Для отца Брауна случай этот всегда служил примером того, что даже в столь ясном предмете, как теория алиби, есть место казуистике. Теория алиби, как известно, утверждает: никто, за исключением мифической ирландской птицы, не может находиться одновременно в двух разных местах. Для начала скажем: человек по имени Джеймс Бирн в качестве ирландца-журналиста был наиболее ярким воплощением той самой ирландской птицы. Однажды ему, почти без преувеличения, удалось оказаться в одно и то же время в двух разных местах: за двадцать минут он побывал в двух компаниях, противоположных по своему политическому и социальному облику.

Первая собралась в зале большого отеля «Вавилон». Там, по обыкновению, встречались трое магнатов делового мира; в этот день они обсуждали, как провернуть массовое увольнение шахтеров, приурочив его к забастовке работников угольной промышленности. Вторая компания заседала в одной из весьма подозрительного вида меблированных комнат, укрывшихся за фасадом бакалейной лавки. Здесь собрался тайный триумвират тех, кто с радостью дал бы перерасти локауту в забастовку, а забастовке — в революцию. Репортер сновал туда и сюда от трех денежных тузов к трем вождям социалистов, или, пользуясь модным словом, большевиков.

Трое бонз горнорудной промышленности укрылись в зарослях цветущих растений, среди леса ажурных, испещренных каннелюрами колонн из позолоченного алебастра. Золоченые птичьи клетки висели под расписными сводами, меж верхних ветвей огромных пальм; пение разноцветных и разноголосых птиц разливалось по зале. Даже на свободе пернатые не поют привольней, цветы не благоухают сильней, чем здесь, в обществе беспокойного и не замечающего ничего вокруг делового люда, в основном американцев, что разговаривают друг с другом на ходу, торопливо переходя от одного собеседника к другому. Именно здесь, среди узоров в стиле рококо, в которые никто никогда не вглядывался, под аккомпанемент пения экзотических заморских птиц, в которое никто никогда не вслушивался, среди причудливых драпировок и изысков роскошной архитектуры, сидели трое миллионеров, толкуя о том, что успех приносят сообразительность, усидчивость, бережливость и умение владеть собой.

Один из троицы меньше говорил, а больше помалкивал и наблюдал за другими своими светлыми неподвижными глазами, казалось скованными друг с другом металлом пенсне. Неизменная же улыбка этого человека, укрывавшаяся под короткими черными усиками, походила на примерзшую к лицу сардоническую гримасу. Это был знаменитый Джейкоб П. Стейн, не имевший обыкновения открывать рот без крайней необходимости. Его пожилой компаньон, Гэллоп из Пенсильвании, огромный, тучный, с седой шевелюрой и лицом, выдававшим завзятого спорщика, напротив, говорил не умолкая. Пребывая в благом расположении духа, он то язвил насмешками, то стращал третьего миллионера, по имени Гидеон Уайз, сухощавого хмурого старика, относившегося к тому человеческому типу, который в его родных краях любят уподоблять американскому орешнику гикори. Благодаря жесткой седой бороде и затрапезной одежде Уайз напоминал старого фермера откуда-нибудь из центральных штатов. Манеры его были соответствующими. Между Уайзом и Гэллопом давно шел спор, что лучше — сотрудничать или соперничать. Ибо старый Уайз походил на отшельника из глухих лесов и по сути, да и по убеждениям, был индивидуалистом, или, как сказали бы мы, англичане, мыслил по-манчестерски, в то время как Гэллоп все время убеждал старого упрямца, что конкуренция — явление вредное и нужно объединять ресурсы мировой экономики.

— Рано или поздно ты поймешь, что надо объединяться, — добродушно втолковывал Гэллоп Уайзу в тот момент, когда вошел репортер. — Цивилизация ведь движется именно к этому. Бизнес давно уже перестал быть делом одиночек, и возврат к этому невозможен. Всем нам теперь придется держаться друг друга.

— Если позволите, я кое-что добавлю, — сказал Стейн, по обыкновению, спокойно. — Есть нечто более важное, чем просто необходимость сотрудничать в коммерции: мы должны постараться быть заодно и в политике. Поэтому я и попросил присутствовать здесь сегодня мистера Бирна. Мы должны стоять друг за друга хотя бы по той простой причине, что все наши самые опасные противники уже объединились.

— Ну, против того, чтоб быть заодно в политике, я никогда и не возражал, — буркнул Уайз.

— Мистер Бирн, — повернулся к журналисту Стейн, — мне известно, что вы бываете порой в довольно подозрительном обществе. Поэтому попрошу вас кое-что для нас сделать. Разумеется, все должно остаться между нами. Вы знаете, где встречаются эти люди, — я имею в виду тех, кто играет там мало-мальски значительную роль, — Джона Элайаса и Джейка Хокета, а может быть, и этого стихоплета Хорна.

— Кстати, Хорн ведь знакомец нашего Гидеона, — усмехнулся Гэллои. — По воскресной школе, если не ошибаюсь.

— Ну, тогда он был христианином, — торжественно заявил Уайз. — Потом же стал якшаться с атеистами, а это до добра не доводит. Я иногда его встречаю. Конечно, я на его стороне, коль скоро он выступает против войны и всеобщей воинской повинности, но когда слышишь от него речи завзятого большевика...

— Простите, но дело не терпит отлагательства, — перебил его Стейн. — Поэтому я вынужден, с вашего позволения, изложить его мистеру Бирну. Могу поделиться с вами секретными сведениями, мистер Бирн, о том, что по крайней мере двоих из тамошних заводил можно было бы упрятать за решетку из-за их связей с противником во время последней войны. Мне не хотелось бы прибегать к подобным мерам. Однако я прошу вас пойти к ним и спокойно объяснить: если они не пойдут на попятный, я завтра же передам все документы по этому делу властям.

