НЕДОВЕРЧИВОСТЬ ОТЦА БРАУНА

В жизни отца Брауна был краткий период, когда он наслаждался — или, вернее, не наслаждался — неким подобием славы. Он стал кратковременной сенсацией в газетных статьях и даже главной темой для дискуссии в еженедельных обзорах. Его подвиги, перелагаемые на множество ладов, оживленно обсуждались в клубах и гостиных, особенно в Америке. Но самое нелепое и невероятное для его знакомых заключалось в том, что он стал героем детективных рассказов, публиковавшихся в журналах.

Блуждающий луч рампы настиг отца Брауна в самом уединенном или, во всяком случае, в самом отдаленном из многочисленных мест его проживания. В качестве чего-то среднего между миссионером и приходским священником он был отправлен в один из тех уголков северного побережья Южной Америки, которые до сих пор ненадежно льнут к европейским державам или угрожают стать независимыми республиками под гигантской тенью президента Монро. Население здесь было красно-коричневым с розовыми вкраплениями, то есть испано-американо-индейским, но с заметной и постоянно увеличивавшейся примесью северных американцев, имевших английские и немецкие корни. Неприятности начались, когда один приезжий, только что высадившийся на берег и немало раздосадованный пропажей одного из своих чемоданов, приблизился к первому зданию, которое попалось ему на глаза, — католической миссии с примыкающей часовней, перед которой находилась длинная веранда и ряд столбиков, увитых черными лозами с большими угловатыми листьями, уже расцвеченными красками осени. За ними выстроился ряд сидящих людей, почти таких же неподвижных, как столбики, и расцвеченных на манер виноградных листьев. Хотя их широкополые шляпы были такими же черными, как их немигающие глаза, многие лица казались высеченными из темно-красной древесины заокеанских лесов. Многие из них курили очень длинные и тонкие черные сигары, дым которых создавал единственное движение над этой сценой. Приезжий, вероятно, назвал бы их туземцами, хотя некоторые из них очень гордились испанской кровью. Но этот приезжий был не из тех, кто способен провести тонкое различие между испанцами и краснокожими, и предпочитал считать людей частью фона, как только навешивал на них ярлык местной принадлежности.

Он был газетчиком из Канзас-Сити — сухопарый блондин с «любознательным носом», по выражению Мередита. Действительно, создавалось впечатление, будто он ощупывает окружающее своим носом, чрезвычайно подвижным, словно хоботок муравьеда. Он носил фамилию Снейт, к которой его родители, по неясным соображениям, добавили имя Сол, которое он, по понятным причинам, старался скрывать от окружающих. В конце концов он стал называть себя Полом, хотя совсем по другим причинам, нежели апостол язычников. Напротив, если бы он разбирался в таких вещах, ему бы больше подошло имя гонителя Савла, а не апостола Павла, так как он относился к официальной религии с вежливым презрением, которое скорее можно усвоить у Ингресолла, чем у Вольтера. Но, как оказалось, вежливость составляла не самую важную сторону его характера, когда он повернулся к миссии и людям, сидевшим перед верандой. Что-то в их неприлично расслабленных позах и безразличных взглядах воспламенило его собственную жажду действий, а поскольку он не дождался ответов на свои первые вопросы, то взял на себя роль оратора.

Стоя под палящим солнцем в белой панаме, одетый с иголочки, он стиснул свой саквояж стальной хваткой и гневно обратился к людям, сидевшим в тени. Он громогласно объяснил им, что они ленивы и нечистоплотны, чудовищно невежественны и в целом хуже животных, если только способны это понять. С его точки зрения, только вредоносное влияние религии могло довести их до такого скотского и угнетенного состояния, в котором они могли только сидеть в тени, курить да бездельничать.

— Что вы за безвольные существа, если позволяете помыкать собой этим кичливым болванам, только потому что они расхаживают в митрах, тиарах и парчовых ризах! — разглагольствовал он. — Они обращаются со всеми остальными как с грязью, а вы глазеете на их короны, балдахины и священные зонтики, словно дети в пантомиме. Какой-нибудь помпезный высший жрец мумбо-юмбо смотрит на вас, словно он властелин всего мира. А вы? Во что вы превратились, бедные простофили? Поэтому-то вы и скатываетесь обратно к варварству, не умеете читать и писать, и...

В этот момент высший жрец мумбо-юмбо в недостойной спешке выкатился из дверей миссии. Он не был похож на властелина всего мира, но скорее напоминал сверток поношенной черной одежды, кое-как застегнутой на коротком валике грузного туловища. Он не носил тиару, даже если имел ее, зато носил потрепанную широкополую шляпу, не слишком отличавшуюся от индейских и впопыхах сдвинутую на затылок. Он собрался было обратиться к неподвижным туземцам, но тут заметил незнакомого человека.

