Наступил один из тех морозных и тусклых дней в начале зимы, когда золотой цвет кажется серебряным, а серебряный выцветает до оловянного. Если этот день был мрачным в сотнях унылых офисов

и пустых гостиных, то выглядел он еще мрачнее на низменном побережье Эссекса, где монотонная равнина лишь изредка нарушалась фонарями, выглядевшими менее цивилизованно, чем деревья, и деревьями, еще более неприглядными, чем фонари. Полосы подтаявшего снега, скрепленные печатью мороза, тоже казались свинцовыми, а не серебряными. Свежий снег еще не выпал, и тусклая снежная лента тянулась вдоль самого берега, параллельно бледной ленте морской пены.

Морская гладь казалась застывшей в красочности сине-фиолетового оттенка, словно кровеносный сосуд на обмороженном пальце. На многие мили вокруг не было ни одной живой души, кроме двух пешеходов, прогуливавшихся бок о бок, хотя у одного из них ноги были гораздо длиннее, а шаг значительно шире.

Ни место, ни время не располагали к приятному отдыху, но у отца Брауна выдалось несколько выходных дней, и он, как всегда, предпочел провести их в обществе своего давнего друга Фламбо, бывшего преступника и бывшего частного сыщика. Священнику захотелось посетить свой старый приход в Кобхоуле, и теперь они шагали вдоль берега в северо-западном направлении.

Примерно через две мили пляж сменился набережной с некоторым подобием променада; теперь уродливые фонари стояли ближе друг к другу и приобрели затейливые украшения, но не стали от этого менее безобразными. Еще через полмили отец Браун с удивлением воззрился на миниатюрные лабиринты из цветочных горшков, в которых вместо цветов стелились какие-то блеклые, низкие растения. Место это походило не столько на сад, сколько на мозаичную мостовую между петляющими тропками, где то тут, то там стояли скамьи с изогнутыми спинками. Священник ощутил атмосферу приморского городка, до которого ему не было никакого дела. Когда он бросил взгляд в дальний конец променада, то увидел сооружение, не вызывавшее никаких сомнений. Большая курортная эстрада в серой дымке из-за расстояния была похожа на гигантский гриб с шестью ножками.

— Полагаю, мы приближаемся к фешенебельному курорту, — сказал отец Браун, плотнее обмотав шерстяной шарф вокруг шеи и подняв воротник пальто.

— Увы, сейчас он не может похвастаться обилием постояльцев, — ответил Фламбо. — Такие места, конечно, стараются оживить зимой, но редко добиваются успеха, если не считать Брайтона и других старых курортов. Это, должно быть, Сивуд — очередной эксперимент лорда Пули. Он приглашал сицилийских певцов на Рождество, и ходят слухи, что здесь состоится громкий боксерский поединок. Но эту дурацкую эстраду следовало бы сбросить в море: она выглядит так же мрачно, как заброшенный железнодорожный вагон.

Они подошли к высокой эстраде, и священник принялся с любопытством осматривать ее, по-птичьи склонив голову на одну сторону. Это было традиционное и довольно безвкусное сооружение, кое-где позолоченное, с приплюснутым куполообразным сводом и круглым, похожим на барабан помостом, установленное на шести выкрашенных деревянных столбах, приподнимавших его примерно на пять футов над променадом. Странный контраст между снегом и позолотой вызвал у Фламбо, как и у его друга, смутную ассоциацию, которую он никак не мог уловить, но связанную с какой-то чуждой эстетикой.

— Я понял, — наконец сказал он. — Это японская работа. Это похоже на один из вычурных японских эстампов, где снег на горной вершине похож па сахар, а позолота на пагодах напоминает глазурь на имбирном прянике. Прямо маленький языческий храм, а не площадка для оркестра!

— Да, — согласился отец Браун. — Теперь давайте посмотрим на местное божество.

С проворством, неожиданным для его роста, он вскочил на деревянную сцену.

— Отлично, — со смехом сказал Фламбо, и мгновение спустя его мощная фигура тоже появилась на возвышении.

