Чайна Мьевиль и Мария Дахвана Хэдли
Лега жжет
Середина утра сто тринадцатого дня восемьдесят седьмого года моей службы в этой занюханной конторе.
Я терпеливо жду, пока Адам, новый и чересчур любопытный сортировщик писем, свалит пить чай. Тогда приступаю к полкам сорокалетней давности. Я уже не вздыхаю, как раньше, перед началом работы и не призываю себя крепиться. Я привык. Достаю из кармана нож для разрезания писем, который все время ношу с собой, быстро вскрываю несколько первых попавшихся конвертов и заглатываю их содержимое. Радужная переводка в виде знака мира; поврежденное письмо от некоего двоюродного дядюшки, лишившего двоюродную племянницу наследства за сожжение лифчиков; шесть гнутых скрепок; бумажка в десять фунтов.
Результат, как обычно, нулевой, не считая рези в желудке, напоминающей язвенные боли, и общего расстройства пищеварения.
Чтобы успокоить свой несчастный желудок, я подсовываю ему сухую печеньку. Ах, если бы у меня остались хоть какие-то утешения, но нет, нет – она забрала их все. С первого взгляда я понял, что от нее надо держаться подальше, но не стерпел, влюбился, и вот – влип, как кур в ощип.
Когда я говорю, что понял, то имею в виду вовсе не предчувствие. Нет, я точно знал, что кончу именно так и именно здесь. Знал даже, какую рубашку я буду носить (она, кстати, кусачая). И то, что буду стирать себе зубы о чьи-то забытые сувениры, я тоже знал.
Адам вернулся – что-то слишком быстро. Веселый, как монах, перебравший травяной настойки.
– На вот, держи, старина, – говорит он и протягивает мне подмокший картонный стаканчик, до краев налитый молоком. Значит, пора и мне чай пить. Острый конец скрепки застрял у меня в зобу и колется, но я научился игнорировать такие вещи. Ощущение несчастья стало привычным. В последний раз я находил фрагмент того, что мне нужно, в 1989-м.
Так, значит, я несчастен? А что такое несчастье – патология оно по своей сути или нет? И можно ли считать несчастьем то, что уже давно вошло в привычку? Подобные вопросы стали занимать меня несколько десятилетий назад, после того, как я проглотил философский памфлет. Полагаю, что с тех пор феноменология и онтология проросли в меня, причудливо перемешавшись в моем сознании.
Да, и все-таки я несчастен. Определенно. Я беру еще пару конвертов и встряхиваю их так, будто мои пальцы не утратили былой чуткости и могут опознавать содержимое через бумагу. Но нет. Пальцы ничего не видят. Желудок болит. Возвращаюсь к новой норме. Кусаю. Жую. Глотаю.
Вообще-то здесь у меня есть и служебные обязанности, так что, когда мне надоедает давиться содержимым конвертов, я начинаю перекладывать с места на место разные бумажки и делать чепуховые записи в журнал. И начальству приятно, и от меня не убудет. В журнале – мой дневник, куда я заношу все перипетии своих скорбных поисков.
Когда Адам отлучается в туалет, я проглатываю написанное стихами любовное послание, отправленное не по тому адресу, пластиковое колечко из того же конверта, полный набор марок с острова Бали и картонного рыцаря на боевом коне. Глотая этих двоих, я особенно надеюсь, что это окажется шутка в ее духе, но нет, к ней они не имеют никакого отношения. Рыцарь колет мне пищевод своим копьем, а конь лягается вплоть до самого желудка.
– Черт, старик, это у тебя что, в животе так бурчит? – спрашивает Адам. Я не слышал, как он вернулся. – Твои кишки уже вошли в легенду, ты знаешь?
Я был польщен, когда он впервые назвал меня легендой. Думал, вот наконец-то у меня появился ученик. Но потом я понял: у него что ни барахло – то легенда, и мои восторги сразу прошли. Мало того, он еще и сокращает это слово до фамильярного «лега». Меня он, правда, легой пока не называл, но не сомневаюсь, скоро и до этого дойдет.
Я отвечаю ему пустым ледяным взглядом голубых глаз, и он отводит свои. Мой фирменный прием, специально для таких случаев. Свою длинную белую бороду я иногда завязываю в узел, что страшно нервирует всех вокруг, в том числе и меня. Не так давно я видел себя в зеркале. Ну, что сказать? У меня никогда и в мыслях не было доживать до такой старости. Это все она виновата.
В жизни каждого человека бывает любовь, которой лучше бы не было. Она – моя такая любовь. Правда, она сказала бы, что я сам во всем виноват. И прибавила бы, что все, о потере чего я так теперь жалею, я тоже отдал ей сам, и не просто отдал, но, стоя на коленях, умолял принять от меня в дар.
И она была бы права. Но я все равно повторяю: берегитесь молодых женщин. Все они воровки.
Я рыгаю – у моей отрыжки привкус олова и краски, скорее всего, свинцовой. Адам бросает на меня полный отвращения взгляд. Вообще-то теперь он мне симпатизирует, я знаю, но в первый день, когда он только пришел сюда на работу, я слышал, как он спрашивал у начальства, почему меня до сих пор не уволили.
Начальство – оно, конечно, тут всему голова, но только не мне. Представляю, как их перекосило, когда он задал им этот вопрос: власть-то свою показать хочется, но со мной они вроде как не при делах. Если парнишке хватит времени – что вряд ли, на этой работе люди обычно надолго не задерживаются, – он поймет то, что известно всем здешним старожилам: я просто есть, и все тут. В смысле, был здесь всегда. Когда они зелеными новичками пришли на эту почту, я уже был древним, как мир, и нисколько не изменился с тех пор: все так же люблю пошарить в хранилище корреспонденции, не нашедшей адресатов, а эпическое ворчание моего кишечника предупреждает о моем появлении за несколько секунд до того, как я выйду из-за угла. Правда, есть и то, чего они не знают: вся моя работа с журналом и прочими документами просто курам на смех. К тому же, за давностью лет, никто уже не помнит, кто тут мой непосредственный начальник и имеет полное право дать мне пинка, если вдруг надоест меня терпеть. Так что на меня просто махнули рукой.
Никто ведь не ждет от стражей лондонского Тауэра, что они начнут прогонять оттуда воронов, верно? Я – такая же институция, как эти вороны, а институции на пенсию не уходят.
Нет, они, конечно, ушли бы, если бы могли. Больше того, умчались бы, не помня себя от счастья, и ни разу не оглянулись бы. Но два фрагмента еще не найдены, они еще лежат где-то здесь, в конвертах. Уйти без них? Тогда я проиграю, ведь в самой сердцевине уже завелся большой червь, он движется, и движется быстро. Значит, надо закончить начатое. А для этого мне нужна почта.
