Одно время отцу Брауну, вешая на вешалку шляпу, всякий раз приходилось подавлять легкую дрожь. Столь странную идиосинкразию вызывала всего лишь мелкая подробность некоего весьма запутанного дела; но в суматошной жизни отца Брауна только этой подробности и суждено было напоминать обо всем происшествии. Истоки его восходят к тому событию, которое заставило доктора Бойна, военного врача, обслуживающего полицию, морозным декабрьским утром послать за священником.

Доктор Бойн был высокий темный ирландец, один из тех непостижимых ирландцев, встречающихся повсюду, которые любят порассуждать о научном скептицизме, материализме, цинизме, но, когда речь заходит о религиозных отправлениях, не допускают и мысли, что возможны какие бы то ни было их формы, кроме принятых у них на родине. Трудно сказать, идет ли это от поверхностности или от глубины их веры; скорей, в ней достанет и того и другог о, с изрядной прокладкой материализма вдобавок. Короче говоря, когда Бойн чувствовал, что предстоит разбираться в вопросах подобного сорта, он посылал за отцом Брауном, отнюдь, однако, не претендуя на роль его единомышленника.

— Я не уверен, что вы мне нужны, — сказал он вместо приветствия. — Я вообще ни в чем не уверен. Разрази меня гром, если я понимаю, кто тут нужен — врач, полицейский или священник.

— Что ж, — ответил отец Браун с улыбкой, — вы у нас и за врача, и за полицейского, и я, стало быть, в меньшинстве.

— Но я признаю вас информированным меньшинством, как называют это политики, — ответил доктор. — Я же знаю, вам приходилось работать и по нашей части. Трудновато, правда, решить, по вашей ли тут части работа, по нашей ли или по части психиатров. Человек, живущий неподалеку, вон в том белом доме на горе, попросил нас защитить его от угроз убийцы. Мы, насколько могли, познакомились с фактами, но, пожалуй, я расскажу вам всю историю, как нам ее преподнесли.

Некто по фамилии Эйлмер, богатый владелец земель на западе, женился поздно и произвел на свет троих сыновей — Филипа, Стивена и Арнольда. Но еще холостяком, не надеясь на потомство, он усыновил, сочтя его блестящим и многообещающим, мальчика по имени Джон Стрейк. Происхождение его темно; одни говорят, он найденыш, другие говорят, из цыган. Полагаю, к цыганам его причисляют оттого, что Эйлмер в старости баловался сомнительным оккультизмом всякого рода, включая астрологию и хиромантию, и сыновья его приписывали это влиянию Стрейка. Но ему много чего еще приписывали. Говорили, например, что Стрейк -- редкий негодяй и особенно редкий лгун; что ему ничего не стоит в мгновение ока создать такие хитросплетения лжи и так их преподнести, что никакой сыщик не распутает. Но в свете всего, что произошло, это можно счесть лишь естественным предубежденьем. А что произошло, вы, вероятно, более или менее можете догадаться. Старик почти все отказал приемному сыну, и сыновья после его смерти стали оспаривать завещание. Они говорили, что Стрейк запугивал отца и только таким образом довел до подобной нелепости. Говорили, будто Стрейк всеми правдами и неправдами, минуя семью и сиделок, проникал к отцу и изводил на смертном одре. Кажется, им удалось что-то доказать насчет умственной неполноценности покойного, ибо суд счел завещание недействительным и все наследовали сыновья. Говорят, Стрейк совершенно рассвирепел и поклялся, что убьет всех троих, одного за другим, и ничто не спасет их от его кары. И вот третий сын, и уже последний, — Арнольд Эйлмер просит защиты у полиции.

— Третий и уже последний, — повторил священник, взглянув на него невесело.

— Да, — подтвердил Бойн. — Те двое погибли.

Помолчали, и он продолжал:

— Вот тут-то и возникают сомненья. Нет никаких доказательств, что оба раза имело место убийство, но, возможно, оно имело место. Старший, сделавшись после отца помещиком, якобы покончил с собой у себя в саду. Среднему, ставшему фабрикантом, чем-то размозжило голову у него же на фабрике; конечно, он мог просто оступиться и упасть. Но если их и правда убил Стрейк, то он умеет очень ловко все подстроить и очень ловко скрыться. С другой же стороны, очень возможно, тут просто мания преследования, основанная на совпадениях. Так вот, что мне нужно. Мне нужно, чтобы разумный человек, лицо не официальное, поговорил с мистером Арнольдом Эйлмером и составил о нем представление. Вы легко распознаете бред, и вы-то уж знаете, как выглядят люди, говорящие правду. Я хочу послать вас на разведку, прежде чем мы займемся этим делом.

— Странно, — заметил отец Браун, — что вам сейчас только пришлось им заняться. Если тут действительно что-то кроется, так ведь началось-то это давно. Что же побудило его обратиться к вам именно сейчас, а не раньше?

— Я, поверьте, и сам уж этому удивлялся, — ответил Бойн. — Объяснение он дает, но, честно говоря, такого рода, что тут призадумаешься, не столкнулись ли мы просто-напросто с выходкой полоумного. Он заявил, будто вся прислуга забастовала и его бросила и потому он вынужден прибегнуть к услугам полиции. Я навел справки. Да, все слуги, оказывается, бежали из дома на горе; и по городу носятся слухи, довольно пристрастные надо признаться; сводятся они к тому, что хозяин, мол, вконец их издергал, замучил вечными страхами; заставлял стеречь дом, как на часах; не давал спать, как ночным сиделкам; не давал покоя своим беспокойством. И они, мол, открыто обозвали его сумасшедшим и ушли. Конечно, отсюда еще вовсе не следует, что он сумасшедший. Но, пожалуй, действительно в наше время немного чудно посылать слугу в караул, а от горничной требовать услуг вооруженного телохранителя.

