Часть 1
Лето
Глава 1
Пожелав сыну спокойной ночи, мать заперла Нобору в спальне. А если в доме случится пожар? Мать, конечно же, клянется, что первым делом бросится отпирать его дверь. Интересно, что она скажет, если дверь перекосит от жара, или замочную скважину забьет гарью, или замок заклинит? Тогда ему придется прыгать в окно… Но ведь под окном его спальни — бетонная площадка, а второй этаж дома безнадежно высок.
Поделом ему. Запирать Нобору стали после того, как однажды ночью он сбежал, поддавшись на уговоры Главаря. Сколько его потом ни мучили расспросами, имени своего приятеля он так и не выдал.
За время оккупации их дом на холме Ятодзака — Иокогама, район Нака-ку, квартал Яматэ-тё, — выстроенный покойным отцом, был реквизирован для постоя офицеров чужой армии, его перестроили и установили туалеты даже в спальнях второго этажа. В общем-то, нынешнее заточение не причиняло Нобору неудобств, но для тринадцатилетнего подростка такое положение казалось довольно унизительным.
Однажды утром — он тогда был в доме один — Нобору с досады тщательно обследовал свою комнату.
Граничащая с маминой спальней стена представляла собой огромный встроенный комод. Когда, вымещая обиду, он вытащил из него все ящики и расшвырял по полу одежду, обнаружилось, что одна из ниш пропускает в комнату свет.
Сунув в нее голову, он стал искать источник света. Им оказалось яркое летнее солнце, отраженное от моря и наполнившее пустую соседнюю комнату.
Если хорошенько согнуться, можно устроиться в нише. Даже взрослый, если сожмется как следует, втиснется сюда по пояс.
Сквозь щель родительская спальня показалась Нобору совершенно незнакомой.
Слева у стены блестит латунью двуспальная кровать в новоорлеанском стиле, выписанная отцом из Америки, да так и оставшаяся после его смерти. Кровать аккуратно застелена белым ворсистым покрывалом с большим знаком «К» — фамилия у Нобору Курода. На покрывале валяется темно-синяя соломенная шляпа с длинной бирюзовой лентой. Голубой вентилятор на ночном столике. Справа у окна овальный трельяж — из-за небрежно прикрытых створок льдинкой торчит острый угол зеркала. На трельяже полно бутылочек с одеколоном, пульверизаторов для духов, а еще лиловая бутыль с лосьоном и сверкающая гранями шкатулка с пуховкой, из богемского стекла… Рядом, словно сухая ветка криптомерии, свернулись темно-коричневые кружевные перчатки.
У стены напротив трельяжа диван, торшер, два стула, изящный столик. К спинке дивана льнут пяльцы с незаконченным вышиванием. Теперь это немодно, но мать любит всякое рукоделие. Узора отсюда почти не разглядеть, видно только вышитое наполовину крыло птицы, похоже разноцветного попугая, на серебристо-сером фоне. Тут же валяется чулок. Тонкий бежевый чулок, обвивающий дамасский плетеный диван, создает в комнате странно тревожную атмосферу. Наверняка перед выходом мать заметила на чулке стрелку и наспех переоделась.
В окне только яркое небо и облако, отражающее море и из-за этого кажущееся тугим и глянцевым, будто покрытым эмалью.
Помещение, которое разглядывал сейчас Нобору, ничем не походило на привычную мамину спальню. Казалось, он подглядывает в комнату отлучившейся незнакомки. В комнате безупречной женственностью дышит каждый уголок. В воздухе витает отзвук печального аромата.
Внезапно Нобору посетила странная мысль.
А каким образом возникла эта щель? Сама по себе, или же в доме, где еще недавно стояли на постое оккупанты…
Нобору вдруг представил, что в пыльной нише, где сейчас скорчился он сам, устроилась, скрючившись, фигура солдата. При мысли об этом воздух в тесном пространстве резко сделался кисло-сладким и едва выносимым.
Извиваясь, Нобору задом выбрался наружу и бросился в соседнюю комнату.
Никогда он не забудет того странного чувства.
Помещение, куда он ворвался, совершенно не походило на виденную им загадочную комнату — перед ним была привычная и скучная спальня, вновь превратившаяся в место, где вечерами мать, отложив вышивание и позевывая, помогала ему с домашним заданием. Где она ворчала и жаловалась и где выговаривала ему за вечно криво повязанный галстук. Где внушала ему, что хватит постоянно бегать в мамину спальню якобы взглянуть на кораблики — он ведь уже не ребенок. Где сверяла принесенную из магазина бухгалтерскую ведомость или, подперев щеку, подолгу сидела над таможенными декларациями.
Нобору исследовал щель с этой стороны.
Сразу и не найдешь.
Если хорошенько приглядеться, то там, где по верху деревянной облицовочной панели бежит бордюр со старинной тонкой резьбой, в одном из фрагментов резьбы, среди набегающих друг на друга волн, ловко прячется щель.
Так же стремительно вернувшись в свою комнату, он тщательно свернул и запихал на место разбросанную одежду, аккуратно задвинул ящики и мысленно поклялся не делать в дальнейшем ничего такого, что могло бы привлечь к комоду внимание взрослых.
С тех пор как Нобору обнаружил щель, он — как правило, в те вечера, когда мать особенно к нему придиралась, — едва за ней поворачивался ключ, беззвучно выдвигал ящик и подолгу глядел, как она собирается ко сну. В те вечера, когда она бывала с ним добра, он никогда не подглядывал.
Нобору узнал, что перед сном мать всегда раздевается догола, даже если не так уж и жарко. Большое зеркало находилось в скрытом от его глаз углу комнаты, и, если голая мать подходила к зеркалу слишком близко, подглядывать за ней становилось трудно.
Тело тридцатитрехлетней женщины, регулярно посещавшей теннисный клуб, было все еще стройным и красивым. Обычно перед сном она с головы до ног натиралась духами, а иногда усаживалась на пол перед зеркалом и, уставившись в него рассеянным взглядом, сидела неподвижно, распространяя вокруг аромат духов, такой сильный, что слышно было даже Нобору. В такие моменты Нобору холодел, принимая за кровь алый лак ее ногтей.
Впервые в жизни он так внимательно рассматривал женское тело.
Плечи спускались плавной береговой излучиной, шею и руки покрывал легкий загар, а от основания груди начинались словно светящиеся изнутри белые плодородные поля теплой плоти. Мягкий скос, достигая груди, резко вздымался. Если помять его руками, пурпурные соски поднимались навстречу друг другу. Чуть заметно дышащий живот. Растяжки. О них Нобору вычитал в пыльном красном томе, стоящем на высокой — не дотянуться — полке в отцовской библиотеке.
А потом Нобору увидел и те черные земли. Их никак не получалось рассмотреть, у него даже глаза разболелись от напряжения… Он припомнил множество скабрезных слов, но и с помощью слов ему никак не удавалось проникнуть воображением в темные заросли.
Наверно, его приятели правы и там ничего нет. Просто — дыра в теле. Ничего, кроме пустоты. Интересно, она как-нибудь связана с пустотой его собственного мира?
В свои тринадцать Нобору был уверен, что умен и талантлив (как верили в это все его приятели); что мир — это набор простых правил; что с самого рождения смерть прорастает в человеке корнями и ему ничего не остается, кроме как холить ее и лелеять; что размножение недостойно внимания, а значит, и общество, окутавшее обычную функцию организма такой тайной, — тоже; что отцы и учителя совершают громадное преступление уже тем, что являются отцами и учителями. И значит, смерть отца — Нобору тогда было восемь лет — была событием скорее радостным, чем печальным.
Лунной ночью обнаженная мать, погасив ночник, стояла перед зеркалом! Ощущение пустоты в ту ночь лишило Нобору сна. В мягком лунном свете мир предстал в своей истине — в своей пустоте.
«Если бы только я был амебой… — думал он, — мельчайший организм наверняка в состоянии одолеть окружающий морок. А человеческий — ни то ни се, ничего одолеть не может».
По ночам в открытое окно залетал пароходный гудок. В те вечера, когда мать бывала с ним ласкова, Нобору мог спать, не подглядывая. И тогда он видел сны.
Нобору гордился своим твердым характером и даже во сне не плакал. Сердце у него было твердое, как большой железный якорь, который в любую минуту готов был хладнокровно погрузиться на самое дно, в портовую грязь, залежи битых бутылок, резины и старых башмаков, красных беззубых гребенок и железных пивных крышек… Он мечтал, что однажды вытатуирует якорь на своем сердце.
Как-то в конце летних каникул настала ночь, когда мать была с ним особенно строга.
Настала внезапно, без предчувствий.
Матери с вечера не было дома. Она сказала, что в знак благодарности пригласит на ужин Цукадзаки — второго помощника, который вчера любезно показал Нобору судно. Перед выходом мать, в черном кружевном платье, надетом на карминно-красное белье и повязанном белым шифоновым поясом, выглядела просто прекрасной.
Около десяти вечера она вернулась вместе с Цукадзаки. Нобору встретил их и слушал в гостиной морские рассказы подвыпившего помощника. В пол-одиннадцатого мать отправила Нобору спать. Проводила до двери и заперла на ключ.
Ночь выдалась нестерпимо душной. В нише комода воздух был спертым, и Нобору терпеливо выжидал возле комода, в любую секунду готовый прильнуть к щели. Было далеко за полночь, когда на лестнице раздались долгожданные шаги. Ручка его двери зловеще повернулась в темноте — похоже, кто-то желал убедиться, что дверь заперта. Раньше такого не случалось. Наконец стукнула дверь спальни. Взмокший, Нобору втиснулся в нишу.
В одной из стеклянных створок распахнутого окна отражался свет переместившейся к югу луны. Второй помощник расстегивал на груди рубашку, прислонясь к подоконнику. Нобору видел спину приблизившейся к нему матери, они слились в долгом поцелуе.
Наконец мать, тронув пуговицы на его рубашке и что-то хрипло пробормотав, зажгла тусклый торшер и попятилась в сторону Нобору. Она разделась перед дверцей гардероба, в невидимом его глазу углу комнаты. Грозной змеей просвистел развязываемый пояс, прошуршало, падая, платье. Неожиданно из щели потянуло мамиными любимыми духами. Нобору не предполагал, что этот аромат может быть таким резким и сильным.
Второй помощник, стоя у окна, внимательно смотрел в его сторону. Глаза блестели на смуглом лице в свете торшера.
Соизмерив торшер с собственным ростом, Нобору прикинул рост второго помощника. Явно ниже ста семидесяти. Сто шестьдесят пять, может, чуть выше. Не очень-то крупный мужчина.
Медленно расстегнув пуговицы, Цукадзаки небрежно скинул рубашку.
Почти ровесник матери, он выглядел гораздо моложе и крепче сухопутных мужчин, словно отлитый по судовой матрице. Широкие плечи, квадратные, словно крыша буддийского храма, рельефная волосатая грудь, мускулы, похожие на мотки сизальского троса, — казалось, тело его одето в доспехи из мышц, которые он с легкостью скинет в любую секунду. Наконец Нобору изумленно увидел продирающуюся сквозь густые заросли волос внизу живота, гордо вздымающуюся глянцевую пагоду.
На мощной грудной клетке, подсвеченной тусклым лунным сиянием, четко угадывалось дыхание волосков, рассеивающих причудливые тени. Опасно поблескивающие глаза неотрывно следили за женщиной. Отраженный уличный свет из-за спины ровным золотым окаемом ложился на квадратные плечи, на массивной шее вздувались артерии.
Мама раздевалась долго. Или, может, она специально тянула время.
Внезапно во всю ширину распахнутого окна прозвучал пароходный гудок и заполнил сумрачную комнату. То был крик самого моря, исполненный огромной, не знающей меры, темной навязчивой тоски, до краев загруженный всей страстью черного и гладкого, как китовая спина, океанского течения, памятью сотен тысяч морских походов, восторгов и побед. Пароходный гудок вторгся в стены дома, полный ночного безумия, густой, как черный нектар морских пучин.
Второй помощник резко обернулся и вгляделся в море…
В этот миг Нобору почувствовал, как ему открылось нечто, с самого рождения скрытое в его душе и теперь позволившее ему стать свидетелем свершающегося чуда.
До пароходного гудка он не мог сложить вместе детали неясной картины. Все было готово — баночки с цветной краской ждали своей очереди, — не хватало лишь избытка силы, которая вмиг позволит изображению проявиться на бумажном свитке.
Словно взмах кисти, пароходный гудок придал картине завершенность!
Все и правда было готово — луна, теплый соленый ветер, запах пота, аромат духов, обнаженные тела мужчины и женщины, след на воде от корабля, след в памяти от чужеземных портов, удушливая узкая щель, твердое мальчишечье сердце…
Но пока это были отдельные листочки «карута», не несущие особого смысла. Благодаря пароходному гудку карты вмиг уловили космические связи, наметав неотвратимый круг, в котором соединились он и мать, мать и мужчина, мужчина и море, море и он.
Нобору едва не лишился чувств от духоты и блаженства. Только что на его глазах переплелись тонкие нити, создав священный образ. Их нельзя рвать. Возможно, их создал он сам, тринадцатилетний мальчишка.
«Их нельзя рвать. Если они порвутся, миру конец. Я пойду на все, лишь бы этого не случилось», — думал Нобору, засыпая.