Я достаю свой последний платок с монограммой и протираю им лезвие моего ножа для писем: что-то розовое и липучее пристало к нему. Я стараюсь держать его в чистоте: он не такой броский, как некоторые другие ножи, зато отменного качества; кроме того, он у меня давно, а в отделе мертвых писем попадается на удивление много всякого дерьма.
Мои поиски продолжаются уже не одну сотню лет. Где и какое только барахло я не перебирал, за кого только не выдавал себя, но работенки хуже этой мне пробовать не доводилось. Эх, вот были же времена: дойдет, бывало, до меня какой-нибудь слух, я сразу хоп на коня и еду – то с драконом сражаться, то основание башни сотрясать. Разок-другой удалось даже добыть таким путем пару своих фрагментов. Но были, конечно, и другие годы, бестолковые, когда я лишь обсасывал драгоценные крохи того, чем был когда-то, шел по давно простывшему следу и охотился за бесполезными артефактами. А между тем мир вокруг меня вертелся и прихорашивался, и наконец превратился в эдакое гламурное золоченое яблочко с прогнившей середкой, из которой мне еще предстоит выцарапать последние кусочки себя.
Долгая это история. Цепочка информаторов, проклятие, висящее над головой, словно меч, и то, что я поначалу счел за чистую глупость, – обещание, что если я проглочу некую вещичку, вытащенную мной из смятого конверта, который я самолично украду с полки в доме, где хранятся потери, то эта проглоченная вещичка распустится во мне моей сугубой сущностью и заново пропитает меня всего от кишечника до кончиков ногтей – так вот, эта чушь оказалась самой что ни на есть чистой правдой. А все остальные мои поиски так и остались безадресными, бесполезными и ни к чему не привели.
С тех пор как начался этот жуткий почтовый квест, я все жую и жую заблудившиеся письма, из года в год и из десятилетия в десятилетие надеясь, что вот-вот мои зубы вопьются в то, что было украдено у меня так давно.
Никаких внешних проявлений у этих вещей нет. Единственный способ проверить, они это или не они, – съесть их. Стоматология, в общем и целом достигшая феноменальных успехов в сравнении с тем, какова она была при моем начале, теперь находится в ведении Национальной Службы Здоровья, так что мои зубы сточились уже до пеньков. Я ел сонеты и коллекционные марки, порнографические снимки, сделанные на «полароид», и политические памфлеты. Я изжевал целый сборник иллюминированных средневековых рукописей, где каждая иллюстрация перевирала какое-нибудь историческое событие: я-то знаю, ведь я сам был их свидетелем. Я грыз комиксы. Однажды, подозревая, что она с удовольствием заставила бы меня есть носки, я проглотил пару женских шерстяных чулок с рисунком из часиков – чуть не подавился.
И оказался прав: именно они, съеденные и переваренные мною в 89-м, вернули мне немалую долю былых способностей, а еще они дали мне услышать тихий, как эхо, смех. С ноткой отчаяния: ей никогда не удавалось одурачить меня полностью, даже когда она вовсю распространялась о том, что именно задумала. Но с тех пор все, что я ел, было съедено напрасно. И я отчаялся. Ведь строительство скоростной ветки метро уже в разгаре, и проходчики шарят в лондонской утробе, как в своем кармане. Я видел их план, а ведь я хорошо помню карту окрестностей и понимаю, куда они подбираются; пройдет совсем немного времени, и проходческий щит, огромный, точно дракон, пронзит своим бешено вращающимся буром душу Альбиона, спящую в подземельях Лондона. Так что пора мне собирать свои пожитки – я имею в виду части самого себя, – а не то самодвижущаяся подземная платформа ворвется в пещеру, где пол усыпан огрызками яблок. И никакого хеппи-энда.
Адам – благослови Бог его любопытную душу – уговаривает меня прогуляться с ним после работы в паб. Я вижу, как вытягиваются лица у начальства, когда они слышат наш разговор. Очаровательно. Я решаю принять его предложение – частью ради того, чтобы сбить его со следа, а то он уже начал что-то подозревать, – а частью, чтобы позлить их. В пабе мы берем по пинте пива.
– Что у тебя, проблемы с твоей миссис? – начинает Адам. Господи, до чего же у меня паршивое настроение.
– Она была ведьмой, – отвечаю я. Умалчивая, правда, о том, что я и сам колдун.
– Ха, парень! – смеется Адам. – Брось! Мне ли не знать, как это бывает! Но ты не должен позволять ей портить тебе пищеварение. Как ее звали, эту твою леди?
– Вивиан, так ее звали одни, – отвечаю я. Черт, похоже на начало баллады. Этого еще не хватало.
– Одни, значит? Вот как? Ну… а ты как ее звал, друг? – Адам похож на всех дураков разом: и тех, что я еще встречу в будущем, и тех, что уже встречал в прошлом.
Я скручиваю бороду в кукиш и тут же разматываю ее обратно. В глотке у меня застрял обрывок запрещенного издания «Улисса». Моя возлюбленная всегда имела склонность к скандальным текстам. Пару дней назад я съел Эпизод 4, «Калипсо», и Эпизод 15, «Церцея», потому что думал: наверняка она распихала остатки моей магии по эти двум ведьмам, разве она упустит такую возможность меня позлить? В самом деле, не в Молли же Блум ее складывать. Моя возлюбленная никакая не Пенелопа. Уж она-то не станет сушить дома пятки в ожидании благоверного; нет, это меня она превратила в Пенелопу, а сама помчалась по Англии в поисках приключений. Пока не перестаралась. Но книга была как книга, обыкновенная: бумага да чернила. У меня до сих пор весь язык в пятнах и привкус йода во рту.
– Нимуэ, – говорю я наконец со вздохом. Конечно, я все еще люблю ее, хотя гадостям, которые она мне сделала, несть числа. Сначала, по ее милости, я сто лет сидел на сосне, считая ее за башню, потом еще век бродил по Риму, замотанный в волчью шкуру. Какое-то время я был пригожей девицей, что оказалось совсем не так приятно, как можно было ожидать, а потом триста лет дремал на городской площади, где на меня гадили голуби и садились все, у кого болели ноги.
Я еще только начинал заглядываться на нее, а уже знал, как все будет. С пророчествами вечно так: портят все удовольствие. Цель их, конечно, ясна: кто предупрежден, тот вооружен (в таком роде). В смысле, если знаешь будущее, то, конечно, постараешься сделать так, чтобы его не было.
– Мои соболезнования, чувак, – сказал Адам. Он протягивает руку за моей кружкой и опрокидывает ее содержимое в себя. Я не против. Все равно пиво в этом столетии стало как вода. Так что лучше уж ее и пить. Тем более что ее составляющие бывают порой куда как любопытны.
