Эдвард Натт, прилежный редактор газеты «Дейли реформер», сидел у себя за столом, распечатывая письма, и правил фанки под веселый напев пишущей машинки, на которой стучала энергичная юная дама.

Мистер Натт работал без пиджака. Это был плотно сбитый светловолосый мужчина с решительными движениями, твердо очерченным ртом и безапелляционным тоном голоса, но в его круглых и широко распахнутых, словно у младенца, голубых глазах застыло недоуменное и даже тоскливое выражение, странным образом противоречившее первому впечатлению. Впрочем, это выражение не было обманчивым. О нем, как и о многих облеченных властью журналистах, по праву можно было сказать, что он жил в постоянном страхе — в страхе перед обвинениями в клевете, в страхе перед потерей рекламодателей, перед опечатками и, наконец, перед увольнением.

Его жизнь состояла из ряда тяжких компромиссов между владельцем газеты (то есть его работодателем) — дряхлым мыловаром с тремя неустранимыми ошибками в извилинах головного мозга — и талантливыми сотрудниками, которых он набрал в редакцию. Среди них были блестящие и опытные журналисты, а также, что гораздо хуже, искренние энтузиасты политической линии, проводимой газетой.

Письмо от одного из них сейчас лежало прямо перед Наттом, и он, несмотря на свою твердость и стремительность движений, как будто не решался открыть конверт. Вместо этого он взял полосу гранок, пробежал ее голубыми глазами, синим карандашом заменил слова «адюльтер» на «неприличное поведение» и «еврей» на «инородец», позвонил в колокольчик и отправил гранки наверх.

Потом, с более задумчивым видом, он вскрыл письмо с девонширским штемпелем, поступившее от более важного корреспондента, и прочитал следующее:

«Дорогой Натт!

Насколько я понимаю, Вы с равным успехом пишете о герцогах и о призраках. Как насчет статьи про странное дело Эйров из Эксмура, или, как выражаются местные старухи, про "Дьявольское Ухо Эйров"? Как Вам известно, глава семьи носит титул герцога Эксмурского. Он один из немногих оставшихся старых аристократов-консерваторов, закоснелый тиран, вполне в духе нашей критической тематики. Кажется, я напал на след истории, которая наделает большого шуму.

 Разумеется, я не верю в старую легенду про короля Иакова I, а Вы, в свою очередь, не верите ни во что, даже в журналистику. Легенда, как Вы, наверное, помните, повествует о самом черном деле в английской истории — об отравлении Оуэрбери этим гнусным чародеем Фрэнсисом Ховардом и о загадочном ужасе, заставившем короля помиловать убийц. Говорили, что там не обошлось без колдовства. Слуга, нагнувшийся к замочной скважине, услышал правду в разговоре между королем и Карром, и ухо, которым он подслушивал, выросло до чудовищных размеров, настолько жуткой была эта тайна. Хотя его наделили землями, осыпали золотом и сделали первым герцогом Эксмурским, большое заостренное ухо до сих пор иногда появляется у членов этой семьи. Вы не верите в черную магию, да если бы и верили, то не сможете найти ей применение в газете. Если в Вашем офисе произойдет чудо, Вам придется замять это дело, ведь многие епископы теперь стали агностиками. Но суть не в этом, а в том, что в самом герцоге Эксмуре и его домочадцах действительно есть нечто очень странное — осмелюсь сказать, вполне естественное, но ненормальное. "Дьявольское Ухо" как-то связано с этим, либо как символ, либо как обман зрения, а может быть, как болезнь или что-то еще. Другое предание гласит, что после Иакова I роялисты стали носить длинные волосы лишь ради того, чтобы прикрыть ухо первого лорда Эксмура. Без сомнения, это тоже причудливый вымысел.

