Где-то в Бромптоне или в Кенсингтоне есть бесконечно длинная улица с высокими и богатыми, но большей частью пустующими домами, похожая на аллею гробниц. Даже ступени, которые вели к темным парадным, кажутся такими же крутыми, как ступени пирамид; поневоле задумаешься, стоит ли стучать в дверь, если ее может открыть мумия. Но самое гнетущее впечатление вызывает телескопическая протяженность серых фасадов и их неизменная последовательность. Страннику, идущему по улице, начинает казаться, что он никогда не дойдет до перекрестка или хотя бы до перерыва этой стройной цепи.

Впрочем, есть одно исключение — совсем небольшое, но усталый путник готов приветствовать его едва ли не криком восторга. Это нечто вроде извозчичьего двора между высокими особняками, всего лишь дверная щель по сравнению с улицей. По господской милости здесь приютилась крошечная пивная, или таверна, для конюхов и кучеров. В самой его обшарпанности и незначительности есть что-то жизнерадостное, свободное и задорное. У подножия этих серых гигантов он похож на жилище гнома с приветливо освещенными окнами.

Случайный прохожий, оказавшийся па улице возле таверны в один почти сказочно ясный осенний вечер, мог бы увидеть руку, отодвинувшую в сторону красную гардину, которая вместе с большой белой надписью на стекле наполовину скрывала, что творится внутри. Лицо, выглянувшее наружу, показалось бы ему простодушной физиономией домового. Оно принадлежало человеку с безобидной фамилией Браун, священнику из Кобхоула в Эссексе, ныне служившему в Лондоне. Его друг, частный сыщик Фламбо, сидел напротив и заносил в записную книжку последние заметки по делу, недавно раскрытому в окрестности. Они сидели за столиком у окна, когда священник решил отодвинуть штору и выглянуть наружу. Он подождал, пока незнакомец на улице не прошел мимо, и опустил штору. Взгляд круглых глаз отца Брауна остановился на крупных белых буквах, нанесенных на стекле над его головой, потом рассеянно скользнул по соседним столикам, где можно было увидеть лишь землекопа с кружкой пива и сыром и рыжеволосую девушку со стаканом молока. Заметив, что его друг убрал записную книжку, Браун негромко сказал:

— Если у вас есть десять минут, мне хотелось бы, чтобы вы проследили за тем человеком с фальшивым носом.

Фламбо удивленно посмотрел на него, но во взгляде рыжеволосой девушки мелькнуло нечто большее, чем удивление. Она носила простое, даже мешковатое, бежевое платье, но, несомненно, была аристократкой и даже, если присмотреться, довольно надменной особой.

— Человек с фальшивым носом? — повторил Фламбо. — Кто это?

— Понятия не имею, — ответил отец Браун. — Но хотел бы, чтобы вы это разузнали, и прошу оказать мне эту услугу. Он пошел туда, — священник ткнул большим пальцем через плечо одним из своих неприметных жестов, — и вряд ли успел пройти дальше третьего фонаря. Мне нужно лишь знать, в какую сторону он направляется.

Фламбо, на лице которого озадаченность боролась с любопытством, несколько мгновений смотрел на своего друга. Потом, поднявишсь из-за стола, он протиснул свою мощную фигуру в маленькую дверь миниатюрной таверны и растворился в сумерках.

Отец Браун достал из кармана книжицу и принялся невозмутимо читать ее, словно не замечая того, что рыжеволосая девушка покинула свой столик и уселась напротив него. Наконец она подалась вперед и тихо, напряженно спросила:

— Почему вы это сказали? Откуда вы знаете, что нос фальшивый?

Священник поднял тяжелые веки, дрогнувшие, словно от замешательства, и с сомнением посмотрел на белую надпись на стеклянном фасаде таверны. Девушка проследила за его взглядом и озадаченно нахмурилась.

— Нет, — сказал отец Браун, как будто отвечая на ее мысль. — Здесь написано не «овин», как мне самому недавно почудилось, а «пиво».

— Ну и что? — поинтересовалась девушка. — Какая разница, что там написано?

Блуждающий взгляд священника остановился на легком холщовом рукаве ее платья, расшитого по краю простым, но изящным узором, который отличал его от обычной грубой одежды и делал больше похожим на рабочий наряд начинающей художницы. По-видимому, он нашел в этом пищу для размышлений, но его ответ был очень медленным и неуверенным.

