Вот кое-что, сохранившееся в памяти: мы с моей подругой Линси в квартире в Висбадене пугаем самих себя бессмысленным смотрением фильма ужасов под названием «И скоро темнота». Нам было по десять лет, и смотрели мы потому, что там играла английская актриса Мишель Дотрис, мы обе знали ее как Бетти Спенсер из сериала «Есть матери, которые спуску не дают». Заранее мы не знали, что про темноту – это фильм ужасов. В нем рассказывалось о дружеской паре, которая отправилась в велопоход по северной Франции. Для женщины (ее играла Мишель Дотрис) все кончилось тем, что ее убил местный полицейский. Не того сорта картина, какую родители позволили бы нам смотреть, в особенности родители Линси, но мы были одни в квартире, а никто и знать не знал, что у нас есть видео. Что меня в том кино напугало больше всего, так это музыка, французская песенка, которую то и дело проигрывали. Она была такой привязчивой, так радостно звучала. Музыка обманом внушала мысль, что в конце все будет хорошо, только – ничуть не бывало. Я и сейчас вижу, как велосипед Мишель Дотрис лежит на боку в траве, а колесо его продолжает вращаться.

Вскрывать почтовое отправление, не вам адресованное, – это преступление; вы знали об этом? Даже почту-макулатуру, всякие там рекламки кредитных карточек и товарные каталоги «закажи по почте» или нежелательные досадливые письма, которые знай себе доставляются еще долго после того, как их адресат переехал. Такие по большей части попросту выбрасывают: людям, полагаю, не известно, что вскрывать их незаконно. Порой думаю, неужто и впрямь кого-нибудь подвергли наказанию за перлюстрацию какого-то справочника, отправленного не по тому адресу. Вряд ли, хотя теоретически и возможно. Полагается пересылать их дальше, эти мертвые письма, или, сделав пометку «вернуть отправителю», вновь возвратить их, не проверяя содержимого, в поток, регулируемый почтой.

Сам термин «канцелярия мертвых писем», по сути, вышел из Почтовой службы Соединенных Штатов в 1825 году. В Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии вся неприкаянная почта: то есть письма без адреса, или отправленные по несуществующему адресу, или по адресу, который невозможно разобрать, – стекается в Национальный центр возврата в Белфасте. Почему в Белфасте – понятия не имею. Национальный центр возврата – название уродливое, сбивающее с толку, изобрести такое способна только британская бюрократия. Канцелярия неприкаянных писем – более точное в смысловом отношении выражение и куда более поэтичное.

Квартиру эту я купила потому, что она соседствует с автобусной остановкой, потому что в ней все еще сохранились изначальные паркетные полы 1930-х и потому, что ее садик ограждали стены, делая его совершенно недоступным для посторонних взглядов. Автобусы останавливались часто: примерно каждые пятнадцать минут подходил какой-нибудь – и на то, чтобы добраться до центра, уходило меньше двадцати минут. К тому же у квартиры была просторная прихожая, внутренние дверные проемы и коридоры были вполне широки, чтобы вместить мою инвалидную коляску в тех нечастых случаях, когда мне приходилось пользоваться ею.

В детстве я собирала марки. Не в той противной манере «пусть «Стэнли Гиббонс» обзавидуется», столь любимой школьниками и безумными королями, хотя ритуалы и мотивы, какими наделяла я собственную вариацию этого хобби, вероятно, со стороны показались бы такими же капризными и навязчивыми. Важны мне были не столько марки, сколько письма, меня меньше интересовали редкие новозеландские памятные марки в честь полета «Союз-Аполлон» первого дня гашения, нежели марки, которые доставались мне по случаю. Мои мать и отец оба служили в армии, и это означало, что кто-то из них всегда был в отъезде и что мы никогда не жили в одном месте больше трех лет. Родители спорили по поводу моего образования. Мама считала, что мне бы лучше – более устроенно – учиться в школе-интернате. Для армейских деток было полно бесплатных стипендий, во всяком случае, тогда было так, и, по маминому разумению, интернат обеспечил бы мне стабильное общение со сверстниками в том, что могло бы называться домом, даже когда мой подлинный дом находился в текучем состоянии. Зато отцу был так ненавистен его собственный опыт пребывания в интернате, что он и слышать о том не хотел, так что я ездила за родителями повсюду: длинный перечень названий, включавший Висбаден, Солсбери, Кипр, Норталлертон, Северную Ирландию, Падерборн и снова Кипр. Всего я училась в двенадцати школах. Считается, что дети такого рода перебоев не терпят, так ведь? Уверена, что время от времени я притворялась, будто и мне это ненавистно, однако в действительности это меня превосходно устраивало. Натыкайтесь постоянно на учителя, которого ненавидите, или на школьного задиру, или на какого-нибудь грозу всей школы, или на любое другое порождение нудной низкой жизни – и вы с самого первого мгновения будете знать, что у всего этого лишь ограниченный жизненный срок. Есть дата его истечения. И от этого вам намного легче сказать всем им, чтоб катились и заткнулись. А как же друзья, которые, может случиться, станут тебе по-настоящему нужны? Что ж, им всегда можно написать.

Моей лучшей подругой стала почта. С возрастом и пока наши переезды продолжались, а круг моих друзей (бывших друзей) и безнадежных утрат становился шире и запутаннее, я начала видеть в почте едва ли не органическое существо, своего рода колонию общественных насекомых со своими сборщицами, трутнями и рабочими, и все они, жужжа, разлетаются, исполняя службу небесной канцелярии, разнося благоразумие и доставляя истину, повергая в прах невежество и почитая царицу-королеву. Ведь была ж еще и королева, конечно же, была. Ее голова значилась на всех марках, так ведь?

Мое странствующее детство сопровождали порой и тяжкие времена, в особенности тягостен был отъезд из военной базы в Висбадене. Пришлось расстаться с Линси: один из тех редких случаев, когда безнадежная утрата на самом деле стала долгой дружбой. Но даже тяжкие времена сносными делали письма, и за годы между привитием навыков чтения и окончательным возвращением в Англию для учебы в университете я их получила тысячи. По-вашему, электронная почта – это то же самое, однако на самом деле это не так. Я знаю, поскольку пользуюсь ею все время: я не из тех динозавров, что отказываются приобретать компьютер. Я им достаточно пользуюсь, чтобы понимать: никакая электронная почта не сопряжена с тем же томлением, с тем же предвкушением или отчаянием, какое возникает, когда видишь реальный почерк (или выводишь что-то своим) на настоящей бумаге. В почерке человека слышится его или ее голос, вы этого не находите? Ощущается и расстояние, и близость одновременно: расстояние, пройденное письмом, близость пальцев в касании пальцами – посредством письменных знаков на бумаге.

Марки играли для меня роль талисманов, служили гарантией надежного преодоления расстояния. Мысль, что письмо может пролететь мимо, никогда мне в голову не приходила. До того самого случая с письмами Люси Дэвис, когда мы впервые приехали в Солсбери.

Мне было одиннадцать лет, возраст неспокойный, трудный (так, во всяком случае, со мной было), обстоятельство, лишь частично смягчавшееся нашим новым местом обитания. Дом в Солсбери был, по сути, бунгалом; своеобразная армия белого слона 1920-х, несомненно, при официальных закупках останавливала свой выбор на том, что подешевле. Дом был исключительно просторным, располагался вблизи нескольких протяженных дорожек для выезда верхом или прогона скота, по которым, коль душа потребует, можно было добраться до самой Солсберийской равнины. Я любила тот дом и в особенности свою спальню, к которой примыкала отдельная комнатка поменьше, имевшая выход из дома.