— Гм-м, — отозвался Бирн, — то, о чем вы сейчас говорили, явно выходит за рамки закона и очень уж смахивает на шантаж. По-вашему, это не опасно?

— Опасно. Для них, — отпарировал Стейн. — Так что отправляйтесь туда и передайте им то, что я просил.

— Отлично, — вставая, сказал Бирн и лукаво вздохнул. — Здесь работы на целый день. Но смотрите, если у меня будут неприятности, я уж постараюсь, чтобы они вас тоже не миновали.

— Постарайся, сынок, постарайся, — расхохотался старик Гэллоп.

Великая мечта Джефферсона о Демократии (с большой буквы) еще не сбылась — слишком многое этому препятствует. Пока же в родной стране гениального мыслителя богачи заправляют всем, как тираны, хотя бедняки и не склонны молчать, как рабы. По крайней мере, обе стороны говорят друг с другом без обиняков.

Смутьяны заседали в странной пустой комнате с недавно побеленными стенами, на которых красовалась пара грубо сделанных абстрактных эстампов в манере, которую почему-то называют «пролетарским искусством». Покажите мне хоть одного пролетария, который мог бы тут что-либо разобрать! Единственное, что было общим у военных советов двух противоборствующих сторон, — то, что и здесь и там нарушался сухой закон, ставший, как известно, частью американской конституции. Спиртное лилось рекой: перед миллионерами блистали всеми цветами радуги самые разные коктейли. Хокет же, самый решительный из «большевиков», почитал достойным пить лишь русскую водку. Он был долговязым нескладным парнем; в сутулости его таилась угроза, а в линии профиля угадывалось сходство со злобным цепным псом: нос вместе с губами, над которыми презрительно топорщились рыжеватые усы, был вытянут вперед. Приятель Хокета, Джон Элайас, осмотрительный брюнет в очках, носил черную бородку клинышком. Этот пил абсент, к которому пристрастился в бесчисленных кафе Европы.

Журналиста преследовала неотвязная мысль, насколько похожи эти два человека — Джон Элайас и Джейкоб П. Стейн. Сходство проявлялось не только в чертах лица, но и в типе мышления, в повадках, так что, провались вдруг миллионер в люк отеля «Вавилон», он мог бы безнаказанно выйти на свет божий в самом логове заговорщиков.

Третий из этих людей обнаружил весьма странные пристрастия в питии, ибо напитком в его стакане было молоко. Белизна и непрозрачность сей безвредной для здоровья жидкости казались в подобном месте особенно зловещими, словно цвет указывал, что по ядовитым свойствам напиток этот намного превосходит мертвенный, болезненно-зеленый абсент. Однако безвредность молока оказалась все же символичной, ибо Генри Хорн пришел в стан бунтарей извилистой дорожкой и вовсе не был похож ни на мужлана и горлана Джейка, ни на перекати-поле Элайаса, начетчика и мастера политических интриг. Он получил хорошее воспитание, в детстве посещал церковь, был трезвенником и остался им даже тогда, когда отказался от таких пустячных вещей, как вера в Бога и семейная жизнь. Лицом он походил на Шелли, был красив и светловолос, как знаменитый поэт, но, в отличие от того, носил бородку на иностранный манер. Золотистая бородка почему-то подчеркивала некоторую женственность его облика, словно эти немногочисленные золотые волоски истощили все мужские свойства его натуры.

Когда журналист вошел в комнату знаменитый смутьян Джейк Хокет занимался своим любимым делом — витийствовал. Хорн обронил какую-то случайную фразу, нечто похожее на «боже упаси», а может, и не совсем это, и Джейк, моментально выйдя из себя, напал на поэта:

— «Боже упаси»! Как раз Он тебя упасет, держи карман шире! Владыка Небесный только и делает, что спасает нас от хорошей жизни, от возможности защищать своп права, бастовать, уничтожать этих кровососов в тех самых местах, где они в нас вцепляются. А почему бы Ему не запретить что-нибудь не нам, а им? Почему ваши проклятые священники и святоши не восстанут на этих супостатов и не выкрикнут правду им в лицо? Почему их драгоценнейший Господь...

Тут Элайас, уставший от назойливой риторики, тихо вздохнул и перебил оратора:

— Священники, как писал Маркс, достались нам в наследство от феодализма, а потому при нынешнем экономическом укладе не играют сколько-нибудь значительной роли. То, чем они занимались в древности, делают сейчас ученые-эксперты на службе у капитала, а потому...

— Именно гак, — не дал ему договорить журналист, усмехнувшийся невесело и даже с иронией человека, олицетворяющего беспристрастность. — Имейте в виду, что эти ученые достаточно учены, чтобы заниматься своим делом успешно.

И, не отводя глаз под застывшим, как у мертвеца, взглядом голубоглазого Элайаса, журналист рассказал заговорщикам об угрозе Стейна.

— Так я и думал, — усмехнулся Элайас, выдержка которого ему не изменила. — Могу сообщить вам, что я был к этому готов.

— Смрадные псы! — возмутился Джейк. — Бедняка за такие угрозы отдали бы под суд. Но пока правосудию придет на ум заняться этими субъектами, они уже успеют благополучненько переселиться в мир иной. Если эта компания не угодит прямо в преисподнюю, то уж не знаю, есть ли такое пекло, куда их могли бы...

В этот момент Хорн безотчетно сделал протестующий жест — пожалуй, не из-за того, что его сотоварищ уже сказал, а из-за того, что тот сказать собирался. Но тут Джейка решительно оборвал Элайас.