Беда Нимуэ в том, что от нее вечно ждали креатива. Я до сих пор верю, что стервозность не была присуща ей от природы, хотя что-что, а норов проявлять она умела, как и все мы. Когда я наконец вышел из башни – или слез с сосны, называйте, как хотите, – короче, когда я освободился из заточения, в котором она меня оставила, то сразу пустился за ней в погоню. Конечно, она об этом узнала; даже расколотая на части, она не могла не ощутить моего приближения. К тому же, как выяснилось, тогда я и сам еще не совсем разучился вытаскивать кроликов из шляпы.
– Она боится твоего могущества, – говорил мне один предсказатель. – Полностью подчинить тебя своей воле или убить не в ее власти.
– Подчинить своей воле того, в чьих руках защита Альбиона? – громыхнул я так, что он весь съежился. – Да как она смеет?
Я дал своему гневу излиться в бурных проявлениях. Тогда я нередко позволял себе такое.
– Она ищет заклятие, – продолжал он. – Чтобы рассеять тебя по свету, о владыка. Расточить твое могущество, изгнать его из мира. Упрятать его осколки в невозможных местах, пути к которым забыты всеми. Однако твоя романтическая измена выбила ее из колеи. Ходят слухи о какой-то горничной, пряхе чьей-то еще судьбы, и о целом ворохе ложных обещаний.
Я ответил ему невидящим взглядом. Его уши вытянулись, как у осла, нос стал пятачком, но ненадолго. Я был милостив тогда.
И все же надо отдать ей должное. Я никогда не сомневался в том, что ее поступок был продиктован тревогой за судьбу Англии, хотя бы отчасти. При всей небезупречности собственного происхождения она всегда верила, что крайне неосмотрительно дозволять ходить по земле камбионам – наполовину суккубам, наполовину людям. Что ж, справедливо, пожалуй. Я бы сказал так: уничтожая меня, она на сорок процентов преследовала цель избавить землю от мощного источника опаснейшей магии, когда-либо попиравшего ее своими ногами, а на шестьдесят – досадить мне.
И она нашла подходящее слово. Заклятие Разрушения и Разъединения было произнесено, имя противника названо. Я был тогда в Вулверхэмптоне. И слышал, как оно летит ко мне, со свистом рассекая воздух, точно стрела из лука.
Слово достигло цели, и я пал.
Все, что хранила моя память, все мои знания, умения и силы во всех их проявлениях и аспектах были изгнаны из этого мира. Точнее, им всем был придан вид материальных объектов – потерянных или выброшенных за ненадобностью вещей, засорившихся водостоков и прочего, что можно обнаружить лишь самыми непредсказуемыми, окольными путями. Вот почему я столько лет охотился на чудовищ.
Никогда нельзя недооценивать магическую мощь уходящей из мира магии. Силу смерти этой самой силы. Постепенно до меня дошло, что предметы, которые я нахожу, – яйца и украшения, цепочки и безделушки, заключающие в себе частички меня, – обретают все более заурядные формы и оказываются во все более банальных местах. А силы, которые их охраняют, вполне привычны для обитателей нынешнего мира, настроенного куда более скептически по отношению ко всей той мишуре, с которой я некогда забавлялся. Каждый еще не найденный фрагмент меняет свое обличье вместе с эпохой, вот почему сердца драконов нынче становятся совсем другими вещами, больше соответствующими духу времени, хотя злая шутка, насмешка или издевка, заложенные в них моей неверной возлюбленной когда-то, не выветриваются. Все это нисколько не противоречит главным условиям заклятия.
Я охотился на них и на нее, но ее, моей Ниневы, нигде не было ни слуху ни духу. И я считал, что не могу найти ее потому, что растерял все силы.
В начале двадцатого века, когда мне оставалось наскрести всего с полдюжины фрагментов, я понял, что самым подходящим местом для поисков невероятного стало хранилище невостребованных почтовых отправлений. Что именно там, на этих полках, изо дня в день отягощаемых все новыми пакетами коричневой бумаги, под слоями которой скрываются никому не нужные сувениры, зря потраченные воспоминания и пропавшие возможности, и лежу я, точнее, последние частицы моей сути.
Туда я и нанялся, смотрителем.
И до сих пор глубоко сочувствую даме моего сердца, несмотря на десятилетия ворчания кишок. Она недооценила свои силы.
Через пару дней после пива я сижу и старательно разбираю мертвые письма за последние три месяца – если кто спросит, то я проверяю их на содержание порошка со спорами сибирской язвы и прочей заразы, – как вдруг среди груды треклятых пакетов мне попадается один с чем-то комковатым, наполовину раздавленным внутри, и почему-то именно на нем моя рука замирает.
Это бандероль, она обернута все той же коричневой бумагой с надписью «Хрупкое» и адресована кому-то в Бристоле. За десятилетия поисков у меня выработались свои маленькие предрассудки. Вот и сейчас я старательно не читаю имя, указанное на конверте. Прикрывая фамилию предполагаемого адресата ладонью, я встряхиваю конверт – ничего.
Адама рядом нет. Я вскрываю конверт и достаю из него крохотную коробочку, из тех, что продают в Музее Виктории и Альберта. Внутри лежит нечто, завернутое в отдельную бумажку с машинописным текстом (машинописным, вы только подумайте!).
«Крошечное напоминание о том, кто ты и откуда, от… хахаха а ахах Г».
Хахаха?
Я ел комиксы, так что этиология мне понятна, но современная тенденция ко всяким там хиханьки да хаханьки меня убивает. Свирепое несварение желудка обеспечено.
Тихо. Вернулся Адам, и я, опустив коробочку в карман, угощаю его тремя чашками крепкого чая. Хахаха? Ха ха ха? Ха, ха, ха. Как ни крути, лучше не становится. Ха-ха-ха.
Когда он наконец уходит, чтобы предаться утреннему мочеиспусканию, я достаю свой нож, вынимаю из кармана коробочку, вскрываю ее и вытряхиваю содержимое себе на ладонь.
Это коробочка для колец. Внутри нее лежит крошечный черепок.
Судя по выдающимся передним зубам, он принадлежит грызуну, скорее всего мыши – мне ли не знать. Длиной он с ноготь моего большого пальца, а я нынче стригу их коротко. Он не так обворожителен, как магический кристалл, который уже преподнесло мне мое взбаламученное воображение. Однако вся штука в том, что этот черепок вовсе не производит впечатление черепка. Он производит впечатление чего-то такого, чем он не является. Не могу даже сказать, что именно я имею в виду. Весит он примерно столько, сколько и должен весить черепок такого размера, на ощупь тоже кость костью, и я уже начинаю думать, что это подделка, но изготовленная из куска настоящего, более крупного черепа.
Он похож на твердую карамельку. С кусочком жевательной резинки посредине. Жвачку я впервые попробовал в пятидесятых – опыт был унизительный, но в чем-то и поучительный. В то время моя борода представляла собой роскошную серебристую спираль, которая спускалась мне до пупка. Жвачка заставила меня оголить подбородок, и я никогда не прощу ей этого. За неимением чар у меня ушли годы на то, чтобы снова отпустить хотя бы бакенбарды, да и они уже не те, что прежде.