Несмотря на незначительную разницу в высоте, отсюда открывался более дальний обзор на плоские пустоши земли и моря. На суше оцепеневшие от холода сады незаметно сливались с серыми зарослями кустарника, а дальше виднелись длинные низкие амбары уединенной фермы, за которыми не просматривалось ничего, кроме унылых равнин Восточной Англии. В море не было ни паруса, ни других признаков жизни, если не считать нескольких чаек, но даже они напоминали снежинки и не летали, а словно парили в воздухе.

Услышав возглас у себя за спиной, Фламбо резко обернулся. Голос исходил откуда-то снизу и обращался скорее к ботинкам Фламбо, чем к нему самому. Он моментально протянул руку, но не смог удержаться от смеха. По той или иной причине деревянный помост провалился под отцом Брауном, и злосчастный маленький священник рухнул на мостовую. Однако ему хватило роста, чтобы его голова выглядывала из пролома среди треснувших досок, словно голова Иоанна Крестителя на блюде. На его лице застыло смущенное и немного расстроенное выражение, вероятно, как и у Иоанна Крестителя.

Секунду спустя он тоже улыбнулся.

— Должно быть, дерево подгнило, — сказал Фламбо. — Хотя странно, что доски выдержали меня, а вы попали на слабое место. Дайте-ка я вытащу вас.

Но священник внимательно разглядывал края и углы пролома. На его лицо вдруг набежала тень.

— Давайте же! — нетерпеливо воскликнул Фламбо, протягивавший мощную загорелую руку. — Разве вам не хочется выбраться наружу?

Священник, вертевший в пальцах щепку, отлетевшую от треснувшего дерева, не сразу ответил ему.

— Наружу? — задумчиво повторил он. — Пожалуй, нет. Я лучше загляну внутрь.

Он так стремительно нырнул во тьму под деревянным настилом, что широкополая пасторская шляпа слетела с его головы и осталась лежать на полу.

Фламбо снова обвел взглядом сушу и море и снова не увидел ничего, кроме стылого моря, такого же холодного, как спи, и заснеженной равнины, такой же ровной, как море. За его спиной послышался шорох, и маленький священник выбрался из дыры в полу еще быстрее, чем провалился туда. Выражение его лица было уже не сконфуженным, а решительным, и — возможно, лишь из-за снежных отсветов — он выглядел немного более бледным, чем обычно.

— Ну как? — поинтересовался его рослый товарищ. — Вы нашли божество местного храма?

— Нет, — ответил отец Браун. — Но я нашел нечто более важное: место жертвоприношения.

— Что, черт побери, вы имеете в виду? — встревоженно спросил Фламбо.

Отец Браун не ответил. Нахмурив брови, он всмотрелся в унылый ландшафт и вдруг указал пальцем.

— Что это там за дом? — спросил он.

Проследив за направлением его пальца, Фламбо впервые увидел угол дома, стоявшего ближе, чем фермерское подворье, но большей частью скрытого за деревьями. Здание было небольшим и находилось довольно далеко от берега, но блеск позолоты указывал на то, что оно было частью курортного антуража наряду с эстрадой, миниатюрными садами и скамейками из гнутого железа.

Отец Браун соскочил с эстрады, и его друг последовал за ним. Пока они шагали в направлении дома, деревья расступились вправо и влево, и они увидели небольшой, довольно аляповатый отель, какие часто встречаются на курортах, — заведение с дешевым баром, а не с баром-рестораном. Почти весь фасад состоял из золоченой лепнины и фигурного стекла; на фоне свинцово-серого моря и сумрачно-серых деревьев от всей этой мишуры веяло какой-то призрачной меланхолией. У обоих возникло смутное ощущение, что, если в такой гостинице и можно что-нибудь съесть или выпить, это будет воображаемая ветчина и пустая кружка из пантомимы.

По крайней мере, в этом их подозрения не вполне подтвердились. Приблизившись ко входу, они увидели перед закрытым буфетом одну из железных садовых скамей с гнутой спинкой, украшавших прибрежные сады, по гораздо более длинную, растянувшуюся почти по всей длине фасада. Предположительно она была поставлена здесь для того, чтобы постояльцы могли любоваться видом на море, но вряд ли можно было найти желающих заняться этим в такую погоду.