Первая неделя во всяком новом доме в равной мере вызывает недоумение, восторг и тревогу. Дом еще не стал своим – факт, с которым сталкиваешься то и дело, когда находишь какие-то непонятные почтовые отправления, по-прежнему приходящие к людям, жившим здесь до тебя. На другой день после того, как мы въехали в солсберийское бунгало, пришло письмо для некоей мисс Люси Дэвис, что вызывало недоумение прежде всего потому, что я не раз слышала, как и мать, и отец называли только что выехавшую семью Бьюканенами. Думаю, видимо, этот факт, как и собственное мое сдерживаемое сожаление и беспокойство в связи с переездом, заставили меня почувствовать, что ничего плохого не будет, если я вскрою письмо. Бьюканены были доподлинными бывшими съемщиками: любой вид почтовых отправлений, адресованный им, следовало пересылать как можно скорее без ненужных проволочек. Эта же Люси Дэвис, с другой стороны… Кем она была? Она хотя бы вообще существует?

Конверт был проштемпелеван в Вестбери днем раньше. Еще страннее было то, что первоначально письмо послали в место под названием Тайтрингтон, выдуманное название, я о таком ни разу не слышала. Когда позже я сверилась с нашим «Атласом дорог Великобритании», то с удивлением обнаружила, что есть такая деревушка менее чем в десяти милях от нас, по дороге на Уорминстер. Адрес в Тайтрингтоне был напечатан прямо на конверте. Кто-то перечеркнул его синей шариковой ручкой и сбоку приписал адрес в Солсбери – наш адрес! Письмо внутри было написано порывистым, с трудом разбираемым почерком, показавшимся мне едва ли не знакомым, и было насыщено странными увещеваниями «хранить спокойствие» и «ничего не говорить», почему-то казавшимися угрозой. Я едва смогла разобрать смысл письма, но оно тем не менее наполнило меня колким беспокойством, в основном оттого, что я постоянно думала, а что могло бы случиться дальше. Люси Дэвис здесь не жила (возможно, никогда), а значит, письмо никогда не дошло бы. Я перестала читать письмо, дойдя до половины, и сунула его обратно в конверт. Затем сделала единственное, что мне пришло в голову: заклеила снова клапан и вернула письмо туда, где нашла его, на коврик перед входной дверью. По счастью, открывала я его над паром, конверт не рвала, так что, если не приглядываться очень уж внимательно, ничего и заметно не было.

Когда я в следующий раз проходила через прихожую, письмо исчезло.

Ни мама, ни отец о нем не заговаривали, и я полагала, что тем дело и кончилось. Ан нет. Три дня спустя явилось еще одно письмо: тот же перечеркнутый адрес, той же мисс Люси Дэвис. Я видела письмо мельком на этот раз (отец поднял его первым) и, помнится, испытала облегчение, поскольку это означало, что мне не придется ничего выяснять, даром что я понятия не имела, что было выяснять. Целая неделя прошла, прежде чем пришло следующее. На этот раз я находилась дома одна: мама была на учебном плацу, отец где-то в городе.

Я знала, что его долго не будет – полно времени, чтобы отпарить и вскрыть письмо, если мне того хочется. Я знала: нельзя. Не только оттого, что это письмо не было моим, чтоб его вскрывать, но и оттого, как подействовало на меня чтение первого. Только не было сил противиться. Получалось почти так, будто целая история разворачивалась, история, куда я уже успела войти, вскрыв первое письмо, и теперь у меня не было иного выбора, как увидеть, чем она продолжилась.

Этот (третий) конверт выглядел толще, будто внутри деньги лежали. На деле лежали фотографии, две, и на каждой изображалась девочка лет пяти, одетая в джинсовый комбинезон и желтую футболку.

К фотографиям имелась записка, где значилось: «Сара скучает по тебе». И только. Никакой «дорогой Люси», ничего.

Я почувствовала, как накатило то же колющее беспокойство, ощутила до того сильный страх, что некоторое время думала, уж не заболела ли. Позже я убедила себя, что почувствовала вину, прежде всего вину – оттого, что конверт вскрыла. В этом была часть правды, однако никак не вся правда. Я засунула фото и записку обратно в конверт, едва не порвав его при этом. Взглянуть на них еще раз представлялось невозможным: будто копаться в ящике с нижним бельем отца. Я расправила клапан, потом аккуратно приклеила его, как делала это раньше.

Когда отец вернулся из города, я не преминула показать ему письмо.

– Оно пришло, пока тебя не было, – сказала я.

Отец притих на минутку, поднял письмо с коврика, потом перевернул, взглянув на оборот.

– Не понимаю, почему они приходят и приходят, – сказал он.

– Полагаю, у кого-то неверный адрес.

Отец взял письмо с собой на службу. Больше я письма не видела, и, насколько мне известно, больше их не было. Прошла неделя, затем две, затем я перестала думать об этом.

Помню, лет десять назад, когда я впервые купила компьютер, то искала «Люси Дэвис» в Интернете. Ответов были миллионы, конечно. Имя это распространенное.

Прежним владельцем квартиры был некий д-р Аусуэйт. Он, выйдя в отставку, уехал на юг, поближе к своей дочери, и могу только предполагать, что, как и большинство менявших местожительство в те времена, он воспользовался услугой почты при отправке корреспонденции по новому адресу. В первые шесть месяцев владения этой квартирой я вовсе не получала отправлений с неверным адресом. Потом, в течение года или около того, получала непонятную макулатуру, адресованную Д. Аусуэйту, или Дэвиду Аусуэйту, или д-ру Д. А. Аусуэйту: рекламки кредитных карточек в основном, а один раз каталог обуви. Да, еще я получила письмо, адресованное его дочери, Соне Аусуэйт. Письмо имело официальный вид, так что я отправила его дальше. В пересылке рекламок кредитных карточек я смысла не видела, как и обувного каталога, так что поступила, как поступает большинство людей: выбросила их.

Д-р Аусуэйт жил здесь десять лет и восемь месяцев. Знаю об этом потому, что, въехав, он поменял проводку и получил по завершении работы датированный сертификат-гарантию, который мне переслал мой поверенный в делах. Вот почему, когда приходило письмо, в адресе которого не указывался доктор, я знала: либо у отправителей был совершенно перепутанный адрес, либо они хватались за соломинку.

Это письмо предназначалось некоей Селене Руан, но я знала, что такая не живет здесь уже больше десяти лет, если вообще жила.

Фамилия, Руан, была необычной. На письме стоял манчестерский штамп, но обратного адреса не было, так что мне следовало либо вскрыть его, либо выбросить. Как-то неудобно было выбрасывать письмо, которое явно не принадлежало макулатурной почте. Если его вскрыть, рассудила я, то, может быть, найдется обратный адрес или иной какой ключ к тому, куда переслать письмо, обратно ли отправителю или предполагавшемуся получателю.