Глава 2
Рюдзи Цукадзаки удивился, проснувшись на незнакомой кровати с латунной спинкой. Соседняя половина пустовала. Постепенно он вспомнил, как, засыпая, женщина говорила, что утром ей надо рано разбудить ребенка. Тот едет в гости к другу в Камакура. Обещала, что проводит сына и сразу вернется домой, а до этого момента просила его вести себя тихо.
Он нащупал часы на ночном столике, повернулся к проникавшему сквозь неплотно прикрытые жалюзи свету, чтобы узнать время. Десять минут девятого. Нобору явно еще не уехал.
Он спал около четырех часов. По чистой случайности лег в то же время, что и обычно после ночной вахты.
Несмотря на короткий сон, взгляд его был бодр, а в теле гибкой пружиной выгнулось все наслаждение прошлой ночи. Потянувшись и скрестив перед собой руки, он с удовольствием рассматривал жесткие волоски на руках, позолоченные пробивающимися сквозь шторы лучами.
Даже в этот ранний час было невыносимо жарко. Штора без малейшего движения повисла на распахнутом окне. Рюдзи потянулся и кончиком пальца нажал кнопку вентилятора на ночном столике.
— Второй офицер, до вахты пятнадцать минут. — Во сне он явственно слышал зов рулевого.
День за днем с полудня до четырех дня и с двенадцати ночи до четырех утра второй помощник стоял на вахте. Море и звезды — вот и все, что он видел в эти часы.
На сухогрузе «Лоян» Рюдзи считали странным и нелюдимым парнем. Он не любил болтовню — единственную отраду моряка, на морском языке это называлось «травить байки». Разговоры о женщинах и прочее бахвальство… Терпеть не мог житейский треп, призванный согреть их одиночество в море.
Обычно в моряки идут от любви к странствиям, но Рюдзи привела на флот скорее ненависть к суше. Его первая навигация после мореходки совпала с отменой оккупационного запрета на заграничные рейсы, и первые послевоенные суда пошли в Тайвань и Гонконг, Индию и Пакистан.
Тропические пейзажи наполняли сердце радостью. Стоило судну пристать к берегу, как малолетние аборигены тащили связки бананов, папай, ананасов, приносили ярких птичек и обезьянок, чтобы обменять на нейлоновые носки и часы. Он любил отражающиеся в грязной речке кариоты. Может, его прошлая жизнь прошла среди пальм, потому его к ним и тянет?
Между тем по прошествии нескольких лет чужестранные пейзажи совершенно перестали трогать его сердце.
У него сформировался странный характер человека, не принадлежащего по-настоящему ни суше, ни морю. Возможно, моряку как раз и стоит постоянно находиться на берегу. Ведь вдали от него, в долгом плавании, хочешь ты того или нет, суша начинает являться во сне. Есть некая странность в том, чтобы грезить землей, особенно, если ты к ней равнодушен.
Рюдзи ненавидел берег, его неизменный облик. Судно тоже было тюрьмой, но иного рода.
Двадцатилетний, он пылко рассуждал: «Слава! Слава! Слава! Лишь для нее я явился на свет», — при этом совершенно не представляя, какого рода славы он жаждет. Просто верил, что где-то посреди мировой тьмы есть единственный луч, лишь для него предназначенный и его одного готовый освещать.
Чем больше он размышлял, тем явственнее понимал, что для собственной славы необходимо перевернуть мир. Мировой переворот или слава — третьего не дано. Он жаждал бури. Между тем судовая жизнь научила его только упорядоченности законов природы и остойчивости качающегося мира.
Следуя морской традиции крест-накрест зачеркивать дни на каютном календаре, он день за днем подвергал ревизии свои желания и мечты, вычеркивая их одно за другим.
И только во время ночных вахт, вдали, за темными волнами, среди просторов гладкой, наполненной мраком воды, Рюдзи до сих пор иногда чудилась его слава — она надвигалась украдкой и сверкала, словно светлячки в темноте, с единственной целью высветить его бравый силуэт в мире людей.
В такие моменты, стоя в белой рулевой рубке в окружении штурвала, радара, переговорной трубы, магнитного компаса и свисающей с потолка золотистой рынды, он чувствовал уверенность: «У меня, должно быть, своя, особенная судьба. Блистательная, неповторимая, недоступная обычным парням».
Еще Рюдзи нравились модные шлягеры, он брал в море записи новых мелодий и за время рейса выучивал наизусть, мурлыча под нос в перерывах между вахтами и мгновенно замолкая при чьем-либо приближении. Он любил матросские песни (которые так презирают гордые моряки), особенно ему нравилась «Не брошу я долю морскую»:
Гудок прозвучал, обрублен канат,
С причалом прощается судно,
И глядя, как город тает вдали,
Бывалый моряк украдкой смахнет слезу.
После окончания дневной вахты и до самого ужина Рюдзи в одиночку запирался в пронизанной закатными лучами каюте и раз за разом потихоньку крутил эту запись. Потихоньку, потому что не хотел, чтобы другие офицеры, заслышав музыку у него в каюте, зашли травить свои морские байки. Все это знали и не ходили к нему.
Случалось, слушая эту песню или напевая ее, Рюдзи пускал слезу. Странно, что слова про «тающий вдали город» вызывали у него такую сентиментальную реакцию — у него ведь и родни-то никакой не было, но слезы все текли и текли из какого-то неподконтрольного ему уголка души, даже сейчас, несмотря на прожитые годы, заброшенного им, дальнего, темного, слабого.
Забавно, что слезы никогда не наворачивались у него при виде реально удаляющегося берега. Он презрительно наблюдал за тем, как медленно отступают причал, верфь, грузовые стрелы, крыши складов. За десятки лет обжигающее чувство утраты при команде «Поднять якорь!» притупилось. Единственными его приобретениями стали загар и острое зрение.
Он стоял вахту, засыпал, просыпался, стоял вахту и снова засыпал. Из-за стремления как можно больше времени проводить в одиночестве в душе его копились чувства, а на банковском счете — деньги. Чем успешнее он определял координаты по звездам, овладевал искусством укладывания канатов и повседневными палубными работами, учился в шуме ночного моря на слух улавливать биение волн, привыкал к блестящим тропическим тучам и разноцветному коралловому морю, тем больше нулей становилось на его счете, пока наконец они не сложились в немыслимую для второго помощника сумму в два миллиона иен.
Когда-то и Рюдзи знавал радость транжирства. Девственность он потерял во время первого рейса в Гонконге — старший товарищ привел его к женщине-танка…
Вентилятор гонял сигаретный дым над латунной кроватью. Рюдзи медленно сузил зрачки, словно прикидывал на весах разницу в качестве недавнего ночного блаженства и того жалкого первого наслаждения.
В памяти возник темный причал Гонконга, мутная тяжесть лижущей пристань воды, тусклый свет множества сампанов.
Окна гонконгских кварталов и написанные на китайском неоновые вывески «Кока-кола» светились вдали за бесчисленными мачтами суденышек танка и свернутыми парусами из циновки, тесня скудный свет и раскрашивая черную воду в цвета далекого неона.
Сампан немолодой женщины, в который сели Рюдзи с товарищем, скользил по тесной акватории, беззвучно подгоняемый веслами. Наконец они оказались в средоточии мерцающих на воде огней, в глаза бросилась ярко освещенная полоса женских каморок.
Пришвартованные борт к борту лодки с трех сторон обрамляли внутренний водный дворик. На повернутых к ним кормах сампанов торчали красные и зеленые бумажные флаги, дымились благовония. Под полусферой навеса натянута цветастая материя. За ней — обязательный обитый той же тканью подиум с прислоненным к нему зеркалом, в глубине которого зыбко дрожит отражение их сампана.
Женские лица выражали нарочитую невинность, одни женщины зябли от холода и едва приподнимали с матрасов головы с мучнистыми и гладкими, как у кукол, шеями, другие, до колен укутавшись в одеяла, раскладывали пасьянсы. В тонких желтых пальцах мелькали красные рубашки карт.
— Какую выбираешь? Тут все молодые, — обратился к нему товарищ.
Рюдзи молчал.
Он испытал странную усталость и растерянность при мысли о том, что женщина, выбранная им впервые в жизни, дрейфует в стоячей гонконгской воде в отражении тусклых огней, и что ради этого мгновения он прошел по морю 1600 миль. Между тем женщины и впрямь были молодые и хорошенькие. Он выбрал прежде, чем товарищ успел сделать это за него.
Когда он пересаживался на одну из лодок, щетина на его подбородке встопорщилась от холода, а молчавшая до этого проститутка счастливо засмеялась. Рюдзи почувствовал, что привез с собой «счастье». Женщина задернула цветастую штору, загородив вход.
Все происходило безмолвно. Он слегка дрогнул от тщеславия, как при первом подъеме на мачту… Нижняя половина женского тела вяло двигалась в одеяле, словно полусонный зверек в спячке, а Рюдзи на верхушке ночной мачты чувствовал опасно дрожащие звезды. Звезды оказывались то с юга от мачты, то с севера. Иногда даже с востока. Наконец ему показалось, что мачта вот-вот упрется в звездное небо… Едва Рюдзи отчетливо подумал, что вот — он теперь наконец-то узнал женщину, как все уже закончилось.
В дверь постучали, и Фусако Курода внесла поднос с обильным завтраком.
— Прости, задержалась. Нобору только что уехал.
Фусако поставила поднос на изящный столик у окна и до конца отдернула штору.
— Ни облачка. Наверное, сегодня опять будет жара.
Все вокруг, даже тень от подоконника, плавилось словно битум. Рюдзи Цукадзаки уселся в кровати, обернув поясницу мятой простыней. Фусако была уже тщательно одета, и ее руки, теперь обнаженные не для объятий, плавными движениями разливающие утренний кофе, производили странное впечатление. Это были совсем другие, не ночные руки.
Рюдзи притянул Фусако к себе и поцеловал. Тонкая кожа век в подробностях выдавала каждое движение ее глаз, и даже под закрытыми веками Рюдзи видел, что этим утром она пребывает в спокойном настроении.
— Во сколько тебе в магазин?
— В одиннадцать надо быть там. А ты?
— Думаю ненадолго показаться на судне.
Они демонстрировали друг другу легкое смущение от их нового, сложившегося за один вечер статуса — единственное правило приличий, соблюдаемое ими сейчас.
На ее ясном лице отражалось множество эмоций. Воскрешение. И полное забвение. И беспрестанная попытка доказать себе, что случившееся ни в коем случае не «ошибка».
— Поешь здесь? — Фусако двинулась к дивану.
Рюдзи вскочил, в беспорядке натянул на себя что попало под руку. Фусако смотрела из окна на порт.
— Вот бы отсюда видно было твой корабль!
— Он на дальнем причале, за городом.
Обняв женщину сзади, он обвел взглядом портовый пейзаж.
Внизу простирались красные складские крыши, на северном причале у подножия гор шло строительство современных складов, напоминающих железобетонные коробки. Канал был усеян лихтеровозами и паромами для переправы, за складскими корпусами тянулся склад лесоматериалов. Бревна отсюда казались не больше карандашей.
На громадной наковальне порта тонким металлическим листом сиял утренний летний свет.
Сквозь голубую хлопковую ткань Рюдзи нащупал ее грудь. Женщина чуть откинулась назад, легонько щекоча волосами кончик его носа. Он снова подумал об этом чувстве: из дальней дали, с другого конца света, наконец добираешься до ощущения тепла на кончиках пальцев.
Комната наполнилась ароматом кофе и апельсинового джема.
— Кажется, Нобору что-то почувствовал. Но ты вроде бы нравишься мальчику, так что ничего страшного… И все-таки, как такое могло случиться?! Невероятно, — промолвила Фусако с преувеличенным безразличием в голосе.
Глава 3
После смерти мужа Фусако взяла на себя управление магазином импортных товаров «Рекс», известным всему Мотомати многолетней репутацией. Небольшое и уютное двухэтажное здание европейской архитектуры сразу приковывало взгляд. Сквозь массивные белые стены прорывались стрельчатые окна, магазин смотрелся сдержанно и со вкусом. В центре выложенного испанской плиткой небольшого патио с двухэтажным пролетом бил фонтан. Рядом бронзовый Бахус — ценнейший экспонат не для продажи — запросто перекинул через локоть узкие галстуки. В магазине вообще была большая коллекция антиквариата, собранная еще мужем Фусако.
Здесь трудились пожилой управляющий и четыре продавца. Среди клиентов были иностранцы с Яматэ-тё и из Токио, а также многочисленные щеголи и киноактеры. Даже торговцы с Гиндзы наведывались поохотиться. Подход «Рекса» к оценке и отбору товара за долгие годы заслужил всеобщее доверие. Среди ассортимента было много товаров для мужчин, и Фусако вместе со стариком-управляющим, унаследовавшим вкус ее мужа, относилась к закупкам самым тщательным образом.
Как только в порт заходило судно, они, заручившись протекцией агентов — фрахтовых брокеров, знавших еще ее покойного супруга, еле дожидались окончания разгрузки и спешили на таможенный склад смотреть товар. Превыше всего Фусако ценила фирменные вещи: так, например, заказывая свитера от «Джаггер», она брала полпартии очень дорогих свитеров и полпартии — подешевле, тем самым добиваясь «вилки» в цене. Итальянская кожа была представлена не только элитным товаром с Виа Деи Кондотти — у них также был заключен эксклюзивный договор с кожевенным училищем при церкви Святого Креста во Флоренции.
Сама Фусако не могла оставить сына, чтобы съездить за границу, и в прошлом году отправила в Европу старика управляющего. В результате у них повсюду появились связи. Управляющий был из породы мужчин, для которых щегольство составляет смысл жизни. В «Рексе» продавались даже английские лосины, которых и на Гиндзе было не найти.