Тем не менее перед самым краем длинной скамьи стоял круглый ресторанный столик с маленькой бутылкой шабли и тарелкой с изюмом и миндальными орешками. За столиком сидел темноволосый молодой человек с непокрытой головой, смотревший на море. Юноша был совершенно неподвижным, однако если с расстояния в четыре фута он напоминал восковую статую, то когда друзья приблизились еще на шаг, он вскочил, словно чертик из коробочки, и уважительно, но с достоинством произнес:

— Не желаете ли зайти, джентльмены? Сейчас здесь нет прислуги, но я могу сам приготовить что-нибудь попроще.

— Премного обязан, — сказал Фламбо. — Значит, вы владелец этого заведения?

— Да, — ответил темноволосый молодой человек, вернувшийся к своему прежнему бесстрастному состоянию. — Все мои официанты — итальянцы, и я подумал, что будет справедливо, если они увидят, как их соотечественник побьет чернокожего боксера, конечно, если сможет это сделать. Вы знаете, что великий бой между Мальволи и Черным Недом все-таки состоится?

— Боюсь, у нас нет времени по достоинству оценить ваше гостеприимство, — сказал отец Браун. — Но я уверен, что мой друг будет не прочь выпить рюмку хереса за успех латинянина и ради того, чтобы уберечься от простуды.

Фламбо не разбирался в хересе, но нисколько не возражал против такого предложения.

— Большое спасибо, — вежливо сказал он.

— Херес, сэр, конечно... — пробормотал хозяин, повернувшись к своей гостинице. — Простите, если я задержу вас на несколько минут. Я уже говорил, что сейчас у меня нет прислуги...

Он зашагал к темным зашторенным окнам закрытого бара.

— О, это не имеет значения, — произнес Фламбо, и хозяин тут же повернулся к нему.

— У меня есть ключи, — заверил он. — И я смогу найти дорогу в темноте.

— Мы не имели в виду... — начал было отец Браун.

Его объяснение было прервано громоподобным голосом, донесшимся из недр необитаемого отеля. Кто-то очень громко, но неразборчиво произнес какое-то иностранное имя, и владелец отеля двинулся ему навстречу с гораздо большим проворством, чем за хересом для Фламбо.

Вскоре выяснилось, что хозяин говорил сущую правду, но впоследствии Фламбо и отец Браун часто признавались, что ни в одном из их совместных (и часто опасных) похождений у них так не стыла кровь в жилах, как от этого мощного голоса, неожиданно зазвучавшего из безлюдной тишины.

— Это мой повар! — поспешно воскликнул хозяин. — Я совсем забыл о нем. Он собирается уходить. Херес, сэр?

И действительно, в дверном проеме возникла массивная фигура в белом колпаке и переднике, как и подобает повару, по с неожиданно черным лицом. Фламбо приходилось слышать, что негры бывают отличными поварами, но странное противоречие между цветом кожи и манерами усиливало его удивление оттого, что хозяин гостиницы откликнулся на зов своего слуги, а не наоборот. Он успокоил себя мыслью, что высокомерие шеф-поваров вошло в поговорку; тем временем хозяин принес херес, что было еще большим утешением.

— Удивительно, что на побережье так мало людей, ведь предстоит большой поединок, — сказал отец Браун. — Мы прошли несколько миль и встретили только одного человека.

Владелец отеля пожал плечами:

— Понимаете, они приезжают с другого конца города — с вокзала в трех милях отсюда. Они интересуются только спортом и останавливаются в гостиницах лишь на одну ночь. В конце концов, сейчас неподходящая погода для пляжного отдыха.

— Или для застолья, — заметил Фламбо и указал на круглый столик.

— Мне нужно смотреть по сторонам, — с неподвижным лицом ответил хозяин.

Это был сдержанный молодой человек с правильными чертами немного землистого лица; в его темной одежде не было ничего примечательного, если не считать, что черный галстук был повязан слишком высоко, наподобие шарфа, и скреплен золотой булавкой с гротескным украшением наверху. В его лице тоже не было ничего особенного, не считая, вероятно, обычного нервного тика — привычки держать один глаз немного прищуренным, отчего создавалось впечатление, что другой глаз больше первого или даже искусственный.

Он нарушил затянувшееся молчание и тихо спросил:

— Где вы повстречали того единственного человека, о котором говорили?

— Как ни странно, поблизости отсюда, — ответил священник. — Вон под той эстрадой.