Я пишу об этом вот по какой причине: мне кажется, мы совершаем ошибку, нападая на аристократов только из-за их пристрастия к шампанскому и бриллиантам. Большинству людей вельможи нравятся своим умением получать удовольствие от жизни, но я думаю, мы слишком поступаемся принципами, когда признаем, что принадлежность к аристократии может сделать счастливыми даже аристократов. Я предлагаю издать цикл статей, показывающих, какая мрачная, бесчеловечная и поистине дьявольская атмосфера царит в некоторых из этих знатных домов. Есть масса примеров, но нет лучшего для начала, чем история про "Ухо Эйров". Думаю, к концу недели я сообщу Вам необходимые подробности.

 Мистер Натт немного подумал, глядя на свой левый ботинок. Потом он произнес громким, сильным и совершенно безжизненным голосом, где каждый слог звучал одинаково:

 — Мисс Барлоу, прошу вас напечатать письмо для мистера Финна.

«Дорогой Финн!

Думаю, это пойдет. Рукопись должна быть у нас в субботу во второй половине дня.

 Всегда Ваш, Э. Натт».

 Он произнес текст этого изысканного послания буквально на одном дыхании, и мисс Барлоу отстучала его буквально как одно слово. Потом он взял другую полосу гранок, вооружился синим карандашом и заменил слово «сверхъестественный» на «изумительный», а словосочетание «были расстреляны» на «были подавлены».

 Мистер Натт занимался этим замечательным и полезным делом до субботы, когда он оказался за тем же столом, диктуя той же самой машинистке и с тем же синим карандашом в руке, которым он пользовался для правки первой части откровения от мистера Финна. Вступление представляло собой яркий образец обличительной речи против тайных злодеяний знати и глухого отчаяния, царящего в домах сильных мира сего. Несмотря на резкий тон, оно было написано в превосходном стиле, но редактор, как обычно, поручил кому-то разделить текст на части, снабженные подзаголовками со скандальным оттенком, вроде «Пэры и яды», «Зловещее Ухо», «Эйры в своем гнезде» и так далее, с десятками вариантов в том же духе. Затем шла легенда о «Дьявольском Ухе», украшенная новыми подробностями по сравнению с первым письмом Финна, и, наконец, содержание его последних открытий:

 «Я знаю, что в журналистике принято заканчивать историю с самого начала и называть это заголовком. Известно, что журналистское мастерство во многом состоит из умения сказать: "Лорд Джонс умер" — людям, которые не имели о нем никакого понятия, пока он был жив. Ваш корреспондент полагает, что эти приемы, как и многие другие, никуда не годятся и что "Дейли реформер" должна показать лучший пример в таких вопросах. Он предлагает рассказать историю так, как она происходила, шаг за шагом. Он будет пользоваться настоящими именами действующих лиц, которые в большинстве случаев готовы подтвердить его свидетельства. Что касается заголовков и сенсационных заявлений, то они появятся в конце.

Я прогуливался по тропе, проходившей через частный сад в Девоншире и наводившей на мысли о девонширском сидре, когда внезапно оказался как раз в таком месте, о котором только что подумал. Это был длинный и низкий постоялый двор, состоявший из коттеджа и двух амбаров под соломенной кровлей, бурой и выцветшей, словно пряди волос доисторического животного. Вывеска перед дверью гласила: "Голубой дракон", а под ней стоял один из тех длинных деревенских столов, какие раньше выставляли перед большинством вольных таверн в Англии, пока трезвенники заодно с пивоварами не положили конец свободе выбора. За столом сидели три джентльмена, которые на вид вполне могли бы жить лет сто назад.

Теперь, когда я получше узнал их, не составляет труда разобраться в моих впечатлениях, но тогда они показались мне тремя призраками во плоти. Самым видным из этой троицы как по своим габаритам, так и по положению в центре стола — лицом ко мне, — был высокий тучный человек, одетый во все черное, с румяным и даже апоплексическим лицом, лысоватый и с нахмуренными бровями. Посмотрев на него внимательнее, я не смог точно определить, почему у меня возникло ощущение глубокой старины, если не считать старинного покроя сто белого клерикального шейного платка и глубоких морщин на лбу.