В обычное время Фусако отправилась в магазин. Ответила на приветствие управляющего и продавцов. Задав пару рабочих вопросов, поднялась в офис на втором этаже, просмотрела корреспонденцию. Между оконных рам тихо урчал кондиционер.
Оказавшись в привычное время за рабочим столом, Фусако успокоилась. Так и должно быть, и никак иначе. Что станется с ней в будущем, не явись она сегодня в магазин?
Она достала из сумочки дамские сигареты, закурив, бросила взгляд на настольный ежедневник. В обеденный перерыв зайдет за серьезными покупками киноактриса Ёрико Касуга — у нее сегодня натурные съемки в Иокогаме. Ёрико ездила на зарубежный кинофестиваль, но задумала провести знакомых, купив им подарки в «Рексе». Она звонила, просила подготовить двадцать мужских комплектов из любых сувениров французского производства. Затем за итальянскими рубашками для гольфа заглянет вместо босса секретарь директора складов в Иокогаме. Эти были завсегдатаями, покупали, так сказать, «вслепую».
Нижний этаж патио хорошо просматривался сквозь узкие жалюзи, сейчас там стояла тишина. Поблескивали листья гевей. Похоже, посетителей не было.
Фусако боялась, как бы управляющий Сибуя не заметил ее сияющих глаз. Старик смотрит на женщин, словно придирчиво вертит в руках полотно. Как если бы он был ее мужем.
Со смерти супруга минуло пять лет, впервые сосчитала Фусако сегодня утром. Все это время она и не замечала, как бегут месяцы и годы, и только сегодня эти пять лет показались вдруг головокружительно длинными, как белый пояс от платья, что бесконечно тянется в руках.
Фусако затушила окурок, с такой силой вдавив его в пепельницу, словно желала прожечь дно. Мужчина все еще гнездился в закоулках ее тела. Непередаваемое ощущение собственной кожи, реагирующей на прикосновение ткани. Ее до сих пор не покидал запах мужского пота. В задумчивости Фусако сжимала и разжимала пальцы ног в туфлях на высоких каблуках…
С Рюдзи они познакомилась позавчера. Нобору бредил кораблями, и Фусако, уступив его нытью и вооружившись рекомендацией от высокого чина судоходной компании, своего постоянного клиента, отправилась на экскурсию по «Лояну». Сухогруз стоял на причале Е в терминале Такасима. Некоторое время они со стороны любовались сияющим на солнце «Лояном», выкрашенным в зеленый и кремовый цвета. Фусако укрылась от солнца под зонтом с длинной рукоятью из белой змеиной кожи.
— Смотри, в море тоже полно судов. Все они ждут очереди у причала! — воскликнул Нобору с видом знатока.
— А у нас из-за этого сплошные проблемы, груз задерживается, — вяло отреагировала Фусако — ей делалось жарко от одного только взгляда на судно.
Швартовочные тросы между судами перекрещивались, деля на отрезки небо с летними облаками. Нос судна, бесконечно высокий, похожий на запрокинутый в экстазе подбородок, венчался зеленым флагом судоходной компании. Якорь черным железным крабом взобрался под самый клюз.
— Здорово! — шумно радовался Нобору. — Теперь я там в каждый уголок загляну.
— Не очень-то надейся — еще неизвестно, поможет ли наша рекомендация.
Оглядываясь теперь назад, Фусако понимала, что еще тогда, любуясь «Лояном» со стороны, почувствовала, будто душа пускается в пляс. «Да что же это? Что со мной такое? Как дитя». Это ощущение пришло к ней внезапно и беспричинно в самый разгар ее вялости, когда от жары лень было даже поднять глаза.
— Классное судно. — Нобору залпом вываливал свои познания на мать, ничуть не интересовавшуюся предметом.
По мере их приближения к «Лояну» судно поднималось и росло прямо на глазах подобно гигантскому незатухающему аккорду. Нобору взобрался по серебристо поблескивающему трапу.
Фусако с рекомендательным письмом на имя капитана тщетно бродила по коридору мимо дверей офицерских кают.
В трюме шумела погрузка, а в душном коридоре стояла зловещая тишина.
В этот момент из-за двери с табличкой «Второй помощник» появился Цукадзаки в белой рубашке с короткими рукавами и форменной фуражке.
— Капитан на месте?
— Отсутствует. Что вы хотели?
Фусако подала рекомендательное письмо, а Нобору с восторгом уставился на Цукадзаки.
— Ясно. Экскурсия, значит. Я вас проведу вместо капитана, — Цукадзаки враждебно взглянул на Фусако.
Это была их первая встреча. Фусако хорошо запомнила глаза Рюдзи в тот момент. Внимательный взгляд на смуглом недовольном лице человека, у которого, что называется, накопилось в душе. Взгляд такой, как если бы Фусако была возникшим на горизонте судном. Во всяком случае, у нее возникло именно такое ощущение. Взгляд, слишком острый и строгий для того, кто находится вблизи, неестественный, если только между ними не пролегла широкая морская гладь. Вот они какие, глаза, непрерывно глядящие в море. Появление незнакомого корабля несет тревогу и радость, вызывает осторожность и ожидание… Для того, на кого он направлен, взгляд этот может быть весьма неприятен, и только морским раздольем можно оправдать подобную неучтивость. Под этим взглядом Фусако почувствовала легкий трепет.
Сперва Цукадзаки повел их на капитанский мостик. С ботдека они поднялись на вторую палубу, яркие лучи послеполуденного летнего солнца наискосок перерезали металлический трап. Глядя на усеянный сухогрузами горизонт, Нобору снова заявил со знающим видом:
— Послушайте, а вон те суда ожидают очереди на рейде?
— Да ты знаток, парень! Точно, иной раз приходится ждать в море по нескольку дней.
— А когда причал освобождается, объявляют по рации?
— Ага. Из офиса присылают радиограмму. У них там каждый день планерка насчет причала.
Фусако, взволнованная крепкой взмокшей спиной Цукадзаки, кое-где просвечивающей сквозь белую рубашку, была рада, что он занят ребенком. Она почувствовала неловкость, когда, обернувшись и взглянув на нее, он спросил Нобору с серьезным видом:
— Все-то ты знаешь, парень. Моряком хочешь стать? — Еще один серьезный взгляд в сторону Фусако.
Она так и не поняла, гордится ли своей профессией этот мужчина, казавшийся таким наивным. Фусако как раз задумалась об этом, прячась под зонтом и щурясь от солнца, когда ей показалось, что в тени его ресниц она заметила нечто неожиданное. То, чего уже давно не видела в мужских лицах.
— Лучше не стоит. На редкость дурацкая работа… Ну а это, парень, секстан. — Не дожидаясь реакции Фусако, он постучал по блестящему навигационному прибору.
В рулевой рубке Нобору непременно желал все потрогать: машинный телеграф, дистанционное управление авторулевого, экран радиолокатора, курсограф. За командами на машинном телеграфе — «стоп», «товсь», «вперед» — ему виделись встающие на пути судна различные опасности. В соседней штурманской рубке он таращился на полки с мореходными таблицами, морским астрономическим ежегодником, аэронавигационными картами, рассматривал свод правил навигации в японских портах и заливах, описание маяков, календарь приливов и отливов, лоции, разложенные карты со следами ластика. Словно кто-то забавы ради выполняет шуточную работу — произвольно чертит и стирает бесчисленные карандашные линии. Окончательно очаровали Нобору нарисованные в судовом журнале маленькие полукруглые солнца восхода и такие же, только перевернутые вверх тормашками полукружья заката; полумесяцы, обозначающие появление тонкого золотистого рожка, и полумесяцы, вывернутые наоборот; а еще плавные графики приливов и отливов.
Все это время, пока Нобору с головой погрузился в экскурсию, Цукадзаки стоял совсем близко от Фусако. От его жаркого присутствия в душной штурманской рубке сделалось трудно дышать, поэтому, когда прислоненный к столу зонт с белой рукояткой из змеиной кожи упал на пол, ей показалось, будто рухнула без чувств она сама.
Фусако тихо вскрикнула — зонт ударил ее по ноге.
Штурман тут же наклонился за зонтом. Фусако отметила, что он делает это очень-очень медленно, напоминая движениями водолаза. Наконец, подхватив зонт рукой, он медленно всплыл на поверхность со дна удушливого времени…
Управляющий Сибуя отодвинул жалюзи и, склонив набок испещренное морщинами жеманное лицо, произнес:
— Пришла госпожа Ёрико Касуга.
— Хорошо. Уже иду.
Фусако пожалела, что, застигнутая врасплох, ответила слишком поспешно.
Подойдя к зеркалу, тщательно вгляделась в свое лицо. Мысленно она все еще была в штурманской рубке.
На Ёрико, ожидавшей в патио в сопровождении помощницы, была громадная, похожая на подсолнух шляпа.
— Пусть мама-сан посмотрит. Надо ей показать…
Фусако терпеть не могла это прозвище, больше подходящее хозяйке питейного заведения. Медленно спустившись по лестнице, она остановилась напротив Ёрико.
— Милости прошу. Сегодня снова жарко.
Ёрико пожаловалась на убийственный зной и толпу народа на причале, где шли съемки. В этой толпе Фусако моментально представила Рюдзи, и у нее испортилось настроение.
— До обеда отсняли тридцать дублей. Просто поразительно, как быстро работает Кида.
— Удачно?
— Нисколечко. По крайней мере, приз за актерское мастерство за это точно не дадут.
Последние несколько лет Ёрико бредила этим призом, и сегодняшние сувениры были «шагом» (в ее понимании) навстречу жюри. Ёрико склонна была доверять разного рода сплетням и скандалам (кроме тех, что касались ее) и серьезно подумывала, не отдаться ли ей поочередно всем членам комиссии, раз уж это так действенно.
Ёрико, статная красавица, самоотверженно тащившая на себе десятерых иждивенцев, была в то же время до чрезвычайности легковерной, и Фусако прекрасно знала, насколько она одинока. И все же, не будь она их клиенткой, хозяйка магазина едва ли поладила бы с ней.
Но у сегодняшней Фусако, пребывающей в замедленно-благодушном состоянии, явные недостатки Ёрико вызывали лишь чувство прохладного всепрощения, как при взгляде на плавающую в аквариуме золотую рыбку.
— Скоро осень, и я подумала, что хорошим подарком могли бы стать свитера, но, поскольку это сувениры якобы с летнего кинофестиваля, мы приготовили бархатный галстук от Кардена, четырехцветную шариковую ручку «Уотерман», рубашки-поло, ну а женам, пожалуй, духи. Давайте взглянем.
— У меня на это нет времени. Хочу еще успеть перекусить. Полностью на вас полагаюсь. Главное — коробки и упаковка. Важно, чтобы все выглядело достоверно.
— За это можете не волноваться.
На смену Ёрико Касуга явилась секретарша директора складов Иокогамы, а после шли уже только обычные покупатели.
Фусако, как всегда, купила бутерброды и чай в немецкой кондитерской напротив и, вернувшись в офис, снова оказалась в одиночестве.
Подобно человеку, ныряющему в постель досмотреть прерванный сон, Фусако, повертевшись на стуле, с легкостью вернулась в позавчерашний день, на капитанский мостик «Лояна»…
В сопровождении Цукадзаки они наблюдали за разгрузкой. Спустившись на шлюпочную палубу, смотрели, как поднимают груз из четвертого трюма. Люки были сдвинуты, обнажив гигантскую темную пасть — словно земля разверзлась под ногами. Внизу мужчина в желтом шлеме вручную направлял лебедку, балансируя на выступе лючины.
Кое-где на дне сумрачного трюма тускло поблескивали крошечные фигурки голых до пояса портовых грузчиков. Подхваченный грузовой стрелой груз, покачиваясь, взмывал над трюмом и освещался солнцем. Солнечный свет моментально ломался на полосы, с неимоверной быстротой скользившие тенями вдоль плывущего в небе груза, и вот, догнав проворное полосатое скольжение, сетка уже висит в небе над лихтером.
Мучительно долгая подготовка и мгновенный полет. Опасный серебристый блеск изношенного троса… Фусако наблюдала за всем этим из-под зонта.
Она физически ощущала, как после долгого раздумья и подготовки, раз за разом, легко подхваченный мощной стрелой, резко уносится тяжелый груз. Это чувство, когда казавшаяся неподъемной тяжесть вдруг воспаряет в небо, было ей хорошо знакомо. Обычная повседневная работа и вместе с тем — чудо… «Трюм пустеет», — подумала Фусако. Наполненное безжалостным движением лебедки время между тем казалось далеким и долгим, будто застывшим на ленивой жаре.
Кажется, именно тогда Фусако сказала:
— Спасибо, что уделили нам время. В знак признательности приглашаю вас завтра куда-нибудь на ужин, если вы свободны.
Тон ее вроде бы был сдержанным и светским, однако Цукадзаки наверняка расслышал в нем намек. В его взгляде читалось искреннее удивление.
Фусако вспомнился вчерашний ужин в отеле «Нью-Гранд», тогда еще просто вежливый ужин. Он ел, как и подобает офицеру, тщательно соблюдая этикет. Потом долгая прогулка. Он сказал, что проводит ее до дома, и они дошли до парка на холме Яматэ-тё, а потом, никак не решаясь расстаться, сидели на скамье, откуда виден был весь порт. Затем долго говорили. Говорили о разном. После смерти мужа она ни разу так долго не разговаривала с мужчиной…
Глава 4
Расставшись с Фусако и условившись встретиться вечером после закрытия магазина, Рюдзи вернулся на судно, но тут же вновь вызвал такси и отправился в опустевший от палящего летнего солнца город, взобрался на холм Яматэ-тё и, не придумав ничего лучшего, решил провести время во вчерашнем парке.