Конверт был коричневым, стандарта А5, в таких отправляют обратно налоговые декларации или иную казенщину, клапан у них держится на таком клее, что легко отходит безо всякого отпаривания. Я отлепила его осторожненько, не порвав. Внутри был еще один конверт, на этот раз длинный белый, сложенный с одного конца и слегка запачканный. Он также был адресован Селене Руан, но на другой адрес, в Лимм, деревушку возле Уоррингтона. Надпись на конверте была сделана черной шариковой ручкой, буквы набегали одна на другую в беспорядке, о таком иногда говорят: сумасшедший профессор писал. Адрес на коричневом конверте был написан раздельными ровными прописными буквами.

На белом конверте действительно значился обратный адрес, как я и надеялась: Р. Руан, вручить через палату «Терн», Дом Томаса Уолси, Бланчфорт-Роуд, Манчестер. Невозможность такого я поняла сразу: этого самого Дома Уолси давно нет, закрыли, а был он одной из последних уцелевших психиатрических лечебниц в этих местах, в прессе немало порицающего говорилось по поводу ее закрытия.

Как давно это было, если точно? Восемь лет? Девять? Я глянула на почтовый штемпель: впервые письмо было отправлено в 1997 году, более десяти лет назад. Неудивительно, что у него запачканный вид. Где оно пропадало все это время? Мне пришло в голову: что бы ни содержалось в письме, логика подсказывает, что срок его прочтения миновал давным-давно. Никакого вреда не будет, если уничтожить его… И все ж я понимала, что сделать этого не смогу, пока не увижу, что там внутри.

Я его распечатала, подержав над паром, когда письмо обтрепалось, эта процедура всегда требует ловкости, чтоб проделать все чисто. Я понимала, что это значения не имеет (в самом деле, кто вообще прознает, что я хотя бы получила это письмо?), однако старые привычки отмирают с трудом. Внутри конверта был единственный белый лист линованной бумаги – судя по всему, вырванный из блокнота с пружинным скреплением, сложенный втрое, чтобы, как оказалось, прикрыть фотографию. Меня дрожь пробрала от дурного предчувствия, страха даже: все это так походило на затею с Люси Дэвис (даром что на фото изображался не ребенок, а пейзаж). Размытый черно-белый снимок вроде бы озера – или широкого простора воды – с грядой низких холмов на заднем плане. Небо было затянуто облаками почти одного цвета с водой. Вид в целом был мрачный, все будто дождем пропитано, он напомнил мне турпоход в каникулы, в который я ходила, когда училась в школе в Норталлертоне. Нас было по четверо в каждой палатке, а лило беспрерывно почти всю неделю. Кто, скажите на милость, водит детей в походы по Йоркширу в ноябре?

Изображение было до того нечетким, что различить хоть одну деталь было невозможно. На листе имелась краткая записка – почерк тот же, что и на конверте:

Я почувствовала себя виноватой, скажу честно. Письмо было до того отчаянно личным, предназначено для чтения только получателем – и никем другим. Теперь я знала о том, о чем знать не имела никакого права, даром что ничто из этого не имело для меня смысла. Кто такая Аманда и почему отец Селены читал ее дневник?

Вспомнилось, какие чувства вызывали во мне письма Люси Дэвис: каждый раз после их прочтения я становилась частью ее истории. То же самое чувствовала я и сейчас.

Ни один из моих учителей никогда не считал меня наделенной воображением, во всяком случае, такого словосочетания никогда не попадалось в школьных характеристиках. У меня такое чувство, что большинство из них видели во мне до скуки взрослую девочку, никогда не блиставшую, но и не простушку, не совсем послушную, но управляемую. Однако вот вам эти армейские детки: все наглухо в себе, никаких хвостов не торчит, потому как каждый армейский ребенок знает, что торчащий хвост убить может.

Это письмо было торчащим хвостом. Чьим-то еще хвостом. Я аккуратно обернула фотографию листом и вложила их обратно в конверт. Потом вновь поместила белый конверт внутрь коричневого. Видя, что все улеглось на свои места, испытала облегчение. Во всяком случае, стала способна судить объективно. Заинтересовала фамилия – Руан. Носителей ее могло быть великое множество, думала я, даже в городе такой величины, как Манчестер.

На деле оказалась всего одна: Руан Селена, Чорлтон, Карферри-Роуд, 145. Я сверила адрес по интернет-карте и обнаружила, что дом Селены стоит в ряду небольших стандартных викторианских домиков, выходящих прямо на улицу напротив парка. Карферри-Роуд находилась в двадцати минутах ходьбы (самое большее – получаса), в пяти минутах на автобусе.

Я могла бы избавиться от письма уже сегодня, если б захотела. Всего-то и дел: наклеить бумажку с другим адресом и опустить в почтовый ящик. Могла даже вложить первоначальное письмо в новый конверт и его отправить. Тогда Селена Руан скорее всего решит, что письмо переправлено прямо из Лимма. Если и заподозрит, что его вскрывали, то винить в том станет людей из Лимма, а не меня. Не то чтобы ей было известно о моем существовании, но все же.

Впасть в паранойю легко. Всего-то и требуется одно крохотное семечко: вскрыть не тебе адресованный конверт, к примеру. Я выискала в Интернете Селену Руан, поскольку любопытство разбирало и поскольку на компьютере у меня все еще была открыта страничка с результатом поиска улицы, на которой она жила. То был жест спонтанный, необдуманный, в ответ на который я вполне могла ждать шквала ненужных результатов, как случилось, когда я Люси Дэвис в Интернете разыскивала, а наткнулась вместо этого на пропавшую девушку. Аманда Руан, как оказалось, была сестрой Селены. И числилась пропавшей с лета 1994 года, когда ей было семнадцать лет. Что делало ее моей сверстницей. В 1994 году я жила на Кипре, училась по программе «А-уровень», скрыто волновалась за исход поступления в университет и впервые в своей жизни была лишена возможности надежно положиться на свое ненадежное положение армейского дитяти. Если бы мне были противны люди в моем студенческом общежитии, то пришлось бы как-то справиться с этим, поскольку все равно пришлось бы иметь с ними дело. Я не очень-то читала британскую прессу, или вообще какую-то прессу, коли на то пошло, уж, конечно же, не настолько, чтобы заметить статью про девушку, пропавшую без вести, из деревушки возле Манчестера. Я даже и в Манчестере-то не была ни разу – в ту пору не была.

Полиция ударилась в обширные поиски, задержали двух главных подозреваемых; позже обоих отпустили без предъявления обвинения. Ни тела, ни требования выкупа – ничего. Я вызывала на экран компьютера столько статей, сколько могла отыскать, что даже не приближало к тому их количеству, которое появлялось в то время. Большинство газет перешло на освещение событий в реальном времени лишь в середине 1990-х, и даже сейчас их онлайновые архивы далеко не заполнены. В Википедии (в статье об известных невыясненных случаях исчезновения людей) появилось краткое изложение дела Аманды Руан, еще несколько раз об этом упомянули на сайтах, посвященных похищениям людей инопланетянами и менее запятнанным серийным убийцам («Была ли Аманда Руан похищена НЛО?», «Была ли она неопознанной четвертой жертвой Мясника-из-Парикмахерской?»), однако, помимо этого, выпало множество перепечаток заметки в Википедии и случайных упоминаний как события 1994 года в разного рода подборках «это случилось тогда». Если бы теперь мне понадобилось что-то вроде описания по дням и неделям, в котором можно было почитать про любое дело о пропавших людях, то пришлось бы отправляться в Манчестерский архив СМИ и просмотреть с десяток тонн микропленок.