— Нам нет никакого смысла обмениваться угрозами с этими людьми, — заявил он, уставив на репортера немигающий взор из-под очков. — Мы можем быть вполне уверены, что они нас стращают зря, — мы ведь в силах себя обезопасить. У нас уже все готово, просто пока еще рано начинать. Если же они перейдут к боевым действиям, мы нанесем сокрушающий удар. Наш план предусматривает немедленное применение силы на всех участках борьбы.

Все это было сказано вполне спокойно и с чувством достоинства, но в безжизненном желтом лице говорившего и в его рачьих глазах было нечто такое, от чего репортер ощутил пробежавший по спине холодок.

Грубое лицо дикаря Хокета в профиль казалось злым, но, заглянув этому человеку в лицо, можно было увидеть: пылающий в его глазах гнев напоминает беспокойство, как будто терзающие его этические и экономические проблемы представляются ему неразрешимыми. Хорна в это время снедало волнение и даже недовольство. Но облик третьего заговорщика — человека с рачьими глазами, говорившего так разумно и просто, наводил ужас: казалось, ораторствует выходец с того света.

Бирн, словно герольд, передал вызов на бой; теперь можно было уйти, что он и сделал. Пробираясь по узкому коридору к выходу из бакалейной лавки, он заметил: вдалеке застит свет странная, хотя и чем-то знакомая ему человеческая фигура, приземистая, коренастая, увенчанная широкополой шляпой, как пригнанная сидевшей на круглой голове. Контуры фигуры в темноте просматривались не вполне четко, но удивленный журналист сразу понял, кто перед ним.

— Отец Браун! — воскликнул он. — Вы, должно быть, ошиблись дверью. Вряд ли вы состоите в этом тайном обществе.

— Как же, как же, я давний член тайного общества, — с улыбкой ответил маленький священник. — Только в нем состоит почти половина мира.

— Ну, не думаю, чтобы кто-то из здешних обитателей подошел ближе чем на тысячу миль к цитадели вашей половины мира.

— Гадать в таких вопросах весьма рискованно, — отозвался отец Браун. — Могу вас уведомить, что есть здесь один человек, отстоящий от сей цитадели лишь на полшага.

Священник вошел в дверь, оставшуюся за спиной репортера, и растворился во тьме, а его собеседник, весьма озадаченный, продолжил путь, но в еще большее изумление привело его происшествие в вестибюле отеля, куда он вошел, чтобы дать отчет своим доверителям-капиталистам. К некоему подобию беседки в украшенном цветами и птичьими клетками холле вела небольшая мраморная лестница, перилами которой служили позолоченные нимфы и тритоны. По этим ступенькам сбежал подвижный молодой человек, курносый брюнет с цветком в петлице сюртука. Он схватил Бирна за руку и увлек его в сторону, прежде чем тот успел поставить ногу на ступеньку.

— Послушайте, — шепнул юноша, — я Поттер, секретарь старого Гидеона. Между нами, тут затевается нечто вроде светопреставления, вы в курсе?

— Я пришел к выводу, что циклопы держат камни за пазухой, — осторожно ответствовал Бирн. — Но следует помнить: циклопы, конечно, гиганты, но одноглазые. Думаю, что большевизм...

Когда он начал говорить, секретарь слушал его с непроницаемым лицом и потому напоминал бесстрастного монгола, невзирая на европейскую одежду и американскую торопливость. Но чуть только Бирн заикнулся о большевизме, глаза молодого человека сверкнули и он быстро проговорил:

— Ах, вы об этом... Да, конечно, это тоже в некотором роде светопреставление. Я, кажется, ошибся, извините. Вы говорите — «камни за пазухой», хотя следовало бы сказать — «нечто тяжелое в морозильнике»...

С этими словами странный юноша сбежал вниз по другой лестнице и исчез; Бирн же поднялся по ступенькам, ведущим к беседке, ощущая, что туман таинственности все плотнее окутывает его мысли.

Войдя, он увидел: к компании добавился еще один человек и их стало четверо. Это был мужчина с соломенного цвета волосами и вытянутым лицом, он носил монокль. Звали этого человека Нейрс, и он, очевидно, был не то советником, не то адвокатом старика Галлона — точнее выяснить это репортеру не удалось. В разговоре Нейрс все время пытался узнать у репортера, сколько человек входит в революционную организацию, но тог, даже если что-то и знал, отвечал уклончиво. Наконец все четверо встали, и самый молчаливый из них, сняв очки, сказал на прощание:

— Благодарю вас, мистер Бирн. Мне осталось только напомнить, что у нас все готово, — в этом отношении мистер Элайас был прав. Завтра до полудня полиция его арестует, я же представлю улики, так что к вечеру, думаю, вся троица окажется за решеткой. Как вам известно, я пытался этого избежать. Вот и все, джентльмены.

Однако мистер Джейкоб П. Стейн наутро не представил полиции никаких улик по причине, которая не так уж редко обрывает деятельность столь же неуемных людей. Причина заключалась в том, что его уже не было в живых. Замыслам его не суждено было осуществиться; Бирн понял это, когда развернул утреннюю газету и прочитал набранный огромными буквами заголовок: «УЖАСНОЕ ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО: ТРИ МИЛЛИОНЕРА ГИБНУТ ЗА ОДНУ НОЧЬ». Ниже следовали другие фразы, обильно уснащенные восклицательными знаками; их набрали самым мелким из имевшихся шрифтов, что должно было символизировать особую таинственность происшествия: дело в том, что миллионеры были убиты одновременно, но в трех разных местах. Стейн погиб в своей роскошной загородной вилле, на сотни миль удаленной от побережья; Уайз — близ своего маленького коттеджа на берегу моря, где этот ценитель простых радостей жизни так любил вдыхать свежий соленый воздух; старик же Гэллоп — в лесной чаще неподалеку от ворот его загородной резиденции в другом конце округа. Смерть каждого, без всяких сомнений, была насильственной. Тело Гэллопа нашли только на следующий день — его труп висел среди сломанных сучьев в небольшом овражке, куда, очевидно, был сброшен сверху, после чего наткнулся на частокол ветвей, как бизон — на копья. Уайза же, по всей видимости, столкнули с обрыва в море; старик отчаянно сопротивлялся, на что указывали следы его башмаков у края скалы, то отчетливые, то смазанные. Символом же разыгравшейся трагедии могла служить широкополая соломенная шляпа миллионера, покачивавшаяся на волнах и хорошо заметная сверху, со скалистого берега. Труп Стейна также долго не могли найти, но вот наконец едва заметный кровавый след привел тех, кто занимался поисками, к бассейну в древнеримском стиле, который Стейн в свое время приказал соорудить посреди сада. Этот человек, обнаруженный без малейших признаков жизни, имел пытливый, устремленный в будущее ум, что не мешало ему быть большим ценителем античности.