Днем здесь было безлюдно, фонтанчик с водой переполнился, окрасив брусчатку в черный цвет, на недавно подвязанных кипарисах стрекотали цикады, внизу с глухой тяжестью ревел порт. Дневной пейзаж Рюдзи заштриховывал вчерашними ночными воспоминаниями.
Он мысленно перебирал события прошлого вечера. Ворошил память снова и снова, пробовал на вкус.
Поддев ногтем кусочек горячей и сухой папиросной бумаги в уголке рта и не смахивая пота, Рюдзи в очередной раз подумал о том, какую ахинею он нес вчера.
Он и словом не обмолвился женщине о скрытых в его душе мечтах и тоске, о захватившей его, наполненной океанскими волнами гигантской темной страсти. Каждая попытка заговорить об этом заканчивалась неудачей. Если Рюдзи порой и считал себя неудачником, то в те мгновения, когда закат над прекрасным заливом окрашивал его грудь багрянцем, он был твердо убежден в собственной избранности. Вчера он даже об этой убежденности не смог вымолвить ни слова. Ему вспомнилось, как Фусако спросила:
— Почему вы не женаты?
Он с улыбкой ответил:
— Нет желающих идти за моряка.
Вообще-то он собирался ответить так:
— У всех моих сослуживцев уже по двое, по трое детей. Моряки по многу раз перечитывают письма из дома. В письмах детские рисунки — солнышко, цветочки… Эти парни отказались от своего счастья. Ну а я пусть и не делал ничего, для того чтобы обзавестись семьей, зато жил с мыслью, что я уникален. Ведь если ты мужчина, то однажды, когда в предрассветной тьме прозвучит одинокий прозрачный горн, низко опустятся густые облака и далекий твердый голос назовет твое имя, ты оставишь все и пойдешь навстречу своей судьбе… Пока я жил с этой мыслью, мне незаметно перевалило за тридцать.
Но ничего такого он не сказал. Отчасти потому что думал, что женщина его не поймет.
Не рассказал и про свой образ идеальной любви. Он считал, что на пути к лучшей в мире женщине — той, что встречается в жизни лишь раз, — непременно стоит смерть. Это она зовет и притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных. Со стороны это могло показаться слащаво и патетично, но он чувствовал, как в голове его переплелись и слились воедино темная страсть неодолимого морского течения, рев налетающего из океана цунами, крушение волн, что растут выше и выше и потом разбиваются о скалы…
Рюдзи думал о том, что эта женщина и есть та самая, единственная женщина. И не мог произнести этого вслух.
В своих мечтах, которыми он давно ни с кем не делился, он склонялся к крайней точке мужественности, не подозревая, что она находилась на пике женственности, и вот теперь они случайно встретились, спаянные смертью. В этой встрече не было ни тени дешевой дружбы, ни тени жалости. Они опускались на самое дно души, в гигантскую впадину, куда до сих пор не ступала нога человека.
Но… он не мог поделиться с Фусако даже толикой этих отдающих безумием мыслей. Вместо этого он сказал вот что:
— Случается, во время долгого рейса заглянешь на минутку на камбуз, мельком увидишь ботву редьки или тыквы. И она ножом входит в сердце. Чего греха таить, ты просто забыл, как мила тебе эта зелень…
— Да уж. Кажется, я вас понимаю, — любезно отозвалась Фусако. Она явно рада была возможности разделить точку зрения собеседника — женщины это обожают.
Взяв у Фусако веер, Рюдзи прогнал от ног комаров. Вдали мерцали бортовые огни стоящих в море судов, внизу в правильном порядке выстроились складские фонари.
Он снова было собрался говорить о диковинной страсти, хватающей человека за горло и гонящей туда, где и смерть не страшна, но вместо этого, хотя никто не тянул его за язык, выложил свою скудную биографию и сам прищелкнул зубами от досады.
Рассказал о том, как отец, чиновник районной администрации в Токио, после смерти матери один растил их с сестрой. О своем образовании, оплаченном мучительными сверхурочными и без того слабого здоровьем отца. О доме, сгоревшем во время воздушного налета, о том, как в конце войны умерла от сыпного тифа младшая сестра, и о том, как после войны он окончил мореходку и вот-вот должен был встать на ноги, когда внезапно умер отец. О том, что его воспоминания о сухопутной жизни были наполнены лишь бедностью, болезнями, смертью и нескончаемым военным пожарищем. О своей полной свободе от земли… Обо всем этом он впервые подробно поведал незнакомой женщине.
В конце своей жалкой истории Рюдзи с гордостью припомнил нынешние накопления — показал себя самым обычным гордецом, отклонившись от рассказов о морской силе и морской щедрости, о которых так жаждал говорить еще минуту назад. В этом сполна проявилась другая, немного хвастливая, сторона его характера.
Рюдзи собирался говорить о море. Например, так:
— Только благодаря морю я понял, как важна любовь, даже если она дается ценою смерти. Когда ты заперт в железном корыте, море вокруг походит на женщину. Штиль, шторм, непостоянство и, конечно, красивая морская грудь, отражающая закатные лучи. Продвигающийся по морю корабль постоянно встречает сопротивление, а несметные толщи соленой воды не годятся для утоления жажды. В то время как стихия вокруг напоминает нам женщину, реальная женщина из плоти и крови от нас всегда далека… Так далека… Уж я-то это знаю.
Но вместо такого признания с его уст слетел лишь привычный куплет:
И глядя, как город тает вдали,
Бывалый моряк…
— Глупо, да? Самая моя любимая песня.
— Хорошая песня, — кивнула Фусако, а Рюдзи подумал: «Эта женщина не хочет ранить мою гордость — сделала вид, будто знает мотив, а сама явно слышит его впервые. Ей не разглядеть скрытых в песне моих чувств, моего волнения, изредка прорывающегося слезами, сумрачного дна моей мужской души. Что ж, буду видеть в ней только плоть».
Плоть, если приглядеться, была необычайно красивой и ароматной.
Черное кружевное платье поверх бордового белья, повязанное белым шифоновым поясом ручной работы, холодно мерцающее в полумраке белое лицо. Сквозь черное кружево кармин словно ржа разъедал окружающее пространство, с мягким очарованием сообщая, что перед ним женщина роскошная и изящная, какой до сих пор Рюдзи не встречал.
Каждое еле заметное движение вызывало колебание света ртутной лампы, и можно было почувствовать, как в складках белья, с быстротой калейдоскопа меняющего оттенки от бордового до пурпурного, внутри глубоких затемнений дышит другая складка. Ветерок, доносящий смесь аромата женских духов и близкой плоти, казалось, непрестанно твердит ему: «Умри! Умри! Умри!» Кончики тонких пальцев, совершающих незаметные движения, казались Рюдзи язычками огня.
Точеный нос, чувственные губы… Как игрок в го после долгого раздумья ставит наконец камень на доску, он черту за чертой выстраивал в туманном полумраке ее красивое лицо и любовался им.
Отчаянно холодный, распутный, спокойный взгляд. В этом взгляде полное безразличие к миру, и в нем же, стоить заглянуть поглубже, любовь до самоотречения… Этим взглядом Рюдзи грезил со вчерашнего дня, с того самого момента, как получил приглашение на ужин, этот взгляд лишил его сна.
И эти покатые плечи, береговой линией незаметно начинающиеся у шеи… Шелк спадал по ним, скользя.
«Когда я дотронусь до ее груди, — думал Рюдзи, — представляю, с какой тяжестью она ляжет мне в ладони. Я несу ответственность за всю ее плоть. Вся она исполнена мягкой ненавязчивой зависимости. Сладостное присутствие женщины заставляет меня трепетать. Словно ветер, выворачивающий наизнанку листья деревьев, мой трепет сообщится ей, и я увижу наконец, как она прикроет веками глаза».
Внезапно в голове возникло дурацкое воспоминание. Давний рассказ капитана о том, как однажды тот побывал в Венеции и был поражен, посетив во время прилива красивый маленький дворец. Мраморный пол первого этажа был полностью затоплен водой…
Он ненароком рассказал ей о нем. О маленьком затопленном красивом дворце.
— Расскажи еще что-нибудь, — попросила Фусако.
Рюдзи знал, что после этой фразы ему следует, ни слова не говоря, прикоснуться к ее губам. Одно касание, и вот уже движения их губ в каждом прикосновении наполнены множеством неуловимых ощущений сладкой нежности. Шершавые ладони Рюдзи наяву гладили еще совсем недавно грезившиеся ему плечи, касались шелка, кожи…
Приблизившиеся к нему длинные прямые ресницы напоминали сложенные крылья мотылька. Рюдзи думал о том, какое это сумасшедшее счастье. Такое счастье, что не знаешь, как быть. Он едва подумал о том, что подбирающееся к губам дыхание Фусако исходит из недр ее груди, как тут же жар и аромат ее вздоха поведали, что теперь оно поднимается из неизмеримых глубин ее тела. Куда жарче прежнего.
Они ощупывали друг друга, сталкивались в нетерпеливых неловких движениях, словно охваченный огнем зверь терся изнутри об их тела, требуя поскорее затушить огонь. Губы Фусако становились все более гладкими, и Рюдзи подумал, что теперь можно и умереть. Только когда он прикоснулся к ней прохладным кончиком носа, он наконец вспомнил, каково это быть отдельным существом с собственной плотью…
— Что, если сегодня тебе остаться у меня? Вон мой дом.
Рюдзи не помнил, сколько времени прошло, прежде чем Фусако указала на шиферную крышу, возвышавшуюся за дальней рощицей.
Они поднялись и оглянулись по сторонам. Рюдзи небрежно нахлобучил морскую фуражку, обнял женщину за плечи. В парке было безлюдно. То красный, то зеленый луч Морской Башни вращался по кругу, скользя высоко в небе. Под маяком угадывались пустые каменные скамейки на площади, фонтанчики, клумбы и белые каменные мосты.
Он привычно взглянул на циферблат наручных часов. В тусклом свете уличных фонарей разглядел, что почти десять. До ночной вахты оставалось два часа.
Полуденный зной становился нестерпимым. Солнце катилось на запад, жгло затылок.
Рюдзи переоделся в каюте и вышел в рубашке с короткими рукавами и без фуражки. Первый помощник на двое суток освободил его от вахты, поставил вместо него третьего, взамен Рюдзи обещал подменить его в ближайшем порту. По просьбе Фусако он захватил с собой гражданский пиджак и галстук, но рубашка уже промокла от пота.
Он взглянул на часы. Было только четыре. До свидания еще два часа. Они условились встретиться в кафе на Мотомати-дори. Фусако говорила, там есть цветной телевизор. Только вряд ли в это время суток наберется программ на пару часов. Рюдзи направился к парапету, окинул взглядом порт. За время, что он стоял здесь, тени треугольных складских крыш заметно вытянулись в сторону насыпного мола. В клубную гавань вернулось несколько белых яхт.
Облака над морем не обещали внезапного ливня, но послеполуденные лучи отчетливо высвечивали их мокрую, готовую пролиться дождем подкладку.
Решившись, Рюдзи спустился к фонтанчику в углу площади и совсем как в детстве, зажав струю пальцем, веером пустил воду на поникшие от жары головки георгинов, аптечной ромашки и канн. Листочки дрогнули, в воздухе повисла крошечная радуга, соцветия откинулись назад под напором воды.
Не боясь намочить рубашку, Рюдзи снова зажал струю, на этот раз с обратной стороны, играя с летящими на лицо, волосы, шею брызгами. С шеи вода стекла на грудь и живот, мокрая ткань дарила телу неописуемую прохладу. По-собачьи крупно отряхиваясь, Рюдзи разбрызгал вокруг воду, а потом, как был, в пестреющей мокрыми пятнами рубашке, подхватил пиджак и направился к выходу. Все равно, пока он дойдет до кафе, все высохнет.
Он вышел из парка. Недвижно стоящие в ряд дома под надежными крышами, обнесенные заборами, вызывали странное чувство. Сухопутная жизнь по-прежнему казалась Рюдзи чудовищно нереальной. Даже начищенные кастрюли, мелькнувшие в открытой кухонной двери, были какими-то бутафорскими… Так и его страсть — чем больше в ней было плотского желания, тем сильнее пугала она его своей отвлеченностью. В ежесекундно меняющихся воспоминаниях поблескивала лишь самая суть, словно соль, выкристаллизовавшаяся на поверхности под палящим летним солнцем.
«Наверно, этой ночью я вновь буду спать с Фусако. Наверно, в эту последнюю ночь мы не сомкнем глаз. Завтра вечером отплываем. Наверно, после двух этих ночей я сам превращусь в свое собственное воспоминание».
Жара не клонила его в сон, напротив, даже сейчас некоторые мысли заставляли его мгновенно закипать страстью. Задумавшись, он едва успел увернуться от взобравшегося на холм большого автомобиля.
В этот момент со сбегавшей с холма тропинки выскочила стайка мальчишек. Один из них при виде Рюдзи застыл как вкопанный. Это был Нобору.