— Видите ли, мадам, снаружи это место выглядит вполне прилично, — сказал он, — но дамы вроде вас обычно... обычно думают иначе. Они никогда не заходят в подобные заведения по своей воле, кроме разве что...

— Что? — нетерпеливо спросила она.

— Кроме немногих несчастных, которые заходят не для того, чтобы выпить молока.

— Вы очень необычный человек, — промолвила молодая женщина. — К чему вы клоните?

— Не стоит беспокоиться, — мягко ответил священник. — Я хочу лишь вооружиться знаниями, чтобы помочь вам, если вы захотите обратиться ко мне за помощью.

— Но почему мне может понадобиться помощь?

Отец Браун продолжил свой полусонный монолог:

— Вы зашли сюда не для того, чтобы повидаться со своей протеже или с бедными друзьями, иначе сразу прошли бы в другие комнаты... И не потому, что вам стало нехорошо, иначе вы обратились бы к хозяйке заведения, вполне почтенной женщине... Кроме того, вы совсем не выглядите больной, только подавленной... Эта улица — единственная в своем роде старая длинная аллея, и дома по обе стороны заперты... Я могу лишь предположить, что вы увидели позади кого-то, с кем не хотели встречаться, и скромная таверна оказалась вашим единственным убежищем в этой каменной пустыне... Надеюсь, я не вышел за рамки приличия, когда позволил себе взглянуть на человека, который прошел мимо сразу же после вашего появления... Он показался мне недостойным, а вы внушаете доверие... Я был готов прийти на помощь, если бы он стал досаждать вам, вот и все. Что касается моего друга, он скоро вернется и определенно не сумеет ничего выяснить, бродя по такой улице... Впрочем, я и не надеялся на это.

— Тогда зачем вы отослали его? — воскликнула девушка, подавшись вперед с еще большим любопытством. У нее было гордое, подвижное лицо со здоровым румянцем и римским носом, как у Марии-Антуанетты.

Священник впервые пристально посмотрел на нее.

— Я надеялся, что вы обратитесь ко мне, — ответил он.

В ее взгляде на мгновение промелькнула сумрачная тень гнева, но потом, несмотря па тревогу, уголки ее губ изогнулись в улыбке.

— Если вы гак хотите поговорить со мной, то, наверное, ответите на мой вопрос, — почти сурово сказала она и добавила после небольшой паузы: — Позвольте спросить еще раз: почему вы думаете, что этот человек носит фальшивый нос?

— Воск всегда немного размягчается в такую погоду, — простодушно ответил отец Браун.

— Но это же просто кривой нос, — возразила девушка.

Священник, в свою очередь, улыбнулся ей.

— Я не говорю, что такой нос станут заводить только из щегольства, — сказал он. — Думаю, он носи т фальшивый нос как раз потому, что настоящий гораздо красивее.

— Но почему? — настаивала она.

— Помните детский стишок? — рассеянно спросил Браун. — «Человек был кривоногий и пошел кривой дорогой...» Похоже, этот человек пошел по очень кривой дорожке, следуя за своим носом.

— Да, но почему он это сделал? — дрогнувшим голосом спросила она.

— Не хочу принуждать вас к откровенности, — спокойно отозвался отец Браун, — но думаю, вы можете гораздо больше рассказать мне о нем, чем я могу рассказать вам.

Девушка вскочила и нервно стиснула руки, словно собираясь уйти, но потом медленно опустила их и снова уселась напротив священника.

— Вы таинственнее всех остальных загадок, — жалобно сказала она. — Но мне кажется, у вашей тайны есть сердце.

— Мы больше всего боимся лабиринта, где нет центра, — тихо ответил священник. — Именно поэтому атеизм — всего лишь ночной кошмар.

— Я все вам расскажу, — устало сказала рыжеволосая девушка. — Не скажу только, зачем я это делаю, потому что сама не знаю.