— Я могу вам чем-то помочь? — поспешно спросил он. — Не желаете ли зайти в дом?

Пол Снейт вошел в дом, где ему предстояло значительно расширить свои журналистские познания о многих вещах. Его репортерский инстинкт оказался сильнее предрассудков, поэтому он задал множество вопросов и получил ответы, удивившие и заинтриговавшие его. Он узнал, что индейцы умеют читать и писать по той простой причине, что священник научил их этому, но читают и пишут лишь по необходимости, так как предпочитают более непосредственное общение. Он узнал, что эти странные люди, неподвижно сидевшие перед верандой, неустанно трудятся на своих клочках земли — особенно те из них, в ком больше половины испанской крови. Еще больше его поразил тот факт, что все они имеют собственные земельные наделы. Во многом это было связано с давней традицией, но священник тоже сыграл определенную роль; при этом он, наверное, в первый и последний раз принял участие в политических делах, пусть и на местном уровне. Недавно по региону прокатилась волна атеистического и почти анархического радикального движения, периодически возникающего в странах латинской культуры, которое обычно начинается с создания тайного общества, а заканчивается гражданской войной. Лидером местных радикалов был некто Альварес, довольно колоритный авантюрист португальского происхождения, но с примесью негритянской крови, как утверждали его враги. Он возглавлял некие ложи и храмы того рода, где даже атеизм умудряется рядиться в мистические одежды. Лидером консервативной партии был фабрикант Мендоза, человек не такой интересный, зато очень богатый и респектабельный. По общему мнению, законность и порядок были бы совершенно утрачены, если бы власти не предприняли популярных мер, таких как закрепление земли за крестьянами; эта инициатива исходила главным образом из маленькой католической миссии отца Брауна.

Пока он беседовал с журналистом, в комнату вошел Мендоза, лидер консерваторов. Это был дородный смуглый мужчина с лысой головой, похожей на грушу, и туловищем, форма которого напоминала тот же фрукт. Он курил ароматическую сигару, но театральным жестом отбросил ее, когда приблизился к священнику, словно вошел в церковь, и поклонился с изяществом, почти невероятным для такого упитанного человека. Он чрезвычайно серьезно относился к общественным формальностям, особенно если речь шла о религиозных учреждениях. Можно сказать, он был одним из тех мирян, которые выглядят более воцерковленными, чем сами церковники. Это обстоятельство сильно смущало отца Брауна, особенно при личном общении.

«Я склонен считать себя антиклерикалом, — говорил он с легкой улыбкой, — но в мире было бы наполовину меньше клерикализма, если бы миряне оставили церковные дела клирикам».

— О, мистер Мендоза! — воскликнул журналист в новом приливе воодушевления. — Кажется, мы встречались раньше. Вы не были на торговом конгрессе в Мексике в прошлом году?

Тяжелые веки Мендозы дрогнули в знак признания, и по его лицу медленно расползлась улыбка.

— Я помню, — произнес он.

— Там за час-другой можно было провернуть очень выгодную сделку, жизнерадостно продолжал Спейт. - Наверное, вы тоже остались довольны.

— Мне очень повезло, — скромно заметил Мендоза.

— Неужели вы сами верите в это? — с энтузиазмом воскликнул Снейг. — Удача приходит к людям, которые знают, когда сделать нужный ход, а вы это знаете очень хорошо. Но надеюсь, я не отвлекаю вас от важных дел?

— Вовсе нет, — сказал Мендоза. — Я часто захожу к падре, чтобы немного побеседовать с ним. Это большая честь для меня.

Казалось, что такое близкое знакомство между отцом Брауном и известным, даже прославленным бизнесменом завершило духовное примирение между священником и практичным мистером Снейтом. Миссия приобрела для него более респектабельный вид, и он был готов закрыть глаза на такие случайные напоминания о религии, как часовня и дом католического священнослужителя. Он с энтузиазмом отнесся к просветительской программе священника — во всяком случае, к ее светской и общественной стороне — и заявил о своей готовности в любой момент послужить живым телеграфом для связи со всем миром. Именно в этот момент отцу Брауну показалось, что симпатия журналиста еще более обременительна, чем его враждебность.