На фото Аманда Руан запечатлена либо в школьной форме (удлиненное лицо, слегка выпирающие, как у подростка, зубы, темные волосы с пробором посредине), либо в слишком просторной ветровке, с серебряными клипсами в форме шмелей на ушах. У них что, не было фотографий получше, ворчала я про себя. Спорить готова, школьную форму Аманда терпеть не могла. Я вновь извлекла письмо из конверта. Не могла удержаться. Хотелось прочесть еще раз – в свете того, что теперь мне было известно, и понять, изменило ли это что-нибудь, другими словами, стало ли больше в письме смысла. Выяснилось, что стало, и существенно больше. Отец Аманды (теперь я знала, что «Р» в «Р. Руан» значила Раймонд) явно был убежден, что место на размытой черно-белой фотографии как-то связано с исчезновением дочери. Он читал дневник Аманды не потому, что был извращенным соглядатаем, а потому, что был в отчаянии и ему не на что было опереться. Селена и ее мать противились его поискам (напомню, письмо было написано полных три года тому назад, их можно простить за веру в то, что утраченного не вернешь и надо идти дальше), однако Раймонд упрямо продолжал расследование. Возможно, по какой-то причине его мучило чувство вины; возможно, он чувствовал, что выбора у него нет. Необходимость для него заручиться одобрением Селены очевидна. Тут не просто желание помириться с дочерью. Прежде всего ему нужно, чтобы она поняла, что он делает.

Не слишком ли много я там вычитала? Я вновь взглянула на фотографию, на холодный с виду простор серенькой воды, на размытую линию деревьев. Было в том нечто тревожащее, что-то зловещее. Если бы такой вид появился на экране телевизора, а сидящий рядом с вами сказал, что там кто-то умер, вы бы не удивились. Я поняла, что сама вспоминаю тот японский фильм ужасов про шайку подростков на каникулах, про то, что они творили в домике на берегу озера. Один из ребят находит видеозапись со странным фильмом. Все, кто смотрят этот фильм, умирают.

Я фильмы ужасов вообще не смотрю. Скажем, вряд ли когда смотрела. В Википедии было сказано, что один из подозреваемых по делу о пропавшей без вести Аманды Руан выгуливал свою собаку поблизости от местной достопримечательности под названием озеро Хэтчмир. Если на фотографии было озеро Хэтчмир, то в нем точно не было ничего примечательного. Во всяком случае, насколько можно было по фото судить.

Почему Аманда описывала такое место в своем дневнике?

Ездила на свидание, скорее всего. Может, он не тем человеком оказался, зла ей желал?

Вряд ли эта версия новизной блещет, не в духе инспектора Морса. Я вернула письмо и фото в конверт и решила на следующий день отправить все Селене по почте. Это ее дело, не мое.

Жив ли, думала я, еще Раймонд Руан? В телефонном справочнике он не значится, и кто скажет, что он все еще в Манчестере? Люди ведь, случается, и уезжают отсюда. Я снова глянула на обратный адрес на обороте конверта. Раймонд Руан писал Селене из психбольницы. В статьях, какие я прочитала, ничего не говорилось о нем ни как о враче, ни как о фельдшере, или хотя бы санитаре, или работнике кухни. Мне оставалось только предположить, что он был пациентом.

Слышу, как вы говорите: это же все объясняет. Вынуждена уведомить, что я с вами не согласна. В психбольницах есть люди, в речах которых смысла больше, чем у всего персонала, вместе взятого, и больше смысла, нежели у кого бы то ни было за пределами клиники. Примите это от человека, знающего, о чем он говорит.

Вопрос вот в чем: если я ей позвоню, сочтет ли она меня сумасшедшей?

Думала я о Селене, и она, конечно же, сочтет. А вы бы что подумали, если б кто-нибудь позвонил вам и сказал, что разыскивал вас в Интернете и, между прочим, у него есть почтовое отправление для вас, которое, так уж получилось, он вскрыл и прочел?

Я понимала: позвонить ей невозможно, но что-то сделать было надо. Казалось, за одну ночь я сама стала одной из этих чокнутых, у кого развивается неуемная тяга к тем, о ком они читали в газетах, кого видели по телевизору. Появилось ощущение, что и мне принадлежит история Селены, ее положение, ее отношения с отцом (будь он жив или мертв). Я знала уже, что ее сестра все еще числится пропавшей: статья в Википедии была бы обновлена, если бы Аманду нашли, – однако хотелось еще знать, как справляется Селена, как ей приходится сейчас.

И, если честно, связь у нас с ней и вправду была – через письмо и потому, что я жила в ее квартире. Или там, где была когда-то ее квартира (вы понимаете, о чем я).

Не беспокойтесь, я ей не позвонила. Зато я ей письмо написала:

Это был чуть ли не десятый вариант написанной мною записки, и я уже перестала пытаться понять задним умом, насколько ненормально она звучит. Мне было уже не до внимательности, или, во всяком случае, я старалась уговорить себя в этом. Я приклеила новый адресный квиток на чистый конверт А5, потом вложила в него письмо вместе со своей запиской. Присовокупила номера и своего стационарного, и мобильного телефонов, а также адрес своей электронной почты. Адрес дома, я полагала, она помнит. Запечатала конверт, прихватив для верности клапан скотчем, потом опустила его в почтовый ящик совсем рядом с автобусной остановкой. Времени это заняло чуть больше, чем может показаться из рассказа (я не перемещаюсь со скоростью света, даже в погожий день), зато миссию свою я завершила. Оперлась о почтовый ящик, переводя дух, прикидывая свои шансы выудить письмо обратно, к примеру, бамбуковой палочкой или прогоном дороги для игрушечных машинок «Мэтчбокс» (помните такие?), который был бы, по крайней мере, более гибким. Решила, что шансы довольно малы. Не говоря уж о том, что попытку извлечь письмо из почтового ящика с помощью части дороги для машинок почти наверняка расценили бы как противозаконное деяние. Несанкционированный доступ к королевской почте, так это называется. Даже если речь идет об извлечении вашего собственного письма, выуживать что-либо из почтовых ящиков до сих пор – ни-ни.

Ответа от Селены я, честно говоря, не ждала, но и бросить это дело просто так тоже не могла. Два дня спустя после отправки своего послания я села на автобус, шедший в город, и отправилась в Манчестерский архив СМИ. Рассчитывала пробыть там с час, может быть, и меньше. Кончилось тем, что провела там большую часть дня. Там новое оборудование установили, с помощью которого статьи с микропленки можно было «печатать» прямо на экране, что было громадным шагом вперед в сравнении со старой системой фотокопирования и сберегло мне бесконечно много времени и нервов. Ни разу за все время этих поисковых упражнений не спросила я себя, чем, как я думаю, я занимаюсь. Мои действия, казалось, уже покинули пределы царства разума и руководствовались неизъяснимым влечением.

Были фото, такое множество фото. Вот наконец-то Аманда Руан, какой, как я и подозревала, она на самом деле выглядела в то время: довольно неуклюжая молодая женщина со стройным станом и удлиненным лицом, ростом на дюйм выше, чем ей самой было бы удобно. Стала бы я дружить с ней в школе? Вероятно, нет, распознав в ней такую же ненормальную, как я сама, и держалась бы от такой в сторонке.