Какие бы мысли ни роились в голове у Бирна, он вынужден был признать; улики почти отсутствовали, да и подозреваемые тоже. Отсутствие мотивов убийства бросалось в глаза. Не мог же этот бледный юноша-пацифист, Генри Хорн, расправиться с человеком, как мясник — с быком! На других двоих — богохульника Джейка и даже на ироничного еврея Элайаса еще можно было подумать: Бирну казалось, что эти способны на все. Полицейские, которым активно помогал не кто иной, как наш таинственный знакомец мистер Нейрс, человек с моноклем, дали фактам похожую оценку. Они понимали: при сложившемся положении революционеров-заговорщиков нельзя арестовать и отдать под суд — отсутствие улик привело бы к их неминуемому оправданию, а это было бы уже полным фиаско. Хитроумный Нейрс зашел с другой стороны: с видимой приветливостью он пригласил заговорщиков посовещаться и попросил в интересах справедливости высказаться, что они думают о случившемся. Расследование началось в ближайшем из мест происшествия, а именно в коттедже Гидеона Уайза.

Бирн также был приглашен и застал странную сцену, напоминавшую то ли вечерний прием в посольстве, то ли допрос важной персоны, когда прямые вопросы не задают, ограничиваясь намеками. К удивлению репортера, среди разношерстной компании, расположившейся вокруг стола в коттедже на морском берегу, он заметил и плотную фигуру чуть ли не с совиной головой. Это был отец Браун, хотя то, что он имеет какое-то отношение к делу, обнаружилось позднее. Был здесь и молодой Поттер, секретарь покойного Уайза, и его присутствие казалось более естественным, хотя поведению естественности недоставало. В доме, где все они собрались, ранее бывал только он один, так что с некоторой долей злой иронии можно было сказать, что он здесь за хозяина; однако помочь следствию словом или делом он не смог или не захотел. На его круглом курносом лице читалась скорее озабоченность, чем печаль.

Джейк Хокет, как обычно, переговорил всех. От таких, как он, трудно ожидать продуманной версии, призванной вывести его и его друзей из-под подозрения. Юный Хорн, натура более утонченная, пытался приструнить Джейка, когда тот принялся крыть последними словами убитых противников, — ему ничего не стоило в любую минуту обрушиться нс только на врагов, но и на друзей. Пройдясь по поводу покойного Гидеона Уайза выражениями, далекими от официального некролога, он тем самым облегчил душу. Элайас в это время сидел без движения и казался невозмутимым, хотя что выражали его глаза за стеклами очков — осталось неизвестным.

— Похоже, бесполезно объяснять вам, мистер Хокет, что ваши речи совершенно непристойны, — ледяным тоном произнес Нейрс. — Но, может быть, вас проймет хотя бы то, что по сути они для вас опасны: вы практически признаете, что ненавидели покойного.

— A-а, за решетку хотите меня упрятать, да? — ухмыльнулся любитель поговорить. — Ну-ну. Только вам придется соорудить большущую тюрьму — знаете, сколько миллионов бедняков ненавидели Уайза, да не просто так, а за дело? И ведь я не вру, вы сами прекрасно это понимаете.

Нейрс ничего не ответил; все молчали, пока Элайас нс заговорил, слегка шепелявя и растягивая гласные:

— Эта дискуссия, на мой взгляд, совершенно бесплодна и ничего не дает ни нам, ни вам. Нас пригласили сюда либо затем, чтобы запросить у нас определенные сведения, либо вообще чтобы подвергнуть перекрестному допросу. Если вы способны нам поверить, знайте; никакой информацией мы не располагаем. Если же не способны, скажите, в чем нас обвиняют. Против нас нет и не может быть ни тени улик — мы имеем отношение к этим убийствам не больше, чем к ги-

бели Юлия Цезаря. Задержать нас вы не рискнете, хотя и вряд ли нам верите. Так зачем мы здесь собрались?

Элайас встал и принялся неторопливо застегивать свой плащ; его приятели сделали то же самое. Когда они подошли к двери, юный Хорн повернулся, обратив к дознавателям свое бледное лицо фанатика.

— Мне хотелось бы еще упомянуть, что я всю войну просидел в вонючей тюрьме, — сказал он. — И все потому, что не хотел никого убивать.

Все трое вышли; остальные мрачно переглянулись.

— Ну, с их стороны это, конечно, отступление, но непохоже, что для нас то победа, — заметил отец Браун.

— Мне все равно, — заявил Нейрс, — если не считать того, что бездельник и богохульник Хокет выругал меня последними словами. Хорн, во всяком случае, человек воспитанный. Что бы они ни болтали, я готов поклясться: они знают, в чем тут дело. Каждый из них знает, или почти каждый. Да они этого особенно не скрывали. И к тому же зубоскалили, зная, что у нас нет доказательств, а есть одна лишь уверенность в своей правоте. Вы согласны со мной, святой отец?