Еще труднее описать впечатление о человеке у правого края стола, который, по правде говоря, не отличался ничем особенным, — с круглой головой, русыми волосами и круглым вздернутым носом, он был тоже одет в черный наряд священника, только более строгого покроя. Лишь когда я увидел широкую шляпу с загнутыми полями, лежавшую на столе рядом с ним, то понял, почему его облик тоже был связан у меня со стариной. Он был католическим священником.

Вероятно, третий человек, сидевший у противоположного края стола, имел большее отношение к моему общему впечатлению о них, чем остальные, хотя он имел менее внушительное сложение, а его одежда не отличалась такой строгостью. Его тощие конечности были облачены или, вернее сказать, втиснуты в очень тесные рукава и штанины. Его вытянутое бледное лицо с орлиными чертами казалось еще более угрюмым оттого, что его впалые щеки подпирал воротничок, подвязанный шейным галстуком на старинный манер, а его волосы (вероятно, каштановые от природы) имели странный, тусклый рыжевато-коричневый оттенок, который в сочетании с желтым цветом лица казался скорее лиловым, чем рыжим. Неброский, но весьма необычный цвет был тем более заметным, что волосы казались почти неестественно здоровыми, густыми и вьющимися. Но после всех этих рассуждений я склонен думать, что мое первоначальное впечатление все же сложилось из-за набора высоких бокалов для вина старомодной формы, одного-двух лимонов и двух длинных курительных трубок. А также, вероятно, из-за необычного характера моей миссии.

Поскольку таверна, судя по всему, была открыта, мне, как бывалому репортеру, не понадобилось набираться дерзости, для того чтобы усесться за длинный стол и заказать сидр. Здоровяк в черном показался мне очень сведущим человеком, особенно в том, что касалось местных памятников старины. Коротышка в одежде католического священника удивил меня еще большей ученостью, хотя он был гораздо менее словоохотлив. Мы хорошо поладили друг с другом, но третий — пожилой джентльмен в узких брюках — держался надменно и выглядел довольно замкнутым, пока я не коснулся темы о герцоге Эксмуре и его родословной.

Мне показалось, что этот предмет немного смутил двух других собеседников, зато помог нарушить молчание третьего. Со сдержанным выговором высокообразованного джентльмена и время от времени попыхивая своей длинной трубкой, он поведал несколько самых ужасных историй, какие мне только приходилось слышать: о том, как один из Эйров в былые года повесил собственного отца, а другой приказал бичевать свою жену, привязанную к задку телеги, которую протащили через всю деревню. Третий поджег церковь, полную детей, и так далее.

Разумеется, некоторые из этих историй не годятся для печати, в том числе предание об "алых монахинях", жуткий рассказ про пятнистую собаку или о том, что было совершено в каменоломне. И весь этот перечень злодеяний непринужденно слетал с его тонких, чопорно поджатых губ, а в промежутках он потягивал вино из высокого узкого бокала.

Здоровяк, сидевший напротив меня, явно хотел сменить гему, но он, очевидно, питал глубокое уважение к пожилому джентльмену и не осмеливался резко прерывать его. А маленький священник на другом краю, хотя и не выказывал признаков смущения, пристально смотрел в стол и как будто испытывал душевную боль от повествования, что было вполне естественно.

— Кажется, вы не испытываете большой приязни к родословной Эксмуров, — обратился я к рассказчику.

Некоторое время он смотрел на меня, еще сильнее поджав побелевшие губы, потом вдруг сломал свою длинную трубку, разбил бокал и выпрямился во весь рост, являя собой картину безупречного джентльмена, охваченного пламенным гневом.

— Эти джентльмены скажут вам, есть ли у меня причины любить их, — ответил он. — Проклятие Эйров тяжким бременем лежит на этих местах, и многие пострадали от него. Эти джентльмены знают, что никто не пострадал больше, чем я.