Она подергала краешек заштопанной скатерти и продолжала:

— Кажется, вы можете разобраться, где снобизм, а где нет, и, если я скажу, что принадлежу к старинному роду, вы поймете, что это необходимая часть истории. Главная опасность таится в замшелых высоких принципах моего брата — noblesse oblige и все прочее в таком роде. Вообще-то, меня зовут Кристабел Карстерс; возможно, вы слышали о моем отце, полковнике Карстерсе, который собрал знаменитую коллекцию римских монет. Я не смогу описать вам своего отца, достаточно сказать, что он сам был очень похож на римскую монету. Он был такой же красивый, настоящий и ценный, такой же металлический и устаревший. Он больше гордился своей коллекцией, чем фамильным гербом, и этим все сказано. Но эксцентричный характер отца сильнее всего проявился в его завещании. У него было два сына и одна дочь. Он поссорился с одним из сыновей, моим братом Джайлсом и отправил его в Австралию, положив небольшое содержание. Потом он составил завещание, по которому его коллекция доставалась в наследство моему брату Артуру вместе с еще более мизерным содержанием. Для отца это была высшая честь, какую он мог оказать, — награда за верность Артура, его высокие нравственные качества и за успехи в математике и экономике, которых он уже добился в Кембридже. Отец оставил мне практически все свое значительное состояние, и я уверена, что он сделал это в знак презрения ко мне.

Вы могли бы подумать, что Артур имел право сетовать на судьбу, но он точно такой же, как мой отец. Хотя в ранней юности у него были кое-какие разногласия с отцом, но, как только он вступил во владение коллекцией, он стал похож на языческого жреца, всецело преданного своему храму. Он объединил римскую мелочь с честью семьи Карстерсов в такой же жесткой, идолопоклоннической манере, как и отец. Он вел себя так, как будто все древнеримские добродетели должны были стоять на страже древнеримских монет. Он забыл о развлечениях и ничего не тратил на себя; он жил ради коллекции. Часто он даже не утруждал себя необходимостью переодеваться для простой трапезы и целыми днями бродил в старом буром халате среди перевязанных свертков из бурой бумаги, к которым не разрешалось прикасаться никому, кроме него. Со своим бледным узким лицом, да еще в этом халате, похожем на рясу, он напоминал старого монаха-отшельника. Впрочем, иногда он появлялся одетым как модный джентльмен, но это случалось лишь в тех случаях, когда он отправлялся в Лондон на распродажу или в антикварную лавку для пополнения коллекции Карстерсов.

Если вы знаете молодых людей, то вас не удивит, что все это нагоняло на меня тоску. В таком состоянии начинаешь думать, что хотя древние римляне, наверное, были очень хороши, но всему свое время. Я fie такая, как Артур; мне хочется получать удовольствие ради самого удовольствия. От матери мне достались не только рыжие волосы, но и целая куча романтической чепухи. Бедный Джайлс был таким же, и я думаю, древнеримская атмосфера нашего дома отчасти оправдывает его поведение, когда он действительно совершил неблаговидный поступок и едва избежал тюрьмы. Но, как вы вскоре услышите, он вел себя не хуже, чем я.

Теперь я подхожу к самой бестолковой части моего рассказа. Такому умному человеку, как вы, нетрудно догадаться, какие события могут внести разнообразие в жизнь своенравной семнадцатилетней девчонки. Сейчас я так потрясена более ужасными событиями, что с трудом могу разобраться в своих чувствах, а потому не знаю, считать ли их никчемным флиртом или хранить как память о разбитом сердце. Тогда мы жили в маленьком приморском курорте в Южном Уэльсе. У отставного морского капитана, жившего по соседству, был сын лет на пять постарше меня. Он дружил с Джайлсом до того, как брат уехал в колонию. Его имя не относится к моей истории, но я скажу, что его звали Филип Хоукер, раз уж обещала все вам рассказать. Мы вместе ловили креветок и разговаривали, предполагая, что любим друг друга; во всяком случае, он говорил, что любит меня, а я думала, что люблю его. Если я скажу, что у него были кудрявые каштановые волосы и чеканное лицо, бронзовое от морского загара, то уверяю вас, это не ради него, а ради фактов, потому что его внешность стала причиной одного странного совпадения.