Заметив, как резко замерли и напряглись торчащие из шорт детские коленки, как дернулось от напряжения обращенное к нему лицо, Рюдзи вспомнил утренние слова Фусако: «Кажется, Нобору что-то почувствовал».
Мгновение он боролся с собой, преодолевая неловкость, и наконец широко улыбнулся:
— Вот так встреча. Как искупался?
Не ответив, мальчишка бесстрастно оглядел мокрую рубашку Рюдзи.
— Вы почему такой… мокрый?
— А, ты об этом? — Рюдзи снова ненужно улыбнулся. — Купался под фонтанчиком вон там, в парке.
Глава 5
Плохо, что он встретил здесь Рюдзи. Как сделать так, чтобы мать не узнала от Рюдзи, что Нобору был здесь в это время? Он не ездил сегодня в гости к другу, купаться в Камакура. Да еще среди мальчишек, которых видел Рюдзи, был Главарь. Ну и ладно. По виду ведь не разобрать, кто из них Главарь.
Сегодня, захватив с собой еду, они отправились на пристань Ямаути в районе Канагава. Побродили по ответвлениям железной дороги за складами, провели обычное собрание, обсудив никчемность человеческих существ и полную бессмысленность бытия. Они любили совещаться в беспокойных местах, где им могли помешать в любую минуту.
И Главарь, и Первый, и Второй, и Третий — Нобору, и Четвертый, и Пятый — все шестеро были физически хилыми и отлично учились. Учителя хвалили выдающуюся компанию, ставили в пример плохим ученикам.
Место для сегодняшнего собрания нашел Второй, а Главарь и остальные поддержали. Позади Первого городского таможенного склада Ямаути, среди высоких кустов бежали ржаво-красные рельсы с такими же проржавевшими стрелками, здесь же валялись старые вагонные колеса — по всему было видно, что пути давно не используют.
Угасающим костром на исходе лета издали пламенели на солнце соцветия канн перед зданием складской администрации. Мальчишкам казалось, что, пока они видят это пламя, сами они находятся в поле зрения охранника, и, повернувшись к пламени спиной, они двинулись в глубь путей. Рельсы заканчивались у наглухо запертой черной двери одного из складов. В тени нагромождения канистр, ярко-красных, желтых, темно-коричневых, они нашли скрытую от глаз полянку и расселись на земле. Складскую крышу заливало ослепительное солнце, но полянка пока оставалась в тени.
— Он отличный парень. Похож на странного зверя, только что выпрыгнувшего из моря и еще мокрого. Я видел, как он спал с мамой. — Нобору взахлеб отчитывался о событиях прошлой ночи.
Несмотря на бесстрастные лица слушателей, он удовлетворенно почувствовал прикованное к нему внимание и старался ничего не забыть.
— Так вот кто твой герой? — Дослушав до конца, Главарь скривил тонкие красные губы. — В этом мире не бывает героев.
— Но он наверняка совершит что-нибудь героическое.
— Что?!
— Что-нибудь прекрасное.
— Дурак ты. Такой ничего не сделает. Он просто нацелился на имущество твоей мамаши, вот и все. Обглодает ее до косточек, а потом — вы мне больше не нужны, прощайте.
— Но ведь и это что-то будет значить, разве не так? Во всяком случае, нам это не по силам.
— Ты пока мало что понимаешь, — холодно ответил тринадцатилетний Главарь, — то, что не по силам нам, то тем более не по силам взрослым. На этом мире стоит гигантское клеймо. Не забывай, что снять его в конечном итоге способны только мы.
При этих его словах все почтительно замолчали.
— Родители, — теперь Главарь обращался ко Второму, — так и не купили тебе воздушное ружье, верно?
— Ага, верно, — обхватив колени, жалобно ответил Второй.
— Наверняка говорят, что опасно?
— Ага.
— Хм… — Главарь втянул не по-летнему бледные щеки. — Они не понимают смысла слова «опасность». Думают, опасность — это когда у кого-то пустили немного крови, а газеты раздули шумиху. Какая чушь. Настоящая опасность заключается в самой жизни. С одной стороны, жизнь — это всего лишь хаос, но в то же время и работа по сведению бытия к первоначальному состоянию хаоса, когда, пользуясь тревогой как наживкой, мы ежесекундно пытаемся его изменить. Другой такой опасной работы не найти. Тревоги самой по себе не существует, ее постоянно порождает сама жизнь. Общество сродни римской бане. Сколько ни посещай мыльную, грязи меньше не станет. Школа — это калька с общества… Вот почему нам постоянно приказывают. Причем приказывают слепые, которые даже не подозревают о наших безграничных возможностях.
— А как же море? — не сдавался Третий, Нобору. — Как же корабли? Вчера вечером я, точно говорю, вдруг понял мировые внутренние связи, о которых ты когда-то рассказывал.
— Немного моря дозволительно. — Главарь глубоко вдохнул пробравшийся сквозь склады соленый ветер. — Оно и правда являет собой особый объект из того немногого, что дозволено. Но корабли? Чем они отличаются от автомобилей?
— Тебе не понять.
— О-о. — Между тонкими серпами бровей Главаря упрямой морщинкой залегла уязвленная гордость. Этими словно нарисованными искусственными бровями он был обязан парикмахеру, вечно норовившему, несмотря на его сопротивление, красиво подбрить их у лба и над веками. — О-о… Да у тебя, оказывается, есть право воображать, будто существует нечто, недоступное моему пониманию?
— Давайте обедать, — предложил тихоня Пятый.
Все разложили на коленях коробки с едой, и тут на них неожиданно упала чья-то тень. Нобору удивленно поднял глаза. Опершись на канистру, на них смотрел складской старик охранник, одетый в несвежую рубашку цвета хаки.
— Эй, ребятки, не лучшее место вы нашли для пикника.
Главарь невозмутимо повернул к нему ясные глаза отличника.
— Здесь нельзя? Мы пришли смотреть на корабли и искали тень, чтобы пообедать.
— Можно, можно, только объедки за собой уберите.
— Хорошо. — Вся компания засмеялась невинно и по-детски. — Мы съедим вместе с объедками, ничего не оставим.
Когда сутулая спина охранника скрылась на границе света и тени над путями, Четвертый тихо прищелкнул языком:
— Знаю я таких. Любитель детворы, млеет от малышей.
Шестеро мальчишек менялись бутербродами, пускали по кругу маленький термос с холодным чаем и разную принесенную из дому снедь.
Скакавшие на рельсах воробьи вплотную приблизились к их компании. Воробьям не кинули ни крошки — ребята гордились своим превосходящим обычных людей бессердечием.
Все они были детьми из «хороших семей», и их обеды отличались разнообразием, так что Нобору стыдился своих незамысловатых бутербродов. Мальчишки, кто в шортах, кто в джинсах, сидели на земле, по-турецки скрестив ноги. Тонкий кадык Главаря натужно двигался, пережевывая пищу.
Палило нещадно. Солнце светило уже прямо над складом, но их пока прикрывала тень короткого козырька.
Нобору торопливо жевал, за что его всегда ругала мать, и мысленно восстанавливал канву увиденной вчера безупречной картины и проявившейся почти в полночь абсолютной небесной синевы. И пусть Главарь говорит, что в целом свете нет ничего нового. Нобору до сих пор верит в приключения, ожидающие его в тропических джунглях. Верит в шумные яркие рынки в далеких портах, где в черных, блестящих на солнце руках негры держат бананы и попугаев.
— Мечтаешь за едой. Детская привычка, — язвительно усмехнулся Главарь, и Нобору, пойманный врасплох, не нашелся что ответить.
«Мы ведь тренируемся „ничего не чувствовать“, так что сердиться было бы глупо», — мысленно махнул он рукой. Вот и вчера — он уже научился ничему не удивляться в вопросах секса. Главарь изрядно постарался, тренируя в них способность не удивляться таким вещам. Раздобыл где-то и принес фотографии с разнообразными сексуальными позами и странными прелюдиями, подробно все рассказал и по-дружески объяснил, насколько это бесполезное и ерундовое занятие.
Подобные уроки в большинстве классов преподавали крепкие парни, опережавшие ровесников разве что в физическом развитии, но у интеллектуальной элиты в лице Главаря были иные методы. Главарь упирал на то, что их гениталии созданы для сношения с Галактикой. А окрепшие волоски, пустившие корни в недрах их белой кожи, призваны щекотать стыдливую звездную россыпь, когда они будут ее насиловать… Они обожали подобный священный бред и презирали изнывающих от сексуального любопытства тупых, грязных и жалких одноклассников.
— Когда поедим, — сказал Главарь, — пойдем ко мне домой. Все готово для нашего дела.
— А кошка есть?
— Сейчас начнем искать. Все начнется сейчас.
Главарь жил по соседству с Нобору, и ехать до его дома снова пришлось на электричке. Вообще-то им нравились подобные бессмысленные и утомительные поездки.
Родителей Главаря постоянно не было дома, и, когда бы к нему ни пришли гости, дом пустовал. Настоящий одиночка, в свои тринадцать лет Главарь прочел в доме все книги и заскучал. Он говорил, ему достаточно взглянуть на обложку любого тома, чтобы знать, о чем он.
Была особая ирония в том, что его теория подавляющей пустоты мира сформировалась именно в этом пустующем доме. Редко где, как здесь, можно было заходить в любую комнату, и повсюду царил холодный порядок. Если честно, Нобору даже в туалет здесь боялся ходить в одиночку. Пароходный гудок безжизненно перетекал из одной пустой комнаты в другую.
Иногда Главарь заводил их в отцовскую библиотеку и при свете красивых светильников из марокканской кожи, поболтав в чернильнице пером, писал и раздавал им повестку дня на почтовой бумаге с вензелями. Испорченные плотные листы европейской бумаги без сожаления комкались и летели в корзину для мусора. Как-то Нобору спросил:
— Тебя не ругают за такое?
Ответом ему была молчаливая ироническая усмешка.
Но больше всего они любили просторный амбар в пять цубо на заднем дворе, куда можно было попасть незаметно для прислуги. Вдоль стен тянулись стеллажи, забитые плотницкими инструментами, старыми винными бутылями, потрепанными иностранными журналами, ненужной мебелью. Если сесть на земляной пол, где валялось несколько старых бревен, можно собственным задом ощутить холод сырой темной земли. После целого часа охоты им попался бездомный котенок со слабым тонким голосом. Пестрый, с темными глазами, он умещался на ладони.
Взмокшие, они разделись догола и по очереди облились водой из раковины в углу амбара. Все это время один из них попеременно держал кошку. Мокрой голой грудью Нобору чувствовал звонкие удары теплого кошачьего сердца. Казалось, оно билось с радостью летнего солнца, сияющего за дверью амбара.
— Как будем убивать?
— Там есть бревно. Можно ударить об него и убить. Все просто. Третий, давай, — скомандовал Главарь.
Настал момент твердого и холодного, холоднее, чем Северный полюс, душевного испытания для Нобору. Только что он обливался водой, но снова вспотел. Словно утренний морской ветер, грудь пронзило намерение убить. Собственная грудная клетка сейчас показалась ему пустой сушилкой из металлических реек, высушившей горы белых рубашек. Рубашка надувается от ветра. В это мгновение он, наверно, уже убивает. Рубит нескончаемую цепь отвратительных общественных запретов.
Нобору схватил кошку за шею и поднял. Она безмолвно повисла в его пальцах.
Он вслушался, не возникнет ли в душе сострадание, но оно только помаячило на горизонте и пропало, и он успокоился. Так в окне скоростной электрички мгновенно блеснет и исчезнет окно одного из домов.
Главарь давно говорил, что такой поступок необходим для заполнения мировой пустоты. Видимо, пустота, невосполнимая ничем другим, заполнится убийством. Наверно, в их руках реальная власть над бытием.
Нобору что есть мочи тряхнул кошку и ударил ею о бревно. То, как взлетело, разрезав воздух, зажатое в пальцах теплое и мягкое тело, было по-настоящему великолепно. Пальцы все еще хранили ощущение пуха.
— Не умерла. Давай снова, — промолвил Главарь.
Со всех сторон в сумраке амбара сверкали пять пар неподвижных глаз.
Подобранное Нобору существо уже не было кошкой. Кончики пальцев налились блистательной силой, он уловил четкую траекторию и просто несколько раз ударил существом о бревно. Вот теперь он, похоже, замечательный мужчина. Во второй раз котенок коротко и глухо всхлипнул и, отскочив от бревна и мягко описав в воздухе дугу, затих на земляном полу. Разбрызганная по бревну кровь сделала мальчишек счастливыми.
Словно в глубокий колодец, Нобору заглянул в узкую щель смерти, куда летел труп кошки. Чем ближе надвигалась ее морда, тем больше он чувствовал исполненное смелости, хладнокровное безразличие. Изо рта и носа пестрого котенка лилась черно-красная кровь, язык конвульсивно прилип к нёбу.
— Эй, посторонитесь. Дальше я.
Главарь, успевший надеть резиновые перчатки, с блестящими ножницами в руках склонился над трупом кошки. Ножницы, полные холодного интеллектуального достоинства, прохладно сверкали в сумраке амбара среди старой мебели и журналов, и Нобору подумал, что вряд ли найдется более подходящее Главарю орудие убийства.
Одной рукой схватив кошку за шею, Главарь приставил кончик лезвия к грудине и, мягко надрезав до горла, обеими руками раздвинул кожу. Обнажилось глянцевое белое нутро, словно с побега бамбука сняли кору. Казалось, на изящную шею без кожи просто надели маску кошки.
Кошка была лишь обличьем. Душа прикинулась кошкой.
