже. Казалось, жидкое алое пламя приковало его взор, погружавшийся все дальше, как будто в одном бокале заключалось море крови всех людей на свете, а его душа была ныряльщиком в темной пучине смирения и обращенного вспять воображения, проникающим глубже самых древних чудовищ, ворочавшихся в илистой бездне. В этом бокале, как в красном зеркале, он видел много вещей. События последних дней двигались в пурпурных тенях; примеры, о которых просили его собеседники, сплетались в символическом танце, и перед его мысленным взором проходили все истории, которые он собирался рассказать.

Вино превратилось в алый закат над кроваво-красным песком, где стояли темные фигуры людей; один упал, а другой побежал к нему. Потом закат раскололся на пятна красных фонарей, развешанных на деревьях в саду, и багряные отражения на воде пруда. Потом свет фонарей как будто слился в алый кристалл, озаряющий мир, словно закатное солнце, кроме тени высокого человека в причудливом головном уборе древнего жреца. Наконец свет потускнел, и не осталось ничего, кроме пятна спутанной рыжей бороды, развевавшейся на ветру над серой заболоченной пустошью. Все эти видения, которые впоследствии можно было рассмотреть из другой перспективы и в другом настроении, всколыхнулись в его памяти и начали складываться в целые эпизоды и сюжеты.

— Да, — сказал он и медленно поднес бокал к губам. — Я как сейчас помню...