— Выходит, — улыбнулся священник, — он хочет, чтобы полицейский заменил ему горничную, коль скоро горничная не пожелала заменить полицейского.

— Мне тоже представилось, что это слишком, — ответил доктор. — Но я не мог отказать ему наотрез, не пойдя сперва на некий компромисс. И компромисс этот — вы.

— Прекрасно, — легко уступил отец Браун. — Если хотите, я пойду туда и с ним поговорю.

Холмистая местность подле городка была опечатана морозом, а небо — холодно, как сталь, и лишь на северо-востоке понемногу всползали по нему обведенные огненными нимбами тучи. На этом-то мрачном, зловещем фоне поблескивал светлыми колоннами, образующими невысокий античный портик, дом на горе. Дорога, петляя, бежала через овраг и вламывалась в темные заросли. Перед самым кустарником отцу Брауну стало вдруг заметно холодней, будто он приближался не то к леднику, не то к Северному полюсу. Но он был человек практический и никогда не придавал особого значения подобным фантазиям. Поэтому он просто глянул на большую свинцовую тучу над самым домом и сказал весело:

— Будет снег.

Через низкие резные ворота в ложноклассическом стиле он вошел в сад и заметил там унылое запустение, свойственное лишь разладу вещей налаженных. Темно-зеленые кусты серели в легкой морозной пыльце, сорняки обвисали по краям обвалившихся клумб косматой оборкой, сам же дом будто по пояс погряз в чахлой чаще кустарника. Тут было больше вечнозеленой, или зимостойкой, растительности; и, несмотря на всю ее густоту, она была слишком северная и оттого не казалась роскошной. Словно арктические какие-то джунгли. Да и сам дом, античному фасаду которого пристало глядеть на Адриатику, был как бы побит северными ветрами. Классическим орнаментом это противоречие только подчеркивалось; с углов на запустение садовых дорожек глядели маски трагедии и комедии, глядели кариатиды; облицовка же словно обмерзла. Даже завитки капители будто съежились от холода.

Отец Браун взошел по заросшим ступеням на крыльцо, прошел меж высоких колонн и постучал в дверь. Минуты четыре спустя он постучал снова. Затем он поворотился к двери спиной и продолжал терпеливо ждать, оглядывая медленно темнеющую округу. Темнела же она из-за огромной тучи, наползавшей на нее с севера; и хоть вид ему заслоняли колонны крыльца, черные против сумеречного света, он разглядел зыбкие контуры темной громады, проплывшей над домом и как занавес нависшей над крыльцом. Серый занавес с чуть подсвеченной опушкой все ниже и ниже опускался на сад, покуда все блеклое зимнее небо не пронизалось серебряными лоскутами и нитями, уподобясь линялому закату. Отец Браун ждал, но изнутри не доносилось ни звука.

Тогда он быстро спустился с крыльца и обошел дом в поисках другого входа. Он обнаружил наконец дверь в стене, и здесь снова он постучал, и здесь снова он принялся ждать. Потом он дернул ручку, понял, что дверь заперта изнутри на засов или задвижку, и стал прохаживаться вдоль стены, недоумевая, как же ему теперь быть и не забаррикадировался ли нелепый мистер Эйлмер так глубоко, что никаким шумом снаружи его не выманишь, тем более что в любом шуме ему почудятся угрозы мстительного Стрейка. Возможно, слуги, удирая утром, отперли одну дверь, а хозяин ее запер, но не в таком они были настроении, чтобы печься о его безопасности. Он побрел вдоль здания; оно было, при всей его претенциозности, не так уж велико; скоро он обошел его кругом и тотчас увидел то, что искал. Стеклянная дверь в одной из комнат, затененная плющом, отворилась — видно, ее впопыхах забыли закрыть, — и он очутился в главной комнате, несколько старомодно обставленной; с одной стороны поднималась лестница, а напротив была внутренняя дверь. Прямо против него была еще дверь, с вделанным витражом — несколько грубым для нового вкуса: дешевые стекляшки изображали некую фигуру в красном. Направо на круглом столе стоял аквариум — большая чаша с зеленоватой водой, где плавали, как в водоеме, рыбки и прочая живность; а рядом высилась какая-то пальма с очень большими зелеными листьями. Все было до того допотопное и ранневикторианское, что телефон, видневшийся в занавешенном алькове, казался анахронизмом.

— Кто там? — окликнули резко и весьма встревоженно из-за витража.

— Можно мне видеть мистера Эйлмера? — смиренно осведомился его преподобие.

Дверь распахнулась, и из-за нее, глядя вопросительно, выступил господин в пронзительно-зеленом халате. Волосы у господина были лохматые, словно бы он спал или долго раскачивался, прежде чем подняться с постели, глаза же — не только бдящие, но бдительные, как при сигнале побудки. Отец Браун счел это противоречие естественным в человеке, совершенно замученном то ли собственной манией, то ли вечно грозящей опасностью. Профиль у него был тонкий, орлиный, но, если смотреть на него спереди, в нем прежде всего поражала неопрятная и даже какая-то дикая всклоченная темная борода.

— Я мистер Эйлмер, — сказал он. — Но я уже больше не жду никаких посетителей.

Что-то в его всполошенном взгляде побудило отца Брауна перейти прямо к делу. Если преследование — плод больного воображения, то тем более он не должен был обидеться на участливость.