С этими словам он раздавил каблуком упавший осколок бокала и удалился в зеленоватых сумерках между мерцающими стволами яблоневых деревьев.

— Чрезвычайно необыкновенный джентльмен, — обратился я к оставшимся. — Вы действительно знаете, какой вред ему причинил род Эксмуров? Кто он такой?

Здоровяк в черном диковато уставился на меня, словно озадаченный бык. Кажется, мои слова не сразу дошли до него.

— Разве вы не знаете, кто он такой? — наконец вымолвил он.

Я признался в своем неведении. Наступила очередная пауза, потом маленький священник, по-прежнему глядевший в стол, тихо сказал:

— Это герцог Эксмур.

Прежде чем я успел собраться с мыслями, он добавил так же тихо, но поясняющим тоном:

— Моего друга зовут доктор Малл, он библиотекарь герцога. А меня зовут Браун.

— Но если это герцог, почему он так проклинает всех своих предков? — нерешительно спросил я.

— Он действительно верит, что они оставили ему наследственное проклятие, — ответил священник по имени Браун и как бы невпопад добавил: — Вот почему он носит парик.

Прошло несколько мгновений, прежде чем смысл сказанного дошел до меня.

— Вы имеете в виду сказку о чудовищном ухе? — удивился я. — Конечно, я слышал ее, но ведь это суеверный вымысел, который должен иметь более простое объяснение. Мне иногда казалось, что это фантастическая версия старинных историй об уродстве — ведь в шестнадцатом веке было принято отрубать уши преступникам.

— Едва ли, — задумчиво отозвался маленький священник. — Впрочем, повторение какого-нибудь уродства в разных поколениях одной семьи — например, когда одно ухо больше другого — не противоречит науке и законам природы.

Библиотекарь, обхвативший большую лысую голову мощными красными руками, был похож на человека, обдумывающего свой долг.

— Нет, вы все-таки несправедливы к этому человеку, — хрипло произнес он. — Поймите, у меня нет причин защищать его или даже хранить верность его интересам. Он тиранил меня, как и всех остальных. Если вы видели его запросто сидящим тут, не думайте, что он не ведет себя как великий лорд в худшем смысле этого слова. Он пошлет человека, который находится за милю от него, чтобы тот позвонил в звонок, который находится у него под носом, только ради того, чтобы другой человек примчался за три мили и поднес ему коробок спичек, лежащий в трех ярдах от господина. Один ливрейный лакей носит за ним его трость, а другой держит перед ним театральный бинокль в опере...

— Зато ему не нужен слуга для чистки одежды, — суховатым тоном вставил священник. — Потому что слуге может взбрести в голову почистить заодно и парик.

Библиотекарь повернулся к нему, забыв о моем присутствии. Он был глубоко взволнован и, по-видимому, несколько разгорячился от вина.

— Не понимаю, откуда вы знаете об этом, отец Браун, но вы нравы, — сказал он. — Весь мир должен делать все для его удобства, но одевается он самостоятельно и делает это в полном одиночестве. Любого, кто хотя бы окажется поблизости от его гардеробной, без лишних слов выставляют из дома.

— Судя по вашим словам, приятный старик, — заметил я.

— Нет, — просто ответил доктор Малл. — Но именно это я имел в виду, когда говорил, что вы все-таки несправедливы к нему. Джентльмены, герцог действительно испытывает горечь проклятия, о котором он говорил. Он с неподдельным стыдом и ужасом прячет под этим лиловым париком нечто, что полагает кошмаром для рода человеческого. Я знаю, что это так, и знаю, что это не обычное природное уродство, клеймо преступления или наследственная диспропорция. Это нечто худшее, потому что слышал об этом из уст очевидца, присутствовавшего при сцене, которую невозможно выдумать, когда более сильный человек, чем мы с вами, попытался раскрыть секрет, но в страхе отступился от своего намерения.