Тог, к кому был обращен этот вопрос, посмотрел на Нейрса рассеянно, как будто пытаясь собраться с мыслями.

— По правде говоря, — наконец начал он, -- я почти не сомневаюсь, что один человек из этих троих знает больше, чем говорит. Но на мой взгляд, правильнее будет пока умолчать о том, кого я имею в виду.

Нейрс устремил на маленького священника столь пронзительный взгляд, что выронил монокль.

— Пока мы с вами просто беседуем, — отчеканил он. — Но думаю, вы знаете: на более поздних этапах расследования сокрытие информации поставит вас в трудное положение.

— Ну, сейчас, по крайней мере, положение мое очень простое: я представляю интересы моего друга мистера Хокета. На сегодняшний день ему пора бы уже оборвать связи со своей организацией и перестать называть себя социалистом. У меня есть все основания полагать, что он близок к принятию догматов католичества.

— Да ну, на Хокета это не похоже, — недоверчиво сказал один из участников беседы. — Он ведь только и знает, что ругать почем зря священников.

— Мне кажется, вы не до конца понимаете подобных людей, — тихо проговорил отец Браун. — Он ругает священников за то, что они, как ему кажется, не выступают в роли активных борцов за справедливость. Но мало-помалу он осознает: священники — тоже люди и они таковы, какие они есть. Однако мы здесь не для того, чтобы

обсуждать психологию обращенных грешников. Я заговорил об этом лишь потому, что, понимая то, что я имею в виду, вы бы сузили круг своих поисков, и задача тем самым бы упростилась.

— Если все это правда, круг сузится вокруг этого Элайаса, негодяя с лошадиным лицом! — воскликнул Нейрс. — Столь хладнокровным, злобным и насмешливым может быть, наверное, один лишь дьявол!

Отец Браун вздохнул:

— Ах, он всегда напоминал мне несчастного Стейна! Кажется, они даже были в родстве.

— Ну, я бы сказал... — начал было сыщик, но выразить свое несогласие ему не довелось: дверь распахнулась и в проеме показалась полная высокая фигура бледнолицего Хорна. На сей раз он даже казался бледнее, чем обычно.

— Эй, — воскликнул Нейрс, вставляя в глазницу монокль, — а почему вы вернулись?

Неуверенно ступая, Хорн пересек комнату и, ни слова не говоря, тяжело упал в кресло. Через некоторое время он пробормотал с каким-то ошарашенным видом:

— Я отстал от остальных... заблудился. Решил, что лучше вернуться.

Со стола все еще не убирали, и Хорн, этот завзятый трезвенник, налил себе полный стакан бренди с ликером и залпом его выпил.

— Кажется, вы чем-то расстроены, — сказал отец Браун.

Хорн приложил ладони ко лбу и, словно из-под козырька, проговорил тихо, обращаясь, казалось, только к священнику:

— Могу сказать чем. Мне явился призрак.

— Призрак?! — изумился Нейрс. — Какой еще призрак?

— То был дух Гидеона Уайза, хозяина дома, — проговорил Хорн, и голос его теперь звучал увереннее. — Он возник из бездны, которая его поглотила.

— Чушь! — заявил Нейрс. — Ни один нормальный человек не верит в призраков.

— Ну, это не совсем так, — с еле уловимой улыбкой сказал отец Браун. — Факты появления призраков обнаруживаются не реже, чем факты преступлений.

— Что ж, мое дело — гоняться за преступниками, — с солдатской прямотой отчеканил Нейрс. — А за призраками пусть гоняются другие. Если сейчас, в начале двадцатого века, кто-то боится духов, это его личное дело.

— Я же не сказал, что их боюсь, хотя, осмелюсь доложить, вполне мог бы, — ответил священник. — Нельзя сказать заранее, как такое воспримешь. Говорил же я о том, что верю в них, хотя бы до той степени, чтобы меня заинтересовал этот, сегодняшний. Расскажите-ка, мистер Хорн, что конкретно вы видели?

— Это было на краю каменных осыпей; там, знаете, есть такая расщелина, куда как раз и сбросили Уайза. Попутчики мои шли впереди, а я брел за ними по вересковой пустоши и вскоре должен был выйти на тропинку, огибающую скалу. Мне часто приходилось там ходить — я люблю смотреть, как гривастые валы наскакивают на скалы. Но сегодня я об этом не думал. Меня только удивило, что море столь беспокойно в такую ясную лунную ночь. Мне были видны бледные гребни волн, то появлявшиеся, то исчезавшие, когда волна разбивалась о скалу. Трижды пена вспыхивала бледным огнем лунного серебра, а потом мне привиделось нечто невозможное. Четвертая вспышка серебряной пены не погасла, а осталась гореть на фоне темных небес. Пена все не спадала, и я с болезненным беспокойством ждал, когда же это произойдет. Мне казалось, я схожу с ума, потому что мгновение остановилось, растянулось во времени. Я сделал несколько шагов вперед, и тут у меня, наверное, вырвался громкий крик — зависшие водяные брызги белым, как бы снежным, контуром очертили лицо и фигуру человека, бледного, как прокаженный, излучавшего ужас, подобно застывшей молнии.

— Так вы говорите, это был Гидеон Уайз?

Хорн молча кивнул. Воцарилась тишина. Нарушил ее Нейрс, так резко вскочивший со стула, что тот отлетел к стене.

— Нет, эго все-таки бред! — воскликнул он. — Но нам лучше туда сходить.

— Я не пойду, — неожиданно громко заявил поэт. — Никогда больше не стану ходить той дорогой.

— А мне думается, всем нам придется сегодня ночью пройти той дорогой, — сурово проговорил священник. — Хотя не скрою, это опасный путь, и скорее для многих, чем для одного.