Фламбо, присевший на край длинной железной скамьи, чтобы допить свой херес, отставил рюмку в сторону и встал, с изумлением глядя на своего друга. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но [ютом плотно сжал губы.

— Любопытно, — задумчиво произнес темноволосый молодой человек. — Как он выглядел?

— Когда я увидел его, было довольно темно, — ответил отец Браун. — Но он был...

Как уже упоминалось, владелец отеля говорил сущую правду. Его слова о том, что повар собирается уходить, исполнились в буквальном смысле, так как повар вышел на улицу, натягивая перчатки.

Но теперь его фигура совсем не походила на бесформенную черно-белую массу, на мгновение появившуюся в дверях гостиницы. Он был застегнут на все пуговицы и одет самым блистательным образом, от подошв до выпученных глаз. На его круглой голове красовался скошенный набекрень высокий черный цилиндр того рода, какой французские острословы сравнивают с «восемью зеркалами». Стоит ли говорить, что он носил короткие белые гетры и белую манишку. Красный цветок агрессивно торчал из петлицы, как будто внезапно вырос прямо оттуда. В том, как он держал трость на отлете в одной руке и сигару в другой, было определенное позерство, о котором вспоминается каждый раз, когда речь заходит о расовых предрассудках, — нечто одновременно невинное и бесстыдное, словно в танцевальных фигурах кекуока.

— Иногда меня не удивляет, что их линчуют на родине, — произнес Фламбо, глядя ему вслед.

— А меня никогда не удивляют замыслы врага рода человеческого, —- отозвался отец Браун. — Но, как я и говорил, — продолжал он, пока негр, все еще демонстративно натягивавший желтые перчатки, зашагал в сторону променада, как эксцентричный персонаж из мюзик-холла, совершенно чужеродный на этой серой и морозной сцене, — как я и говорил, мне не удалось хорошо разглядеть этого человека, но у него были пышные старомодные усы и бакенбарды, темные или крашеные, как любят изображать иностранных финансистов, и длинный лиловый шарф вокруг шеи, развевавшийся на ветру при ходьбе. Шарф был скреплен у горла на манер того, как няньки закалывают английской булавкой детские шарфы на прогулке. Только это была не английская булавка, — безмятежно добавил священник, глядя на море.

Человек, сидевший на длинной железной скамье, тоже устремил безмятежный взгляд на море. Теперь, когда он снова принял непринужденную позу и широко раскрыл глаза, у Фламбо возникла уверенность, что его левый глаз больше правого.

— Это была очень длинная золотая булавка с резной обезьяньей головкой наверху, — продолжал священник, — и она была заколота необычным способом. Еще он носил пенсне и широкий черный...

Хозяин гостиницы по-прежнему смотрел на море неподвижным взглядом, и казалось, что его глаза принадлежат двум разным людям. Потом он сделал поразительно быстрое движение.

Отец Браун стоял спиной к нему — и в это самое мгновение мог упасть мертвым на месте. Фламбо не имел при себе оружия, но его мощные загорелые руки опирались на край длинной железной скамьи. Его плечи резко напряглись, и он поднял всю огромную скамью высоко над головой, словно топор палача, готовый опуститься на шею жертвы. Скамья, вставшая почти вертикально, была похожа на длинную железную лестницу, приглашавшую подняться к звездам. Длинная тень Фламбо в рассеянном вечернем свете напоминала великана, потрясающего Эйфелевой башней. Именно эта тень, а не грохот и лязг падающей скамьи заставила незнакомца отпрянуть в сторону и опрометчиво метнуться к себе в гостиницу. Оброненный им плоский блестящий кинжал остался лежать там, где упал.

— Нам нужно побыстрее убраться отсюда, — крикнул Фламбо и яростным толчком отбросил в сторону огромную скамью. Он взял маленького священника под локоть и побежал вместе с ним в серую глубину выцветшего сада, в дальнем конце которого виднелась закрытая калитка. Фламбо склонился над ней.

— Заперто, — пробормотал он после нескольких секунд напряженной тишины.

С одной из декоративных елей внезапно упало черное перо, задевшее край его шляпы. Это встревожило его больше, чем тихий отдаленный хлопок, прозвучавший за секунду до этого. Потом раздался другой приглушенный хлопок, и дверь, которую он пытался открыть, вздрогнула под ударом пули. Фламбо налег на нее и снова напряг свои могучие плечи. Три петли и замок подались одновременно, и он вылетел на пустую тропу впереди вместе с выломанной дверью, словно Самсон, сокрушивший врата Газы.