Я собрался что-то сказать, но Малл продолжал, забыв о моем присутствии и по-прежнему не отрывая рук от лица:

— Я не прочь рассказать вам об этом, отец мой, потому что это на самом деле будет скорее защитой для бедного герцога, а не изменой ему Вам приходилось слышать о том, как он едва не лишился своих владений?

Священник покачал головой, и библиотекарь продолжал свой рассказ, услышанный от предшественника, который был его наставником и покровителем и которому он полностью доверял. До определенного момента это была вполне обычная история об упадке великого рода, — история, связанная е именем семейного юриста. Впрочем, юристу хватило ума для честного обмана, если вы понимаете, что я имею в виду. Вместо того чтобы воспользоваться доверенными ему средствами, он воспользовался неосмотрительностью герцога и поставил семью на грань разорения, когда герцог был вынужден передать эти средства ему в собственность.

Юриста звали Исаак Грин, но герцог всегда называл его Илайшей — вероятно, из-за его лысины, хотя ему было не более тридцати лет*. Он возвысился очень быстро, но начинал с грязных делишек: сначала был доносчиком или осведомителем, потом занимался ростовщичеством. Но в качестве поверенного в делах Эйров ему, как я уже говорил, хватило ума соблюсти все формальности перед тем, как нанести последний удар. Это произошло за обедом. Старый библиотекарь сказал, что он никогда не забудет блеск абажуров и графинов, когда маленький юрист со своей неизменной улыбкой предложил крупному землевладельцу разделить свое состояние между ними. Последствия не заставили себя ждать: герцог в мертвой тишине схватил графин и разбил его о лысину своего поверенного в делах с такой же внезапностью, как сегодня разбил бокал в саду. На голове Грина остался красный треугольный шрам, и выражение его глаз изменилось, в отличие от улыбки.

Он поднялся на нетвердых ногах и нанес ответный удар в манере подобных людей.

— Я очень рад, потому что теперь могу забрать поместье целиком, — сказал он. — Оно достанется мне по закону.

Лицо Эксмура было белым как мел, но его глаза сверкали.

— Оно достанется вам по закону, но вы не возьмете его, — произнес он. — Почему не возьмете?.. Почему? Потому что для меня это будет трубным гласом в день Страшного суда, и если это случится, то я сниму свой парик... Ты, жалкий общипанный утенок, каждый может видеть твою лысину — но ни один человек не сможет увидеть мою и остаться в живых!

Вы можете говорить что хотите и сделать из этого любые выводы, какие вам по нраву. Но Малл клянется, что юрист потряс в воздухе

1 Илайша — англоязычный вариант имени библейского пророка Елисея, который был совершенно лысым.

костлявыми кулаками, а потом просто выбежал из комнаты и с тех пор никогда не появлялся в округе, а Эксмура стали больше бояться как чародея, чем как лендлорда и мирового судью.

Доктор Малл сопровождал свой рассказ довольно театральными жестами и говорил с пылом, который показался мне по меньшей мере преувеличенным. Я вполне сознавал, что вся эта история могла быть выдумкой старого сплетника и хвастуна. Но прежде чем завершить эту часть повествования, должен признать, что я уже дважды нашел подтверждение его словам в других местах. У пожилого аптекаря в деревне я узнал, что однажды вечером к нему пришел человек в парадном костюме, назвавшийся Грином, и попросил наложить повязку на треугольную рану у него на лбу. А из судебных архивов и старых газет мне стало известно об угрозе судебного преследования герцога Эксмурского со стороны некоего Грина и о том, что иск по меньшей мере был принят к производству».

Мистер Натт из «Дейли реформер» написал несколько невразумительных слов поперек первой страницы рукописи, сделал несколько загадочных пометок на полях и обратился к мисс Барлоу тем же громким, монотонным голосом:

— Прошу вас напечатать письмо для мистера Финна.

«Дорогой Финн!