— Я не пойду... Господи, ну что вы все ко мне пристали! — выкрикнул Хорн, как-то странно отводя глаза.

Все встали, включая поэта, но он, в отличие от остальных, не сделал ни шага к двери.

— Послушайте, мистер Хорн, — строго сказал Нейрс, — да будет вам известно, что я инспектор полиции и моих людей вокруг этого дома много. До сих пор я вел расследование по возможности щадящими способами, но мне надо выяснить все, что относится к делу. Если уж вы рассказываете сказки о каком-то призраке, мне надо проверить и это. Я вынужден требовать, чтобы вы проводили меня к тому самому месту.

Комната снова погрузилась в тишину. Хорн тяжело дышал, его фигура казалась воплощением неописуемого страха. Потом вдруг он снова сел в кресло и сказал уже другим, более спокойным голосом:

— Я не в состоянии этого сделать. Может, вы даже знаете почему. Впрочем, рано или поздно вы все равно узнаете. Дело в том, что я убил этого человека.

На мгновение в доме все замерло, как будто прямо над крышей прогремел гром, а в воздухе соткались мертвые тела. Затем жуткую тишину нарушил голос отца Брауна, прозвучавший так странно, что мог вызвать ассоциацию с мышиным писком.

— Вы убили его намеренно? — задал вопрос священник.

— Не знаю даже, как ответить, — сказал человек, сидевший в кресле и уныло грызший ноготь. — Кажется, я был вне себя. Мне давно известно, как нетерпим и нагл этот Уайз. Я был в его владениях, он ударил меня, и не просто задел, а сделал это намеренно. Мы сцепились, и он упал с обрыва. Только когда я отошел уже довольно далеко, меня молнией поразила мысль: я совершил преступное деяние и теперь должен быть изгнан из общества себе подобных. Казалось, каиново клеймо запечатлелось на моем лбу; я отчетливо представлял себе: я — убийца и когда-нибудь мне придется в этом сознаться. — Он вдруг выпрямился. — Но о других не скажу ничего худого. Так что не спрашивайте меня о предварительном умысле или о сообщниках — об этом я говорить не стану.

— Ну, убийство-то ведь совершено не одно, — отозвался Нейрс, — так что вряд ли ссора вышла так уж случайно. Не подослал ли вас кто-нибудь?

— Я не стану давать показаний против старых соратников, — гордо заявил Хорн. — Может быть, я и убийца, но предателем вы меня сделаться не заставите!

Нейрс, загородив поэту выход, пригласил кого-то из своих помощников в дом.

— Мы сейчас все-таки отправимся туда, к обрыву, — тихо сказал он полисмену и указал на Хорна. — Этот человек пойдет с нами. Стерегите его, чтоб не сбежал.

Все понимали, что охота на привидение, особенно после того, как убийца признался, — не более чем прогулка к берегу моря. И то хорошо — ведь надо было снять охватившее всех напряжение. Однако Нейрс — наиболее скептичный и иронично настроенный — не хотел упускать ни малейшего шанса что-либо разузнать, хотя бы для этого надо было перевернуть валуны или даже могильные камни. Ибо обрушившийся край скалы и был подобием могильной плиты над водяным ложем несчастного Гидеона Уайза.

Сыщик вышел из дома последним; он запер дверь и последовал за остальными по тропинке, ведущей к скале через вересковую пустошь. И тут он вдруг с изумлением заметил юного Поттера, секретаря покойного магната. Тот быстро шел им навстречу, и лицо его, облитое лунным светом, могло соперничать в бледности с самой Селеной, богиней луны.

— Клянусь Богом, сэр, там и впрямь что-то есть, — были его первые за весь вечер слова. — Он... оно очень похоже на моего хозяина...

— Чушь, — хрипло буркнул инспектор.

— Вы что, думаете, я не узнал бы его? — возмущенно воскликнул секретарь.

— Вот-вот, — язвительно сказал сыщик, — и еще вы и некоторые ваши знакомые слишком хорошо помните, что у вас есть причины его ненавидеть. Хокет не зря нас предупреждал.

— Возможно, в этом и есть доля правды, — отозвался секретарь. Но уж, во всяком случае, я его хорошо знаю в лицо, поэтому утверждаю: я видел, как он стоит там неподвижно и вглядывается в пространство, а над ним сияет эта проклятая луна.

И он указал на расщелину в скале, где даже издали заметно было нечто белое — не то лунный блик, не то фонтан пены, хотя похоже было, что субстанция эта более плотная. Они подошли ближе еще на сотню ярдов; фигура стояла без движения и казалась статуей из серебра.

Нейрс был бледен и явно пытался сообразить, что же делать. Испуг Поттера был не меньшим, чем у самого Хорна, и даже Бирн, ко всему привычный репортер, не обнаруживал ни малейшего желания подойти к фигуре поближе. Пугало Бирна и то, что единственный человек, который признался, что мог бы испугаться призрака, сейчас его ничуть не боялся. Это был отец Браун — он шел вперед так уверенно, как будто перед ним был рекламный стенд.

— Кажется, на вас все это не произвело никакого впечатления, — сказал священнику Бирн. — А я-то думал, вы действительно верите в привидения.

— Если уж на то пошло, я думал, что вы в них не верите, — ответствовал Браун. — Но одно дело — верить в призраков вообще, и совершенно другое — поверить в конкретный призрак.

Бирн был пристыжен; он украдкой бросил еще один взгляд на осыпающийся край обрыва, где в стылом лунном свете белело нечто непонятное.

— Я и не верил, пока сам не увидел, — заявил он.

— А я, напротив, верил, пока сам не увидел, — отозвался священник.