Пол Снейт энергично взялся за статьи об отце Брауне. Он писал о нем пространные и шумные панегирики, которые затем посылал через континент в свою газету на Среднем Западе. Он фотографировал несчастного клирика за самыми обычными занятиями и публиковал огромные фотографии на огромных разворотах американских воскресных газет. Он превращал высказывания священника в лозунги и неустанно поставлял миру «новые вести» от преподобного джентльмена в Южной Америке. Любой народ, менее крепкий и любознательный, чем американцы, вскоре очень устал бы от отца Брауна. В результате он получал вежливые и заманчивые предложения о проведении лекционного тура в США, а после его отказа поступили новые предложения с еще более выгодными условиями, выдержанные в еще более почтительном тоне. По инициативе мистера Снейта был задуман цикл рассказов наподобие историй о Шерлоке Холмсе, предложенный герою с просьбой о содействии и поддержке. Когда священник обнаружил, что рассказы уже публикуются, у него не осталось других предложений, кроме просьбы прекратить это безобразие. Это, в свою очередь, было воспринято мистером Снейтом как основа для дискуссии о том, не стоит ли временно похоронить отца Брауна, например сбросив его с утеса на манер Холмса. На все эти запросы священник терпеливо отвечал в письменном виде: он был согласен на такое условие временного прекращения рассказов и умолял, чтобы перерыв продолжался как можно дольше. Ответы, которые он писал, с каждым разом становились все короче, а закончив последний из них, он тяжко вздохнул.

Не стоит и говорить, что взрыв популярности в Северной Америке эхом отдался на юге, где отец Браун рассчитывал пожить в покое и уединении. Местные англичане и американцы преисполнились гордости оттого, что рядом с ними обитает столь широко разрекламированная личность. Американские туристы того рода, что, оказавшись в Британии, немедленно требуют показать им Вестминстерское аббатство, сразу же требовали показать им отца Брауна. Уже вырисовывалась перспектива экскурсионных поездов, названных в его честь, и массовых туров для осмотра местной достопримечательности. Отца Брауна особенно беспокоили честолюбивые коммерсанты и владельцы магазинов, настойчиво предлагавшие ему попробовать их товары и дать свою рекомендацию. Даже если никаких рекомендаций не поступало, они продолжали переписку с целью получения автографов. Поскольку священник был добросердечным человеком, они многое получили от него. Но поворотным моментом в его жизни стал ответ на просьбу франкфуртского виноторговца Экштейна — всего лишь несколько слов, поспешно начертанных на визитной карточке.

Экштейн был суетливым курчавым коротышкой в пенсне. Он чрезвычайно настаивал, чтобы священник не только попробовал его знаменитый целебный портвейн, но и дал знать, где и когда это произошло. Отец Браун не особенно удивился этому требованию, потому что давно устал дивиться рекламным нелепостям. Он что-то нацарапал в ответ и вернулся к другим, более разумным делам. Но ему снова пришлось отвлечься, на этот раз из-за записки от его политического недруга Альвареса, который приглашал его на совещание, дающее надежду на компромисс между враждующими сторонами. Оно должно было состояться вечером, в кафе за старой городской стеной. На этот запрос отец Браун тоже отправил утвердительный ответ вместе с напыщенным курьером военного вида, который ждал снаружи, а в оставшиеся полтора-два часа попробовал немного позаниматься текущими делами. Когда пришло время собираться, он налил себе целебного портвейна мистера Экштейна, с улыбкой взглянул на часы, осушил бокал и вышел в ночь.

Маленький городок был залит лунным светом, поэтому, когда священник подошел к живописным воро гам с аркой в стиле рококо и фантастическими силуэтами пальм на заднем плане, это напоминало сцену из испанской оперы. Длинный лист пальмы с зазубренными краями, свисавший по другую сторону арки, виднелся в проеме и напоминал черную морду аллигатора. Прихотливый образ не задержался бы в воображении священника, если бы не другое обстоятельство, привлекшее его бдительный взор. Воздух был совершенно неподвижен, без единого дуновения ветерка, но он отчетливо видел, как свисающий пальмовый лист вдруг пошевелился.

Отец Браун оглянулся но сторонам и понял, что находится в полном одиночестве. Он оставил позади последние дома, в основном запертые и с закрытыми ставнями, и шел между двумя длинными голыми стенами, сложенными из больших плоских камней; из щелей в кладке выбивались пучки колючих местных сорняков. Он не мог разглядеть огней кафе за аркой ворот, — возможно, оно находилось слишком далеко. Под аркой не было видно ничего, кроме широкой разбитой мостовой, смутно белевшей в лунном свете, с разбросанными то тут, то там чахлыми кустиками опунции. Отец Браун остро чуял недоброе. Он испытывал почти физическую угнетенность, но и не подумал остановиться. Хотя он обладал немалым мужеством, оно все-таки уступало его неуемному любопытству. Всю свою жизнь он руководствовался интеллектуальной жаждой истины, даже в мелочах. Ему часто приходилось сдерживать ее, хотя бы ради приличий, но она никуда не уходила.