Ваша статья пойдет, но мне пришлось немного изменить заголовок. Кроме того, наши читатели не потерпят в такой истории католического священника — не стоит забывать о мнении тех, кто живет в пригородах. Я сделал из него мистера Брауна, спиритуалиста.

  Искренне Ваш, Э. Натт».

Через два дня этот энергичный и рассудительный газетный труженик рассматривал вторую часть истории мистера Финна о тайнах высшего общества, и его голубые глаза, казалось, все больше округлялись и вытаращивались. Текст начинался со следующих слов:

«Я сделал поразительное открытие. Готов признать, оно полностью отличается от всего, что я ожидат найти, но станет гораздо большим потрясением для читающей публики. Осмелюсь заявить, без всякого тщеславия, что слова, которые я сейчас пишу, будут читать по всей Европе, в Америке и заморских колониях. Между тем все, о чем я собираюсь рассказать, я услышал за тем же самым деревянным столом в яблоневом саду.

Своим открытием я обязан маленькому священнику Брауну; это поистине замечательный человек. Библиотекарь покинул нас, вероятно устыдившись своей несдержанности, а может быть, беспокоясь за своего таинственного хозяина, который ушел в таком гневе. Так или иначе, он тяжкой поступью отправился вслед за герцогом и вскоре исчез среди деревьев. Отец Браун взял со стола лимон и со странным удовольствием стал разглядывать его.

— Какой чудесный цвет у лимона! — произнес он. — Вот что мне не нравится в герцогском парике: его цвет.

— Не понимаю вас, — признался я.

— Пожалуй, у него есть веская причина для того, чтобы прикрывать свои уши, как и у царя Мидаса, — продолжал священник с добродушной простотой, выглядевшей довольно легкомысленно в подобных обстоятельствах. — И я вполне понимаю, что изящнее прятать уши за волосами, чем прикрывать их бронзовыми пластинками или кожаными клапанами. Но если он выбрал волосы, то почему не сделал их похожими на волосы? В мире никогда не было волос такого цвета. Он похож на грозовую тучу в лучах заката. Почему он не позаботился о том, чтобы получше скрыть свое семейное проклятие, если так стыдится его? Хотите, я вам отвечу? Дело в том, что он не стыдится проклятия, а гордится им.

— Парик безобразный, а история отвратительная — чем же тут гордиться?

— Подумайте, как вы на самом деле относитесь к подобным вещам, — сказал этот любопытный маленький человек. — Я не предполагаю, что вы более впечатлительны или склонны к снобизму, чем все остальные, но разве у вас не возникает смутного ощущения, что настоящее родовое проклятие — совсем неплохая вещь? Не будет ли вам скорее приятно, чем стыдно, если наследник ужасного Глэмиса назовет вас своим другом? Или если кто-нибудь из Байронов поведает вам, и только вам, историю злоключений своего рода? Не будьте слишком строги к аристократам, если их слабости оказываются не лучше наших и они находят удовольствие в том, чтобы гордиться собственными горестями.

— Клянусь Юпитером, вы правы! — вскричал я. — В роду моей матери была баньши*, и мысль об этом часто утешала меня холодными вечерами.

1 Баньши — привидение-плакальщица, вопли которой предвещают смерть (шотландский фольклор).

— Вспомните, какой поток крови и яда излился из его уст с того самого момента, как вы упомянули о его предках, — продолжал он. — Зачем демонстрировать незнакомому человеку свою семейную кунсткамеру, если сам не гордишься ею? Он не скрывает свой парик, не скрывает родового проклятия и семейных преступлений, но...

Голос маленького священника внезапно изменился, он резко хлопнул ладонью по столу, а его глаза округлились и заблестели, как у совы. Все это произошло так быстро, как будто на столе разорвалась маленькая осветительная бомба.

— Но он скрывает тайну своего гардероба! — закончил он.