Нутро… гладкое бесстрастное нутро, такое же, как у каждого из них. Они чувствовали, как их собственные черные, запуганные и пока еще живые внутренности глядят, отбрасывая тень, на поблескивающий белизной спокойный эндотелий — так глядит на воду корабль. Только сейчас прочные узы связали их с кошкой, вернее, с тем, что когда-то было ею.
В постепенно открывающемся взору полупрозрачном перламутровом великолепии кошачьего тельца не было ничего отвратительного. Просвечивали ребра, под перепонкой тепло и уютно змеились кишки.
— Ну как? Слишком голый, верно? Эй, разве можно быть таким голым? Ах ты бесстыдник, — говорил Главарь, раздвигая кожу в стороны пальцами в резиновых перчатках.
— Нахал, — подхватил Второй.
Нобору мысленно сравнил откровенное соприкосновение с миром, развернувшееся сейчас на его глазах, с увиденным прошлой ночью предельно откровенным зрелищем мужчины и женщины. Выходило, что вчерашнее в сравнении с сегодняшним было не вполне откровенным. Его прикрывала кожа. К тому же великолепный пароходный гудок и ширящийся в нем просторный мир не проникли в глубины, подобные этим… Похоже, кошка, с которой содрали кожу, своими просвечивающими подвижными внутренностями с куда более жгучей непосредственностью соприкасалась с мировой сутью.
«Что здесь сейчас начинается?» — думал Нобору, от постепенно усиливающегося зловония заткнув ноздри скатанным носовым платком и горячо дыша ртом.
Крови почти не было. Главарь ножницами распорол тонкую кожу, в глаза бросилась крупная черно-красная печень. Затем он выпустил аккуратный белый тонкий кишечник. От резиновых перчаток пошел пар. Он нарезал кишечник кружками, выдавив лимонно-желтую жидкость.
— Режется будто фланель.
Несмотря на то что Нобору видел происходящее крайне отчетливо, душа его пребывала в забытьи. Мертвый кошачий зрачок — белое пятно на сиреневом фоне. Пасть с густо запекшейся кровью. Конвульсивно замерший между клыками язык. Он слышал, как пожелтевшие от сала ножницы со скрежетом кромсают ребра. Поискав на ощупь, Главарь вытащил крошечный перикардий, вынул из него симпатичное эллипсоидное сердце, понаблюдал, как схлынули остатки крови. Кровь быстро стекла на резиновые перчатки.
«Что здесь происходит?» Нобору выдержал все зрелище от начала до конца, а его душа в полудреме рисовала картины того, как в дымке тоскливого угасающего духа утратившей сознание кошки обретают законченность узоры развороченных внутренностей и скопившаяся в брюхе кровь. Торчащие из тела внутренности превращаются в плавный полуостров, раздавленное сердце превращается в маленькое солнце, вырванный и свернувшийся расслабленной дугой кишечник превращается в белый коралловый риф, а кровь в брюхе превращается в теплое тропическое море. И тогда благодаря смерти кошка превращается в целый законченный мир.
«Я убил. — Словно в тумане Нобору привиделась далекая рука, вручающая ему белоснежный орден. — Я могу делать любые, самые жуткие вещи».
Главарь со скрипом стянул резиновые перчатки, красивой белой рукой тронул Нобору за плечо:
— Молодец. Что ни говори, ты теперь серьезный человек… Все-таки вид крови здорово бодрит!
Глава 6
Плохо, что едва они все вместе зарыли кошку и вышли от Главаря, как тут же столкнулись с Рюдзи. Встретив знакомого сразу после преступления, Нобору заволновался, чисто ли вымыты руки, не осталось ли крови на одежде, не чувствуется ли запах. Или, может, взгляд у него как у преступника?
Хуже всего, если мать узнает, что Нобору оказался по соседству с парком. Он ведь должен сейчас гостить у приятеля в Камакура.
Разозлившись на собственный страх, Нобору во всем обвинил Рюдзи.
Кое-как попрощавшись, мальчишки разбежались, и на жаркой дороге, где прекратилось всякое движение, остались только характерные для четырех пополудни длинные тени Рюдзи и Нобору.
Нобору испытывал мучительный стыд. Он собирался выбрать момент, чтобы спокойно познакомить Рюдзи с Главарем. Пройди их знакомство успешно, Главарь скрепя сердце признал бы в Рюдзи героя и Нобору мог сохранить достоинство.
Однако во время злосчастной и неожиданной встречи второй помощник, жалкий в своей насквозь мокрой рубашке с короткими рукавами, улыбался Нобору почти заискивающе. Это была совершенно лишняя улыбка. Не только говорящая о снисходительном, словно к ребенку, отношении Рюдзи к Нобору, но и выставляющая его карикатурным «другом детворы». Нарочито радостная, адресованная ребенку, его улыбка была неуместной и непростительной ошибкой.
Вдобавок Рюдзи сказал то, чего никак не следовало говорить:
— Вот так встреча! Как искупался?
А когда Нобору, словно партизан, подорвавший мину в тылу врага, завел разговор о его мокрой рубашке, Рюдзи следовало ответить:
— Ах, это? Да так, женщина бросилась с причала — пришлось спасать. Уже третий раз ныряю в одежде.
Но Рюдзи ничего такого не сказал. Вместо этого он произнес несусветную глупость:
— Купался под фонтанчиком вон там, в парке.
Да еще эта улыбка!
«Хочет мне понравиться. А что, удобно — подружиться с сынишкой своей новой бабы», — думал Нобору, успокаиваясь.
Они направились к дому. Рюдзи, радостный, что нашел с кем скоротать оставшиеся два часа, плелся вслед за мальчишкой.
— Странные мы сегодня какие-то, — произнес Рюдзи.
Нобору не выносил подобного деликатного участия. Зато теперь он мог легко попросить:
— Не говорите маме, что встретили меня на той тропинке.
— Ага.
Радость Рюдзи быть посвященным в секрет и его мгновенное согласие вкупе с многообещающей улыбкой были все так же скучны. Вот если бы он прикинулся, что станет шантажировать Нобору…
— Скажем, что я вернулся с моря. Постойте-ка. — Нобору взлетел на гору песка, приготовленного для дорожных работ, сбросил кроссовки и вымазал в песке ноги до колен.
Только сейчас Рюдзи впервые заметил его звериную ловкость и ухмылку всезнайки. Ободренный вниманием, Нобору заодно уж вымазал и ляжки и осторожно обулся, стараясь не стряхнуть налипший песок.
— Смотрите-ка, налип как по линеечке. — Продемонстрировав ноги, он аккуратно двинулся вперед.
— Куда направляешься?
— Домой. Пойдете со мной, Цукадзаки-сан? В гостиной прохладно, у нас кондиционер.
Они закрылись в гостиной, включили кондиционер. Рюдзи устроился в плетеном кресле, а Нобору, подгоняемый домработницей, с нарочитой неохотой вымыл ноги и улегся на плетеной банкетке у окна.
Прислуга принесла напитки и снова его отчитала:
— Вот я скажу матери, как ты себя перед гостем ведешь.
Нобору взглядом попросил у Рюдзи помощи.
— Ничего. Видать, наплавался сегодня, устал.
— Вы так считаете? И все же…
Домработница явно вымещала на Нобору неприязнь к Рюдзи. Наконец она вышла. Ее тяжело покачивающийся из стороны в сторону массивный зад выражал протест перед такой откровенной несправедливостью. Благодаря покровительству Рюдзи между ним и Нобору установилось молчаливое соглашение. Нобору с жадной неопрятностью глотал сок, так что желтые капли лились прямо на кадык. Напившись, он поднял взгляд на Рюдзи и впервые улыбнулся сам:
— Я о кораблях все знаю.
— Да ты просто специалист.
— Не надо лести. — Мальчишка поднял голову с вышитой матерью подушки, в его взгляде мелькнуло бешенство. — Вы во сколько стоите вахту?
— Днем и ночью с двенадцати до четырех. Вахта второго помощника потому и называется «воровской».
— Воровская вахта… Интересно, — мальчишка улыбнулся и выгнулся словно тетива, — а сколько на вахте стоит человек?
— Один дежурный офицер и два матроса.
— А во время шторма судно сильно кренится?
— Если серьезный шторм, то градусов на тридцать—сорок. Попробуй-ка взобраться на холм с сорокаградусным уклоном — это все равно что карабкаться на забор. Такие бури — это нечто… — Подбирая слова, Рюдзи устремил взгляд вдаль.
В этом взгляде Нобору виделись океанские штормовые волны. Он с восторгом ощутил в теле легкое покачивание.
— А ваше судно это ведь трамп?
— Ага, — нехотя ответил Рюдзи, слегка уязвленный.
— А бывает, что вы возите грузы для третьей стороны?
— Все-то ты знаешь. Случается, доставляем пшеницу из Австралии в Англию.
Вопросы Нобору были непоследовательными, перескакивали с одного на другое:
— Слушайте, забыл, а какой груз в основном берут на Филиппинах?
— Шорею, наверное.
— А в Малайзии?
— Железную руду. А на Кубе знаешь?
— Знаю. Конечно же, сахар. Не надо считать меня дураком… Послушайте, а вы бывали в Вест-Индии?
— Один раз.
— Заходили на Гаити?
— Ага.
— Здорово. А какие там деревья?
— Деревья?
— Ну да, деревья. Ну, там вдоль улиц…
— Ах, деревья. Ну, во-первых, конечно, пальмы. Еще в горах много шелковой акации. Я уж и не помню, похожи ли они между собой. Но цветки у них — чистое пламя. Когда надвигается ливень и небо становится совсем черным, это пламя приобретает удивительный оттенок. Таких цветов я больше не видал.
Он хотел рассказать о своей непонятной любви к кариотовым рощам, но только как объяснишь это ребенку? В результате он промолчал. Внезапно он почувствовал, как в душе, словно инкуб, пробуждается сила, та самая, что ежесекундно наполняет эмоции разнообразными событиями морской жизни: навевающим мысли о Судном дне закатом в Персидском заливе, лижущим щеки морским бризом, стрелкой барометра, нервным падением возвещающей близость тайфуна…
Только что Нобору явственно видел в глазах Рюдзи океанские волны, а теперь читал в них видения, одно за другим возникающие в его душе. Нобору казалось, что, подхваченные чужестранными пейзажами и белыми табличками с морскими терминами, они с Рюдзи уносятся в далекий Мексиканский залив, в Индийский океан, в Персидский залив. Благодаря реальному, из плоти и крови, второму помощнику перед взором Нобору разворачивались целые картины. Его воображение давно нуждалось в истинном медиуме. Он так долго этого ждал.
От переизбытка чувств Нобору зажмурился.
«Спать хочет», — подумал Рюдзи, а мальчишка, открыв глаза и убедившись, что самый настоящий второй помощник по-прежнему находится рядом, испытал неописуемый восторг.
От тихо урчащего кондиционера в комнате было прохладно. Рубашка Рюдзи просохла, он сидел, сцепив за головой руки, ощущая пальцами прохладные неровности тонких переплетенных прутьев.
Когда Нобору прикрыл глаза, второй помощник осмотрелся. Обводя взглядом прохладную сумрачную комнату, он с удивлением разглядывал вещи — золотые часы на каминной полке, хрустальную люстру на высоком потолке, опасно стоящую на краю стола длинную нефритовую вазу. Почему стены комнаты не качаются? Эти предметы, до вчерашнего дня не имевшие с ним ничего общего, назавтра снова потеряют с ним всякую связь, оставшись лишь в памяти. Однако он отдавал себе отчет, что связал его со всей этой непривычной обстановкой один-единственный женский взгляд, привлекший его внимание, — так бывает, когда встретишь в море незнакомое судно. Он вздрогнул от ощущения грандиозной нереальности пребывания здесь его физического тела, послужившего причиной сложившихся обстоятельств.
«Что означает мое пребывание здесь летним днем? Кто я, лениво сидящий рядом с сыном женщины, с которой переспал прошлой ночью? Еще вчера знакомая мелодия, и мои слезы, и два миллиона иен на счету гарантировали мне реальность».
Нобору не знал, что Рюдзи притих. Не заметил и того, что тот больше не взглянул в его сторону.
Не выспавшись прошлой ночью и устав от всевозможных перипетий, он оставил попытку широко раскрыть покрасневшие глаза — домработнице сказал, что от купания, — и провалился в сон, покачиваясь всем телом, мысленно перебирая сияющую реальность, которая со вчерашнего вечера несколько раз мелькнула в просветах совершенно неподвижного, скучного, бесплодного мира.
На ровной канве сумрака показались несколько великолепных золотых вышивок. «Обнаженный второй помощник с лунным светом на плечах, обернувшийся на пароходный гудок… Мертвая морда котенка с серьезным оскалом и его красное сердце… Какие роскошные вещи. И какие настоящие». «И значит, Рюдзи настоящий герой. И все происходит или на поверхности моря, или в его пучине». Он чувствовал, как погружается в сон. «Счастье, какое невыразимое счастье», — думал Нобору.
Мальчишка уснул.
Рюдзи взглянул на часы — пора идти. Тихонько стукнул в кухонную дверь, позвал домработницу.
— Уснул. — Обычное дело.
— Замерзнет во сне. Вы бы одеяло… — Ладно. Сейчас укрою. — Ну, я пошел.
— Вечером еще вернетесь, наверное. — Глаза под толстыми веками блеснули мгновенным лукавством.