Фламбо отбросил дверь к стене сада как раз в тот момент, когда третья пуля взметнула облачко снега и пыли у его ног. Тогда он бесцеремонно схватил маленького священника, усадил его к себе на плечи и побежал в сторону С иву да так быстро, как только позволяли его длинные ноги. Лишь мили через две он наконец остановился и опустил своего спутника па землю. Их бегство трудно было назвать достойным отступлением, несмотря на античный прецедент, когда Анхиз вынес своего престарелого отца из горящей Трои, но на лице отца Брауна играла широкая улыбка.

— Хорошо, — сказал Фламбо, когда они возобновили более привычную прогулку но улицам па окраине города. — Не знаю, что все это значит, по, если я могу доверять собственным глазам, вы никогда не встречались с человеком, которого так точно описали.

— В некотором смысле я встретился с ним, — отозвался Браун и принялся нервно грызть ноготь. — Это правда. Было слишком темно, чтобы как следует рассмотреть его, потому что дело происходило под эстрадной площадкой. Но боюсь, я не совсем точно описал его, потому что пенсне было сломано, а длинная золотая булавка не торчала у него из шарфа, а была воткнута ему в сердце.

— И я полагаю, что парень с остекленевшим взглядом был как-то причастен к этому, — сказал его спутник, понизив голос.

— Я надеялся, что лишь косвенно, — озабоченно произнес священник. — Но по-видимому, я ошибался. Я поддался минутному порыву, но боюсь, это темное дело имеет глубокие корни.

Некоторое время они в молчании шли по улице. Желтые фонари один за другим зажигались в холодных синих сумерках, и друзья постепенно приближались к центральной части города. На стенах появились красочные афиши с анонсами боксерского поединка между Мальволи и Черным Недом.

— Я никогда не убивал людей, даже в преступную пору моей жизни, — сказал Фламбо, — но в этом безотрадном краю я почти готов проявить сочувствие к убийце. Самые унылые из всех Богом забытых свалок — такие места, как пляжная эстрада, которая была предназначена для веселья, а теперь заброшена. Могу себе представить психопата, убежденного в том, что он должен убить своего соперника в уединенном месте под пустующей сценой. В этом есть мрачная ирония. Помню, однажды я гулял по славным холмам вашего родного Суррея, не думая ни о чем, кроме можжевельника и пения жаворонков, и вдруг оказался посреди огромного песчаного круга, а повсюду возвышалось громадное молчаливое сооружение — ярус за ярусом сидячих мест, — такое же величественное, как римский амфитеатр, и пустое, как новый газетный стенд. Высоко в небе над ним парила птица. Это была большая трибуна стадиона в Эпсоме, и я почувствовал, что в этом месте больше никто не будет счастлив.

— Странно, что вы упомянули Эпсом, — сказал священник. — Помните дело, которое назвали «Саттонской загадкой», потому что два подозреваемых — кажется, они были мороженщиками — жили в Саттоне? Потом их отпустили на свободу. Говорят, какого-то человека нашли задушенным в Даунсе, примерно в той части города. Мне известно (от ирландского полисмена, моего хорошего знакомого), что его фактически нашли у большой трибуны Эпсомского стадиона, тело было спрятано под распахнутой створкой одной из нижних дверей.

— Зловещее совпадение, — согласился Фламбо. — Но оно лишь подтверждает мое мнение, что такие места для развлечений выглядят особенно уединенными и заброшенными в межсезонье, иначе человека не убили бы именно там.

— Я не уверен, что его... — начал Браун и замолчал.

— Не уверены, что его убили? — осведомился его спутник.

— Не уверен, что его убили в межсезонье, — просто ответил маленький священник. — Вам не кажется, Фламбо, что в этом уединении есть нечто обманчивое? Не думаете ли вы, что предусмотрительный убийца всегда хочет, чтобы место преступления имело уединенный вид? Человек очень редко оказывается в полном одиночестве. Кроме того, чем безлюднее вокруг, тем больше вероятность, что его заметят. Нет, здесь должна быть какая-то другая... Ну вот мы и пришли. Это дворец спорта, павильон, или как еще он тут называется.