В тот момент мое напряжение достигло предела, потому что герцог снова бесшумно появился среди тускло освещенных деревьев, выйдя из-за угла дома в обществе библиотекаря. Прежде чем он приблизился на расстояние слышимости, отец Браун невозмутимо добавил:

— Почему он скрывает, что делает со своим лиловым париком? Потому что это т секрет не того рода, какой мы предполагаем.

Герцог подошел к нам и с прирожденным достоинством опять занял место во главе стола. Смущенный библиотекарь переминался с ноги на ногу за сто спиной, похожий на неуклюжего медведя.

Отец Браун, со всей серьезностью произнес герцог, — доктор Малл сообщил мне, что вы собирались обратиться ко мне с просьбой. Я более нс исповедую религию своих предков, но ради них и ради наших предыдущих встреч готов выслушать вас. Однако полагаю, вы предпочтете разговор наедине.

То, что осталось во мне от джентльмена, побуждало меня встать и откланяться. В то же время благоприобретенные журналистские навыки заставляли меня оставаться на месте. Но прежде, чем я смог преодолеть этот паралич воли, священник быстрым жестом попросил меня остаться.

— Если ваша светлость разрешит удовлетворить мою настоящую просьбу или если я сохранил хотя бы какое-то право советовать вам, то мне бы хотелось, чтобы при этом присутствовало как можно больше людей. Повсюду вокруг я встречал сотни людей, даже моих единоверцев, чье воображение отравлено заклятием, которое я умоляю вас снять. Мне хотелось бы, чтобы весь Девоншир собрался здесь и увидел, как вы это сделаете.

— Что я сделаю? — спросил герцог, приподняв брови.

— Снимете свой парик, — сказал отец Браун.

Лицо герцога не дрогнуло, но он уперся в просителя стеклянным взором, более ужасным, чем мне когда-либо приходилось видеть на человеческом лице. Я видел, как мощные ноги библиотекаря заколыхались под ним, словно стебли подводных растений в пруду, и не мог отделаться от навязчивой мысли, что тихий щебет, заполнявший тишину среди деревьев, издавали стайки демонов, а не певчие птицы.

— Я пощажу вас, — сказал герцог голосом, в котором звучала нечеловеческая жалость. — Я откажусь. Если я дам вам хотя бы легчайший намек на то ужасное бремя, которое я должен нести один, вы будете пресмыкаться у моих ног и умолять меня о молчании. Я избавлю вас от такого намека. Вы не произнесете первую букву того, что начертано на алтаре Неведомого Бога.

— Я знаю Неведомого Бога, — произнес маленький священник с простодушной, по величавой уверенностью, твердой, как гранитная скала. — Я знаю, как его зовут: Сатана. Истинный Бог облекся плотью и жил среди нас. И я говорю вам: где бы вы ни нашли людей, которыми правит лишь тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает вам, что нечто слишком ужасно для ваших глаз, посмотрите на это. Если он говорит, что нечто слишком страшно для вашего слуха, выслушайте это. Я умоляю вашу светлость покончить с этим кошмаром здесь и сейчас, прямо за столом.

— Если вы сделаете это, — тихо сказал герцог, — то содрогнетесь и сгинете вместе со всем, во что вы вериге и чем живете. У вас будет лишь мгновение, чтобы познать великое Ничто перед смертью.

— Крест Господа нашего будет между мною и злом, — сказал отец Браун. — Снимите парик!

Я наклонился над столом в порыве неуправляемого возбуждения. Пока я слушал эту необыкновенную словесную дуэль, в моей голове забрезжило осознание неизбежного.

— Ваша светлость, вы блефуете! — воскликнул я. — Снимите этот парик, иначе я стащу его с вашей головы.

Полагаю, мне можно предъявить обвинение за угрозу насилием, но я очень рад, что сделал это. Когда герцог повторил: "Я отказываюсь" — все тем же каменным голосом, я рванулся к нему. Три долгие минуты он боролся со мной, словно все силы ада пришли ему на помощь, но потом я запрокинул его голову назад и держал до тех пор, пока шапка волос не сползла с нее, а потом упала на пол. Признаюсь, что в это мгновение я зажмурил глаза.