— Интересно, — сказал отец Браун мягко, — вы действительно так уж никого и не ждете?

— Правда, — твердо ответил хозяин. — Я жду одного гостя. И он будет последним.

— Надеюсь, вы ошибаетесь, — сказал отец Браун. — Но, по крайней мере, с удовольствием заключаю, что, видимо, я на него не очень похож.

Мистер Эйлмер затрясся от дикого хохота.

— О, нисколько не похожи! — выговорил он наконец.

— Мистер Эйлмер, — заговорил начистоту отец Браун, — прошу прощения за мою смелость, но друзья посвятили меня в ваши неприятности и попросили выяснить, не могу ли я быть вам полезен. По правде говоря, у меня в подобных делах есть некоторый опыт.

— Не бывает подобных дел, — возразил Эйлмер.

— Вы хотите сказать, — заметил отец Браун, — что на вашу несчастную семью свалилось нечто более ужасное, чем просто смерти?

— Я хочу сказать, что это не были даже просто убийства, — отвечал хозяин. — Злобный пес, всех нас затравивший, — это исчадие адово, и сила его — сила адская.

— Все зло одного корня, — сказал священник сурово. — Но откуда вы знаете, что это не просто убийства?

В ответ Эйлмер жестом предложил ему стул, а сам медленно опустился на другой и насупился, сложа руки на коленях; когда же он поднял глаза, выражение лица стало у него мягче, задумчивей, а голос зазвучал теперь спокойно и сердечно.

— Сэр, — сказал он, — мне бы не хотелось, чтобы вы принимали меня за существо неразумное. К своим выводам я пришел с помощью разума, и сейчас вразумительно вам все докажу; я много об этом читал; ибо лишь я один наследовал от отца познанья в кое-каких темных материях, а затем наследовал и отцовскую библиотеку. Но то, что я вам сейчас расскажу, основано не на прочитанном, а на увиденном воочию.

Отец Браун кивнул, и тот продолжал, тщательно подбирая слова:

— После смерти старшего брата я еще сомневался. Когда его нашли мертвым, около него не обнаружили ничьих следов, а пистолет лежал рядом. Но непосредственно перед тем он получил угрожающее письмо, явно от нашего врага, ибо оно было помечено каким-то знаком вроде крылатого кинжала — жуткая каббалистическая выходка в его духе. И служанка говорила, что видела, как что-то, гораздо больше кошки, двигалось в сумерках вдоль садовой ограды. Хорошо, оставим это; я только одно хочу сказать: если убийца приходил, ему удалось уйти, не оставя следов. Но смерть брата Стивена — дело другое; тогда-то я уже понял. Машина работала на помосте подле фабричной башни; я взобрался на этот помост, как только брат упал, сраженный железным молотом; иной причины его смерти я не обнаружил, но то, что я видел, то видел.

Густая завеса фабричного дыма окутала башню, но сквозь прореху в этой завесе на вершине башни я разглядел человека, окутанного чем-то вроде черного плаща. Его тотчас снова заслонил серный дым, и, как только он рассеялся, я глянул на дальнюю трубу — там никого не было. Я человек трезвый, и я спрошу всех трезвых людей: как взобрался он на страшную, неподступную высоту и как же он слез оттуда?

Тут он пронзил отца Брауна взором сфинкса и, помолчав, резко добавил:

— Брату размозжило череп, но тело осталось почти невредимым. И в кармане у него мы нашли такое же угрожающее посланье, помеченное летучим кинжалом.

Я уверен, — мрачно продолжал он, — что символ крылатого кинжала неслучаен. Все, связанное с этим чудовищем, не случайно. Все в нем — умысел, хоть умысел весьма сложный и запутанный. В голове его роятся не только коварные планы, но тайные знаки и знамения, немые сигналы, глухие картины, которые суть имена тех ужасов, каким даже имени нет. Он — худшая разновидность злодея, он — злобный мистик. Я, разумеется, и не претендую на то, чтобы полностью понять этот символ, но, безусловно, он связан со всем удивительным и невероятным в его действиях, направленных против нашей несчастной семьи. Нет ли связи меж крылатым кинжалом и таинственной смертью Филипа в его собственном саду, притом что даже легчайших следов не осталось на траве и дорожке? Нет ли связи меж оперенным клинком, подобным летящей стреле, и фигурой у дальней трубы в вышине, разметавшей крылья плаща?

— Значит, по-вашему, — сказал отец Браун задумчиво, — он всегда пребывает в паренье?

— Удавалось же это Симону-волхву, — отвечал Эйлмер. — И в Средневековье считалось, что Антихрист будет летать. Так или иначе, на посланье был изображен летучий кинжал; и годен он или нет для полета — но для убийства он годен.

— А заметили вы, какая была бумага? — спросил отец Браун. — Обычная?

Маска сфинкса вдруг исказилась смехом.

— Сейчас вы сами увидите, — мрачно проговорил Эйлмер. — Ибо и я получил сегодня такое же точно посланье.

Он откинулся в кресле, вытянув ноги из-под зеленого халата, который был ему коротковат, и уткнувшись бородатым лицом в грудь. Сохраняя неподвижность всей позы, он глубоко сунул руку в карман и извлек оттуда листок бумаги. Его словно хватил паралич, так он застыл и напрягся. Но вскоре слова священника странным образом вывели его из столбняка.

Отец Браун близоруко щурился, разглядывая протянутую ему бумагу.

Это была особая бумага, плотная, но не грубая, словно из альбома художника, и на ней скупыми штрихами красными чернилами был изображен кинжал, украшенный крыльями, подобно Меркуриевому жезлу, и выведены слова: «Смерть явится на другой день, как явилась за братьями».