Они вышли на небольшую, ярко освещенную площадь. Главное здание сияло позолотой и зазывало посетителей кричащими афишами, а вход был обрамлен двумя огромными фотографиями Мальволи и Черного Неда.

— Ого! — изумленно вскричал Фламбо, когда его друг начал подниматься по широким ступеням. — Я не знал, что кулачные бои стали вашим последним увлечением. Вы собираетесь посмотреть схватку?

— Не думаю, что она состоится, — ответил отец Браун.

Они быстро прошли через прихожую и внутренние помещения, миновали зал для поединка с боксерским рингом на приподнятом помосте и бесчисленными сиденьями, но священник ни разу не помедлил и не оглянулся по сторонам, пока не подошел к секретарю, сидевшему за столом перед дверью с табличкой «Комитет». Здесь он остановился и спросил, можно ли переговорить с лордом Пули.

Секретарь ответил, что лорд очень занят, так как бой начинается с минуты на минуту, но отец Браун умел с вежливой настойчивостью повторять свои просьбы, и чиновничий разум, как правило, оказывался не готовым к этому. Минуту спустя слегка ошарашенный Фламбо оказался в присутствии человека, который выкрикивал указания своему подчиненному, выходившему из комнаты:

— Будьте осторожнее с канатами вокруг четвертого... Так, а вам что нужно?

Лорд Пули был истинным джентльменом и, как большинство из немногих представителей его сословия, еще оставшихся в Британии, был постоянно озабочен денежными проблемами. Его волосы были наполовину седыми, наполовину соломенными, глаза лихорадочно блестели, а нос с высокой горбинкой выглядел отмороженным.

— Всего лишь несколько слов, — сказал отец Браун. — Я пришел, чтобы предотвратить убийство.

Лорд Пули вскочил с кресла, словно подброшенный на пружине.

— Проклятье, я больше не потерплю этого! — вскричал он. — Вы, вместе с вашими комиссиями, петициями и проповедниками! Где вы были со своими проповедями в добрые старые дни, когда боксеры дрались без перчаток? Теперь они выходят на ринг в мягких перчатках, и нет ни малейшей вероятности, что кто-то из них может погибнуть.

— Я не имел в виду боксеров, — сказал маленький священник.

— Ну-ну! — произнес лорд с оттенком холодного юмора. — Кого же собираются убить? Судью?

— Я не знаю, кто может погибнуть, — ответил отец Браун, твердо выдержав его взгляд. — Если бы я знал, то не стал бы портить вам удовольствие. Я мог бы просто открыть жертве путь к спасению. Поверьте, я не вижу ничего плохого в боксерских поединках, но в сложившихся обстоятельствах вынужден просить вас дать объявление о том, что матч откладывается.

— Что-нибудь еще? — процедил джентльмен с лихорадочно блестящими глазами. — И что вы предлагаете сказать двум тысячам человек, которые пришли посмотреть бой?

— Я вам говорю, что, если матч не будет отменен, лишь тысяча девятьсот девяносто девять человек увидят его до конца, — ответил отец Браун.

Лорд Пули посмотрел на Фламбо.

— Ваш друг сошел с ума? — спросил он.

— Ничего подобного, — последовал ответ.

— Послушайте, — продолжал Пули настойчивым тоном, — положение гораздо хуже, чем вы думаете. Целая толпа итальянцев явилась поддержать Мальволи — множество вспыльчивых смуглых типов с неотесанными манерами. Вы знаете, на что способны эти выходцы из Средиземноморья. Если я объявлю об отмене поединка, Мальволи ворвется сюда во главе целого корсиканского клана.

— Милорд, это вопрос жизни и смерти, — сказал священник. — Позвоните в колокольчик и сделайте объявление. Тогда посмотрим, придет ли к вам Мальволи или кто-то еще.

Лорд позвонил в колокольчик, лежавший на столе; на его лице неожиданно проступило любопытство. Он обратился к секретарю, почти немедленно показавшемуся в дверях;

— Вскоре я должен сделать серьезное объявление для зрителей. А пока что будьте добры, сообщите обоим чемпионам, что бой отложен.

Секретарь вытаращился на него, как на видение из преисподней, и ретировался.