Селена на фотографиях (их было множество) выглядела более приятной, но менее привлекательной версией своей сестры. Разительным примером того трудно постижимого создания, каким является нормальная девочка-подросток. Такой она казалась на фото, во всяком случае. Сомневаюсь, чтобы потеря Аманды и все за тем последовавшее быстро изменили бы ее.

При всей своей неубедительности заметка в Википедии была почти таким же голым выражением законченности, какого только пожелать можно было: это все, что нам известно, это все, что мы вообще намерены знать. Следование за событиями того лета, освещавшимися в газетах день за днем, создавало ткань и ход истории, которая еще не завершена. Я не могла не обратить особое внимание на статьи про Аллисон Гиффорд, двадцатидевятилетнюю учительницу английского языка в колледже у Аманды, которую отстранили от работы из-за «интимной связи», в которую, как считалось, она вступила с Амандой за три месяца до исчезновения девушки. Рассказывая о втором подозреваемом, Брендане Конвэе, пресса была более сдержанна в своей похотливости, зато с большим пылом следовала обычной практике охоты на ведьм. Конвэй находился под опекой социальной защиты как испытывавший трудности в обучении и наделенный кожным заболеванием. Впрочем, он обожал своих собак, двух ирландских волкодавов, с которыми заботливо возился каждый день, что и навлекло на него в желтой прессе под конец славу гомосексуалиста, но скоро было установлено, что Аманду он не похищал и что не был даже заурядным извращенцем, – просто бедолагой-дурачком с дурной сыпью, который случайно оказался не в том месте и не в то время.

И повсюду, повсюду в газетных фотографиях – озеро Хэтчмир, тот самый безвестный простор серенькой воды, над которым я ломала голову, глядя на размытый снимок. В газетах оно было воспроизведено крупнее, четче, в украшении из ограничительных ленточек полиции, в цвете, а в «Уоррингтон гардиан» оно три дня подряд красовалось на разворотах – с полицейскими собаками, без полицейских собак, а что самое главное и самое нелепое, под голубым июльским небом, раскинувшимся над ним куском цветного целлофана. Аманду в день ее исчезновения, очевидно, видели, раз, два, а то и три раза поблизости от озера Хэтчмир, отсюда и задержание гулявшего там с собаками Брендана Конвэя как подозреваемого, отсюда и поиски по периметру, и траление самого озера (дважды), и карнавальное украшение в виде красно-желтых лент с надписями «Проход воспрещен».

Ничего, впрочем, не нашли. Во всяком случае, ничего, имевшего отношение к Аманде. Через шесть недель после дня исчезновения Аманды освещение этого события в газетах упало почти до нуля.

Где бы я ни искала, не было никакого упоминания о дневнике Аманды.

Подловила себя на мыслях, что могла бы, если б хотела, взять такси до Лимма и пройтись пешком по той самой улице, где точно в последний раз видели Аманду Руан. Лиэнн Битхэм, работавшая в магазине «Мачта» в Лимме и стоявшая за прилавком тем субботним днем, подтвердила, что Аманда заходила в магазин около половины третьего, купила банку «Коки» и батончик «Твикс». Я могла бы даже мимо ее дома пройти, если б захотела. Лимм район не большой, и по всем нормальным меркам не так уж и далеко от главной улицы до дома на Сэнди-Лэйн, где когда-то жила семья Руанов. Но в том, что меня касалось, с тем же успехом можно было говорить о расстоянии от Земли до Луны. Возможно, я и прошлась бы по главной улице и обратно (в погожий день), но добираться оттуда до Сэнди-Лэйн – это уж агонии подобно. Я могла бы велеть таксисту сделать круг, но чем бы я объяснила такой маневр. Я бы в глаза водителю не посмела взглянуть.

Вместо этого я отправилась на Стрит-Вью. И сразу заметила, какие там произошли перемены. Начать с того, что там не было «Мачты». Аманда, вероятно, это место не узнала бы. Застройка на Сэнди-Лэйн являла собой смесь коттеджей времен короля Георга и королевы Виктории со зданиями новой постройки. Дом, бывший домом для Руанов, это смежная одноэтажка 1970-х со встроенным гаражом, невзрачная, но на вид чистенькая, какую, в общем-то, и следовало ожидать по газетным описаниям. Есть в таких зданиях что-то удручающее. Спорить готова, что Аманде оно было ненавистно.

Думаю о ней, и словно бы мы кружим друг вокруг друга, поглядывая искоса. Могу ли я доверять тебе? Когда пыль уляжется, могу ли я доверить тебе свою историю? Или ты такая же, как и все остальные?

Думаю о тех неприкаянных письмах, что на самом деле длинной цепочкой пролегли в нашем с Амандой общении. Аманда обнимает своего отца в 1994 году. Раймонд Руан берется за перо в 1997-м, упираясь при этом рукой, которой гладил волосы дочери, в лист бумаги, на котором пишет свое письмо. Я касаюсь чернил, бумаги, этой руки, Аманды. Мост, покрывающий расстояние в двадцать лет. Тут в рассказе настает момент, когда вы ждете, что я начну повествовать, как у меня видения начались, как призрак Аманды преследует меня, как теряю (и без того нарушенное) равновесие разума. Только нельзя быть преследуемой призраком того, кто все еще жив. А Аманда все еще жива, я чувствую это.

– Это Айлин?

Я бы поняла, что это Селена, даже если бы она не заговорила. Голос ее на том конце уже – нерешительный, в нем смущение слышится и мягкий северный акцент.

– У телефона, – отвечаю. Чувствую, жаром обдает, дыхание чуть-чуть захватывает. Переживаю миг, который предвкушала сотню (тысячу!) раз в своем воображении, не веря до конца, что это происходит на самом деле.

– Это Селена Руан. Вы послали мне письмо. Хотела поблагодарить вас.

Что-то в том, как укладываются ее слова, наводит меня на мысль, что она репетировала их, заранее придумала их как повод для телефонного звонка. Мы с ней, представляется мне, на равных. Осознание этого должно бы помочь меньше нервничать, однако не помогает. Я понимаю: одно неверное слово с моей стороны (слово, что покажется слишком знающим или чересчур грубым) разом оборвет разговор.

– Не стоит благодарности. Мне подумалось, возможно, это важно… вот. – Я помолчала. – В наше время не так-то часто увидишь письма, написанные от руки.

– Это правда. – Она засмеялась, лишь слегка, но я сочла это добрым знаком, хотя и понимала, что не могу рассчитывать, что Селена разделяет мою страсть к бумаге и конвертам. Аманда – могла бы, но не Селена. Селена выучилась большей практичности – так ей пришлось. – Извините, что беспокою вас, но меня просто заинтересовало. Вы, случаем, не заметили дату на почтовом штемпеле? Когда письмо было вам отправлено, я хочу сказать?

– Начало прошлой недели, по-моему. Я бы проверила, да вот только выбросила конверт. – Я не выбросила. Но решила, что так будет правдоподобнее. – Прошу простить, если это было существенно.

– О нет, не беспокойтесь. – Говорила она второпях. Казалось, ей очень хотелось уверить меня в том, что я не сделала ничего плохого. – Мне он не нужен. Просто интересно, знаете ли, как долго письмо могло находиться в ведении почты.

Добрую половину двух десятилетий; может, больше, а может – меньше. Теперь мы обе это знаем.

– Просто странно как-то, – продолжала Селена, – что письмо должно было объявиться сейчас после стольких многих лет.

