Глава 2
Свидание как улика
— «Я теперь, — продекламировал Симблфилд, робкий прыщеватый коротышка, строки Вордсворта, — не так природу вижу, как порой бездумной юности, но часто слышу тихую мелодию людскую, печальную, без грубости, но в силах смирять и подчинять».
Ученик замолчал, и на его непривлекательной физиономии появилось выражение удовлетворения. По мнению Симблфилда, высший класс в изучении поэзии заключался в том, чтобы суметь процитировать выбранный отрывок, не пропустив ни единого слова; и этой цели он добился. Правда, у него возникли подозрения, что за пределами этой нехитрой задачи существуют еще какие-то тонкости, связанные с интерпретацией прочитанных строк, но, упоенный своим успехом, он не обратил на них внимания.
В тишине, наступившей после его унылого речитатива, стало слышно, как в соседней комнате мистер Харгрейв, самый строгий из учителей школы, обрушивает на своих подопечных безжалостную латынь. Симблфилд выжидающе уставился на мистера Матисона, который молча сидел на стуле, сложив руки на коленях, и смотрел в окно. Поскольку Симблфилд был исключительно глупым и наивным юношей, то решил, будто мистер Матисон не находит слов, чтобы оценить его замечательное выступление. Однако его предположение было ошибочным. Мистер Матисон просто задремал и не слышал, что Симблфилд закончил декламацию. Это был грузный мужчина средних лет, неопрятный и неуклюжий, в мешковатых серых брюках и старом пиджаке с кожаными вставками на локтях.
Поднявшееся вокруг шушуканье заставило его очнуться от грез и вернуться к суровой реальности урока. Классная комната представляла собой просторное помещение с высокими стенами, нижняя часть которых была щедро разрисована чернилами. Учительский стол, старомодный и монументальный, возвышался на постаменте возле выщербленной доски. На стенах висели тусклые и расплывчатые картины с пасторальными и классическими сюжетами. Все покрывал толстый слой меловой пыли. Десятка два учеников, сидевших за расшатанными столиками, старались воспользоваться короткой передышкой, убивая время самыми бессмысленными способами.
Матисон заметил, что Симблфилд больше не двигает языком, а смотрит на него с самодовольным видом.
— Симблфилд, — произнес Матисон, — вы хоть поняли, о чем это стихотворение?
— Сэр… — в замешательстве пробормотал ученик.
— Как мы относимся к природе «порой бездумной юности», Симблфилд? Мне кажется, вы как раз тот самый человек, кто может ответить на данный вопрос.
В классе раздались смешки.
— Тупица Симблфилд, — шепнул кто-то.
— Итак, Симблфилд? Я жду ответа.
— Простите, сэр, я не знаю, сэр…
— Но вы должны это знать. Подумайте, мой юный друг. Вы не слишком обращаете внимание на природу, верно?
— О, да, сэр.
— Вы вообще ее не замечаете. Для вас она не более чем фон, обрамляющий вашу собственную личность.
— Да, да, я понимаю, сэр, — поспешил согласиться Симблфилд.
— Боюсь, что нет. Хотя кто-то в этом классе, возможно, понимает.
Ученики сразу оживились. Послышались возгласы: «Я понимаю, сэр!» «Только такие олухи, как Симблфилд, могут этого не понять». «Это как, например, вы идете на прогулку, но не замечаете деревьев». «Сэр, а зачем нам нужно читать Вордсворта?»
— Тихо! — грозно воскликнул мистер Матисон. Ученики замолчали. — Короче говоря, именно так Вордсворт отказывается воспринимать природу.
— Вордсворт — старый козел, — раздался шепоток.
Мистер Матисон, нахмурив брови, мрачно окинул взглядом комнату, но, решив, что не следует обращать внимания на наглеца, продолжил:
— Иными словами, для Вордсворта природа — нечто большее, чем просто фон.
— Сэр!
— Да?
— А правда, что Вордсворту чуть не отрубили голову во время Французской революции?
— Нет, он побывал во Франции уже после революции. Так вот, как я сказал…
— Сэр, почему во Франции отрубают голову, а в Англии — вешают?
— А в Америке — сажают на электрический стул?