— Чем вы можете подкрепить свои слова? — резко спросил лорд Пули. — С кем вы советовались?

— С эстрадной трибуной, — ответил отец Браун и почесал затылок. — Нет, прошу прощения, я посоветовался и с книгой. Я приобрел ее на книжном лотке в Лондоне, кстати очень задешево.

Он достал из кармана маленький пухлый томик в кожаной обложке. Фламбо, заглянувший ему через плечо, увидел, что это книга о старинных путешествиях; уголок одной страницы был загнут, чтобы не искать нужное место.

— «Единственной разновидностью вудуизма...» — начал читать отец Браун.

— Разновидностью чего? — осведомился аристократ.

— «Единственной разновидностью вудуизма, имеющей широкую организацию за пределами Ямайки, — повторил чтец, как будто смаковавший каждое слово, — является культ обезьяны, или бога гонгов, обладающий большим влиянием во многих частях обоих американских континентов, особенно среди мулатов, многие из которых по виду как белые люди. Этот культ отличается от большинства других форм дьяволопоклонничества и человеческих жертвоприношений тем, что кровь проливают нс на алтаре, а путем ритуального убийства в толпе. После оглушительного удара гонга двери храма распахиваются, и обезьяний бог является своей пастве, не сводящей с него восторженных глаз. Но после...»

Дверь внезапно распахнулась, и в проеме возник давешний негритянский модник с выпученными глазами. Шелковый цилиндр по-прежнему залихватски сидел набекрень на его голове.

— Эй! — крикнул он, продемонстрировав зубы в обезьяньем оскале. — Что такое? Ха! Ха! Хотите украсть у цветного джентльмена приз, который он уже выиграл, или что? Хотите спасти этого белого итальяшку, или что?

— Матч всего лишь будет отложен, — тихо сказал Пули. — Через минуту-другую я все вам объясню.

— Да кто ты?.. — завопил Черный Нед, наливаясь яростью.

— Меня зовут Пули, — с похвальным спокойствием ответил лорд. — Я председатель организационного комитета и советую вам немедленно покинуть эту комнату.

— А это еще что за тип? — фыркнул чернокожий чемпион и презрительно указал на священника.

— Меня зовут Браун, — ответил тот. — И я советую вам немедленно покинуть эту страну.

Огромный боксер несколько секунд сверлил его горящим взором, а потом, к удивлению Фламбо и остальных, вышел из комнаты и с грохотом захлопнул дверь.

— Что вы думаете об этом Леонардо да Винчи? — поинтересовался отец Браун, взъерошив свои жидкие пегие волосы. — Превосходная итальянская голова, не правда ли?

— Послушайте, — сказал лорд Пули, — я взял на себя большую ответственность, положившись только на ваше слово. Полагаю, вы должны подробнее рассказать об этом.

— Вы совершенно правы, милорд, — согласился Браун. — Мой рассказ будет недолгим.

Он убрал томик в кожаной обложке в карман своего пальто.

— Мы узнали все необходимое из этой книги, но вы можете изучить ее, если захотите убедиться в моей правоте. Негр, который только что вышел отсюда, — один из самых опасных людей на свете, потому что европейский разум сочетается в нем с инстинктами каннибала. Он превратил обычную ритуальную бойню, принятую у его соплеменников, в очень современное и даже научное тайное общество убийц. Он не знает, что мне известно об этом; впрочем, я и сам не могу это доказать.

После небольшой паузы священник продолжил свой рассказ:

— Если бы я хотел кого-то убить, какой наилучший способ можно найти, чтобы остаться наедине с жертвой?

Глаза лорда Пули холодно блеснули, когда он посмотрел на маленького священника.

— Если вы хотите кого-то убить, то я бы посоветовал сделать это, — язвительно произнес он.

Отец Браун покачал головой, словно убийца с гораздо более обширным опытом.

— Фламбо говорил то же самое, — со вздохом отозвался он. — Но подумайте вот о чем. Чем более одиноким человек себя чувствует, тем меньше вероятность, что он окажется в полном одиночестве. Он окружен пустыми пространствами, и как раз э го делает его более заметным. Разве вы никогда не видели одинокого пахаря с вершины холма или одинокого пастуха посреди долины? Приходилось ли вам прогуливаться вдоль прибрежных утесов и видеть одинокого человека, бредущего по песку? Если бы он раздавил краба или, скажем, убил своего кредитора, разве вы бы не узнали об этом? Нет, нет и нет! Для умного убийцы, такого как вы или я, такой план совершенно не подходит.