– Не так странно, как вам могло бы показаться, – возразила я. – Я слышала, как одно неприкаянное письмо всплыло после восьмидесяти лет, его написал солдат в Первую мировую войну. Он погиб под Ипром, если не ошибаюсь. Письмо было доставлено где-то в двухтысячном году его правнучке в Грейвсенде вместе со всей утренней почтой. На самом деле никто не знает, что с ним происходило все это время.

– Бог мой, – ойкнула Селена. – Должно быть, это все равно как призрак увидеть. – Она умолкла ненадолго. – Откуда вы узнали об этом? Вы на почте работаете?

– В книге прочла, только и всего. У меня к этому интерес.

– К солдатам?

– К письмам. – Я плотно прижала трубку к уху. Слышала, как проехала машина, только точно не разобрала, на моем ли то было конце линии. Ее упоминание о солдатах вызвало озабоченность, потом я вспомнила, что как раз я (а не она) заговорила об этом первой. История письма солдата под Ипром совершенно правдива. Оно пятнадцать раз пересылалось, прежде чем попало к его правнучке.

– Дело в том, что я уже много лет не получала от папы писем, – сказала Селена. – Он умер в 1998-м.

– Горько слышать такое, – произнесла я, хотя и подозревала нечто подобное, сама не знаю почему. – Для вас это должно было быть шоком. Увидеть письмо, я имею в виду.

– Да, так и было. – Я ждала, что она еще что-то скажет, назовет мне причину его смерти или объяснит, как он в психушку попал, но она этого не сделала. Зато сказала: – Вы спросили, не я ли была сестрой той пропавшей.

– Это было непристойно с моей стороны. Приношу извинения.

– Да нет, все нормально. Я и есть та самая Селена. Удивилась, вот и все. Большинство людей уже забыли. Это так давно было.

– Меня заставило вспомнить ваше имя. Руан, я имею в виду. Оно весьма необычное.

– Семья моего деда была из Нормандии, из городка Лион-на-Мер. Дед умер еще до моего рождения, зато папа ребенком проводил там каникулы. По-моему, как раз поэтому Аманду так интересовала Франция.

– Людям всегда хочется знать, откуда они родом, ведь так? Она ездила туда?

– Хотела съездить. Начала собирать все эти старые открытки. И занималась французским по лингофонному курсу. Взяла его в библиотеке.

– Вы не считаете…

– Папа считал. Он пытался полицию заинтересовать, чтоб французскую полицию привлечь, и всякое такое, но свидетельств никаких не было, вот они и отказались. Кончилось тем, что отец сам, за свой счет поехал во Францию. Не думаю, чтоб он обнаружил что-нибудь. В основном, он на машине все объезжал. Вождение, сидение за рулем – только это и успокаивало его разум. По крайней мере, на какое-то время.

Так о многом хотелось ее спросить. О ее отце и дневнике Аманды, о самой Аманде. Я заставляла себя хранить молчание. Понимала: заговори я слишком заинтересованно, слишком настойчиво, Селена, возможно, замкнется. Положит трубку телефона и никогда не заговорит со мной. Было важно, что контакт установлен. Теперь ей не покажется странным, если я снова свяжусь с ней. В тот момент я не могла придумать стоящую причину для этого, но чутье подсказывало: что-нибудь придумаю, будет время.

– Сочувствую вам, жаль вашего папу, – вновь сказала я. Думала, будет лучше сделать вид, будто я хочу закончить разговор.

– Спасибо. И еще раз спасибо, что переслали мне письмо. – Что-то в ее голосе выдавало: она словно ищет предлог продолжить разговор. Не знаю. Возможно, мне показалось.

– Не за что. Будьте здоровы.

– Прощайте.

Я подождала, пока на ее конце не раздался щелчок, потом положила трубку на рычаг.

Я разыскала Лион-на-Мер в Интернете. Небольшой живописный городок на нормандском побережье: песчаные пляжи, исторический замок, мощеные улицы, кафе на тротуарах. Не вполне типичная декорация для подросткового бунта. Каким бы ни рисовался сценарий (религиозный культ, серийный убийца, хитроумный дружок или подружка), вообразить его воплощение можно в Манчестере, никак не в сонном курортном городке вроде Лиона-на-Мер. Кто даст зверски убить себя на нормандском побережье, то есть если не обращать внимания на дешевые фильмы ужасов? Прежде всего, как Аманда вообще туда попала? Ей было семнадцать, так что вряд ли у нее имелся отдельный паспорт. Есть еще и вопрос денег. Если верить Раймонду Руану, у Аманды даже не было банковского счета.

В то время ходила такая версия, что Аманда «голосовала» на шоссе и попала в машину к убийце и насильнику Стивену Джимсону, прозванному Мясником-из-Парикмахерской из-за надписи на кузове его фургона: «Слесарные работы в парикмахерских». Джимсон занимался мелкими незаконными поставками, развозя упаковки с марихуаной, ворованные стерео и время от времени экзотических рептилий по всей Европе. Еще фургон служил ему передвижной площадкой для убийств. Джимсон был выходцем из Стокпорта, но у него были друзья в Уоррингтоне, и он частенько наведывался в те края. В ноябре 1994-го его арестовали за украденный паспорт, в ходе следствия выяснилось, что это лишь начало. В первые два месяца 1995 года интерес СМИ к делу Аманды Руан вновь подскочил, когда пошли пересуды и газеты гонялись за подтверждением известия, которое все они теперь считали неизбежным: Аманда стала последней жертвой Мясника.

Впрочем, такого известия не последовало. Стивен Джимсон упорно твердил, что никогда не говорил с Амандой, что и видеть-то толком ее никогда не видал, и не было никаких улик, чтоб доказать обратное. Мясник-из-Парикмахерской получил пожизненное заключение по трем обвинениям в убийстве и пяти – в сексуальном насилии с особой жестокостью, однако Аманда Руан по-прежнему не была найдена, и никто никак не мог сообразить, что с ней случилось.

Я искала в Интернете «Лион-на-Мер убийство», потом «Лион-на-Мер Руан», просмотрела множество статей, ничего, по сути, не найдя. В Лионе-на-Мер произошло убийство в 2009 году, мужчина из охотничьего ружья застрелил своего брата на автостоянке местного пивного ресторана: тем завершился их спор из-за собственности, что разгорался с перерывами в течение двадцати лет. Были и Руаны в Лоне-на-Мер, хотя ни один из них, похоже, не был связан с убийством на почве собственности. Беренис Руан была кем-то вроде государственной служащей. Марсель Руан занимался консультированием по компьютерам. Джинн Руан была независимым фотографом. На ее сайте имелась страничка с перечислением всех ее последних выставок, а также галерей фотографий, посвященных в основном, похоже, заброшенным зданиям и заброшенным строительным площадкам. На фото в разделе «О себе» видна была женщина, чья внешность поразила меня таким сходством с Амандой, что я едва не закрыла заставку по ошибке. Приглядевшись к изображению внимательнее, поняла, что была не права в этом отношении: у некой Джинн Руан имелось поверхностное сходство с Амандой, но только и всего – поверхностное, возможно, родственное сходство, но не более того.

Пожалела, что не попросила у Селены адрес ее электронной почты, чтоб можно было с ней связаться. Подумала, не будет ли фото французской женщины-фотографа достаточным поводом позвонить ей, и решила, что нет. Будь я разумной, так признала бы, что пора забыть обо всей этой истории.