Когда он прошел под аркой, с верхушки пальмы на другой стороне ловко, как мартышка, спрыгнул какой-то человек и замахнулся на него ножом. В то же мгновение из тени у стены быстро выскочил другой человек, который занес над головой дубинку и обрушил ее вниз. Отец Браун повернулся, зашатался и осел бесформенной кучей; на его круглом лице застыло выражение кроткого, но чрезвычайно сильного удивления.

В том же городке и в то же самое время жил молодой американец, сильно отличавшийся от Пола Снейта. Его звали Джон Адамс Рэйс, и он был инженером-электриком, нанятым Мендозой для того, чтобы оборудовать старую часть города современными осветительными устройствами. Он был гораздо менее искушен в сатире и международных сплетнях, чем американский журналист, но на самом деле в Америке на миллион таких людей, как Рэйс, приходится один такой человек, как Снейт. Он превосходно разбирался в своей работе, но во всех прочих отношениях был очень простым человеком. Он начал карьеру помощником фармацевта в поселке па западе страны и поднялся благодаря своему трудолюбию и врожденному таланту, но по-прежнему считал родной городок центром обитаемого мира. Его воспитали в чисто пуританской манере, с семейной Библией на коленях у матери, и он до сих пор хранил верность своему вероисповеданию, хотя и не часто вспоминал о нем из-за обилия работы. Посреди ослепительных огней самых ярких и необычных открытий, находясь на переднем крае научных экспериментов и творя чудеса света и звука, подобно божеству, создающему новые звезды и солнечные системы, он ни на секунду не сомневался, что «дома» жизнь устроена лучше всего на свете — ведь там осталась мать, семейная Библия и тихое благочестие его поселка. Он почитал мать с таким серьезным рвением и искренностью, как если бы был любвеобильным французом. Он пребывал в убеждении, что христианская вера является единственно правильной, но лишь смутно тосковал по ней каждый раз, когда оказывался в современном мире. От него едва ли можно было ожидать сочувственного отношения к религиозным излишествам католических стран; в своей неприязни к епископским митрам и посохам он разделял точку зрения Снейта, хотя и не на такой заносчивый манер. Он не питал склонности Мендозы к публичным поклонам и расшаркиваниям, но определенно не испытывал симпатии к масонскому мистицизму атеиста Альвареса. Вероятно, полутропический образ жизни, с краснокожими индейцами и испанской позолотой, был слишком экзотическим для него. Так или иначе, он не хвастался, когда сказал, что здесь нет ничего, что могло бы украсить его родной городок. Он действительно считал, что где-то есть нечто простое, невзыскательное и трогательное, и уважал это больше всего на свете. Но с недавнего времени у него возникло любопытное и необъяснимое чувство, противоречившее всем его убеждениям. Он не мог отвернуться от истины: единственной вещью во всех его путешествиях, которая хотя бы немного напоминала ему о старой поленнице, провинциальных добродетелях и Библии на коленях у матери, было круглое лицо и громоздкий черный зонтик отца Брауна.

Он обнаружил, что бессмысленно глазеет на невзрачную и даже комичную черную фигурку священника, расхаживавшего по улице, и рассматривает ее с почти болезненным увлечением, словно ходячую загадку или парадокс. Посреди всего, что он ненавидел, ему встретилось нечто вызывающее невольную симпатию. Он как будто претерпел ужасные пытки от рук младших демонов и вдруг узнал, что сам дьявол — вполне заурядная личность.

Случилось так, что, выглянув из окна в тог лунный вечер, он увидел дьявола во плоти, демона необъяснимой безупречности в широкополой черной шляпе и длинной черной сутане, бредущего по улице к городским воротам. Рэйс гадал, куда идет священник и что он затевает, и смотрел на залитую лунным светом улицу еще долго после того, как черная фигурка прошла мимо. Потом он увидел нечто другое, еще больше заинтересовавшее его. Два других человека, которых он узнал, прошли перед его окном, как актеры на сцене. Голубоватый свет образовывал призрачный нимб вокруг копны курчавых волос на голове маленького виноторговца Экштейна и очерчивал силуэт более высокой и темной фигуры с орлиным профилем, в старомодном тяжелом цилиндре, который делал ее очертания еще более диковинными, словно в театре теней. Рэйс упрекнул себя за то, что позволил луне играть такие шутки с его воображением; со второго взгляда он узнал черные испанские бакенбарды и сухощавое лицо доктора Кальдерона, известного городского врача, который однажды оказывал Мендозе профессиональные услуги. Но в том, как эти двое перешептывались и оглядывались по сторонам, было что-то странное. Повинуясь внезапному порыву, Рэйс перепрыгнул через низкий подоконник и босиком зашагал по дороге вслед за ними. Он увидел, как они исчезли в темном арочном проеме, а секунду спустя оттуда донесся жуткий крик, удивительно громкий и пронзительный, показавшийся Рэйсу тем более зловещим, что кричавший отчетливо произнес несколько слов на неизвестном ему языке.