Я открываю пошире рот и уже готовлюсь отправить туда череп, как вдруг появляется Адам.
– Вкусняшки хаваешь, дедуля? – спрашивает он. И тут же, без всякого предупреждения, если не считать таковым мучительное подмаргивание, сопровождающее обычно его так называемое жеребячество и идиотские шутки, на которые он сам реагирует ревом, наподобие ослиного, он протягивает руку, выхватывает у меня то, что, видимо, кажется ему конфеткой, закидывает себе в рот и начинает грызть.
– Сморчок-старичок! – Видя выражение моего лица, он начинает хохотать. – Да ладно, дед, пошутил я. Я тебе еще куплю. – И тут я вижу, что он наконец почувствовал вкус.
Первый эффект тоже не заставил себя ждать.
Глаза у Адама выкатываются. Ноздри расширяются. Лицо сначала сползает куда-то на сторону, потом вытягивается, превращаясь сначала в зевающую маску, а потом в длинную и узкую морду. Я бросаюсь на него, чувствуя, как мои собственные чары рвутся ко мне из кости, и некоторым даже удается проложить себе путь сквозь поры его тела и ускользнуть в меня. Я чувствую, как начинаю раскрываться, словно бутон, но процесс останавливается – многое, слишком многое застряло в нем. Я проглотил бы даже прожеванную им жвачку, я не гордый, лишь бы только заставить его выплюнуть. Но он уже сглотнул.
Я хочу с размаху шлепнуть его по спине, но поздно, я опоздал: он уже стал горностаем. С начинкой из моей драгоценной магии.
Ведьма. Всегда ею была. Я вспоминаю, как увидел ее впервые, и, хотя прямо на моих глазах по ее милости кусок моей души превращает моего молодого коллегу в пушистого и когтистого пожирателя мышей, чувствую, что все равно не жалею о том, что между нами когда-то было. Было в ней что-то особенное, было, в этой ученице, прибравшей к рукам бизнес учителя. Даже теперь я нахожу ее чертовски привлекательной. Привлекательной чертовкой. Ну, вы поняли.
– Адам, – печально говорю я горностаю. – Выплюнь тот черепок, пожалуйста, а не то мне придется его из тебя вырезать.
Горностай моргает.
– Знаешь, какая разница между лаской и горностаем? – спрашивает он негромким шероховатым голосом. Я не удивлен, что Адам может говорить.
– Такая, что горностай жрет чужие магические черепушки! – ору я. – И похищает принадлежащую другому древнюю магию, которую давным-давно запихала в этот черепок его возлюбленная, та, что отправила его за тридевять земель, а сама сиганула в озеро с мечом Эскалибуром!
Молчание. Адам снова моргает, на этот раз чаще, глаза у него розовеют и слезятся.
– Один ласковый зверек, а другой живет в горах стайками, – скулит Адам. – Вот и все, что я знаю. Со мной что-то стряслось. У меня хвост вырос.
Ведьма.
Я опускаюсь на четвереньки и внимательно разглядываю зверюшку, которая была раньше Адамом. До чего же неудачно, что сила перевоплощения заключена теперь в его костях, а не в моих.
«Крошечное напоминание о том, кто ты и откуда…»
Ну, конечно, мне случалось быть мышью. И горностаем тоже случалось, хотя недолго. Я перепробовал все возможности животного мира. Обращался и в синего кита, и в орла. А она-то что хотела этим сказать?
«Хахаха а ахах Г».
Что это еще за Г? Ходили, правда, слухи, будто у нее родился сын, Гиврет, но вряд ли он еще ошивается в этом мире, если вообще когда-либо в него приходил. Да и какое он может иметь к этому отношение? «А ахах» вообще похоже на последний вздох человека, разбитого апоплексическим ударом. Что это за абсурдное послание такое? Что за «хахаха»? Написала бы уж тогда «мвах-хах-хах», да и дело с концом. Нет, я не против, если люди проявляют склонность к театральности. Но зачем же рядиться в одежды, в которых некоего мага привыкли видеть в его ранние годы, назовем их прото-неоромантическими (очень даже Прото – XIV век, как-никак), а ведь это как раз наш случай. Такое впечатление, как будто могущественнейшая ведьма мира, кузина морских духов, женское воплощение яростного озерного духа обучается готскому языку по детской телепередаче. Причем не из самых лучших.
Адам начинает между тем шарить вокруг в поисках еды. По-настоящему. Часть моей магии вернулась ко мне. Но совсем небольшая. И не главная. Что же мне теперь делать? Съесть Адама? Таков был ее план?
Я разглядываю его мускулистое тельце, светлую шкурку и заостренный хвост. Мне совсем не хочется его есть. С годами у меня вообще пропал интерес к мясу. Такое бывает, когда за жизнь какой только тварью не побываешь на земле и не знаешь, что тебя ждет завтра.
Под Лондоном буровая машина по имени «Елизавета» неуклонно прокладывает себе путь через слои земли, с запада на восток. Я и раньше ощущал каждый оборот ее громадного сверла, а теперь это чувство стало еще острее. Она приближает апокалипсис.
– Здесь еще осталось, – говорит Адам, трепеща носом. Я тоже чувствую запах – пахнет мной. Магией из пакета. – Похоже на чипсы.
Он принюхивается, а я наблюдаю за ним, чувствуя себя жалким и привычно несчастным. Его магический горностаевый нос подергивается.
Когда он яростно бросается на поиски добычи, что-то вдруг начинает клокотать внутри меня, и я, приняв это сначала за новый, не совсем обычный приступ несварения, понимаю, что это надежда, давно забытое мной чувство, и пробудилось оно от того, что нос горностая трепещет не только звериным чутьем, но и магией.
– Вперед, Адам! – ору я. – Нюхай! Ищи! Хватай!
Адам принимается шарить по хранилищу мертвых писем. Пускает в ход зубы и когти, слюнявит, урчит. Не хуже шредера, он распыляет на клочки скучную корреспонденцию, вгрызается в циркуляры, рвет на полоски открытки. На отправления семидесятых он мочится. Я его не осуждаю. Я сам однажды заглянул на эту полку. Сглотнул какую-то кислоту в порошке и уже было подумал, что ко мне вернулась сила, но через день, когда действие наркотика прошло, понял, что моя сила мне лишь почудилась.
– Рой, Адам, рой!
Он роет. Мне не очень хочется использовать его таким образом, но я утешаю себя тем, что он, кажется, даже получает от этого удовольствие, немного. Он бандар-лог в царстве бандеролей.