Однажды летним вечером, когда мы с Филипом собирались пойти за креветками, я с нетерпением ждала в гостиной, пока Артур раскладывал пакетики с недавно приобретенными монетами и постепенно переносил эти пакетики в музейный кабинет, который находился в задней части дома. Как только я услышала, как тяжелая дверь наконец закрылась за ним, то сбегала за своим шотландским беретом и сетью для креветок и уже собиралась выскользнуть наружу, когда увидела, что брат забыл одну монетку, блестевшую на длинной скамье у окна. Это была бронзовая монета, и ее цвет в сочетании с римским профилем и гордой посадкой головы на длинной крепкой шее делал изображение Цезаря почти точным портретом Филипа Хоукера. Тут я вдруг вспомнила, как Джайлс когда-то рассказывал Филипу о старинной монете с его профилем и как Филин хотел заполучить ее. Наверное, вы можете представить, какой сонм глупых и необузданных мыслей закружился у меня в голове. Мне казалось, что я получила подарок от доброй феи. Мне казалось, что, если я сейчас убегу с этой монеткой и отдам ее Филину, словно необыкновенное обручальное кольцо, это свяжет нас навеки. Но ту г передо мной словно разверзлась пропасть, и я осознала весь ужас своего намерения. Особенно невыносимой, словно прикосновение к раскаленному утюгу, была мысль о том, что подумает Артур. Один из Карстерсов стал вором, укравшим сокровище Карстерсов! Думаю, мой брат пожелал бы, чтобы меня сожгли, как ведьму, на костре за подобное преступление. Но сама мысль о такой фанатичной жестокости пробудила во мне былую неприязнь к его ветхой антикварной мелочности. Я вспомнила о своем стремлении к юности и свободе, взывавшей ко мне с морского берега. Снаружи ярко светило солнце и дул ветер; желтые головки садовых цветов постукивали по оконному стеклу. Я подумала об этом живом золоте, манящем меня со всех цветущих лугов на свете, а потом — о тусклом, мертвом золоте, бронзе и меди в запыленной коллекции моего брата, разрастающейся день ото дня, пока жизнь проходила мимо. Природа наконец вступила в схватку с коллекцией Карстерсов.

Но природа древнее коллекции Карстерсов. Когда я бежала по улицам к морю с монеткой, зажатой в кулаке, мне казалось, что за мной гонится вся Римская империя и все предки Карстерсов. Не только старинный серебряный лев с фамильного герба ревел мне вслед, но и все орлы со штандартов Цезаря хлопали крыльями и хрипло кричали, устремляясь за мной. Но мое сердце воспаряло все выше, словно детский воздушный змей; наконец я пробралась через рыхлые песчаные дюны и вышла на ровный сырой песок пляжа, где Филип уже стоял по щиколотку в мелкой блестящей воде примерно в ста ярдах от берега. Закатное небо ярко алело, и длинная полоса мелководья, где вода на полмили не поднималась выше колена, была словно объята рубиновым пламенем. Я оглянулась назад только после того, как сняла туфли и чулки и добрела по воде к нему. Мы были совершенно одни в круге морской воды и песка, и тогда я вручила ему монету с профилем Цезаря.

В этот момент мне вдруг почудилось, что какой-то человек, стоявший далеко на песчаных дюнах, пристально смотрит на меня. Тогда я подумала, что у меня просто разыгрались нервы, потому что он был лишь темным пятнышком на расстоянии, и я только могла разглядеть, что он стоит неподвижно и смотрит вдаль, немного склонив голову набок. Не было никаких разумных оснований полагать, что он смотрит именно на меня; он мог смотреть на корабль, любоваться закатом, наблюдать за морскими чайками или поглядывать на людей, иногда проходивших вдоль берега между нами. Тем не менее мое первое впечатление оказалось пророческим, потому что он бодро зашагал прямо к нам по широкому пляжу. По мере его приближения я разглядела, что он был смуглым и бородатым, а его глаза скрывались за темными очками. Он был бедно, но с достоинством одет во все черное, от старого черного цилиндра до прочных черных ботинок. Нс снимая обуви, он без колебания вошел прямо в море и устремился ко мне с неуклонностью выпущенной пули.

Не могу описать, какое изумление, смешанное с ужасом, охватило меня, когда он безмолвно переступил границу между водой и сушей. Он как будто шагнул с утеса и преспокойно продолжал идти по воздуху. Наверное, такое чувство можно испытать, если дом вдруг взлетит в небо или у человека отвалится голова. Он всего лишь промочил ноги, но мне он казался демоном, пренебрегающим законами природы. Если бы он хоть немного помедлил у края воды, все было бы иначе, но он так пристально смотрел на меня, как будто не замечая океана. Филип стоял в нескольких ярдах спиной ко мне, склонившись над сетью. Незнакомец остановился в двух шагах от меня; вода плескалась вокруг его лодыжек, не доходя до коленей. Потом он произнес с очень четким и довольно жеманным выговором: «Не затруднит ли вас облагодетельствовать кого-то еще монеткой с другой надписью?»