Глава 7
Фусако хотелось как-то обойтись без этих слов, пусть даже и искренних, — слов, что издревле женщина говорит моряку, слов, безоговорочно признающих власть горизонта, его голубую непостижимую линию, слов, даже самую гордую женщину наделяющих тоской проститутки, пустой надеждой и ненужной свободой, слов «завтра пора расставаться».
С другой стороны, Фусако понимала — Рюдзи хочет вырвать у нее эти слова. Понимала, что обычная мужская гордость заставляет его делать ставку на слезы скорбящей о расставании женщины. Как же он примитивен, этот Рюдзи! Она поняла это еще вчера вечером, когда, беседуя с ним в парке и глядя в его задумчивое лицо, пыталась разгадать, что за романтическую фразу он сейчас произнесет, а он вдруг словно невзначай заговорил о ботве на корабельном камбузе, о своей жизни, хотя она и не спрашивала, а потом еще и запел.
Вместе с тем Фусако понравилось, что душа у Рюдзи скромная и искренняя, не обремененная мечтами и иллюзиями, надежная, словно добротная старая мебель, где важна не столько фантазия, как прочность. Она, слишком долго себя оберегавшая, обходившая опасности, со вчерашнего вечера не переставала удивляться собственному немыслимому поведению и во что бы то ни стало хотела заручиться у партнера гарантией безопасности. При таком подходе Фусако ничего не оставалось, кроме как видеть в нем черты искренней скромности. По крайней мере, она видела, что Рюдзи не доставит ей особых хлопот.
Они отправились поужинать на Басямити. По дороге набрели на новый ресторанчик с миниатюрными красными и желтыми фонариками над входом и фонтаном во дворе и зашли выпить аперитив.
Из фраппе с мятным ликером, который заказала Фусако, торчала вишенка. Фусако виртуозно откусила ягодку, а бледно-розовую косточку на ножке положила в мелкую стеклянную пепельницу.
Отсвет догорающего вечернего зарева, плавающего над фонтаном во дворе, просвечивал сквозь тюль на широком окне, расплывался по залу с немногочисленными посетителями. Наверное, из-за подсвеченных закатом бледных лучей вишневая косточка, извлеченная из губ Фусако, гладкая и теплая, понемногу обсыхающая, имела неописуемый розовый оттенок… Рюдзи это показалось невероятно чувственным.
Он резко протянул руку и сунул косточку в рот. Фусако изумленно вскрикнула и рассмеялась. Никогда еще физическая близость не давала ей ощущения такого безмятежного покоя.
Для вечерней прогулки они выбрали безлюдные окрестности Токива-тё и шли, молча переплетя пальцы, отдавшись в нежный, словно плавящий тела, плен сумерек. Свободной рукой Фусако тронула уложенные волосы — сегодня после обеда, улучив буквально двадцать минут, она кинулась в парикмахерскую. Сейчас она покраснела, вспомнив удивление мастера, когда при виде привычного душистого масла она попросила:
— Сегодня давайте без масла.
Казалось, и прическа, и тело Фусако готовы вот-вот рассыпаться в ароматах летней ночи.
Вплетенные в ее ладонь толстые мужские пальцы завтра закатятся за горизонт. Сейчас это казалось Фусако совершенно невероятным.
— Из-за тебя я морально опустилась, — неожиданно произнесла она, замерев у сетчатой ограды озеленительной компании, уже закрытой в этот час.
— Почему это? — Рюдзи удивленно остановился.
Фусако вгляделась в пространство за сеткой, где в густой темноте среди потушенных фонарей густо росли тропические деревья, кустарники и розы, высаженные в качестве образцов. В потемках разросшаяся зелень неестественно переплелась, являя собой зловещую картину, словно им внезапно показали их собственные внутренности.
— Почему это? — повторил Рюдзи, но Фусако не ответила.
Ей хотелось сказать о своем недовольстве, о том, что она, хозяйка прекрасного дома, вынуждена, как какая-нибудь морячка, принять на себя роль покинутой мужчиной женщины. Но так недалеко и до слов «завтра пора расставаться».
Одинокая морская жизнь приучила Рюдзи не идти напролом. В его вопросе слышалась насмешка: ох уж эти женщины, все бы им ворчать.
Чем сильнее одолевали его горькие мысли о завтрашнем расставании с этой женщиной, тем больше та же горечь настраивала его на мечтательный лад, звуча в голове рефреном: «Мужчина отправляется в путь ради благородной цели, оставляя женщину на берегу».
Это была полная чушь. То, что в плавании нет никакой благородной цели, Рюдзи знал, как никто другой. В нем есть только вахта, связавшая ночь и день, до крайности монотонный быт, житейская скука да будни жалкого узника. А еще предупреждающие радиограммы: «В последнее время в южной части прохода Ираго и в районе входа в пролив Курусима участились случаи аварий с судами нашей компании. Особое внимание следует проявлять при навигации по проливу и при входе в порт. С учетом нынешней ситуации прошу экипаж осуществлять безаварийную навигацию и надеюсь на ваше содействие. Начальник морского отдела».
С тех пор как начался экономический спад в их отрасли, ни одна многословная радиограмма не обходилась без пресловутого «с учетом нынешней ситуации…»
День за днем судовой журнал: погода, направление ветра, сила ветра, атмосферное давление, состояние волнения, температура воздуха, относительная влажность, показания лага, скорость и время в пути. Журнал, куда вместо души человеческой — ее вписать невозможно — тщательно и регулярно вносилось описание капризной морской стихии.
В кают-компании кукла Сиокуми. Пять иллюминаторов. Карта мира на переборке. Солнечные лучи изредка тронут свисающие с подволока бутылочки с соусом и тут же отпрыгнут, снова чуть лизнут подсвеченную темно-коричневую жидкость и резко отступят.
На стене камбуза — сплошная показуха — утреннее меню на голубой бумаге:
«Суп мисо, тофу с баклажанами.
Сушеная редька дайкон.
Натто, лук-батун, горчица».
Рядом обеденное европейское меню — суп и прочее.
В лабиринте машинного отделения выкрашенный зеленой краской двигатель, словно тяжелобольной в лихорадке, непрерывно стонет, сотрясаясь всем телом.
…Завтра это станет частью его жизни.
Они с Фусако стояли возле двери в сад озеленительной компании. Рюдзи слегка надавил плечом на сетчатую дверь. Она оказалась незапертой и мягко отворилась вовнутрь.
— Ой, можно войти. — Глаза Фусако по-детски загорелись.
Украдкой поглядывая на свет в окне сторожки, Рюдзи и Фусако прокрались в рукотворные заросли. Никогда раньше им не доводилось бывать в таком пышном саду.
Взявшись за руки, уворачиваясь от шипов и стараясь не топтать цветы под ногами, они прошли сквозь высокие, в человеческий рост, заросли и забрались в уголок, густо поросший юккой, разными видами пальм — банановыми, веерными, канарскими, финиковыми, а также каучуковыми деревьями и прочими тропическими растениями.
Глядя на одетую в белый костюм Фусако, Рюдзи почудилось, будто впервые он встретил ее в тропиках. Осторожно, чтобы не уколоть глаза острыми листьями, они ловко прижались друг к другу. На низкой ноте гудели комары, в воздухе витал аромат духов Фусако, создавая у Рюдзи мучительное ощущение нереальности происходящего.
Между тем во внешнем мире, отделенном от них только металлической сеткой, золотыми рыбками дрожали огни красного неона, да еще свет автомобильных фар изредка пробегал в потемках джунглей. Мерцание красного неона расположенной через дорогу винной лавки настигало женское лицо в тени листьев веерной пальмы, смутно окрашивало красным белые щеки, чернило красные губы. Рюдзи обнял Фусако и долго целовал.
И тогда они утонули в ощущениях, а Фусако в этом поцелуе почувствовала только боль завтрашнего расставания. Поглаживая выбритую мужскую щеку, похожую на плотную насидзи, вдыхая запах плоти, источаемый грубым мужским торсом, Фусако чувствовала, как каждый уголок его тела напоминает ей о неизбежном расставании. Она явственно понимала, что этим крепким объятием Рюдзи желает убедиться в самом факте ее существования.
Для Рюдзи этот поцелуй был смертью. Точно такой, как он придумал, смертью в любви. Необычайная гладкость женских губ, бесконечная влажность рта, ярко алеющего в сумраке, так что ощущаешь даже с закрытыми глазами, ее уста, похожие на теплое коралловое море, где водорослью колышется язык… Во всем этом темном блаженстве было нечто, ведущее его прямо к смерти. И даже тысячу раз зная, что завтра им расставаться, сейчас он готов был умереть за эту женщину. Обворожительная смерть пустила корни в его душе.
В это мгновение с центрального пирса донесся неясный пароходный гудок, наполнил окрестности. Он не заметил бы этого звука, не будь он моряком.
«В это время отходят сухогрузы. Интересно, чье судно закончило погрузку?» Он открыл глаза прямо посреди поцелуя.
И тогда ему показалось, что пароходный гудок разбудил в недрах его души до конца неведомую «благородную цель плавания». Что такое «благородная цель»? Может, это иное название тропического солнца?
Рюдзи оторвался от губ Фусако, порылся в карманах. Она ждала. Он наконец достал из пачки погнутую сигарету, сунул в рот, собираясь прикурить, но Фусако сердито отняла у него зажигалку. Рюдзи приблизил к ней лицо с торчащей изо рта сигаретой.
— Не дам прикурить.
С легким металлическим щелчком Фусако высекла пламя и, глядя немигающим взглядом, подпалила сухой венчик ближайшей пальмы. Пламя вот-вот должно было перекинуться на цветок, да все не перекидывалось. Рюдзи напугала решимость, с которой действовала Фусако.
В это мгновение в свете пламени Рюдзи увидел на ее щеке одинокую слезу. Фусако погасила зажигалку. Он снова обнял ее и теперь, успокоенный видом женских слез, заплакал и сам.
Нобору с ненавистью ожидал маминого возвращения. Около десяти вечера раздался телефонный звонок. Вскоре к нему зашла домработница:
— Мама сказала, что сегодня заночует в другом месте. Передала, что утром зайдет домой, переоденется и отправится в магазин. Так что сегодня сам займись уроками. Ты ведь еще не все летнее задание выполнил.
Сколько он себя помнил, мать всегда ночевала дома. Несмотря на то что само по себе такое развитие событий не удивило Нобору, он вспыхнул от ярости. Ведь он с нетерпением гадал, какие сегодня из щели появятся откровения, какие ему покажут чудеса.
Выспавшись днем, он совершенно не чувствовал усталости.
Через несколько дней начинается новая четверть, а на столе высится стопка несделанного домашнего задания. Если завтра Рюдзи уедет, то мать наверняка поможет с уроками. А может, проведет ближайшие дни в апатии, и ей будет не до того. Если она и поможет, то осилит только родной язык, английский и рисование, ну, может, еще обществоведение. Что же до естественных наук и математики, то тут и просить бесполезно. И как она управляет магазином, совсем не разбираясь в математике? Наверно, управляющий Сибуя делает что хочет.
Он листал учебники, но его внимание ни на минуту не задерживалось на страницах. Мысль о том, что мать и Рюдзи сегодня ночуют в другом месте, заставляла его страдать.
Нобору то вставал, то садился, обходил тесную комнату. Что сделать, чтобы уснуть? Пойти к матери в комнату посмотреть на ночные мачтовые огни? Красные огни мерцают в ночи, а может, какое-то судно сейчас отходит и он, как вчера, услышит протяжный пароходный гудок?
В это мгновение Нобору услышал, как со стуком отворилась дверь спальни. Значит, мать обманула его и вернулась вдвоем с Рюдзи. Он поспешно, стараясь не шуметь, мягко выдвинул тяжелый ящик, с трудом удерживая его на руках, уложил на пол. От этих манипуляций он взмок.
Внезапно он услышал стук в дверь своей комнаты. Торопливо подбежал к двери. Нельзя, чтобы в этот час они увидели нелепо выдвинутый ящик. Он изо всех сил навалился на дверь. Ручка несколько раз провернулась с противным скрежетом.
— Что случилось? К тебе нельзя? — Голос принадлежал домработнице. — Что случилось? Ну ладно. Тогда гаси свет и ложись поскорее. Уже почти одиннадцать.
Навалившись на дверь, Нобору упрямо молчал.
Он и моргнуть не успел, как в замочную скважину вошел ключ, несколько раз повернулся и дверь оказалась запертой с другой стороны. Нобору даже не предполагал, что у домработницы есть запасной ключ. Он-то думал, что все ключи унесла с собой мать.
Рассерженный донельзя и взмокший, он с силой дернул ручку. Дверь не подалась. Слышно было, как скрипит под домработницей лестница, шаги удалились и стихли.
Разбилась еще одна отчаянная мечта Нобору — воспользоваться этим редчайшим шансом, чтобы выскользнуть из дому, прийти домой к Главарю и разбудить его, прошептав в окно пароль. Он возненавидел всех людей на земле. В дневнике появилась длинная запись. Ни одно из прегрешений Рюдзи не было забыто:
Преступления Рюдзи Цукадзаки
Пункт первый. Встретившись днем, улыбался мне подобострастно и раболепно.
Пункт второй. Будучи одет в мокрую рубашку, словно плебей, оправдался тем, что купался в фонтанчике в парке.
Пункт третий. Самовольно заночевал с матерью вне дома, бросив меня в ужасном положении.