Когда я увидел ее впервые, то был потрясен, а еще я сразу подумал: вот наконец и та, кто будет делать за меня всю скучную, рутинную работу, плести заговоры соединения и наполнения. Я нашел помощницу. Не имея себе равных в плетении чар, она возьмет на себя ту часть придворной работы, которая казалась мне наиболее утомительной и скучной: варить любовные зелья и снадобья для болтунов, чтобы те меньше болтали, создавать напудренные штуковины для рыцарей, чтобы пользоваться ими во время оргий, которые могли продолжаться неделями, а также придумывать травяные шипучки для контроля рождаемости, весьма востребованные придворными дамами после тех же оргий. Сам я устал вечно собирать грибы и приманивать единорогов. К тому же у меня был печальный опыт с парой агрессивно настроенных ламантинов, а один белый носорог, при всей своей подслеповатости, разгадал мой замысел и тоже доставил мне неприятностей. Мне уже грезилось, что моя магия наконец-то войдет в свой алхимический период, и я, возможно, даже устрою себе каникулы и съежу куда-нибудь на побережье, а Нимуэ оставлю приглядывать за двором. И что из всего этого вышло? Она меня надула.
Когда мы с ней впервые путешествовали вместе, то выбрали форму рыб.
Мы плыли по самому дну реки, и что вы думаете: она подобрала себе что-нибудь серенькое, в крапинку? Ничуть не бывало – в пресной речной воде она вырядилась рыбой-попугаем, ни к селу ни к городу. Вот тогда я понял, что она кое-чему научилась у меня. Дева Озера, как же! Моя возлюбленная была Девой всех семи небес, всех морей, всех диких земель. Всего, чего угодно.
И она говорила правду: она не крала у меня мою магию. Я сам расстался с ней, по своей воле, и вот теперь кукую здесь, на почте, во рту у меня привкус потерянных вещей, а мои глаза следят за коллегой, которого мне, возможно, придется съесть.
Наконец Адам выскакивает из вороха развороченных пакетов. В зубах у него крохотный конвертик. Яростно тряся головой, как собака, он протягивает его мне.
– Что я, по-твоему, почтовый ящик? – потерянно спрашиваю я.
И глажу его по головке. Но сдержанно: это такая ласка, которая ничего не гарантирует.
Однако раз это письмо привлекло внимание магического горностая, в нем наверняка есть что-то особенное. На конверте наклейка с драконом. Вот как? Дрожащими пальцами я вынимаю из кармана свой испытанный нож и вскрываю конверт.
Внутри русалка, и тоже из кости.
Подумать только, как все просто. Хотя вряд ли у нее был выбор.
Внутри нет ни записочек, ни глупых намеков на ее победу, реальную или воображаемую. Мы не виделись сотни лет. Я чувствую, как мое сердце срывается в галоп. Нимуэ никогда ни на кого не была похожа. Она не знала сомнений.
– Мерлин, – сказала она мне однажды. – Не валяй дурака. Ты стар, и рано или поздно умрешь. Не пора ли уже научить кого-то всему, что ты знаешь?
– Я буду жить вечно, – отвечал я, ясно видя в своем будущем эту сотню мучительных лет на почте, но не понимая, что это значит.
– В вечном одиночестве, – ответила она, повернулась и пошла прочь, и вот тогда-то, изнемогая от любви и отчаяния, я и решился обучить ее всему, что знал сам.
Я подношу к губам дешевую игрушку-русалку. В ней суть моей магии, все секреты, что я поведал Нимуэ, все чары превращений, все тонкости и нюансы, унаследованные мной от смертной матери и демона-отца. А еще в ней вся история Артура и его правления, все знание о его царстве в грядущем.
Я развлекал себя, выдумывая слова заклинания:
Чары я твои, как семечки, развею,
Власть твою над миром отрешу,
Не нужны нам больше чародеи,
Уходи, томись вовек в плену.
Или что-нибудь в таком духе:
Маг Величайший по земле разметан,
Душа и тело – тонны суть помета.
Но, как бы она их не срифмовала, обе части заклятия сработали идеально.
Я долго не догадывался, что же произошло. Потребовалась не одна ниточка, чтобы привести меня к сути. И целая цепь намеков.
Я учил ее на совесть. И оказалось, что моя учеба почти уничтожила разницу между нами.
Магия хороша для многих вещей, но простая логика не из их числа. Перед лицом двух равновеликих сил, могущественнейших в мире, заклинание могло бы съежиться, раствориться. Но нет. Вместо этого оно подействовало на нас обоих. Уничтожило меня и рикошетом рассеяло по свету и ее.
Я вонзил зубы в русалочий хвост и ощутил вкус яблок из Авалона. Затем он сменился смолистым вкусом сосны, на верхушке которой я жил первое время разлуки с Нимуэ. Она ушла в глубину, я поднялся ввысь, ее рука крепко держала меч, я же греб полные пятерни воздуха. Я жил в хрустальной клетке, а моя любовь обитала на озерном дне, пока не настала пора перенести Артура в его укрытие.
Мои зубы отпустили хвост, и рот сразу наполнился вкусом минувшего, моей магии и божественной горечью безрассудной любви.
В тот же миг, вывернувшись из хватки моих зубов и всколыхнув потустороннюю материю, передо мной возникла сама Нимуэ.
Я смотрю на нее. Она сияет. Ее одеяние переливается точно крылышки жука. На поясе горит меч. О, я его знаю.
Она смотрит на меня зелеными, точно море, глазами, берет в руки Адама и почесывает ему мордочку. Горностай-предатель тут же начинает тыкаться носом ей в грудь.
– Как ты долго, – говорит она. – У меня вся шея затекла.
– Всего-то тысячу лет, – оправдываюсь я обиженно. – А это сущая ерунда в сравнении с вечностью, сама знаешь.
Внутри у меня все обмякает. Ничего не могу с собой поделать.
– Итак, – говорю я, – ты прекрасно выглядишь.
– А у тебя в бороде жвачка, – отвечает Нимуэ.
«Лгунья!» – хочу выкрикнуть я, но она щелкает пальцами, точно ножницами, и сносит мне бороду под корень. Шесть футов белоснежных прядей падают на пол. Она ухмыляется.
– Старый козел.
Как и раньше, я не знаю, что думать.
– Ты вернула мне всю мою магию? – спрашиваю наконец я после довольно продолжительного пыхтения и раздумий. Хотя и сам уже чую ответ.
Меня как будто раздувает. Значит, последние крохи моей магии были с ней, упакованные для прогулки по подземному миру, словно провизия для пикника. Теперь она снова вернулась ко мне. Все, кроме той части, которую проглотила эта дурная мохнатая тварь.
– Мне и своей хватает, – отвечает она, и я снова вижу ее коварные глаза, кожу, гладкую, как шелк, опасный изгиб рта, – словом, все то, что никогда не приносило мне ничего хорошего. – А твои чары устарели. Я просто хранила их для тебя, вот и все. Правда, потом у меня самой возникли кое-какие неприятности, так что пришлось залечь на дно.
– Ясно, – отвечаю я.
Адам копошится в складках ее плаща. Похоже, он решил свить там гнездо.