Его внешность была вполне нормальной, за одним исключением. Темные очки оказались не черными, а синими, какие часто можно видеть в наши дни, а глаза за ними не бегали по сторонам, а прямо смотрели на меня. Темная борода не была длинной или растрепанной, но он выглядел заросшим, потому что борода начиналась очень высоко, сразу под скулами. Его лицо не было землистым или мертвенно-бледным — напротив, молодым и здоровым, но этот бело-розовый восковой глянец почему-то казался еще ужаснее. Единственной странной чертой был его нос, в целом правильной формы, но свернутый в сторону на кончике, как будто кто-то стукнул по нему игрушечным молоточком, когда он еще не затвердел. Это нельзя было назвать уродством, но я опять не могу передать словами, что за кошмар мне довелось пережить. Он стоял передо мной словпо жуткое морское чудовище, вынырнувшее из кроваво-красных вод. Не знаю, почему искривленный нос так сильно подействовал на мое воображение. Он как будто мог сдвигать нос пальцем из стороны в сторону и только что сделал это.

«Если вы окажете скромное вспомоществование, — продолжал он с тем же диковинным педантичным выговором, — это может избавить меня от необходимости общения с другими членами вашей семьи».

Тут я поняла, что меня шантажируют за кражу бронзовой монеты, и все мои суеверные страхи и сомнения поглотил один всеобъемлющий, но простой вопрос. Как он узнал? Я украла монету, поддавшись внезапному порыву; я, несомненно, была одна, потому что всегда старалась уходить из дому незамеченной, когда отправлялась на свидания с Филипом. Никто вроде бы не преследовал меня на улице, но даже если за мной следили, они не могли просветить рентгеновскими лучами монетку, зажатую в кулаке. Человек, стоявший на песчаных дюнах, с таким же успехом мог увидеть мой подарок Филипу, как и подстрелить муху в глаз, подобно сказочному герою.

«Филип! — беспомощно воскликнула я. — Спроси этого человека, что ему нужно?»

Когда Филип наконец оторвался от починки сети, его лицо покраснело, словно от гнева или стыда, а может быть, лишь оттого, что он работал нагнувшись, или от алого вечернего света.

«Перестаньте!» — хрипло бросил он незнакомцу и, сделав мне знак следовать за ним, направился к берегу. Он забрался на каменный волнолом, который вел к подножию песчаных дюн; вероятно, он полагал, что этому демону будет труднее идти по скользким, облепленным водорослями зеленым камням, чем нам самим, молодым и привычным к такому пути. Но мой преследователь двигался так же ловко, как и разговаривал, и не отставал от нас, выбирая дорогу и подбирая фразы. Я слышала его тихий ненавистный голос, доносившийся сзади,

но когда мы перевалили через песчаные дюны, то терпение Филипа, которое обычно казалось неисчерпаемым, наконец лопнуло. Он внезапно повернулся и сказал: «Уходите! Сейчас я не могу говорить с вами».

Стоило незнакомцу приблизиться и открыть рот, как Филип врезал ему в челюсть, так что тот скатился с вершины песчаного холма. Я видела, как он копошился внизу, весь облепленный песком.

Этот удар немного утешил меня, хотя и мог отягчить положение, но Филип не выказал обычного восторга по поводу своей молодецкой удали. Хотя он, как всегда, был нежен со мной, по выглядел озабоченным. Прежде чем я успела расспросить его, он расстался со мной у ворот своего дома. На прощание он сделал два замечания, которые показались мне очень странными. Он сказал, что с учетом всех обстоятельств я должна вернуть монету в коллекцию, но ему нужно «временно» оставить ее у себя. Потом он внезапно и без какой-либо связи е предыдущими словами добавил: «Ты знаешь, что Джайлс вернулся из Австралии?»

Дверь таверны распахнулась, и огромная тень сыщика Фламбо упала на стол. Отец Браун представил его в своей мягкой, но убедительной манере, упомянув о его опыте и сочувственном отношении к подобным делам, и вскоре девушка почти неосознанно стала рассказывать свою историю уже двум слушателям. После того как Фламбо поклонился и сел за стол, он вручил священнику листок бумаги. Браун с некоторым удивлением принял записку и прочитал: «Кеб до Уэгга-Уэгга, 379, Мэйфкинг-авеню, Путни».