Бирн пристально глядел на него, а отец Браун все шагал вперед по пустоши, полого поднимавшейся к скале, которой расщелина в середине придавала вид двугорбого верблюда. Бледный свет луны делал траву похожей на густую седую шевелюру, зачесанную на сторону гребнем ветра; казалось, она указывала на то место, где на расколотом склоне скалы среди серовато-зеленого торфа белели отложения мела. Именно там и находился не то бледный силуэт, не то светящийся призрак. Эта загадочная белая фигура выделялась на фоне унылого ландшафта, совершенно пустынного, если не считать широкой спины священника, уверенно шагавшего вперед, к разгадке тайны. Тогда вдруг бдительно охраняемый Хорн с пронзительным криком вырвался из рук полицейских, бросился к обрыву, опередив отца Брауна, и упал на колени перед видением.

— Я признался во всем! — выкрикнул он. — Зачем ты явился изобличить меня в убийстве?

— Я явился сказать всем, что ты не виновен в убийстве, — молвил призрак и простер перед собой руку.

Коленопреклоненный поэт, коснувшись ее, с криком вскочил на ноги, и, услышав этот крик, непохожий на предыдущие, все присутствующие поняли: рука — из плоти.

Такого чудесного спасения не помнил ни опытный журналист, ни видавший виды сыщик. Разгадка оказалась проста: осколки скалы и щебень сыпались с обрыва постоянно; кое-что оседало в огромной расщелине, в результате чего позади верхнего ее края образовалось нечто вроде уступа, за которым темнел уже настоящий обрыв к морю. Старик Уайз — человек выносливый и довольно крепкого сложения — упал на небольшой уступ и там провел целых двадцать четыре часа, далеко не лучших в своей жизни. Он все время пытался вскарабкаться вверх по склону, но песок и щебень осыпались под руками. Наконец из песка со щебнем сложилось нечто похожее на детскую горку — по ней Уайз и смог взобраться наверх. Что подтверждало слова Хорна о белой волне, то появлявшейся, то исчезавшей за краем обрыва, а затем застывшей в воздухе, — ее роль вполне мог сыграть песок. Как бы то ни было, перед ними целым и невредимым стоял Уайз, мускулистый широкоплечий седой старик, в запылившейся деревенской одежде, с жесткими чертами лица, сейчас, однако, несколько сгладившимися. Быть может, миллионерам полезно проводить сутки на узком уступе скалы, в шаге от вечности. Этот, во всяком случае, не только не держал зла на покушавшегося, но обрисовал такую картину происшествия, что вина Хорна стала казаться не столь уж большой. По словам Уайза, поэт вовсе не сталкивал его в бездну, просто земля вдруг стала осыпаться у него под ногами, а Хорн даже пытался его спасти.

— Там, на подставленном мне Провидением уступе скалы, я обещал Господу простить всех моих недругов, — торжественно объявил миллионер. — Создатель, верно, плохо бы обо мне подумал, если б я не простил сейчас такой пустяк.

Прощенному поэту пришлось отбыть в сопровождении полицейских, однако инспектор прекрасно понимал, что его заключение окажется недолгим, а наказание — если таковое вообще будет назначено — чисто символическим. Не часто убийце удается воспользоваться на суде благоприятными показаниями жертвы.

— Удивительное происшествие, — сказал Бирн, когда инспектор в сопровождении своих спутников торопливо шагал по узкой дорожке к городу.

Вот именно, откликнулся маленький священник. Может быть, к нам оно имеет мало отношения, но я был бы не против остановиться где-нибудь здесь и обсудить с вами все детали.

Репортер помолчал, потом выразил согласие, начав обсуждение так:

— По-моему, вы уже взяли Хорна на подозрение, когда заявили, что один из тех, с кем мы беседовали, не рассказал всего, что знает.

— Говоря об этом, я имел в виду молодого мистера Поттера, секретаря восставшего из небытия и ныне уже не оплакиваемого мистера Гидеона Уайза.

— Ну, в тот раз, когда Поттер вдруг соизволил со мной заговорить, он показался мне безумцем, — сказал Бирн, глядя в пространство. — Никогда не думал, что он может оказаться преступником. Что-то такое он говорил о морозильнике.

— Вот-вот, поэтому я и решил, что он кое-что знает, — задумчиво отозвался отец Браун. — Я ведь не утверждал, что он замешан в преступлении... Интересно, неужели Уайз настолько силен, что смог самостоятельно выбраться из пропасти?

— Что вы хотите этим сказать? — вопросил озадаченный репортер. — Разумеется, он оттуда выбрался — вот же он, почти рядом с нами!

Священник не стал пускаться в объяснения, а вместо этого быстро спросил:

— А что вы скажете о Хорне?

— Ну конечно, он не преступник в полном смысле слова, — ответил журналист. — У него вовсе нет тех наклонностей, которые я часто видел у некоторых субъектов, а мистер Нейрс, без сомнения, видел еще чаще. Не думаю, что кто-то из нас в глубине души верил: Хорн — преступник.

— А я только так о нем и думал, — сказал священник. — Вы, конечно, знаете о преступниках больше, чем я. Но есть такой сорт людей, о которых я имею более полное представление, чем вы или даже мистер Нейрс. Таких людей я видел множество, и повадки их мне известны.

— Таких людей... — повторил заинтригованный Бирн. — Каких же? Кого вы имеете в виду?

— Кающихся грешников.

— Ничего не понимаю, — признался журналист. — Вы что, не верите в его проступок?