– Этот зверь у тебя в руках, – добавляю я с достоинством, – мой приятель.
– О, так у тебя изменились предпочтения, – говорит она и приподнимает брови.
Я чувствую, что краснею.
– Он мой коллега. Будь добра, верни ему изначальный облик.
– Сам верни, – отвечает Нимуэ. И передает зверька мне. – Все твои чары теперь на месте. А у меня есть дела и поважнее. Ты ведь наверняка в курсе последних новостей. Они уже почти сам-знаешь-где.
Я стою перед ней навытяжку, с горностаем в руках, словно ученик перед учительницей.
– Значит, ты тоже следила за новостями, – говорю я ей. – Несмотря на…
– Я следила за тем, чтобы не высовываться, – перебивает она меня. – Но не игнорировала и то, что происходило вокруг.
– Ясно, – говорю я. Какая же она все-таки вредная. Но на языке у меня вертится: и что же, пять минут назад ты еще была дешевой игрушечной русалкой, а сейчас уже мчишься спасать мир?
– Так как же? Договорились? – говорит она.
– Да, – выжимаю из себя я.
– Ну, тогда пошли, – говорит она. Меряет меня взглядом с головы до пят. – Только в таком виде ты далеко не уйдешь. Прими какую-нибудь форму.
Устремленный на меня взгляд Адама как-то подчеркнуто пуст, и я узнаю в нем уловку из своего арсенала. Что ж, выбора нет. Но я все же позволяю себе один маленький выпад, прежде чем предаться неизбежному.
– А ты никогда не задавала себе вопрос, – начинаю я, ненавидя себя за жалобный тон, – почему, когда мою силу разнесло вдребезги, ты целиком уместилась в один ее осколок? В один-единственный, как ты любила говорить? Ведь это я обучил тебя всему, верно? …А значит, все твои силы, вместе взятые, составляют лишь один аспект моей.
Без паузы я произношу одно нужное слово, и мое тело стремительно съеживается. Пиджак и брюки мягко рушатся вокруг меня на пол. Я почти не могу дышать, кожа болит, глаза лезут на лоб. Мне становится не по себе. Выпроставшись кое-как из-под груды одежды, я вижу горностая-Адама, он смотрит на меня и скалится.
– Рыбка? – с дикой жадностью урчит он.
Только тут я понимаю, что весь покрыт чешуей. Ошибка! Пока он не прыгнул, я выкрикиваю другое слово. Моя паника стихает: я превращаюсь в горностая.
Нимуэ наклоняется и протягивает нам ладони, каждому пушному зверьку в отдельности. Мне она шепчет:
– Да, сначала я тоже так подумала. Но потом мне пришла в голову другая мысль, и она понравилась мне куда больше: все дело в том, что я моложе, и потому моя защита сильнее твоей, мои рефлексы быстрее, и душа у меня более цельная.
Черт ее подери. Я еще раздумываю над тем, как унизительно она меня срезала, но она уже разворачивается и мчится прочь. Честно говоря, ее объяснение и мне кажется более правдоподобным.
Я выскакиваю в дверь за ней следом, по моим пятам мчится Адам.
– Она твоя жена? – кричит он.
– Моя ведьма, – бросаю я ему на бегу поверх пушистого плеча горностая. – Моя единственная ведьма, самая коварная и самая прекрасная на свете.
Когда мы выбегаем на улицу – как же давно я не вдыхал ночной воздух ноздрями животного! – Нимуэ, рассыпая зеленые искры, уже взламывает рукояткой Эскалибура крышку смотрового колодца. Мы кидаемся за ней в открывшийся проход и тяжело плюхаемся на дно лондонской канализации. Я слышу, как Адам, поперхнувшись, заходится кашлем…
…И тут же, вместе со звуками его рвоты, моя едва возвратившаяся сила покидает меня. Невыносимо! Прожеванный и проглоченный черепок с включениями моей магии падает в темноту, где его тут же подхватывает и уносит вода, а передо мной возникает ошарашенный Адам в человеческом облике.
Я бросаюсь следом за моей магией, стараясь не упустить ее из виду в этом потоке, но куда там! Она уже исчезла, рассеялась в окружающем ее мире еще более унизительно, чем раньше. Я в бешенстве. Адам бледен и взъерошен. Я вижу, как Нимуэ треплет его по плечу – без гарантий, как и я раньше. Затем она наклоняется и гладит меня по спинке. Я ведь по-прежнему горностай.
– Неси меня, мошенник, – приказываю я, хотя моя голова едва приподнимается над уровнем человеческой щиколотки. Эти слова адресованы Адаму. Нимуэ уже скрылась.
Ничего не понимающий Адам подчиняется. Я направляю его во тьму.
Вероятно, часть сверхъестественных калорий еще сохранилась в его организме, потому что даже в темноте он не теряет ее сверкающую фигурку из виду, сворачивает за ней в нужные тоннели, где за каждым поворотом открывается то римское захоронение, то торчат из земли скелеты святых или нищих. Они кажутся мне страшно соблазнительными, так и хочется впиться зубами в какую-нибудь косточку, что-нибудь погрызть, но я сдерживаюсь. Я сижу у Адама в кармане, слышу его пыхтение и даже сквозь одежду чувствую испарину, которой покрыто его тело.
Его реакция на Нимуэ предсказуема и типична. Его прошибает пот, а это, как и учащенное сердцебиение, есть признак повышенной температуры. Да, озерные девы не без причины обитают в озерах.
Я вспоминаю, как однажды, когда мы с Нимуэ только познакомились, она у меня на глазах едва не вскипятила воду целого горного озера, а в другой раз растопила айсберг, превратив его в огромное облако тумана, в котором бродили мамонты. Я никогда не верил, что на свете есть озеро, способное умерить ее температуру.
Позже, когда я испил чашу разнообразных наказаний до дна и приступил к долгому процессу обретения своей магии, до меня доходили всякие истории о ее проделках.
Говорят, что именно в ее озеро смертельно раненный Артур швырнул Эскалибур и именно ее рука поднялась из воды и приняла меч. После чего она перенесла короля с супругой, рыцарями и круглым столом в Авалон. Который вовсе не остров, как все думают. Авалон – это яблоневый сад. Артур всегда любил яблоки, Нимуэ тоже. Да и кто из живших на земле с начала времен не любил яблок? Как крохотный шарик жевательной резинки на лбу малюсенького черепка заключал в себе все мои знания, так и яблоки хранят мудрость тысячелетий. Вот почему яблоневые сады – места особые.
Тот сад, к которому мы спускаемся сейчас, лежит под Британией. Корни деревьев, которые жили и цвели в ней когда-то, еще здесь, они пронизывают, переплетаясь, ее почву. Под холмом, над лесом.