Послышался топот ног, новые крики, а потом раздался смешанный рев горя или бешенства, сотрясший привратные башенки и кроны пальм. В собравшейся толпе возникло движение, как будто люди расступались от прохода. А потом под темными сводами послышался новый голос, на этот раз говоривший на понятном языке и прозвучавший как глас судьбы:

— Отец Браун мертв!

Рэйс гак и не понял, что за опора рухнула в его сознании и почему то, на что он рассчитывал, вдруг подвело его. Он побежал к воротам и успел как раз вовремя, чтобы встретиться со своим соотечественником, журналистом Спейтом, который только что вышел из темноты, смертельно-бледный и нервно похрустывавший пальцами.

— Это правда, — сказал Снейт со всем почтением, на какое только был способен. — Он обречен. Врач осмотрел его и сказал, что надежды нет. Какие-то проклятые даго проломили ему череп дубинкой, когда он проходил через ворота, — бог знает почему! Это огромная потеря для всего города.

Рэйс не ответил или, возможно, не мог ответить. Он отвернулся и побежал к сцене трагедии. Маленькая черная фигура лежала там, где упала, на широких плитах мостовой с пробивающимися зелеными колючками, а огромную толпу сдерживал какой-то великан, пользовавшийся в основном жестами. Многие подавались в сторону по одному мановению его руки, словно он был волшебником.

Диктатор и демагог Альварес был высоким, статным мужчиной и всегда одевался с излишней пышностью. Сейчас он носил зеленый мундир, расшитый змейками серебряной тесьмы, а орден у него на шее был подвешен на ярко-бордовой ленте. Его коротко стриженные вьющиеся волосы уже поседели и по контрасту с его лицом (которое друзья называли оливковым, а враги черномазым) казались почти серебряными. Его лицо с крупными чертами, обычно властное или обманчиво-добродушное, сейчас было серьезным и суровым, как подобало обстановке. Он объяснил, что ждал отца Брауна в кафе, когда услышал какой-то шорох и звук упавшего тела. Выбежав на улицу, он обнаружил труп, лежавший на мостовой.

— Я знаю, о чем думают некоторые из вас, — сказал он, с гордым видом оглядываясь вокруг. — Если вы боитесь меня — а ведь вы боитесь, — я сам скажу это за вас. Я атеист. Я не могу призвать никакого бога себе в свидетели, но клянусь вам честью мужчины и солдата, что я непричастен к этому. Если бы убийцы сейчас оказались у меня в руках, я с радостью повесил бы их на этом дереве.

— Разумеется, нам приятно слышать это от вас, — чопорно ответил старый Мендоза, стоявший над телом своего павшего собеседника. — Этот удар слишком ужасен для нас, чтобы сейчас разглагольствовать о своих чувствах. Будет вернее и достойнее, если мы уберем тело моего друга и завершим этот нежданный митинг. Насколько я понимаю, нет никаких сомнений в сто смерти? — сурово добавил он, обратившись к врачу.

— Никаких сомнений, — подтвердил Кальдерон.

Джон Рэйс вернулся домой опечаленным и с острым чувством утраты. Казалось невероятным, что он тоскует по человеку, которого даже не знал. Ему сказали, что похороны состоятся завтра. Все считали, что критический момент должен быть пройден как можно быстрее, так как опасались погромов и мятежей, которые с каждым часом становились все более вероятными. Когда Спейт впервые увидел индейцев, сидевших на веранде, они были похожи на ряд старинных ацтекских скульптур, вырезанных из красного дерева. Но ему не довелось видеть их, когда они узнали о гибели священника.

Они бы, несомненно, восстали и линчевали республиканского лидера, если бы не сиюминутная необходимость почтительно вести себя перед гробом их собственного духовного наставника. Настоящие убийцы, достойные кары больше, чем кто-либо другой, как будто растворились в воздухе. Никто не знал их имен и даже не был уверен, что умирающий человек видел их лица. Альварес, яростно отрицавший свою причастность к убийству, присутствовал на похоронах и шел за гробом в своем великолепном зеленом мундире с серебряным шитьем, словно бравируя своей невиновностью.