— А в России — расстреливают?
Ученики дружно загалдели. «В России не расстреливают, болван, а рубят голову топором!» «Сэр, это правда, что когда человека вешают, у него после смерти еще долго бьется сердце?» «Ну, ты и осел, Бэгшоу». «Что за чепуха: как человек может быть мертв, если у него бьется сердце?»
Матисон ударил кулаком по столу:
— Еще одно слово, и я сообщу о вашем поведении заведующему пансионом!
В классе мгновенно воцарилась тишина — это было безотказное средство, когда следовало установить порядок. В Кэстривенфорде попасть на заметку заведующему пансионом считалось серьезным проступком.
— Превосходно, — произнес мистер Матисон, — а теперь вернемся к нашей теме. Симблфилд, что, по-вашему, имел в виду Вордсворт, говоря про «мелодию людскую, печальную, без грубости»?
— О, сэр… — Это испытание было явно непосильно для его скромного ума. — Я думаю, он имел в виду… если мы возьмем, например, гору, или птицу, или что-нибудь такое…
К счастью для Симблфилда, пытавшегося сказать хоть что-то вразумительное при полном молчании остального класса, продолжать ему не пришлось: именно в этот момент в комнату вошел директор. Ученики торопливо вскочили с места, загремев стульями и хлопнув крышками столов. Директор редко появлялся в классе во время урока, и они терялись в догадках, какое из их недавних прегрешений могло послужить причиной столь неожиданного визита.
— Садитесь, джентльмены, — благожелательно промолвил директор. — Мистер Матисон, можете уделить мне пару минут?
— Конечно, господин директор, — ответил тот и повернулся к ученикам: — Продолжайте читать, пока я не вернусь.
Они вышли в коридор. Это было пустое и гулкое помещение с неровным полом, к тому же довольно плохо освещенное. Изначально учебный корпус строился для других целей, и когда-то в нем располагалась психиатрическая лечебница — факт, на котором не одно поколение учеников оттачивало остроумие. Зато по сравнению с классными комнатами в нем царила приятная прохлада.
— «Aequam memento rebus in arduis servare mentem», — бубнил мистер Харгрэйв в соседней комнате, — вовсе не означает «Не забывай держать месячный запас воды для сухих дорог», и только такой болван как вы, Хьюит, мог предположить, будто Гораций сочинил столь идиотский стих.
— Как прошла вчерашняя репетиция, Матисон? — спросил директор.
— Неплохо, господин директор. Думаю, у нас получится хороший спектакль.
— Никаких недоразумений и проблем?
— Нет. Вроде все в порядке.
— Ясно.
Директор помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило в классе: шум голосов там то накатывал как волна, достигая полного крещендо, то вдруг обрывался после чьего-то испуганного окрика, призывавшего к тишине. Он прижал указательный палец к нижней губе.
— Та девочка, которая исполняет роль Екатерины, — произнес он. — Что вы о ней думаете?
— Хорошая актриса, — ответил Матисон.
— Я не в этом смысле. Что вы думаете о ней?
Преподаватель замялся:
— Честно говоря, господин директор, мне она кажется весьма привлекательной особой.
— Что ж, спасибо за откровенность. Дело в том, что вчера вечером она вернулась домой крайне взволнованной, и мы не можем понять, что с ней произошло.
— Во время репетиции она выглядела спокойной, — заметил Матисон. — Разве что очень жизнерадостной.
— Прекрасно. Рад это слышать. В какой-то степени это снимает с нас ответственность… А вы не в курсе, есть ли у нее… отношения с кем-нибудь из мальчиков?
— Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что с Уильямсом.
— С Уильямсом? Каким? У нас полно Уильямсов.
— С Дж. Х. Уильямсом, господин директор. Из старшего класса. Он играет Генриха.
— Ах, да, конечно. Пожалуй, мне надо с ним побеседовать. Кстати, генеральная репетиция состоится сегодня вечером?
— Да, сэр.
— Я постараюсь прийти, — пообещал директор, — если смогу выкроить время.
Попрощавшись с начальством, Матисон вернулся обратно в класс, чтобы вдалбливать метафизические рассуждения Вордсворта в пустые головы своих учеников, а директор нанес визит школьному привратнику и попросил направить к нему в кабинет Дж. X. Уильямса, как только тот закончит утренние занятия.