Отец Браун уронил бумагу и выпрямился в кресле.

— Не поддавайтесь на такие выходки, — сказал он резко. — Эти черти стараются нас обескуражить, чтобы нас обезоружить.

К немалому его удивлению, бессильно простертое в кресле тело встрепенулось и Эйлмер вскочил, будто его разбудили ото сна.

— Верно! Верно! — вскричал он с каким-то жутким воодушевлением. — И эти черти убедятся, что не так уж я обескуражен и не так уж обезоружен! Я не утратил надежды, да и положение мое не безнадежно!

Держа руки в карманах, он сверху вниз смотрел на священника, который во время этой напряженной паузы начал было опасаться, не лишился ли несчастный рассудка из-за вечно грозящей опасности. Однако же тот заговорил совершенно размеренным голосом:

— Я думаю, бедные мои братья погибли оттого, что пользовались не тем оружием. Филип носил револьвер, и потому смерть его сошла за самоубийство. У Стивена была полицейская охрана, но у него была вдобавок и боязнь показаться смешным, и потому он не позволил полицейскому взобраться вместе с ним на помост, где ему и удалось продержаться всего лишь секунду. Оба они были насмешники и ударились в скептицизм в ответ на странный мистицизм нашего отца перед смертью. Но я-то всегда знал, что они не понимают отца. Конечно, изучая магию, он поддался пагубе черной магии — черной магии негодяя Стрейка. Но братья не нашли против нее верного средства. Средство против черной магии — не грубый материализм и не мирская мудрость. Средство против черной магии — белая магия.

— Смотря что, — возразил отец Браун, — называете вы белой магией.

— Я называю так серебряную магию, — отвечал тот, понизив голос, будто поверял важную тайну. И, помолчав, прибавил: — А знаете, что я называю серебряной магией? Простите, одну минуту.

Он отворил дверь с красным витражом и прошел в нее. Дом оказался меньше, чем ожидал Браун; открывшийся за витражом коридор не вел во внутренние покои, а выходил в сад. С одной стороны коридора была только одна дверь, без сомненья, как решил его преподобие, дверь спальни хозяина, откуда тот и выскочил в халате. Больше на этой стороне ничего не было, кроме обычной вешалки с обычной унылой гроздью пальто и шляп. Зато напротив было кое-что поинтересней — темный, старый дубовый буфет, уставленный серебряной утварью и украшенный вместо орнамента старинным оружием. Здесь-то и замер Арнольд Эйлмер, глядя на допотопный жерластый пистолет.

Дверь в конце коридора стояла чуть приоткрытая, и сквозь щель падала белая полоса света. Отец Браун живо откликался на явления природы и, глядя на этот пробел, почему-то сразу понял, что произошло снаружи. То самое, что он предсказывал, приближаясь к дому. Он проскочил мимо опешившего хозяина и распахнул дверь навстречу бескрасочной яркости. То, что било сквозь щель, и впрямь оказалось не только белой бесцветностью света, но и сверкающе белым светом снега. Все вокруг покрывала седая и вместе с тем первозданная бледность.

— Вот она — белая магия! — проговорил отец Браун весело. И, оглянувшись, пробормотал: — Да и серебряная, пожалуй, — ибо белый блеск коснулся старого серебра и кое-где посеребрил сталь на потемневшем оружии. Серебряный нимб зажегся над головой призадумавшегося Эйлмера, державшего лицо в тени и пистолет в руке.

— А знаете, почему я выбрал этот дряхлый мушкетон? — спросил он тихо. — Потому, что его можно зарядить вот эдакой пулей.

Он схватил с буфета ложечку, украшенную фигуркой апостола, какие положено дарить крестникам на крестинах, — и с силой отломил фигурку.

— Пойдемте в другую комнату, — сказал он.

— Читали вы когда-нибудь о смерти Данди? — спросил он, когда они снова сели. Суетливый священник уже его не раздражал. — Грэма Клейверхауза, ну, знаете, гонителя ковенантеров, у которого был черный конь, одолевавший любую пропасть. Знаете ли вы, что его могла сразить лишь серебряная пуля, ибо он запродал душу дьяволу? С вами одно утешение; вы хоть достаточно осведомлены, чтобы верить в дьявола.

— О да, — отвечал отец Браун, — в дьявола я верю. А вот во что я не верю, так это в Данди. Вернее — в Данди пресвитерианских легенд и в его зловещую лошадь. Джон Грэм был всего лишь наемный солдат семнадцатого столетия, получше иных прочих. И раздраконил он их не будучи драконом, а будучи драгуном. Сдается мне, хвастливый пройдоха был не из таковских, чтобы запродаться дьяволу. По моему опыту, дьяволу поклоняются люди совсем иного разбора. Не называя имен, которые могли бы потрясти общество, упомяну только одного современника Данди. Слыхали вы о Делримпле Стейре?

— Нет, — отвечал мистер Эйлмер угрюмо.

— Но вы слыхали о его делах, — сказал отец Браун, — а они похуже всех проделок Данди, вместе взятых; лишь забвением он избавлен от проклятий потомства. Это по его милости произошла бойня в Глен-коу. Он был ученый господин и прекрасный законник, государственный деятель с весьма широкими понятиями о государственной деятельности, спокойный человек с очень тонким и умным лицом. Вот такие-то и запродают душу дьяволу.

Эйлмер даже подскочил на стуле.

— Господи! — вскричал он. — Верно! Тонкое, умное лицо. Да это же лицо Джона Стрейка!