За верандой каменная лестница круто поднималась на зеленую насыпь, окаймленную живой изгородью из кактусов. Гроб с трудом подняли наверх и временно поставили у подножия большого распятия, возвышавшегося над дорогой и охранявшего освященную землю. Дорога внизу была запружена людьми, причитавшими и бормотавшими молитвы, — осиротевшими прихожанами, утратившими своего пастыря. Несмотря на все эти вызывающие проявления набожности, Альварес держался сдержанно и с достоинством, и, как впоследствии заметил Рэйс, все бы прошло хорошо, если бы другие оставили его в покое.

Рэйс с горечью подумал, что Мендоза всегда был похож на старого дурака, а теперь и вел себя как старый дурак. По местному обычаю, гроб оставили открытым и с лица покойника сняли саван, отчего простодушные местные жители запричитали еще громче. Это соответствовало традиции и не причинило бы никакого вреда, если бы какому-то чиновнику не пришло в голову совместить оплакивание покойного с пламенной речью над гробом на манер французских вольнодумцев. Мендоза завел длинную речь, и чем дольше он говорил, тем большее уныние охватывало Джона Рэйса и тем меньше сочувствия он испытывал по отношению к религиозному ритуалу. Перечень ангельских добродетелей самого замшелого типа был представлен слушателям с неспешной монотонностью послеобеденного оратора, не умеющего вовремя остановиться. Это само по себе было достаточно плохо, но по своей неисправимой глупости Мендоза начал укорять и даже обличать своих политических оппонентов. Не прошло и трех минут, как разразился скандал, имевший самые неожиданные последствия.

— Мы вправе спросить: можно ли найти подобные добродетели среди людей, бездумно отрекшихся от веры своих отцов? — говорил он, горделиво осматриваясь по сторонам. — Когда среди нас появляются атеисты, атеистические лидеры и даже, боже сохрани, атеистические правители, их позорная философия приносит плоды в виде таких преступлений. Если спросить, кто убил этого святого человека, можно не сомневаться, что...

В глазах полукровки и авантюриста Альвареса бушевали африканские страсти, и Рэйс неожиданно понял, что этот человек, в конце концов, является варваром, не способным обуздывать свои чувства. Можно было угадать, что его «просвещенный» мистицизм на самом деле замешан на культе вуду. Так или иначе, Мендозе пришлось замолчать, потому что Альварес вскочил на ноги и без труда перекричал его, так как имел куда более мощные легкие.

— Кто его убил? — проревел он. — Это ваш Бог убил его! Его собственный Бог прикончил его! Послушать вас, Он убивает всех своих глуповатых и преданных слуг, как убил этого. — Он энергично ткнул пальцем, но не в гроб, а в сторону распятия. Кое-как справившись со своими чувствами, он продолжал, все еще сердито, но более взвешенно: — Я этому не верю, зато вы верите. Не лучше ли обойтись без Бога, чем иметь такого, который грабит вас подобным образом? По крайней мере, я не боюсь сказать, что никакого Бога нет. Во всей этой слепой и безмозглой Вселенной нет такой силы, которая могла бы внять вашим молитвам и вернуть вашего друга. Вы можете умолять небеса, чтобы он ожил, но он не воскреснет. Я могу потребовать от небес, чтобы он ожил, но он не воскреснет. Здесь и сейчас я бросаю вызов и отвергаю Бога, не способного воскресить человека, который уснул навеки!

Наступило потрясенное молчание; демагог получил свою сенсацию.

— Нам следовало бы знать, когда мы позволили таким людям, как вы... — сдавленным, клокочущим голосом начал Мендоза.

Его перебил новый голос — высокий и пронзительный, с американским акцентом.

— Прекратите! — выкрикнул Снейт. — Прекратите! Здесь что-то не так: я клянусь, что видел, как он шевельнулся!

Он взбежал по лестнице и устремился к гробу, а толпа внизу зашумела, охваченная неописуемым волнением. В следующее мгновение он обернулся с изумленным выражением на лице и поманил пальцем доктора Кальдерона, который поспешил к нему. Когда они отошли от гроба, все увидели, что положение головы покойника изменилось. Возбужденный рев толпы утих как по волшебству, потому что священник, лежавший в гробу, вдруг застонал, приподнялся на локте, заморгал и обвел собравшихся затуманенным взором.