Девушка продолжила свой рассказ:

— Пока я шла домой по крутой улочке, в голове у меня царил полный сумбур, который не прояснился, когда я подошла к крыльцу и увидела молочный бидон и мужчину со скособоченным носом. Судя по молочному бидону, все слуги отсутствовали, а мой брат Артур, бродивший по мрачному кабинету в своем буром халате, конечно же, не слышал звонка или не захотел отвечать. Таким образом, никто в доме не мог мне помочь, кроме брата, чья помощь была бы гибельной для меня. В отчаянии я сунула два шиллинга в руку этого ужасного человека и попросила его прийти через несколько дней, когда я все обдумаю. Он ушел с недовольным видом, но быстрее, чем я ожидала, — возможно, падение с холма кое-чему его научило. Я же с каким-то мстительным удовольствием смотрела на песчинки, прилипшие к его удалявшейся спине. Примерно через шесть домов он завернул за угол.

Я вошла домой, заварила чай и попыталась собраться с мыслями. Я сидела у окна гостиной и смотрела в сад, еще озаренный предзакатным светом, но мои мысли блуждали где-то далеко, а взгляд скользил по лужайкам, цветочным горшкам и клумбам, не останавливаясь ни на чем. Тем сильнее было мое потрясение, когда я наконец заметила его.

Человек или демон, которому я недавно велела уйти прочь, неподвижно стоял посреди сада. Все мы читали о бледных призраках в темноте, но это видение было более ужасным, чем любое другое. Хотя он отбрасывал длинную тень, его фигура купалась в солнечных лучах. Его лицо не было бледным, но имело тот розоватый восковой оттенок, какой можно видеть у манекенов. Он стоял лицом ко мне, и я не могу передать, как жутко он выглядел среди тюльпанов и других ярких, высоких, почти оранжерейных цветов. Он выглядел так, как будто мы поставили восковую фигуру вместо статуи в центре сада.

Почти в тот момент, когда он заметил мое движение в окне, он повернулся и выбежал из сада через открытую заднюю калитку, которой, несомненно, воспользовался, чтобы попасть туда. Такая необычная робость настолько отличалась от дерзости, с которой он приблизился ко мне на мелководье, что я испытала смутное облегчение. Я подумала, что он, наверное, больше боится встречи с Артуром, чем мне казалось. Так или иначе, я наконец успокоилась и пообедала в одиночестве, потому что нельзя было тревожить Артура, когда он работал в музее. Мои мысли, освободившись от незнакомца, обратились к Филипу, и я, кажется, немного замечталась. Я смотрела на другое окно, незанавешенное, но уже черное, как грифельная доска, потому что на улице совсем стемнело. Вскоре мне показалось, что по другую сторону оконного стекла ползет какое-то маленькое существо вроде улитки. Когда я всмотрелось пристальнее, оно стало больше похоже на человеческий палец, прижатый к стеклу. Мои страхи пробудились одновременно с храбростью; я подбежала к окну и отпрянула с придушенным воплем, который мог бы услышать любой человек в доме, кроме Артура.

Это был не палец и тем более не улитка, а побелевший кончик кривого носа, прижавшийся к оконному стеклу. Лицо за ним сначала оставалось смутным пятном, но потом я рассмотрела серые призрачные глаза. Я захлопнула ставни, бросилась в свою комнату и заперлась изнутри. Но когда я пробегала мимо, могу поклясться, что во втором черном окне гостиной снова возникло существо, похожее на белого слизняка.

В конце концов, лучше всего было обратиться к Артуру. Если этот тип все время шастал вокруг дома, как кошка, у него на уме могло быть нечто похуже, чем шантаж. Брат мог выгнать меня и проклясть навеки, но как джентльмен он должен был заступиться за меня. После десятиминутного размышления я спустилась вниз, постучала в дверь кабинета и вошла туда, где меня ожидало последнее, самое ужасное зрелище.

Кресло моего брата пустовало, а он сам, наверное, куда-то ушел. Но человек с кривым носом сидел и дожидался его возвращения, не снимая цилиндра и бесстыдно читая одну из его книг. Его лицо было спокойным и сосредоточенным, но кончик носа по-прежнему оставался самой подвижной частью и как будто только что повернулся слева направо, наподобие слоновьего хобота. Незнакомец производил гнетущее впечатление, когда он преследовал меня и следил за мной, но его невнимание к моему присутствию было еще более пугающим.