Потом он встал и посмотрел на священника со странной сосредоточенностью.

— Погодите-ка, — сказал он. — Я вам кое-что покажу.

Он прошел за стеклянную дверь и прикрыл ее за собою, направляясь, как заключил его преподобие, либо к буфету, либо к себе в спальню. Отец Браун продолжал сидеть, рассеянно глядя на ковер, чуть озаренный красным отблеском витража. Вот он вспыхнул, как рубин, и снова поблек, будто солнце в пасмурный день перебежало от тучки к тучке. Ничто не двигалось, кроме водяных тварей, скользящих по тускло-зеленой чаще. Отец Браун усиленно думал.

Минуты две спустя он тихо подошел к телефону в алькове и позвонил в полицию своему другу доктору Бойну.

— Я насчет Эйлмера, — сказал он тихо. — Странная история: по-моему, в ней кое-что кроется. Я бы на вашем месте не откладывая послал сюда людей; скажем, человек пять, чтобы окружить дом. В случае чего тут могут быть еще удивительные неожиданности.

И он снова сел на стул и посмотрел на ковер, снова кроваво окрасившийся в отблеске витража. Что-то в этом процеженном свете повлекло мысли священника к той первой неокрашенной полоске белизны и разным прочим таинствам, то прикрываемым, то приоткрываемым с помощью дверей и окон.

Нечеловеческий вопль раздался снаружи почти одновременно со звуком выстрела. Еще не отзвучало эхо, а дверь с силой распахнулась, и в комнату ввалился хозяин. Халат сполз с плеча, пистолет дымился в руке. Он трясся всем телом, но трясся отчасти от неистового хохота.

— Слава белой магии! — кричал он. — Слава серебряной пуле! Не все-то торжествовать исчадию ада! Наконец мои братья отмщены!

Он упал на стул, и пистолет вывалился из его руки на пол. Отец Браун бросился мимо него в дверь и пошел по коридору. Дойдя до спальни, он взялся было за дверную ручку, словно собираясь войти, потом нагнулся, будто разглядывая что-то, и — побежал к двери наружу и ее распахнул.

На снеговом поле, столь нетронуто белом совсем недавно, лежало что-то черное. С первого взгляда отцу Брауну показалось, будто это огромная летучая мышь. Но уже при втором взгляде он разглядел человека. Тот лежал ничком, голова была скрыта широкой черной шляпой, несколько напоминавшей сомбреро; впечатление же крыльев производили полы или пустые рукава очень широкого черного плаща, распростертые, возможно случайно, во всю длину по обе стороны поверженной фигуры. Рук не было видно, однако же, приглядевшись, отец Браун угадал положение одной из них, а потом уж из-за края плаща в глаза ему блеснуло какое-то металлическое оружие. В целом картина странным образом напоминала несуразно разросшийся герб: черный орел на белом поле. Но, обойдя лежавшего и заглянув под шляпу, священник увидел лицо, которое поистине было, как говорил хозяин, умным и тонким, и даже строгим и презрительным, — лицо Джона Стрейка.

— Провалиться мне на этом месте! — пробормотал отец Браун. — Действительно, будто огромный упырь какой-то упал с неба, как птица.

— А как же мог он еще появиться здесь? — раздался голос от двери, и отец Браун увидел, что Эйлмер снова стоит на пороге.

— А прийти он не мог? — проговорил отец Браун уклончиво.

Эйлмер широким жестом обвел белый ландшафт.

— Смотрите, какой снег, — сказал он, и низкий голос его чуть дрожал. — Везде нетронутый снег, чистый, как белая магия, не вы ли сами так его назвали? Есть ли на целые мили хоть пятнышко, кроме этой черной пакости? Следов нет, только мои да ваши. К дому никто не подходил.

Потом он странно, сосредоточенно посмотрел на низенького священника и сказал:

— И еще кое-что я вам скажу. Этот плащ, в котором он летает, ему длинен, ходить в нем он бы не мог. Он был невысок, плащ волочился бы за ним королевским шлейфом. Распрямите-ка его вдоль тела и сами убедитесь.

— Как все это получилось? — спросил отец Браун резко.

— Так быстро, что и не опишешь, — ответил Эйлмер. — Я выглянул за дверь и хотел было вернуться в дом, когда вокруг меня засвистел ветер, будто по воздуху летит колесо. Я повернулся и выстрелил наудачу; а потом я ничего не увидел, кроме того, что вы видите сейчас. Но я, в общем-то, уверен, что вы не увидели б этого, не будь мой пистолет заряжен другой пулей. На снегу лежало бы другое тело.

— Кстати, — заметил отец Браун, — оставим его на снегу? Или отнесем в вашу комнату — там по коридору ведь ваша спальня?

— Нет-нет, — поспешно ответил Эйлмер. — Оставим его тут до прибытия полиции. К тому же с меня сегодня довольно. Будь что будет, а мне сейчас надо выпить. А там пусть меня хоть вешают.

В комнате с пальмой и рыбками Эйлмер рухнул на стул. Он чуть не опрокинул аквариум, когда сюда ввалился, но, пошарив вслепую по ящикам и углам, ему удалось наконец обнаружить графинчик с виски. Он и прежде не казался человеком размеренным, а сейчас уж рассеянность его перешла все границы. Он жадно глотнул виски и заговорил быстро, лихорадочно, будто боялся пауз.