Джон Адамс Рэйс, до сих пор знакомый лишь с чудесами науки, даже спустя годы так и не смог описать неразбериху, царившую в течение следующих нескольких дней. Он как будто выпал из пространства и времени и оказался в невероятном мире. За каких-то полчаса население городка и окрестностей превратилось в средневековую толпу, увидевшую небывалое чудо, или уподобилось жителям древнегреческого города, где боги нисходили к людям. Тысячи людей простирались ниц на дороге, сотни принимали монашеские обеты, и даже такие чужаки, как два американца, не могли думать и говорить ни о чем, кроме чуда воскрешения. Сам Альварес был потрясен; он опустился на землю и обхватил голову руками.

Посреди этого вихря благодати находился один маленький человек, тщетно старавшийся, чтобы его услышали. Его голос был слабым и ломким на фоне оглушительного шума. Он делал робкие жесты, свидетельствовавшие скорее о раздражении, чем о чем-то другом. Он подошел к краю парапета над толпой и помахал руками, пытаясь успокоить людей, но его движения напоминали бессильное хлопанье крыльев пингвина. Толпа все же немного притихла, и тогда отец Браун впервые достиг той степени раздражения, когда он мог с гневом обрушиться на собственную паству.

— Эх вы, дураки! — произнес он высоким дрожащим голосом. — Глупые вы, глупые люди!

Потом он внезапно собрался с силами, засеменил к лестнице и начал торопливо спускаться вниз.

— Куда вы, отец? — осведомился Мендоза с еще большим благоговением, чем обычно.

— На телеграф, — на ходу бросил отец Браун. — Что? Нет, разумеется, это не чудо. С какой стати? Чудеса не бывают таким дешевым представлением.

Когда он спустился по лестнице, люди стали простираться перед ним, умоляя о благословении.

— Господи, благослови, — поспешно говорил отец Браун, — благослови и вразуми этих несчастных!

Он с необыкновенной скоростью припустил на почту, где отправил секретарю своего епископа телеграмму следующего содержания:

«Здесь ходят невероятные слухи о чуде; надеюсь, его преосвященство не даст ход этому делу. Ничего особенного не произошло».

Покончив с делом, он вдруг покачнулся от усталости, и Джон Рэйс поддержал его под локоть.

— Позвольте мне проводить вас домой, — сказал он. — Вы заслуживаете большего, чем вам дают эти люди.

Джон Рэйс и священник сидели в гостиной приходского дома. Стол еще был завален бумагами, над которыми вчера трудился отец Браун; бутылка вина и пустой бокал стояли там, где он их оставил.

— Теперь я наконец могу собраться с мыслями, — почти сурово сказал отец Браун.

— Не слишком усердствуйте, — посоветовал американец. — Сейчас вам нужен покой. Кроме того, о чем вы собираетесь думать?

— Мне довольно часто доводилось принимать участие в расследовании убийств, — сказал священник. — Теперь я должен расследовать собственное убийство.

— На вашем месте я сначала бы выпил немного вина, — заметил Рэйс.

Отец Браун встал, наполнил бокал, поднял его, задумчиво посмотрел в пустоту и поставил вино на сгол. Потом он снова сел и сказал:

— Знаете, что я чувствовал, когда умирал? Можете не верить, но я испытывал необыкновенное удивление.

— Полагаю, вы были удивлены, что вас огрели дубинкой по голове, — сказал Рэйс.

Отец Браун наклонился к нему.

— Ничего подобного, — тихо сказал он. — Я удивился, что меня не ударили дубинкой по голове.

Некоторое время Рэйс смотрел на него, словно раздумывая, не привел ли удар по голове к тяжким последствиям.

— Что вы имеете в виду? — наконец спросил он.

— Я имею в виду, что человек с дубинкой остановил удар в последний момент, так что она даже не коснулась моей головы. Точно так же второй человек вроде бы ударил меня ножом, но не нанес ни царапины. Все это было подстроено. Но потом произошло нечто необыкновенное.

Он задумчиво посмотрел па бумаги, разбросанные по столу, а затем продолжил:

— Хотя ни нож, ни дубинка не коснулись меня, я почувствовал, как у меня подгибаются ноги, а в глазах потемнело. Я понял, что мне нанесли удар, но только не этим оружием. Вы догадываетесь, что я имею в виду?

Он указал на бокал вина, стоявший на столе. Рэйс взял бокал, посмотрел на вино и понюхал его.

— Думаю, вы правы, — сказал он. — Я начинал помощником фармацевта и изучал химию. Не могу точно утверждать без анализа, но в это вино подмешали что-то очень необычное. Существуют снадобья, с помощью которых азиаты погружают человека в сон, похожий на смерть.