Вместо этого я думала о несуществующей лечебнице Уолси, о многих сотнях подарочных альбомов, писем и открыток, от которых пришлось избавляться, когда ее закрыли. Вероятно, ящики писем, написанных бывшим пациентам или полученных от них. Ныне некоторые из них умерли, или выздоровели, или дёру дали, живя «в сообществе», или настолько далеко зашли в своих иллюзиях, что стали совершенно иными людьми. Ящики писем, что никогда не доставлялись или никогда не отправлял.

Я думала о мертвых письмах мертвецов, тысячах миниатюрных миров и бумажных замков, хранимых тайн, доверенных мечтаний и древних неприязней. Письмах, горящих на кострах и забытых на чердаках, отправленных на свалку или виновато хранимых в чемодане под кроватью, пока в конечном итоге не будут уничтожены равнодушным внуком, когда владелец чемодана тоже испустит дух.

В конце концов позвонила мне Селена:

– Понимаю, это должно звучать странно, но не могли бы мы встретиться?

Я выждала несколько секунд, прежде чем ответить, как, понимала, и должна была.

– Это еще зачем?

– Я поискала сведения о вас в Интернете, – сообщила Селена. – И нашла ту статью о вашем отце и о том, как он умер. Просто хотела сказать, что я понимаю вас. Понимаю, что значит потерять отца. Не вообще, я хочу сказать, а когда он не… когда он не тот, каким был.

Селена выглядела старше, чем на фотографиях. Я вовсе не хочу сказать, что она прибавила в возрасте – это мы все делаем. Я говорю о том, что она выглядит в согласии с собой (в согласии с ее собственным телом), на что фото миленьких девочек-школьниц даже не намекают.

Ее наряд – прилегающий брючный костюм с трикотажной кофточкой – в глаза не бросался, но подходил ей безупречно. Особенно потрясающим было кольцо с рубином у нее на пальце. Сейчас она совсем мало походила на Аманду, и все же во мне окрепло убеждение, что, сиди Аманда в данный момент напротив меня в кафе, она по-прежнему выглядела бы так же, как и на всех этих старых газетных фото: не накрашенной и слегка неряшливой, не совсем от мира сего, в котором принуждена обитать.

И уж она-то не подбирала бы слова с тем же тщанием, что и Селена: не потому, что более разговорчива, а потому, что не ведала бы ни смущения, ни раздумий, что за чертовщина ей на ум пришла пригласить совершенную незнакомку встретиться за кофе. Я позаботилась о том, чтобы наверняка прийти в кафе первой, так что к прибытию Селены уже сидела за столиком. Не хотелось, чтобы на всей нашей встрече отразилось ее ошибочное представление о моей немощности.

Немощность! Вот словечко-слизняк, и как же я его ненавижу! Я попала в автокатастрофу. За рулем сидела моя подружка, Аня. У меня повреждение позвоночника. Развязка такова, что на ногах я способна пробыть всего минут пятнадцать, после чего – нестерпимая боль. Иногда приходится пользоваться каталкой, однако не слишком часто. Врачи, похоже, согласны в том, что ни последствия травмы, ни боль хуже не станут, с чем мне весьма повезло, если принять во внимание все варианты исхода. Аня погибла, как говорится, на месте, однако, надеюсь, вы простите мне мое нежелание делиться тем, к чему это на самом деле привело.

Кафе, в котором я предложила Селене встретиться, попросту единственное поблизости место, до какого я уверенно прошлась бы пешком туда и обратно, не рухнув, сложившись пополам, на тротуар. По счастью, кофе в нем до того хорош, что почти криминалом отдает.

– Вы хотели сказать, что мой отец сошел с ума и подорвался. Гадости случаются.

Я видела, как она вспыхнула:

– Я бы не назвала его сумасшедшим.

– Нет? А я бы назвала. – Я едва не принялась причитать синонимами: свихнувшимся, с дуба рухнувшим, безумным, полным психом, идиотиком, лунатиком, шарики растерявшим (есть и множество еще, поверьте, я целый список составила), – всеми этими вздорно-уродливо-прекрасными словесами, какие я начинаю изрыгать, когда чувствую, что попалась, или рассержусь, или когда просто хочу, чтобы мои собеседники, кем бы они ни были, заткнулись бы, ради Господа, ко всем чертям… Или когда вспоминаю, что Селена не из посторонних. Ее отец был в Уолси. Ей, видимо, список синонимов сумасшествия известен не хуже, чем мне.

– Виновата, – говорю. Признание редкое, хотя она об этом знать еще не может. Мы едва знакомы.

– Не беспокойтесь. Я понимаю.

Она потягивает свой кофеек, держа чашку в ладонях, что разительно не согласуется с ее элегантным обликом, будто она сидит бок о бок с Амандой на ковре в гостиной, тянет из кружки шоколадный напиток с молоком и смотрит по телевизору всякие детские сказки про прекрасных животных и нежданно-негаданное. Есть в нас такое, от чего никак нельзя избавиться. Ни самим, ни всем миром вокруг.

– У папы крышу снесло после того, как Аманда пропала, – говорит Селена. – Поначалу лишь в мелочах сказывалось: ни за что не мог пропустить выпуск новостей. Все эти разъезды вокруг да около. Но под конец все это накопилось, и он рухнул. Врачи сказали, что это всего лишь переутомление, но мы с мамой обе знали, что дело хуже. Ведь не узнать нельзя, верно? Во всяком случае, нельзя, когда живешь с человеком под одной крышей. Предполагалось, что он проведет в Уолси, самое большее, пару недель – пусть отдохнет, говорили врачи. Аккумуляторы себе подзарядит.

– Однако держали его там?

Селена кивает.

– Мама с отцом к тому времени разошлись, а папа был слишком болен, чтобы самому следить за собой. И, если честно, там ему, казалось, было лучше, спокойнее. Меньше на него наваливалось. Наверное, я сама себя обманываю. – Я в ответ промолчала. Она пришла ко мне не пошлости выслушивать. – Вся его жизнь сошлась на том, чтобы найти ее. Аманду, я имею в виду. Он отказывался даже в расчет принимать вероятность, что она мертва. Знаете, у него была комната у мамы в доме – на случай, когда он наведывался, так под конец она была до потолка забита всем тем, что он собирал. Газетные статьи, вырезки из журналов – все, что он сумел добыть о пропавших людях и нераскрытых преступлениях. Он был не в силах избавиться от этого.

– Что врачи говорили?

– Говорили, что, пока он не научится принимать то, то Аманды нет, ему никогда не поправиться. Папа этого не слушал. Говорил, что то, чем пичкают нас в больницах и школах, есть вид промывки мозгов, что людям у власти нужно, чтобы вы принимали их версию происходящего, потому как так удобнее. Для них, я хочу сказать. Если же ты продолжаешь верить в то, во что они не хотят, чтоб ты верил, то они объявляют тебя сумасшедшим.

Что ж, в этом он прав был, думаю я, но вслух не говорю. Чувствую, Селене очень хочется расспросить меня о моем отце. Смысл встречи для нее – в этом, так ведь? Обмен признаниями? Сравнение пережитого? Подсчет очков для выяснения, чей отец безумнее? Вопросы ее до того раздражающе витали в воздухе, что я их почти нюхом чуяла. Представьте себе, как она расстроится, если мне придется сказать ей, что нет, мой отец с рельсов не сходил – до той самой последней секунды, когда привел в действие свое решение, и даже самое решение он тщательно продумал. Не было никаких диковинных, дивных помутнений, ни постепенного сползания к безумству. Он совершил ошибку, только и всего. Громадную, спору нет. Вина, должно быть, выжрала его мозг, как рак. Только никто не знал, через что он проходил, и меньше всех – я. Солдат до самого конца, вот кто был мой отец.