— Я смотрю, вы еще сомневаетесь, — сказал он, — хоть видели все своими глазами. Поверьте, во вражде между духом Стрейка и духом Эйлмеров все не так-то просто. Да и ваше ли это дело — не верить? Вы-то должны отстаивать то, что глупцы называют суеверием. Вы-то должны же понимать, что это вовсе не вздор, бабьи россказни о заклятье, судьбе, дурном глазе и прочем, включая серебряную пулю? Что скажете на это вы, католик?

— Скажу, что я агностик, — с улыбкой отвечал отец Браун.

— Чепуха, — раздраженно отозвался Эйлмер, — ваше дело — верить.

— Ну, кое во что я, конечно, верю, — согласился отец Браун. — И поэтому, конечно, кое во что другое я не верю.

Эйлмер весь подался вперед и смотрел на него так пристально, будто хотел загипнотизировать взглядом.

— Нет, вы верите, — сказал он. — Вы во все верите. Все мы верим во все, даже когда все отрицаем. Отрицатели верят. Неверующие верят. Неужто вы сердцем не чувствуете, что в этих противоречиях нет истинного противоречия? Что их все примиряет космос? Душа свершает звездный оборот, и все начинается сызнова. Быть может, мы со Стрейком сразились уже давно в иных образах — зверь со зверем, птица с птицей, — и быть может, нам суждено сражаться вовеки. Но раз мы ищем друг друга, раз мы друг другу нужны, эта вечная ненависть есть и вечная любовь. Добро и зло бегут в одной упряжке. Неужто вы сердцем не поняли, неужто через ваше вероучение вы не пронесли веры в то, что истина — одна, а мы только тени истины и что все вещи — лишь отраженья единого — средоточья вещей, где люди сливаются с Человеком, а Человек с Богом?

— Нет, — сказал отец Браун.

Уже падали сумерки, и настал тот особенный зимний час, когда снежная земля светлее неба. Сквозь плохо занавешенное окно отец Браун смутно различил дюжего молодца у главного входа. Он глянул на стеклянную дверь, которая привела его сюда, и вторую, рядом. Там тоже темнели две неподвижные фигуры. Дверь с витражом стояла чуть приоткрытая; и в коридорчике за нею он увидел обрывки двух длинных теней, вытянутых и искаженных низким закатным светом, но все же, как серые карикатуры, хранящих очерк человеческих фигур. Доктор Бойн откликнулся на его звонок. Дом окружили.

— Что толку говорить «нет»? — настаивал хозяин, не отрывая от него пронизывающего взгляда. — Вы же видели сейчас собственными глазами акт из этой вечной драмы. Вы видели, как Джон Стрейк грозил погубить Арнольда Эйлмера с помощью черной магии. Вы видели, как Арнольд Эйлмер убил Джона Стрейка с помощью белой магии. Живой Арнольд Эйлмер перед вами и с вами говорит. А вы все равно не верите.

— Нет, не верю, — сказал отец Браун и поднялся со стула, словно заканчивая визит.

Почему же? спросил хозяин.

Священник лишь чуть-чуть повысил голос, но он колоколом прозвенел по комнате.

— Потому что вы не Арнольд Эйлмер, — сказал он. — Я знаю, кто вы. Вас зовут Джон Стрейк, и вы убили последнего из братьев, и он сейчас лежит на снегу.

Белые круги вырисовывались вокруг радужных оболочек высокого господина; вытаращив глаза, он будто делал последнюю попытку околдовать и подчинить собеседника. Потом вдруг он прянул в сторону, и тотчас дверь за ним распахнулась и дюжий сыщик в штатском спокойно положил руку ему на плечо. Вторая рука висела вдоль тела, но в ней был револьвер. Стрейк дико озирался; по всем углам тихой гостиной стояли люди в штатском.

В тот вечер отец Браун имел еще один, более долгий разговор с Бойном о трагедии Эйлмеров.

К тому времени дело окончательно прояснилось, ибо Джон Стрейк перестал отпираться и открыл свои преступления; верней даже будет сказать — он похвалялся своими победами. Главное для него было то, что он исполнил жизненную задачу, убив последнего из братьев, и все прочее, включая самое существование, кажется, стало ему безразлично.

— Он какой-то одержимый, — сказал отец Браун. — Кроме одной этой главной идеи, ему больше ничего не надо, даже убивать. И тут я ему очень признателен; мне сегодня не раз приходилось себя утешать этим соображеньем. Сами понимаете, вместо того чтобы сочинять свою дикую, хоть и увлекательную импровизацию про крылатых упырей и серебряные пули, он мог бы уложить меня простым свинцом и преспокойно уйти. Уверяю вас, мне эго не раз приходило в голову.

— Да, я и то удивляюсь, почему он вас не убил, — заметил Бойн. — Непонятно. Мне пока вообще ничего не понятно. Господи, ну как же вы додумались и до чего вы, черт побери, додумались?

— О, вы снабдили меня такими ценными сведениями, — отвечал отец Браун смиренно. — Особенно одна деталь сослужила мне важную службу. Вы, помните, говорили о том, что Стрейк очень хитрый и изобретательный лгун и лжет, не теряя присутствия духа. Сегодня ему пригодилось это дарованье, и он оказался на высоте. Наверно, единственная его ошибка была в выборе сверхъестественного сюжета; он решил, что духовная особа все скушает. Весьма распространенное заблуждение.

— Тем не менее я пока ничего не понимаю, — сказал доктор. — Придется вам начать с самого начала.