Кажется, я громко закричала, но это не имеет значения. В итоге я отдала ему все свои деньги, включая ценные бумаги, которые, вообще-то, не имела права трогать, хотя они принадлежали мне. Он наконец ушел с отвратительно тактичными и многословными извинениями, а я без сил опустилась на стул, опустошенная во всех смыслах. В тот вечер меня спасла чистая случайность. Артур внезапно уехал в Лондон за покупками и вернулся поздно, но был в превосходном настроении, гак как почти обеспечил покупку нового сокровища, которое должно было украсить даже коллекцию Карстерсов. Он так радовался, что я едва не осмелилась признаться в краже меньшей драгоценности, но он мог думать только о своих грандиозных планах и больше ни на что не обращал внимания. Поскольку сделка все еще могла сорваться в любой момент, он настоял на том, чтобы я немедленно собрала вещи и отправилась с ним на квартиру, которую он уже снял в Фулхэме, чтобы находиться поближе к антикварной лавке. Так я невольно сбежала от своего недруга глухой ночью... но и от Филипа тоже. Мой брат часто посещал музей Южного Кенсингтона, и ради того, чтобы найти себе хотя какое-то занятие, я заплатила за несколько уроков в художественной школе при музее. Сегодня вечером я как раз возвращалась оттуда и вдруг заметила этот ходячий ужас, бредущий по длинной прямой улице... а все остальное было так, как сказал этот джентльмен.

Мне почти нечего добавить. Я не заслуживаю помощи, не сомневаюсь в справедливости моего наказания и не собираюсь жаловаться. Так и должно было случиться. Но меня по-прежнему мучает вопрос: как это могло произойти? Может быть, это небесная кара? Каким образом кто-то, кроме меня и Филипа, мог знать о том, что я дала ему крошечную монету посреди моря?

— Проблема действительно необычная, — признал Фламбо.

— Не такая необычная, как ее решение, — довольно грустно заметил отец Браун. — Мисс Карстерс, вы будете дома, если мы зайдем к вам на квартиру в Фулхэме через полтора часа?

Девушка посмотрела на него, потом встала и натянула перчатки.

— Да, — ответила она и направилась к выходу. — я буду на месте.

В тот вечер сыщик и священник продолжали обсуждать странное дело, приближаясь к дому в Фулхэме, который выглядел слишком убогим и обшарпанным даже для временного проживания семейства Карстерсов.

— Разумеется, поверхностный человек сначала подумал бы о брате из Австралии, который уже попадал в дурную историю, а теперь неожиданно вернулся и который как раз может выбрать себе гнусных сообщников, — сказал Фламбо. — Но я не понимаю, каким образом он мог оказаться замешанным в этом деле, если только...

— Если что? — терпеливо спросил его спутник.

Фламбо понизил голос:

— Если только ее возлюбленный тоже не причастен к этому и не является главным злодеем. Австралиец знал, что Хоукер хочет заполучить монету, но я не представляю, как он узнал, что это произошло на самом деле, если только сам Хоукер не подал условный знак ему или его сообщнику на берегу.

— Верно, — уважительно согласился священник.

— Вы обратили внимание на другую вещь? — энергично продолжал Фламбо. — Этот Хоукер слышит, как оскорбляют его возлюбленную, но ничего не делает, пока нс поднимается на вершину песчаного холма, где он может выйти победителем в инсценированной драке. Если бы он ударил сообщника на скользком волноломе, то мог бы случайно покалечить его.

— Тоже верно, — кивнул отец Браун.

— Теперь начнем сначала. Для самоубийства достаточно одного человека, для убийства нужны двое, но для шантажа нужны как минимум трое.

— Почему? — мягко спросил священник.

— Но это же очевидно! — воскликнул его друг. — Одного человека шантажируют, другой угрожает разоблачением, но должен быть по крайней мере еще один, которого ужаснет это разоблачение.

— Вы пропустили один логический таг, — сказал священник после долгой задумчивой паузы. — В идеальном случае нужны три человека, но в качестве действующих лиц достаточно двоих.

— Что вы имеете в виду? — спросил его собеседник.