Войдя в старший класс за десять минут до окончания последнего урока, Уэллс, школьный привратник, услышал, что мистер Этеридж объясняет своим подопечным основы демонологии и черной магии. Уэллса это не удивило. Мистер Этеридж был одним из тех старых оригиналов, которые часто встречаются в престижных школах Великобритании и живут в них достаточно долго, чтобы со временем получить негласное право преподавать все, что заблагорассудится. Мистер Этеридж питал склонность ко всему необыкновенному и эзотерическому: в числе его последних увлечений были йога, монах Ноткер Заика, затонувшая Атлантида, творчество одного малоизвестного поэта восемнадцатого века Сэмюела Смитерсона и художественные достоинства американского блюза. Не было такого ученика, кто ушел бы из его класса без основательных, но абсолютно никчемных знаний о каком-нибудь темном и запутанном предмете, который интересовал мистера Этериджа в данный момент.
Рамки общепринятых стандартов всегда тесны для подобных педагогов, но в данном случае они откровенно и грубо попирались. Разгадка заключалась в том, что все крупные школы нуждаются в «адвокате дьявола», и мистер Этеридж как раз являлся одним из них. Его абсолютно не интересовала общественная жизнь. Он никогда не посещал съезды или конференции. Его не волновало нравственное воспитание учеников. Он не питал уважения к школе как к государственному институту. Короче говоря, у него была репутация отъявленного индивидуалиста. На первый взгляд, эти качества нельзя было назвать похвальными, но их следовало рассматривать в нужном контексте. Такие школы, как Кэстривенфорд, всегда наполнены гражданским духом, который при отсутствии должного контроля может превратиться в настоящий фетиш. Поскольку мистер Этеридж помогал держать его в узде, директор ценил его не меньше, чем своих самых добросовестных сотрудников. Его отклонения от допустимых норм считались необходимым злом, а размеры причиненного им ущерба старались свести к минимуму, устранив из его расписания наиболее важные предметы.
Осторожно обогнув начертанную на полу пентаграмму, Уэллс сообщил учителю просьбу директора, и тот, сделав недовольную гримасу, передал ее Дж. Х. Уильямсу. Когда Уэллс удалился, мистер Этеридж начал торопливо объяснять ученикам значение «Большого гримуара» и делал это до тех пор, пока звонок не возвестил об окончании утренних занятий. Затем он встал, наспех пробормотал какое-то заклятие, защищавшее, как он объяснил, Уильямса от телесных повреждений во время посещения директора, и вышел из класса. Уильямс — смуглый, симпатичный и неглупый паренек лет шестнадцати — немедленно начал прокладывать себе путь сквозь толпу орущих сверстников, охваченный самыми дурными предчувствиями, которые не смогла рассеять даже обещанная мистером Этериджем волшебная защита.
Когда он вошел в кабинет директора, тот стоял около окна, держа руки за спиной.
— Уильямс, — без предисловий произнес он, — вам не следует встречаться с молодыми леди.
После недолгих раздумий директор решил, что такое начало лучше всего подойдет для их беседы. Он считал Уильямса спокойным и разумным парнем, который не станет отрицать справедливых обвинений.
Ученик покраснел.
— Да, сэр, — пробормотал он. — Мне очень жаль, сэр.
— Будьте осторожнее в выражениях, Уильямс, — предостерег директор. — Если в вашем возрасте вы начнете сожалеть о том, что встречаетесь с привлекательной девушкой, то придется обследоваться у врача… В подобных случаях лучше использовать выражение: «Прошу прощения».
— Да, сэр.
— Так где произошло ваше свидание?
— В научном корпусе, сэр.
— Вероятно, вы условились о нем во время последней репетиции?
— Да, сэр. Репетиция закончилась без четверти десять. У нас еще оставалось свободное время перед тем, как идти домой.
Директор отметил, что в следующем году эту задержку надо будет исключить.
— И это свидание, — продолжил он, — состоялось по вашей инициативе?
— Как вам сказать, сэр… — Уильямс рискнул улыбнуться. — Я бы назвал это коллективным решением.