— Началось все с халата, — сказал отец Браун просто. — Удивительно удачный маскарад. Когда вы видите в доме человека в халате, вы тотчас невольно заключите, что он у себя дома. Так я и заключил; но потом пошло что-то странное. Когда он снял с крючка пистолет, он нажал курок, отведя на отлет руку, как человек, желающий убедиться в том, что чужое оружие не заряжено; конечно, он знал бы, заряжены его собственные пистолеты или нет. Мне не понравилось, как он искал бренди, как он чуть не наткнулся на аквариум. Когда держишь в доме такую хрупкую штуку, приучаешься совершенно механически ее обходить. Но пусть даже все это домыслы, а первое совершенно реальное было вот что: он вышел из узкого коридора между двумя дверями; я и решил, что там спальня и он вышел оттуда. Взялся за ручку — оказалось заперто; странно; и я заглянул в замочную скважину. Комната была совершенно пустая, явно нежилая, ни кровати, ничего. Значит, он не вышел ни из какой комнаты, а вошел в дом снаружи. И когда я это понял, я, кажется, представил себе все.

Бедный Арнольд Эйлмер, безусловно, спал, а возможно, и жил наверху, и он спустился вниз в халате и прошел в дверь с витражом. В конце коридора черным силуэтом против света он увидел своего врага. Он увидел высокого бородача в широкополой черной шляпе и просторном развевающемся плаще. Больше уж он в этой жизни ничего не увидел. Стрейк бросился на него и задушил или пырнул; следствие разберется. И вот, стоя в коридорчике между вешалкой и старым буфетом, Стрейк торжествующе смотрел на последнего своего поверженного врага, как вдруг услышал кое-что непредвиденное. Он услышал шаги рядом, в гостиной. Это я вошел туда через стеклянную дверь.

Маскарад его был чудом проворства. И этот ловкий экспромт сам собою повлек вышеизложенную импровизацию. Итак, он снял большую черную шляпу, снял плащ и надел халат мертвеца. Потом он сделал нечто ужасающее; по крайней мере, моему воображению это представляется более ужасающим, чем все остальное. Он повесил труп на вешалку, как пальто. Завернул его в свой собственный плащ, сообразив, что он будет свисать ниже пяток; голову прикрыл широкой шляпой. Иначе в коридорчике с запертой дверью было его не спрятать; он рассчитал очень верно. Я сам сперва прошел мимо вешалки, не ведая о том, что на ней висит. Наверное, теперь я каждый раз буду дрожать при этом воспоминании.

На том бы он, наверно, и успокоился; но я мог в любую минуту открыть труп; а труп, висящий на вешалке, взывает, так сказать, к объяснению. И Стрейк пошел на отчаянный ход — сам открыл труп и сам дал ему объяснение.

В его странном и пугающе плодотворном мозгу мигом родилась история с замещением игроков, с подменой ролей. Он уже взял на себя роль Арнольда Эйлмера. Так почему бы мертвому врагу не сыграть Джона Стрейка? Видимо, извращенная нелепица пленила фантазию мрачного фантазера. Получался чудовищный маскарад, куда два заклятых врага явились переодетыми друг в друга, и вдобавок маскарад с пляской смерти, ибо один из танцоров — мертвец. Потому-то, надо думать, идея сто и соблазнила, и, надо думать, он улыбался и потирал руки.

Отец Браун уставился в пустоту большими серыми глазами, которые, когда их не портил тик, были единственным украшением его физиономии. Потом он сказал серьезно и просто:

— Все от Бога, и прежде всего — воображенье и разум, великие дарования духовные. Сами по себе они хороши, и не следует забывать об их истоке, даже когда мы видим их искаженье. Этот человек исказил весьма благородный дар — дар сочинителя. Он великий рассказчик; но богатое воображение он подчинил целям практическим и притом дурным: истинный вымысел он подменил подтасовкой истины и морочил людей. Сперва он морочил старика Эйлмера изобретательными выдумками; но уже с самого начала это были не просто фантазии и небылицы ребенка, которому все равно, видел ли он короля Англии или короля эльфов. Эти зерна взращивала в нем мать всех пороков — гордость. Он все больше и больше тщеславился той ловкостью, с какой порождал небывалые сюжеты, и тем мастерством, с каким он их разрабатывал. Вот почему братья Эйлмеры говорили, что он околдовывал отца; он и правда его околдовывал. Так рассказчица в «Тысяче и одной ночи» завладевает воображением тирана. И он до конца пронес гордость поэта и ложную, но безмерную храбрость великого лгуна. В случае опасности он всегда мог выйти из положения не хуже Шахерезады. А сегодня его жизнь была в опасности.

И конечно, он увлекся самим замыслом. Это показалось ему заманчиво — преподнести правдивую историю шиворот-навыворот: живого преподнести как мертвого, а мертвеца как живого. Он уже облекся в халат Эйлмера; далее он облекся в его тело и душу. В лежащем на снегу трупе он увидел свой собственный труп. Затем он распростер его так, чтобы он напоминал сорвавшегося с высоты орла, и не только окутал темной тканью своих парящих одежд, но и темной тканью вымысла о подозрительной птице, которую можно сразить лишь серебряной пулей. Не знаю, блеск ли серебра на буфете или снега за дверью подсказал его художественной натуре тему белой магии и белого металла, против магов употребляемого. Но каковы бы ни были ее истоки, он ею овладел, как истинный поэт, и притом весьма проворно, как человек практический. Он заключил подмену ролей, бросив труп Стрейка в снег. И превзошел себя, создав жуткий образ Стрейка, парящего и вездесущего, некой гарпии о быстролетных крылах и смертоносных когтях, и тем объясняя отсутствие следов на снегу и прочее. Например, одна дерзкая художественная деталь меня совершенно восхищает. Он сделал из одного противоречия своей версии довод в ее пользу и сказал, что плащ покойнику длинен, стало быть, он не ходил по земле, как простой смертный. Но при этих словах он слишком пристально на меня глянул, и тут-то я и почуял, что он блефует.