Я уже давно слежу за строительством скоростного метро, отмечаю направление его тоннелей и с каждым разом нервничаю все больше. Никакого хеппи-энда. Это не то будущее, которое было предсказано. В том числе и мной. Раньше мои способности позволяли делать это в любое время, по желанию. Но в последнее время я в своем полуразобранном состоянии вынужден был обратиться к таро. До меня дошли слухи, что в лобби отеля в Шордитче промышляет одна татуированная гадалка, унаследовавшая кое-что из старой магии от прабабки. Она появляется там по субботам, когда в отеле собирается потанцевать золотая молодежь. В назначенный день я пришел к ней. Я был готов: принес бумажные деньги, показал ей фото машины и попросил назвать мне дату прорыва.
– Окончания строительства, что ли? – переспросила она.
– Нет, когда она прорвется в пещеру того, кто спит внизу, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. – И вызовет конец света.
– Вот чего не знаю, того не знаю, – сказала гадалка. – Вообще-то я узнаю новости из Интернета. Есть у тебя Инстаграм, дедуля? Могу адресок подкинуть. Борода у тебя шикарная. Что это в ней, птичье гнездышко, что ли?
– Так спроси у своих дурацких карт, коли сама не знаешь, – ответил я, скатываясь, к своему стыду, на жаргон уличных предсказателей. Я – легендарный маг Британии. Но даже легенды, или, как они теперь говорят, леги, терпят неудачи, случись им пасть жертвой несчастной любви. Моя любовная история не из тех, о которых снимают кино. Она не скандальная, как история Гвиневеры и Ланселота, Артура и его зазнобы. Вот про них фильмов полно, я сам видел. А моя история – это просто отношения колдуна и колдуньи, рассказ о том, как знания, накопленные веками, перешли от старшего к младшей, более мудрой. Хотя, знай англичане всю правду о кое-каких наших эскападах, они залились бы краской стыда.
Гадалка протянула мне ладонь, прося благословить ее серебром, которое отвергла, затем ассигнациями, которые я собрал, десятилетиями вскрывая конверты. Не дошедшие до адресатов поздравительные открытки часто лежат бок о бок с купюрами.
Из протянутой мне рубашками вверх колоды я вытянул Волшебника. С таро всегда так. Карты сами превращаются у меня в руках. Тоже, наверное, шутка Нимуэ.
Вообразите себе на минуту волшебника, стоящего на вершине сосны и восторженно озирающегося по сторонам: ему кажется, будто его окружают хрустальные стены башни, он уже предвкушает, как будет сидеть здесь век за веком, наслаждаясь тишиной, читать книги, которые не успел прочесть раньше, изучать заклятия, на которые прежде не хватало времени. Так что первый период моего «наказания» был приятным. Вообразите себе волшебника, уверенного, что его любит ведьма. Сто лет прошло, прежде чем этот волшебник шагнул с края воображаемой платформы и ухнул вниз, сшибая головой сосновые шишки и совиные гнезда, а заодно и соображая, что его не заточили в башню, а банально бросили.
Из кармана Адама я вижу, как мерцает впереди рукоятка Эскалибура. На мой взгляд, волшебные мечи не должны светиться. Ведь свет сразу выдает тебя врагу – а это глупо. Да и потом, свечение может ввести в заблуждение и самого владельца меча: помню, как я впервые увидел в магазине и тут же купил электрический фонарик. К стыду своему, я даже не усомнился в том, что этот предмет обладает способностями, намного превосходящими обычные; ну, например, может резать сталь или еще что-нибудь такое. Конечно, я скоро понял свою ошибку. Фонарь только и мог, что испускать свет, да и то лишь до тех пор, пока не сядет батарейка. И все-таки жаль, что сейчас у нас нет при себе обычного фонаря. По-моему, Нимуэ с Эскалибуром в руках – что обезьяна с гранатой. От нее за милю несет сосновым дегтем и русалочьим духом. Она слишком долго была игрушкой, чтобы доверить ей колдовство, к тому же я не знаю, какого рода магию она теперь исповедует.
Мы минуем настоящий клад – золотые и бронзовые предметы лежат в земле совсем близко к поверхности, раз лопатой ковырнуть. Меж ними шмыгают ящерки. Природа мелкого хищника снова едва не берет надо мной верх, но я строго-настрого запрещаю себе отвлекаться. До чего же неудобно жить в таком вечно голодном теле!
Нимуэ вонзает Эскалибур острием в стену, прекращая наш полет. Мы оказываемся внутри огромной подземной полости – здесь легко поместился бы целый собор. Перед нами несколько лестниц, на них стоят рабочие и тщетно стараются убедить себя в том, что мы им только кажемся. Еще впереди зияет вход в тоннель, где урчит та самая машина, которой досталась сомнительная честь называться именем королевы. Стены уже готового тоннеля опоясывают сталью. Я поднимаю глаза на ведьму.
– Ну что, так и будешь горностаем? – спрашивает она. Хотя часть моих магических способностей осталась в канализации, я все же чувствую, что мне не обязательно хранить верность одной форме. Я затягиваю ритмический куплет, чтобы превратить себя во что-нибудь другое. Судя по взгляду, который бросает на меня Нимуэ, мое новое обличье не вполне подходит случаю. Мои ветвистые рога цепляются за стенки туннеля.
Одним мановением пальцев Нимуэ превращает меня в прекрасную девушку, что одновременно и справедливо, и неприятно. Годы, проведенные мной в теле юной особы, были куда хуже, чем те, когда я был оракулом-оленем, – в таком обличье меня хотя бы уважали другие волшебники. Совсем не то что быть хорошенькой девушкой и, следовательно, считаться существом, напрочь лишенным интеллекта, – кто-кто, а Нимуэ знала, как меня будет бесить подобное положение вещей.
Адам подпрыгивает от удивления и едва не теряет равновесие.
– Старик, – дрожащим голосом спрашивает он. – Это все еще ты? Ты стал хорошеньким, что твоя леди. Что это за игра такая, друг? Что происходит? – Тут он грустно переминается с ноги на ногу. – Знаешь, а у меня хвост остался, – добавляет он шепотом. – Прямо в заднице торчит.
Во что бы его превратить? В мышь? Но мои навыки уже не те, что прежде, заскорузли от долгого бездействия. Слишком много магии вернулось ко мне сразу, и Артура надо спасать, а я, кажется, не помню, что делать. В общем, я готовлюсь к неудаче.
– Мечом махать можешь? – спрашивает Адама Нимуэ. – Вдруг понадобится.
– Я играл в регби, – отвечает он, раздувая грудь. Сомневаюсь, что он хотя бы держал мяч для регби в руках.
– Годится, – отвечает Нимуэ.
Она подпрыгивает вместе с нами и легко, точно пушинка чертополоха, опускается прямо на корпус машины. Работающие на ней люди таращат глаза. Нимуэ, нюхнув воздух, отталкивается от машины и устремляется вперед, точно речка по скалам. Она водяная ведьма, а я ее горничная и стараюсь не отстать. Адам, спотыкаясь, бежит за нами. Я чувствую, как «Елизавета» сотрясает землю у меня под ногами, и мне тут же хочется применить магию, про которую я забыл, что она снова у меня есть.