Меня привел в чувство оклик Малла, который тем временем приблизился к нам с другой стороны. Мы оба склонили головы над лысиной герцога. Потом тишину нарушило восклицание библиотекаря:

— Что это значит? Смотрите, ему же нечего было скрывать! У него точно такие же уши, как у всех остальных.

— Да, — сказал отец Браун. — Вот что ему приходилось скрывать.

Священник подошел к герцогу, но, как ни странно, не обратил внимания на его уши. Он с почти комичной серьезностью посмотрел на лысую голову и указал на треугольный шрам, давно заживший, но все еще различимый.

— Полагаю, это мистер Грин, — любезным тоном произнес он. — В конце концов он получил все герцогские владения.

Теперь позвольте рассказать читателям "Дейли реформер" о том, что я считаю самым замечательным обстоятельством в этой истории. Сцена чудесного преображения, которая может показаться фантастическим вымыслом, словно персидская сказка, с самого начала (если не считать моего формального нападения) была совершенно законной и юридически обоснованной. Человек с необычным шрамом и обыкновенными ушами — вовсе не самозванец. Хотя он, в некотором смысле, носит парик другого человека и претендует на фамильное ухо, он не присваивал чужой титул. Он на самом деле единственный оставшийся герцог Эксмур. Вот как обстояли дела: у старого герцога действительно было слегка деформированное ухо, более или менее наследственная черта в его семействе. Он действительно очень переживал по этому поводу и, вполне вероятно, сослался на родовое проклятие во время той бурной сцепы (несомненно, имевшей место), когда он ударил Грина графином в голову. Но схватка имела совсем другое продолжение. Грин настоял на своем требовании и получил герцогское поместье; обездоленный аристократ застрелился и не оставил потомков. По прошествии некоторого подобающего времени замечательное английское правительство возродило "угасшее1' герцогство Эксмурское и, как обычно, наделило титулом самого достойного, то есть того, кто получил собственность.

Этот человек пользовался старинными феодальными байками, - возможно, в своей чванливой душонке он действительно завидовал "проклятым предкам" и восхищался ими. В результате тысячи несчастных англичан трепетали перед сумрачным властителем, отмеченным древней печатью рока и увенчанным диадемой из несчастливых звезд, хотя на самом деле они трепетали перед подонком, который не более десяти лет назад был мелким крючкотвором и ростовщиком. Думаю, эта история вполне типична для нашей аристократии, и так будет до тех пор, пока Бог не пошлет нам более достойных людей».

Мистер Натт отложил рукопись и с необычной резкостью обратился к машинистке:

— Мисс Барлоу, пожалуйста, напечатайте письмо для мистера Финна.

«Дорогой Финн!

Должно быть, Вы сошли с ума; мы не можем касаться этой темы. Мне были нужны истории о вампирах, старых недобрых деньках и аристократах, идущих рука об руку с суевериями. Публика это любит. Но Вы должны знать, что Эксмуры никогда не простят такой выходки. Сэр Саймон — один из закадычных друзей Эксмура; кроме того, публикация будет губительна для кузена Эйров, который представляет наши интересы в Брэдфорде. Наш старый Мыловар и без того достаточно зол, что не получил дворянского титула в прошлом году, и уволит меня по телеграфу, если я преподнесу ему такой безумный сюрприз. А как быть с Даффи? Он пишет для нас потрясающие статьи в цикле "Под пятой норманнов". Как же он может писать о норманнах, будучи всего лишь младшим поверенным в суде? Будьте благоразумны, прошу Вас.

  Ваш Э. Натт».

Пока мисс Барлоу жизнерадостно щелкала клавишами, он скомкал рукопись и бросил ее в мусорное ведро, но еще до этого — автоматически и в силу долгой привычки — заменил слово «Бог» на «обстоятельства».