— Почему бы шантажисту не угрожать жертве собственным положением? — тихо спросил Браун. — Допустим, жена становится убежденной трезвенницей, чтобы заставить мужа скрывать его походы в пивную, а потом измененным почерком пишет ему письма, где угрожает рассказать обо всем его жене. Разве это не сработает? Предположим, отец запрещает сыну играть в азартные игры, а потом, выследив его в замаскированном виде, угрожает юноше собственной родительской строгостью? Предположим, но вот мы и на месте, друг мой.

— Господи! — воскликнул Фламбо. — Но вы же не думаете...

Энергичная фигура сбежала по ступенькам крыльца, и в золотистом свете фонаря они увидели профиль, безошибочно похожий на изображение с римской монеты.

— Мисс Карстерс не хотела входить в дом до вашего прихода, — без церемоний сказал Хоукер.

— Вам не кажется, что ей лучше пока оставаться снаружи, где она будет под вашей защитой? доверительным гопом спросил Браун. — Видите ли, мне кажется, вы уже обо всем догадались.

— Да, — ответил молодой человек, понизив голос. — Я догадался еще па пляже, а теперь знаю точно. Поэтому я и ударил его там, где он мог приземлиться на мягкий песок.

Взяв ключ у девушки и монету у Хоукера, Фламбо со своим другом вошел в пустой дом и сразу же направился в гостиную. Там не было никого, кроме человека, которого отец Браун видел из окна таверны. Теперь он стоял у стены, как будто припертый к ней; он выглядел точно так же, если не считать того, что снял черное пальто и теперь был одет в бурый халат.

— Мы пришли, чтобы отдать эту монету ее владельцу, — вежливо сказал отец Браун и протянул монету человеку с кривым носом.

Фламбо закатил глаза.

— Это нумизмат? — поинтересовался он.

— Это мистер Артур Карстерс, — твердо сказал священник. — И он собирает монеты довольно необычным образом.

Лицо мужчины так ужасно побледнело, что скособоченный нос казался отдельным комичным дополнением к его внешности. Тем не менее он заговорил. И в его словах зазвучало достоинство отчаявшегося человека.

— Тогда вы увидите, что я не утратил всех семейных качеств, --сказал он, быстро повернулся и прошел во внутреннюю комнату, захлопнув за собой дверь.

— Остановите его! — крикнул отец Браун, отскочив в сторону и едва не налетев на стул. Со второго мощного рывка Фламбо распахнул дверь, но было уже поздно. В мертвой тишине Фламбо подошел к телефону и вызвал врача и полицию.

На полу валялась пустая лекарственная склянка. На столе лежало тело мужчины в буром халате среди лопнувших и прорвавшихся пакетов из бурой оберточной бумаги, откуда высыпались не римские, а вполне современные английские монеты.

Священник поднял монету с бронзовым профилем Цезаря.

— Это все, что осталось от коллекции Карстерсов, — сказал он. После небольшой паузы он продолжал с еще большей мягкостью, чем обычно: — Жестокий отец составил несправедливое завещание, и, как видите, сын все-таки затаил обиду. Он возненавидел доставшиеся ему римские деньги и возлюбил настоящие деньги, в которых ему было отказано. Он не только распродавал коллекцию по частям, но постепенно опускался к самым низменным способам заработка и дошел до шантажа членов собственной семьи. Он шантажировал своего брата, вернувшегося из Австралии, за незначительное и уже забытое правонарушение (поэтому он взял кеб до Уэгга-Уэгга в Путни). Он шантажировал свою сестру за кражу, которую сам же подстроил и только сам мог заметить. Кстати, этим объясняется ее сверхъестественная догадка, когда она увидела его вдалеке на песчаных дюнах. Сама фигура и походка, даже в отдалении, чаще позволяют распознать человека, чем загримированное лицо с близкого расстояния.

Наступила очередная пауза.

— Что ж, — проворчал сыщик, — великий нумизмат оказался всего лишь обычным скрягой.

— Так ли уж велика разница? — спросил Браун все тем же странным мечтательным тоном. — Разве то, что плохо для скупца, не так же плохо для нумизмата? Разве что... «Не сотвори себе кумира и никакого изображения... не поклоняйся им и не служи им, ибо Я...» Но нужно посмотреть, как там поживают наши бедные молодые люди.

— Думаю, несмотря ни на что, они поживают очень хорошо, — отозвался Фламбо.