Подумав, Нобору стер третий пункт. Он явно проигрывал перед безукоризненной и, значит, объективной оценкой первых двух. При внимательном рассмотрении субъективность третьего пункта говорила о незрелости самого Нобору, а не о преступлениях Рюдзи.
В бешенстве Нобору выдавил на зубную щетку целую гору пасты и драл десны, пока из них не пошла кровь, затем пришел в отчаяние, глядя, как из глубины зеркала из окутавшей неровные зубы бледно-зеленой пены торчат детские клыки. От ментолового запаха гнев его стал чистым.
Сбросив под ноги рубашку, Нобору надел пижаму, обвел взглядом комнату. Ящик комода по-прежнему лежал на полу.
Он приподнял его — теперь он казался тяжелее, чем когда он его вынимал. Ему в голову пришла идея, и он снова опустил ящик на пол. Привычным движением ловко скользнул в нишу.
В первое мгновение Нобору показалось, что щель законопатили. Эта мысль заставила его содрогнуться. Щели не было видно. Поискав на ощупь, он понял, что она на месте. Просто темнота по ту сторону не позволяла сразу ее обнаружить.
Нобору пристально вгляделся в щель. Значит, домработница заходила к матери закрыть жалюзи — вот почему стукнула дверь. Долго напрягая зрачки, он смог наконец разглядеть едва заметную полоску света на латунной кровати в новоорлеанском стиле. Свет был ничтожным и походил на плесень.
В остальном комната была непроглядной, словно нутро большого гроба, ее чернота, хранившая следы дневного жара, таила лишь разные оттенки мрака и полнилась такой непроглядной темнотой, какой Нобору еще не видел.
Глава 8
Вчера они заночевали в скромной гостинице у моста Ямасита-баси. Будучи хорошо известной в Иокогаме, Фусако побоялась останавливаться в крупном отеле. Сотни раз проходя мимо этой гостиницы, она не думала, что когда-нибудь сама остановится в похожем на районную администрацию безвкусном двухэтажном здании с пыльным палисадником и виднеющейся сквозь стеклянную дверь унылой стойкой с календарем судоходной компании на стене.
Едва вздремнув, утром они расстались до отхода судна. Фусако — чтобы заглянуть домой, переодеться и идти в магазин, а Рюдзи — подменить первого помощника, пока тот ходит по магазинам, а потом до самого отхода руководить погрузкой.
Отход назначили на шесть вечера. Все эти дни стояла сухая погода, и погрузка уже четверо суток круглосуточно шла по графику. Дальше «Лоян», подчиняясь прихоти владельца груза, отправятся в бразильский порт Сантос.
Фусако ушла из магазина пораньше, в три часа. Зная, что Рюдзи не скоро теперь увидит женщину в кимоно, специально надела юката из шелка тиримэн, взяла зонтик от солнца с длинной серебряной ручкой и вместе с Нобору на машине отправилась в порт. Дорога была свободна, и примерно в четверть пятого их автомобиль уже стоял на пристани.
Краны и грузовики все еще теснились вокруг склада временного хранения, на стене которого черной плиткой было выложено «Третий городской», шатко двигалась грузовая стрела «Лояна». Фусако дожидалась в прохладном салоне автомобиля, пока Рюдзи закончит работу и спустится.
Нобору был нетерпелив. Выскочив из машины, отправился посмотреть, что происходит с обратной стороны лихтерной стоянки и складов.
Внутри склада под грязным зеленым металлическим каркасом грудились новые белые деревянные ящики, повсюду перехваченные черными пряжками и маркированные английскими буквами. При виде рельсов, теряющихся в залежах груза, Нобору ощутил одновременно радость и легкое разочарование — так бывает, когда, бредя вдоль хорошо знакомой реки, доберешься до истока.
— Мама! Мама!
Он подбежал к машине, забарабанил в окно. В фигуре у брашпиля «Лояна» он признал Рюдзи.
Захватив зонтик, Фусако вышла из машины. Встав рядом с Нобору, помахала Рюдзи рукой. Рюдзи в грязной рубашке и криво надетой морской фуражке поднял в приветствии руку, но тут же снова исчез с озабоченным видом. Нобору вдруг почувствовал необъяснимую гордость оттого, что Рюдзи работает и судно вот-вот отойдет.
Ожидая, когда он покажется вновь, Фусако раскрыла зонт и стояла теперь на улице, глядя на портовый пейзаж, разрубленный на части тремя швартовочными канатами «Лояна». Каждая черточка слишком ярко горящего в послеполуденном солнце ландшафта, словно морской солью, была изъедена глубокой саднящей грустью. Вплетенная в яркое пространство грусть наполняла монотонные удары складируемых железных листов и скрежет металлического троса.
Жар отражался от бетонной поверхности пирса. Не помогал даже слабый морской ветерок. Мать с сыном присели на край пристани, спиной к жаркому послеполуденному солнцу, и смотрели, как море пенисто гонит мелкие волны к каменным плитам в белых, словно плесень, крапинках. Пришвартованные на лихтерной стоянке суда разом придвигались, покачиваясь, и тут же отступали. В грязной воде плавали бревна, и одно, особенно гладкое и блестящее, тоже надвигалось и отступало в такт колыханиям волн.
Отражающая солнце сверкающая поверхность моря переплеталась с яркой синевой небес, складывалась в монотонный узор, заполнявший все поле зрения.
Нобору вслух комментировал, как марки осадки на носу «Лояна» взбираются от лежащей почти у воды отметки 60, пересекают ватерлинию между 84 и 86 и, наконец, достигают 90 около якорного клюза.
— Неужели вода дотуда доходит? Вот кошмар! — восклицал Нобору с нарочито детской интонацией, прекрасно улавливая настроение матери и угадывая в фигуре, пристально глядящей в море, сходство с одинокой обнаженной женщиной перед зеркалом; мать не ответила.
На другом берегу высились кварталы Накаку со стелющимся серым дымом и полосатой Морской Башней. Море было усеяно лесом белых мачт. Над ними, высвеченные послеполуденным солнцем, висели ослепительные кучевые облака.
Из-за «Лояна» показался лихтер, который закончил погрузку и отделился от борта, усиленно подталкиваемый паровым буксиром.
Рюдзи сошел с судна только в шестом часу. Уже был готов к поднятию трап с натянутой серебристой цепью.
Портовые грузчики в желтых шлемах гурьбой спустились по трапу, уселись в автобус с надписью «НКо. Портовые Операции» и укатили. Уже уехал восьмитонный портовый кран. Погрузка закончилась. И сразу появился Рюдзи.
Фусако и Нобору бросились к нему, догоняя длинные тени. Рюдзи придавил ладонью кепку Нобору и рассмеялся, глядя, как тот скуксился под наехавшим на глаза козырьком. От работы Рюдзи делался веселым.
— Вот и пора прощаться. Во время отхода я буду на корме. — Он указал пальцем на длинную корму судна.
— Я надела кимоно. Подумала, ты какое-то время его не увидишь.
— Разве что на японских туристках в Америке.
Говорить было на удивление не о чем. Фусако хотела сказать о своем предстоящем неминуемом одиночестве, но не стала. Словно мгновенно потемневшая надкушенная белая яблочная мякоть, их расставание началось три дня назад, в момент встречи на этом судне. А значит, в ощущении разлуки в действительности не было никакой новизны.
Ну а Нобору… Нобору под маской ребячества нес караул, зорко охраняя безупречность этой ситуации в целом. Охранять было его миссией. Чем быстрее пройдет время, тем лучше. Тем меньше пострадает безупречность.
Сейчас Рюдзи — мужчина, расстающийся с женщиной, чтобы отправиться на другой конец земли, моряк, второй помощник — являл собой совершенство. Как и мать. Мать — оставляемая женщина, словно красивая парусина, раздуваемая ветряными радостными воспоминаниями и грустью расставания, — тоже была совершенна. И неважно, что в эти два дня они допускали промахи, — главное, нынешнее мгновение было безупречным. Нобору опасался лишь того, что Рюдзи ляпнет какую-нибудь глупость. Из-под низко надвинутого козырька он поочередно наблюдал за их лицами.
Рюдзи хотел поцеловать женщину, но не мог — стеснялся Нобору. Словно умирающий, он желал быть одинаково добр со всеми. Ему хотелось как можно скорее раствориться в ощущении несоизмеримой важности чужих чувств и воспоминаний перед его собственным не таким уж важным существованием.
Фусако старалась не томиться ожиданием прощания. Она злилась на мужчину, являвшего собой пример твердости человека, оказавшегося на своем месте, занятого профессиональными обязанностями. Он казался строго очерченным и не желал выйти за пределы своего контура. Вот бы его контур был расплывчатым, похожим на облако. А так, разве ее память в состоянии сохранить это слишком твердое упрямое тело? И эти излишне резкие брови, и широкие плечи…
— Пишите нам письма. С красивыми марками, — Нобору прекрасно справлялся со своей ролью.
— Ага. Буду отправлять из портов. И вы пишите. Письма — главная отрада моряка.
Он извинился — пора готовиться к отходу. Все по очереди пожали друг другу руки. Рюдзи поднялся по серебристому трапу, оглянулся с верхней ступени и помахал фуражкой.
Солнце медленно катилось в сторону складских крыш, небо на западе полыхнуло, ярко высветив белый капитанский мостик. Крылья перелетающих с места на место чаек были темными, Нобору видел только их подсвеченные солнцем яркие как желток перепончатые лапы.
Часть автомобилей покинули причал, открыв путь послеполуденному солнцу. Вокруг стояла полная тишина. Кое-где виднелись крошечные фигурки матросов — один протирал высоченные перила, другой, с повязкой на глазу и с банкой в руках, красил раму иллюминатора. В какой-то момент на вершину мачты взмыл флаг, поднялись по диагонали синие, белые, красные сигнальные флажки.
Фусако и Нобору медленно направились по причалу в сторону кормы.
На складе уже опустился голубовато-зеленый ставень, длинную унылую стену пересекала крупная надпись «Не курить» и небрежно начертанные черно-белые названия портов — Сингапур, Гонконг, Лагос. Покрышки, мусорные баки и выстроенные в ряд грузовики отбрасывали длинные тени.
Вверху на корме пока никого не было. Слышно было, как с печальным всхлипом откачивается вода. На борту крупно выделялась надпись «Берегись работающих винтов». На реющем на ветру муслиновом японском флаге лежала тень от кат-балки.
Почти в четверть седьмого резко прозвучал первый гудок. В этот момент Нобору понял, что позавчерашнее ночное видение правдиво и он сейчас стоит там, где конец мечты сходится с началом. В тот же миг рядом с японским флагом показался силуэт Рюдзи.
— Попробуй его позвать, — сказала Фусако.
Нобору крикнул, как только смолк гудок, и тут же возненавидел свой писклявый голос. Глянув вниз, Рюдзи легонько махнул рукой. Расстояние не позволяло разглядеть выражение его лица. Как и тогда, в лунном свете, он обернулся в сторону пароходного гудка, в сторону своего долга, и больше он сюда не посмотрит.
Фусако невольно глянула на нос судна. Трап был поднят, полностью отрезав берег и судно друг от друга. Зелено-кремовый борт казался лезвием гигантского топора, обрушившегося с небес и отрезавшего корабль от суши.
Труба изрыгнула дым. Чистый в своей черноте, он с упорством пачкал бледно-синее небо. Палубу облетел голос из мегафона:
— Приготовиться поднять якорь.
— Подтянуть якорь.
Еще один тихий пароходный гудок.
— Поднять якорь.
— Есть.
— Пошел! Отдать носовой конец! Отдать кормовой конец!
Фусако и Нобору наблюдали, как «Лоян», подталкиваемый с кормы буксирами, медленно отделяется от причала. Блестящая полоска воды между пристанью и судном раскрывалась словно веер, и, пока они провожали взглядом блеск золотых галунов белой рубашки Рюдзи на капитанском мостике, «Лоян» на глазах изменил направление, встав к причалу почти под прямым углом.
По мере того как ежесекундно менялся градус угла, судно трансформировалось в сложные, причудливые образы. Казавшееся таким длинным у причала, по мере удаления подталкиваемой буксирами кормы оно складывалось, словно створчатая ширма, при этом всевозможные палубные надстройки двоились и наслаивались друг на друга, а солнечные лучи, тщательно прорезавшие каждый контур, придавали ему оживленную многослойность средневекового замка.
Однако уже через миг буксиры, чтобы развернуть судно носом к морю, описали крюк и стали толкать корму в сторону берега. Причудливо сложившееся судно снова развернулось, фрагмент за фрагментом, начиная с носа, принимая привычный вид, а исчезнувшая из виду фигура Рюдзи, крошечная, размером со спичку, вместе с японским флагом показалась на корме, вновь развернутой к берегу и сияющему закату.
— На буксире, прими конец! — Морской ветер отчетливо доносил усиленный мегафоном голос.
Буксиры отделились от «Лояна».
Судно остановилось и трижды погудело. На некоторое время в воздухе застыла тревожная тишина и неподвижность, словно и Рюдзи на судне, и Фусако с Нобору на пристани оказались в пространстве, лишенном времени.
Наконец «Лоян», раскачав всю акваторию порта и проникнув тревожными гудками куда только можно: в кухни, где готовились ужины, в спальни крошечных гостиниц со вчерашними простынями, в пустующие школы, теннисные корты, на кладбища, — разразился гигантским прощальным ревом, безжалостно разбивающим сердца даже тех, кто не был к нему причастен. В облаке белого пара судно направилось прямо в открытое море. Фигура Рюдзи потерялась из виду.