— У вас есть какое-нибудь оправдание?
— Не знаю, сэр, видели ли вы когда-нибудь Брэнду, но…
— Да, да, разумеется, это единственное, что вы можете ответить: «Венера, мыслью всей прильнувшая к добыче». Полагаю, в старшем классе вы хорошо знаете Расина.
— Как вы сами сказали, в моем возрасте это естественно, сэр, — попытался вывернуться Уильямс.
— Я так сказал? В таком случае это было опрометчиво. Если мы станем следовать нашим естественным импульсам, то скоро вернемся в каменный век. Что конкретно произошло на вашем свидании?
Уильямс посмотрел на него с удивлением:
— Ничего, сэр. Я на него не пришел.
— Что? — воскликнул директор.
— Мистер Паргитон поймал меня, как только я вышел в коридор. Как вам известно, сэр, мы должны возвращаться домой сразу после репетиций, даже если они заканчиваются рано. Ну, а я направился в другую сторону. И мистер Паргитон, — в голосе Уильямса прозвучала горечь, — заставил меня остановиться и вернуться к мистеру Фраю.
Директор подумал, что назойливость Паргитона, обычно весьма утомительная, все же имеет свои положительные стороны.
— И вы готовы поклясться, что после той репетиции больше не виделись с этой девушкой? — уточнил он.
— Да, сэр. Так оно и есть.
Директор сдвинул брови и опустился в кресло за столом.
— Как я уже сказал, вы не должны встречаться с молодыми леди.
— Да, сэр.
— Кроме того, выйдя за пределы этого кабинета, вы не должны распространяться о своих «естественных» желаниях, которые якобы подавляют преподаватели-мракобесы.
— Сэр, я и не думал…
— Боюсь, Уильямс, ваше сознание отравлено плохо понятым фрейдизмом.
— Честно говоря, сэр…
— Забудьте об этом. Никто не говорит, что вы всю жизнь обязаны соблюдать целибат. Но до конца последнего семестра осталось всего двенадцать недель, и если вы не состоянии воздерживаться от общения с противоположным полом без серьезных физиологических нарушений, значит, ваш разум является более слабым инструментом, чем я ожидал.
Уильямс молчал, ошарашенный этой отповедью.
— В заключение, — добавил директор, — хочу предупредить, что любые попытки вновь увидеться с этой девушкой будут иметь для вас самые неприятные последствия. Вы свободны.
Ученик удалился, одинаково восхищенный как магическими способностями мистера Этериджа, так и здравомыслием и прямотой директора. Ему не приходило в голову, что здравомыслие и прямота были тщательно продуманы и взвешены, чтобы произвести должное впечатление на его юношеский идеализм, смешанный с долей цинизма. Директор имел большой опыт в умении добиваться нужного эффекта.
Заметив, что Паргитон все еще слоняется возле учебного корпуса, директор решил проверить — и проверил — правдивость показаний Уильямса. После этого он позвонил в школу для девочек и сообщил мисс Пэрри обо всем, что ему удалось выяснить.
— Ясно, — кивнула она. — Что ж, тогда я снова примусь за дело. Как долго Брэнда пробыла в научном корпусе?
— Примерно до половины одиннадцатого, когда Уэллс запер дверь.
— Большое вам спасибо.
— Кстати, буду рад, если сообщите мне о результатах.
— Разумеется, — произнесла мисс Пэрри. — Я позвоню позднее.
«Позднее» наступило примерно за десять минут до начала дневных занятий.
— Послушайте, — начала мисс Пэрри, — вы уверены, что молодой человек сказал правду?
— Абсолютно, — ответил директор. — А что?
— Брэнда утверждает, будто в тот вечер даже не приближалась к научному корпусу.
— Может, она просто морочила парню голову?
— Не знаю.
— Она отрицала, что условилась о встрече с Уильямсом?
— Нет. Сначала пыталась, однако лишь для того, чтобы защитить его. А потом сказала, что они назначили свидание, но она передумала и вернулась домой.
— Больше ничего?
— Девчонка упряма как мул. Я уверена только в одном.
— В чем?
— Вчера ночью кто-то напугал ее до полусмерти.