— Но какой другой план можно придумать?

— Только один, — ответил священник. — Нужно сделать так, чтобы все остальные смотрели в другую сторону. Человека задушили рядом с большой трибуной в Эпсоме. Каждый мог бы видеть эго, когда трибуна была пустой, — любой бродяга в кустах или проезжающий мимо автомобилист. Но никто этого не заметит, когда трибуна набита до отказа, болельщики ревут, а их фавориты забивают — или не забивают — победный гол. Затянуть удавку на горле и затащить тело за створку ворот можно в несколько мгновений, при условии, что время выбрано правильно.

Он повернулся к Фламбо:

— То же самое, разумеется, произошло с беднягой, который лежал под эстрадой. Его опустили в пролом (то был не случайный пролом) в кульминационный момент представления, когда смычок великого скрипача или голос великого певца выводил чарующие рулады. Точно так же и здесь нокаутирующий удар оказался бы не единственным. Этому грязному трюку Черный Нед научился у старого бога гонгов.

— Кстати, о Мальволи... — начал было лорд Пули.

— Мальволи не имеет к этому никакого отношения, — сказал священник. — Осмелюсь предположить, он привез с собой нескольких итальянцев, но те милейшие люди, о которых вы говорили, — вовсе не итальянцы. Это октероны и всевозможные африканские полукровки разных мастей. Боюсь, что мы, англичане, считаем всех иностранцев похожими друг на друга, если они смуглые и грязные. Кстати, — с улыбкой добавил он, — у меня есть подозрение, что англичане не смогут провести тонкое различие между нравственным характером моего вероисповедания и культом вуду.

Яркие краски весны расцветили побережье Сивуда, наводненное отдыхающими семьями и душевыми кабинками, бродячими проповедниками и негритянскими музыкантами, до того как друзья снова увидели его, но задолго до окончания разбирательства по делу странного тайного общества. Почти повсюду знание об их загадочной цели умирало вместе с ними.

Труп человека из отеля был найден в море, где он дрейфовал вдоль берега, словно масса спутанных водорослей. Его правый глаз навеки закрылся, но левый был широко раскрыт и блестел, как стекло, в лунном свете. Черного Неда настигли в нескольких милях от городка, но он смог уложить трех полисменов своим знаменитым ударом левой. Оставшийся в живых офицер был настолько поражен и огорчен этим обстоятельством, что негру удалось уйти. Но этого было достаточно, чтобы зажечь энтузиазм всех английских газетчиков, и около двух месяцев главная цель Британской империи заключалась в том, чтобы помешать «отчаянному негру» выбраться из страны морским путем. Людей, чье телосложение хотя бы отдаленно напоминало его мощную фигуру, подвергали тщательнейшим допросам и заставляли тереть лицо, как будто белую кожу можно имитировать с помощью меловой маски. Каждый английский негр попал под особый контроль и был вынужден регулярно являться в полицию, а суда, выходящие из английских портов, скорее приняли бы на борт василиска, чем темнокожего человека. Люди узнали, какой ужасной, огромной и безмолвной была власть жестокого тайного общества, и к апрелю, когда Фламбо и отец Браун прогуливались но набережной вдоль парапета, «черный человек» означал для Англии почти то же самое, что некогда означал для Шотландии.

— Должно быть, он все еще в Англии, и притом отлично спрятался, — заметил Фламбо. — Его бы нашли в любом порту, даже если бы он выбелил лицо.

— Видите ли, он действительно умный человек, — извиняющимся тоном произнес отец Браун. — И я уверен, что он не станет делать ничего подобного.

— Хорошо, тогда что же он сделает?

— На его месте я бы зачернил лицо, — ответил отец Браун.

— Ну это уже чересчур, мой дорогой друг! — со смехом сказал Фламбо, облокотившийся на парапет.

Отец Браун, тоже опершийся на парапет, незаметным движением пальца указал на вымазанных сажей музыкантов, которые играли на эстраде, старательно изображая негров.