Столько лет прошло, не знаю, что с ней и делать. Для начала я снова становлюсь прежним Мерлином, тем самым, в мантии, усыпанной звездами, и симпатичной остроконечной шляпе, над которой любила издеваться Нимуэ. Адам фыркает, но мне плевать.
Я опрокидываюсь в горизонталь и лечу.
Где-то на середине тоннеля замечаю, что на моей лодыжке болтается Адам.
– Старик! – вопит он.
– Отпусти! – отвечаю я.
Нимуэ почти не видно. Она мчится впереди, в дрожащем мерцании Эскалибура, под громовой саундтрек бурильной машины.
– Я готов остаться горностаем, лишь бы быть ее горностаем, – скулит Адам. – Клянусь!
– Нас ждет крупная рыба! – яростно воплю я. Но все же мы с ним товарищи по несчастью, и я, сжалившись, позволяю ему оседлать меня, точно какую-нибудь метлу.
Господи, помоги нам; бур «Елизаветы» касается внешней стены пещеры, за которой спит король Англии, и аромат спелых яблок растекается по подземелью. Я слышу, как Нимуэ прорывается сквозь камень и скрепляющую его магию в сад, где ждет Артур и его двор.
– Куда мы? – воет Адам.
– Нельзя дать королю Артуру проснуться! – кричу я, как я понимаю, с ужасом. – Он здесь для нашей защиты, и с его пробуждением для Альбиона настанет хеппи-энд!
Я продолжаю полет.
– Но разве, – осторожно интересуется Адам после небольшого раздумья, – это плохо?
Бедный Адам. Возможно, ему когда-то рассказывали сказки. А может, он и сейчас еще любит их читать. Но, наверное, только тот, кто сам жил в сказке, может объяснить тому, кто в ней не жил, что даже хеппи-энд – это конец, а значит – апокалипсис.
Я прорываюсь через скалу вслед за Нимуэ. Она стоит на пути приближающегося проходческого щита, вскинув руку, в которой горит Эскалибур, – одна против всей Скоростной подземной дороги.
За ее спиной я ясно вижу Артура в хрустальном гроте. Веки его дрожат, он ворочается, вот-вот проснется, а вокруг него висят со стен и потолка корни растений, и пол весь усыпан яблочными сердцевинками. Еще я вижу Гвиневеру и Ланселота, они лежат по обе стороны от короля и держат его за руки. И да, корона Артура еще не утратила блеска, хотя наша история стремительно близится к концу.
– СТОЙ! – кричит Нимуэ, меч трепещет в ее руке, магия так и брызжет из кончиков пальцев. – СТОЙ, ЕЛИЗАВЕТА!
Машина тормозит, точно задумавшись. Но, похоже, принимает решение не обращать внимания на магию и с урчанием снова движется на Нимуэ.
Адам скатывается с моей спины и бросается на щит. Он встает между «Елизаветой» и Нимуэ, рывком оголяет грудь и подставляет ее прямо под острый наконечник бура, имеющий форму бубнового туза, – на, мол, прогресс, пронзи мое сердце.
Тем временем в поисках своей магии я шарю по карманам – привычка, образовавшаяся у меня за века магического бессилия – но не нахожу ничего, кроме ножа для разрезания бумаги.
Я вытягиваю его из складок своего одеяния так же аккуратно, как некогда под моим присмотром он был извлечен из камня.
– СТОЛБ! – кричу я, размахивая своим мечом.
Нет, для меня не все было потеряно; я всегда знал, что еще найду применение этому всеми забытому мечу. Конечно, он не такой блестящий, как Эскалибур, но долгие годы пребывания в камне тоже не прошли для него даром. Итак, я машу безымянным – и, к его чести сказать, совсем не светящимся – клинком, который вынул когда-то из камня мой юный подопечный. Он всегда был бедным родственником – клянусь, мне даже жалко было его, когда явилась Нимуэ со своим Эскалибуром и вскружила всем головы этой блестящей безделушкой. К тому же этот, другой, меч всегда было очень трудно удержать при себе: его вечно все теряли, а потом никак не могли вспомнить где. Так что, когда он пришел наконец ко мне, я позаботился о том, чтобы он всегда оставался у меня в кармане и чтобы никто об этом не знал. Теперь можно дать ему вытянуться во всю длину. Представляю, как, должно быть, радуется старое железо. Ведь оно тоже не лишено своей силы.
– Столб! Стоп! – Все смешалось в моей магии, и я уже сам не знаю, что сейчас будет – то ли проходческий щит окаменеет и будет торчать тут веки вечные, как столб, то ли исчезнет, к чертовой бабушке. Но как одно, так и другое требует магической силы, а ничего не происходит.
Так что, по всей видимости, все пропало. Или наоборот, наши победили. Какая разница?
Нимуэ спокойно поднимает с земли яблоко Авалона и бросает его навстречу машине.
Яблоко сталкивает с дороги Адама и само распадается на две половинки, точно перекушенное невидимым тоннелем, которому так и не суждено здесь появиться.
Я снова машу первым мечом короля Артура, только на этот раз в согласии с Нимуэ и ее Эскалибуром, и озадаченная проходческая машина прекращает свое движение и застывает – миг все тянется, и вот наконец, вздохнув пневматикой, «Елизавета» отступает перед двумя столь древними предметами, сдает немного назад и меняет курс. Что это было – влияние магии или принятое под давлением обстоятельств решение изменить маршрут, сказать не берусь. Честно.
Машина посылает своим операторам печальный отчет о неожиданном препятствии.
Против археологии в наше время не попрешь. «Елизавета» корректирует свой курс и обходит Авалон стороной.
За спиной Нимуэ Артур поворачивается на каменном ложе на бок, прижимает к себе свою Гвиневеру, а Ланселот обнимает Артура, и они продолжают спать в счастливом тройном неведении. Успокаивается и двор короля под горой – там тоже наступает тишина, и все погружаются в сон.
Я поворачиваюсь к своей ведьме. Она догрызает половинку яблока. Вторую протягивает мне. Я принимаю из ее рук плод, сладкий, как будущее, и кислый, как прошлое, напоенный грязной магией древних, и впиваюсь в него зубами, не спуская глаз с нее, Девы Озера. Меч, снова ставший ножиком для разрезания бумаги, я отправляю в карман.
– Хочешь, пойдем покупаемся голышом? – предлагает Нимуэ. – Где-то тут, насколько я помню, есть подземное озеро.
– И римские бани тоже есть, – отвечаю я.
– И сосна, – говорит она, устремляя на меня сияющий взор.
– Точнее, хрустальная башня, – поправляю ее я.
– Старик, – хрипит Адам. Пошатываясь, он встает на ноги. Вид у него как с похмелья. – Это что, Камелот?