— Я не верю его признанию, — ответил священник. — Много я слышал в жизни признаний, но это звучало не так, как все. Было в нем что-то романтическое, книжное. Взять хотя бы то, что он говорил о каиновой печати. Все это вычитано в книгах. Человек, совершивший нечто ужасное, не думает о литературных аналогиях. Поставьте себя на место честного клерка или приказчика, впервые присвоившего чужие деньги и потрясенного этим. Неужели вы станете припоминать, кто же совершил такое впервые — уж не библейский ли Варавва? Предположим другое: в порыве безумного гнева вы ударили ребенка и убили его. Так что же, вы станете проводить исторические аналогии с царем Иудеи и губителем младенцев? Поверьте, наши преступления столь мелки и прозаичны, что нам трудно уподобить их деяниям великих грешников. Нам просто в голову такое не придет. А Хорн к тому же вышел из роли, заявив, что не станет выдавать сообщников. Да кто его об этом спрашивал? Сказав то, что он сказал, Хорн тем самым уже их выдал. Нет, далеко ему до полной искренности, и я ни за что не отпустил бы ему грехи. Хорошенькое дело — прощать людей за проступки, которых они не совершали!

И отец Браун, отвернувшись, устремил взгляд в морскую даль.

— Но я вас не понимаю! — воскликнул Бирн. — Зачем подозревать его, если он уже прощен? Если он не имеет отношения ко всему этому? Признан невиновным?

Отец Браун вдруг завертелся на месте как волчок, потом ухватил собеседника за рукав.

— Вот в чем суть! — выкрикнул он в необычайном волнении. — Из этого и надо исходить! Он признан невиновным. Не имеет отношения ко всему этому. Потому-то он и есть главная фигура в деле.

— На помощь! — тихо сказал обалдевший Бирн.

— Я хочу сказать, что он виновен именно потому, что признан невиновным, — настаивал маленький священник. — В этом кроется разгадка.

— Вполне очевидная, надо полагать, — съязвил журналист.

Какое-то время они простояли молча — оба глядели на море.

Потом отец Браун бодро заговорил:

— Теперь вернемся к загадочному слову «морозильник». В этом деле все вы совершили ошибку там, где ошибаются обычно газетчики и политические деятели. По-вашему, в современном мире не с кем бороться, кроме революционеров. Так вот, дело, которое мы расследуем, не имеет к революции и к большевикам никакого отношения. Ну, может быть, все это — лишь фон, на котором разыгрывается действие.

— Не понимаю, почему вы так думаете, возразил Бирн. — Налицо три миллионера, которых убили или пытались убить...

— Нет! — воскликнул священник, и голос его звенел от волнения. — Все совсем не так. Пытались убить, да и убили лишь двоих; третий же цел и невредим, все так же упрямится, брыкается и выказывает норов. В том-то и дело. Вы же навсегда избавили его от угрозы, нависшей над ним с того самого момента, когда в отеле, на ваших глазах, ему предъявили ультиматум, причем в столь мягкой и вежливой манере, что вы ничего не поняли. Помните, вы рассказывали мне об этой беседе в холле? Гэллон и Стейн угрожали независимому, привыкшему вести дела по старинке предпринимателю: если он откажется с ними объединиться, они сто «заморозят». Вот почему впоследствии прозвучало слово «морозильник». Там, как известно, хранят трупы. — Помолчав, отец Браун продолжал: — Конечно, в мире ширится революционное движение, и, без сомнения, с ним надо бороться, хотя, на мой взгляд, вовсе не так, как это сейчас делается. Однако мало кто замечает, что в нашем мире есть и другое движение, также набирающее силы: монополизация промышленности, торговли, да и еще много чего. Это тоже своего рода революция. И исход ее будет таким же, как у любой революции: люди будут сражаться друг с другом и убивать, как они убивают во имя святого коммунистического будущего.

На этой войне — как на любой другой — ультиматумы, агрессия, казни. У каждого из магнатов-монополистов свой двор, наподобие королевского, свои телохранители и наемные убийцы; каждый засылает шпионов в стан врага. Хорн был одним из шпионов старого Гидеона Уайза в лагере общего врага всех монополистов, однако хозяин использовал его против двоих соперников, угрожавших его уничтожить.

— Ума не приложу, как он был использован и что из этого вышло, — сказал Бирн.

— Да разве вы не понимаете, что Хорн и Уайз обеспечили друг другу алиби? — вскричал священник.

Бирн все еще смотрел на него с некоторым недоверием, хотя свет истины уже забрезжил в его глазах.

— Вот что я имел в виду, — продолжал отец Браун, — когда сказал: Хорн не имеет отношения ко всему этому, следовательно, он и есть главная фигура. Кто же усомнится в том, что эти двое не имеют отношения к тем двум убийствам, раз они участники другого происшествия? На самом же деле все наоборот: они причастны к тем двум убийствам, поскольку здесь ничего не совершили, да и вообще здесь ничего не произошло. Алиби они построили, конечно, совершенно парадоксальное и потому непостижимое; оно чуть было не сработало. Кто же усомнится, что человек, признавшийся в убийстве, искренен, да и другой, простивший убийцу, тоже? Никому и в голову не придет, что на самом деле ничего не было: одному не в чем каяться, а другому нечего прощать. Эта история должна убедить всех и каждого, что эти двое находились именно здесь и с ними происходило именно то, о чем они говорили. На самом же деле их тут не было и в помине: Хорн прошлой ночью расправился со стариком Гэллопом в лесу, а Уайз удавил финансиста Стейна в римском бассейне. Вот почему я и полюбопытствовал, откуда взялись у Уайза силы, чтобы вскарабкаться почти но отвесному утесу.

— Да, это было бы весьма рискованным предприятием, — огорченно сказал Бирн. — Но вся история так гармонировала с пейзажем, да и звучала столь убедительно!

— Даже слишком, и потому показалась мне сомнительной, — покачал головой маленький священник. — Как живописно была обрисована морская пена в лунном свете, вздымающаяся и превращающаяся в призрак! Но как это надуманно! Хорн, конечно, двурушник и трус, но не забывайте: подобно некоторым другим известным в истории двурушникам и трусам, он к тому же поэт!