— Именно так, — спокойно произнес священник. — Так называемое чудо было подстроено по той или иной причине. Сцену похорон явно отрепетировали и рассчитали время постановки. Думаю, отчасти это связано с безумной рекламной кампанией, которую устроил Снейт, но мне с трудом верится, что он мог зайти так далеко только ради славы. В конце концов, одно дело — превращать меня в книжного героя и раскручивать как второго Шерлока Холмса. Я...

Священник вдруг замолчал, и выражение его лица резко изменилось. Помаргивающие глаза плотно закрылись, и он встал, словно ему не хватало воздуха. Потом он протянул вперед дрожащую руку, как будто нащупывая путь к выходу.

— Куда вы? — изумленно спросил американец.

— Мне нужно помолиться, — ответил отец Браун, чье лицо было белым как мел. — Или, вернее, вознести хвалу Господу.

— Ничего не понимаю. Что с вами случилось?

— Я собираюсь вознести хвалу Господу за невероятное спасение... в последний момент.

— Разумеется, — сказал Рэйс, — я не принадлежу к вашему вероисповеданию, но достаточно религиозен, чтобы понять вас. Конечно, вы хотите поблагодарить Бога за чудесное спасение от гибели.

— Нет, — ответил священник, — не от гибели, а от позора.

Американец вытаращил глаза, и следующие слова священника обрушились на него как лавина.

— Ах, если бы только от моего позора! Но эго было бы позором для всего, что мне дорого, позором для самой моей веры! Что бы тогда произошло! Самый громкий и отвратительный скандал с тех пор, как последняя ложь застряла в глотке Титуса Оутса.

— О чем вы толкуете? — недоуменно воскликнул его собеседник.

— Лучше я сразу же расскажу вам, — сказал священник.

Он сел и продолжал уже более сдержанным тоном:

— Меня озарило, когда я упомянул о Снейте и Шерлоке Холмсе. Теперь я припоминаю, что писал по поводу его абсурдного замысла; тогда я ничего не подозревал, но думаю, они искусно подвели меня к тому, чтобы я написал именно эти слова. Фраза звучала примерно так: «Если это лучший выход, я готов умереть и вернуться к жизни, как Шерлок Холмс». В то г момен т когда я подумал об этом, то осознал, что меня заставляли писать всевозможные вещи с той же целью. Например, я написал, словно обращаясь к сообщнику, что в определенное время выпью вина с подмешанным снадобьем. Теперь вы понимаете?

Рэйс вскочил на ноги, глядя на него.

— Да, — ответил он. — Кажется, я начинаю понимать.

— Они подстроили чудо. Потом те же самые люди разоблачили бы это чудо. И что хуже всего, они бы доказали, что я сам принимал участие в заговоре. Эго было бы наше фальшивое чудо. В этом и заключался их дьявольский план, недоступный для таких простаков, как мы с вами.

После небольшой паузы он тихо добавил:

— У них определенно была целая куча моих автографов.

Рэйс уперся взглядом в стол и мрачно спросил:

— Как вы думаете, сколько мерзавцев замешано в этом деле?

Отец Браун покачал головой.

— Больше, чем мне хотелось бы думать, — ответил он. — Но надеюсь, некоторые из них были лишь орудиями в руках других. Альварес мог подумать, что на войне все средства хороши: у него извращенный ум. Боюсь, что Мендоза оказался старым лицемером; я никогда ему не доверял, а он недолюбливал меня за проповеди среди его рабочих. Но все это может подождать; мне нужно лишь поблагодарить Бога за спасение и особенно за то, что я сразу же отправил телеграмму епископу.

Джон Рэйс пребывал в глубокой задумчивости.

— Вы поведали мне много нового, — наконец сказал он. — Но кое-чего я все же не понимаю. Я могу понять, что эти типы все хорошо продумали. Они полагали, что любой человек, который просыпается в гробу и обнаруживает, что его собираются канонизировать как святого, который становится ходячим чудом и предметом всеобщего обожания, подыграет своим почитателям и примет венец славы, свалившийся на него с ясного неба. Их расчет был основан на самой практической психологии. Я видел всевозможных людей в разных местах и могу откровенно сказать, что едва ли найдется хотя бы один на тысячу, кто в таких обстоятельствах сохранит выдержку и, еще не вполне проснувшись, найдет в себе достаточно здравомыслия, простоты и смирения, чтобы...

Он сам удивился глубине охватившего его чувства, и его обычно ровный голос прервался.

Отец Браун рассеянно посмотрел на бутылку, стоявшую на столе, и приподнял брови.

— Послушайте, — сказал он, — а как насчет бутылочки настоящего вина?