Доктор Бойн задумался.

— И тогда вы догадались? — спросил он. — Меня всегда занимала и волновала природа подобных разоблачений. Не знаю, что поразительней — когда правда открывается нам в таких случаях сразу или постепенно. Интересно, когда вы его заподозрили и когда уже знали наверное?

— Заподозрил я его, видимо, когда вам звонил, — ответил ему приятель. — Все этот красный отблеск из-за двери, который то зажигался, то угасал на ковре, будто сама пролитая кровь взывала о мести. Но чем же были вызваны перемены в освещении? Солнце, я знал, скрыто тучами, это не от солнца; значит, открывали и закрывали дверь в сад. Если бы он вышел и тогда увидел врага, он бы тогда же и поднял тревогу, а шум поднялся уже какое-то время спустя. Значит, он, наверное, выходил за чем-то... что-то готовил... Ну а вот когда я знал наверное — это дело другое. В самом конце он хотел меня загипнотизировать, подчинить, заворожить взглядом, околдовать голосом. Так он, без сомненья, воздействовал на старика Эйлмера. Но важны не только его интонации и мина, важно еще и что именно он говорил: какую религию, какую философию он проповедовал.

— Я, простите, человек практический, — грубовато сострил док-гор, — и религия с философией меня как-то не волнуют.

— Тогда вы не могли бы быть человеком практическим, — возразил отец Браун. — Вот что, доктор, вы меня ведь хорошо знаете. И наверное знаете, что я не ханжа. Вы знаете, что я знаю, что всякое бывает во всех религиях: бывают хорошие люди в дурной вере и дурные люди в хорошей. Но есть кое-что, в чем я убедился просто как человек практический, просто на практике, как по опыту приучаешься распознавать марки вин и понимать повадки животного. Я почти не встречал преступника, вообще склонного философствовать, который не философствовал бы о восточной премудрости, о переселении душ, коловращении времен, замыкании кругов, о змее, в хвосте у которого жало. Я просто по опыту знаю, что слуги этого змея прокляты; будут ходить на чреве своем и будут есть прах. Не бывало еще негодяя и проходимца, не толковавшего о такого рода высоких материях. Возможно, по природе своей это вовсе и не такая дурная религия; но в нашей жизни она превратилась в вероисповедание мошенников, и я сразу почуял мошенника.

— Ну, — заметил Бойн, — мошеннику-то, пожалуй, все равно, какую религию исповедовать.

—- Верно, — согласился его собеседник. — Он мог бы исповедовать любую религию, то есть притворяться, что ее исповедует, будь это все только одно притворство. Будь это простое лицемерие и ничего больше — тут бы легко справился простой лицемер. К любому лицу подходит любая маска. Всякий может затвердить кое-какие формулы и на словах утверждать, будто придерживается каких-то взглядов. Я могу выйти на площадь и объявить, что я методист или агент винной компании, — правда, боюсь, без особого успеха. Но речь идет о художнике, а художнику непременно захочется пригнать маску к лицу; ему захочется, чтоб душа его отзывалась в роли. Наверное, он тоже мог бы провозгласить себя методистом, но он не мог бы стать красноречивым методистом, как он стал красноречивым фаталистом и мистиком. Речь идет об идеале, который выберет такой человек, если ему вообще понадобится идеал. Со мной он старался быть как можно возвышенней, идеалистичней, а когда такой человек за это берется — идеал неизменен. Такой человек, каким бы негодяем он ни был, совершенно искренне станет вас уверять, что буддизм лучше христианства. Да что уж там! Он станет совершенно искренне вас уверять, что в буддизме больше христианства, чем в самом христианстве. И уж это одно жутко и страшно освещает его понятие о христианстве.

— Ей-богу, — засмеялся доктор, — не могу понять, защищаете вы его или обвиняете?

— Сказать про человека, что он гений, вовсе еще не значит его защищать. Ничего подобного. Просто это факт психологии: художник всегда себя выдаст. Леонардо да Винчи не мог бы рисовать так, будто он рисовать не умеет. Если б он и попробовал, вышло бы сильное подражание вещи слабой. У этого человека бог знает что получилось бы из методиста.

Когда священник возобновил свой путь домой, похолодало и холод стал пьянящим. Деревья стояли серебряными канделябрами на немыслимо холодной службе в честь Сретенья и очищенья. Холод пронизывал насквозь, как то серебряное оружие, что некогда прошло самое сердце чистоты. Но холод был не убийственный, разве что, казалось, убивал все смертные помехи к безмерному нашему бессмертию. Бледно-зеленое небо сумерек с одной лишь звездой — как Вифлеемской звездой, — вовсе уж неизвестно отчего, казалось сияющей пещерой. Будто зеленое горнило холода, как жар, пробуждало к жизни все вещи, и чем больше поглощал их холодный, хрустальный вечер, тем больше делались они легки, как крылатые твари, и прозрачны, как витражи. Холод обжигал правдой, отсекал от неправды ледяным клинком. И то, что оставалось, было живое, как никогда. Будто вся радость — это перл в жерле айсберга. Священник сам себя не мог понять, глубже вдыхая пречистую свежесть воздуха. Все беспутное и путаное будто осталось позади или стерлось, как снег запорошил следы убийцы. Пробираясь домой по снегу, он бормотал себе под нос:

— А ведь насчет белой магии-то он, пожалуй, прав, если б только он знал, что это такое.