– Думаю, мой отец устал. Позволил всякой всячине достать его. – Это, по крайней мере, часть правды, и, по-моему, Селена понимает это, поскольку кивнула себе, едва заметно, и продолжила свой рассказ:

– Папа сделался одержим озером Хэтчмир. Полиция уйму времени потратила на поиски вокруг него. Поначалу, во всяком случае. Ничего не нашли, но папа все приставал к ним, он не желал сдаваться. Это он придумал, что Аманду инопланетяне похитили. Идею почерпнул из дневника Аманды. Она там написала что-то про кого-то по имени Колли и про город из белых зданий на краю озера. Полиция вполне уверилась, что именем Колли Аманда просто тайно обозначала Аллисон Гиффорд, ту самую учительницу, с какой дружила, но папа с этим не соглашался. Он обзывал инспектора сыскной полиции идиотом, прямо в лицо.

Вынуждена отдать Селене должное. Похищение инопланетянами в замутненном разуме сумасшедшего – такое достойно победы.

– Почему вы решили, будто он считал, что то были пришельцы? – поинтересовалась я и впрямь искренне.

– Кто его знает. Потому что она попросту исчезла, полагаю. Ничего другого, не было никакого другого разумного объяснения. Не то чтоб в пришельцах было разумным. – Она засмеялась. – Странно это как-то было, даже для папы. Он раньше никогда с НЛО не связывался.

– Отчего он умер?

– Сердечный приступ. Ему было шестьдесят пять. В больнице сказали, что у него все тело было основательно изношено.

– Вам, должно быть, его не хватает.

– Да, – говорит Селена. – Действительно не хватает. – В глазах слезы стоят, и я вдруг подумала, а только ли отца она оплакивает, не возможность ли еще, им, похоже, предлагавшуюся, что сестра ее по-прежнему жива где-то и что вселенная не столь уж и мала, как все упорно считают.

Мы подружились после этого – как бы. Я узнала, что Селена работает управляющей престижного ювелирного магазина, который принадлежал какому-то русскому предпринимателю, уверявшему, что он прямой потомок Ивана Грозного. «Ему свойственна неуравновешенность, зато у него верный глаз», – сказала Селена, рассказывая мне о нем. И улыбнулась. Я начинала подозревать, что Селена понимает в бриллиантах и драгоценных металлах больше, чем любое число русских олигархов вместе. У нас не было ничего общего, если честно, однако это не мешало нам находить множество тем для разговоров.

Я так и не призналась ей, что вскрыла над паром конверт ее отца. Если собираешься признаться в чем-то подобном, то делай это сразу. Я предпочла не делать этого, а потому помалкивала. Во всяком случае, я не считала, что это имеет большое значение.

Мы стали встречаться в кафе довольно регулярно. Даже в кино ходили время от времени. Месяцев через шесть после начала этого нового периода в наших отношениях Селена поведала мне вторую часть истории, начало которой доверила мне в первую же нашу встречу, а именно то, что два года спустя после смерти ее отца с ней по телефону связалась какая-то женщина, заявившая, что она Аманда.

– Я встречалась с ней несколько раз, – поведала Селена. – Долгое время она отказывалась говорить, что с нею случилось. Говорила, что не может вспомнить. В конце концов рассказала мне, как ее забрали в иной мир. Она не знала, как оказалась там или как обратно вернулась, знала только, что шла какая-то война, и то, что породило ту войну, идет сюда.

Кажется, какое-то время ее это всерьез огорчало. В конце концов она перестала говорить об этом. Было похоже, что рукой махнула. Я знать не знала, что ей сказать. Было похоже, что все, связанное с папой, началось сызнова.

– Как она выглядела?

– Не знаю. Нормально, полагаю, если не считать ее существом с целой иной планеты. Настаивала, чтобы я дала ей с мамой повидаться. Мне не хотелось: маме уже и без того порядком досталось. Только она была напориста, и под конец я уже ничего не могла поделать, чтобы остановить ее. Она нашла мамин адрес в Интернете и попросту заявилась туда. Я думала, мама вышвырнет ее, но она этого не сделала. Глянула ей в глаза пристально и обвила ее руками, прижала к себе по-настоящему крепко, словно безо всяких слов знала, кто перед ней такая. Самое странное в этом было то, что мама никогда не была любительницей обниматься, даже когда мы маленькими были. Да и не все у них с Амандой гладко шло к тому же. Вечно друг другу нервы попусту трепали. Они были такими разными, полагаю.

– Разными в чем?

– Мама самый практичный человек на всей земле. Сделает что угодно и кому угодно, зато не терпела ахинеи и галиматьи. У Аманды настроение от нервов зависело.

Она спросила, была ли я близка с родителями, и я ответила: нет, по совести, нет. Мне так удобнее было, могла бы я добавить, но предпочла смолчать. Спросила, что же сталось с этой женщиной-Амандой.

– Она по-прежнему где-то поблизости, насколько мне известно. Я время от времени звоню маме, только настоящих бесед мы с нею не ведем. Больше не ведем.

Хотелось спросить, был ли, на ее взгляд, хоть какой-то шанс, что женщина, объявлявшая себя Амандой, действительно ее сестра, но чувствовала, что тема эта еще болезненная. Захочется Селене рассказать – расскажет. Давить на нее было бы неправильно. Мы переключились на другие темы (ее работа, мои исследования), после чего расплатились по счету.

– Хотите взглянуть на то, что она написала? – спросила Селена, когда мы уже совсем собрались уходить. – Та женщина, я имею в виду. – Она достала из сумочки конверт, обычный коричневый конверт стандарта А5, точь-в-точь такой, в каком пришло письмо Раймонда Руана. Совпадение меня поразило. Конечно же, такие конверты миллионами продаются, но все равно. Внутри конверта было письмо, два обычных листа А4, сложенных пополам, чтоб уместились. Сверху не было адреса, просто дата, более или менее годичной давности.

Адрес (Селены) на конверте был написан синим фломастером раздельными прописными буквами.

«Понимаю, ты мне не поверишь, но все равно хочу рассказать тебе. Меня забрали от озера Хэтчмир возле Уоррингтона в город Файби, самый маленький из шести громадных городов-государств на планете Тошимо в тысяче световых лет от пределов галактики Ай. Колли говорит, что наши народы родственны, хотя праотеческие связи между нами сокрыты в миллиардах лет. Файби, самый холодный из городов, расположенных на северном берегу Мариллиенсит, и единственный из шести в южном полушарии. В Файби меня доставили, потому что там пролегает заоградье. Я не понимаю хорошенько, как действуют законы заоградья, но знаю, что создали его инженеры Лицеума в Кларимонде и что места по обеим сторонам заоградья являются идеальными зеркальными изображениями друг друга. Озеро Хэтчмир во всем повторяет Шуубсиит без видимых различий. Количеством воды одного озера можно идеально заполнить другое. Единственное отличие в том, что Шуубсиит – гораздо старше. В озере Хэтчмир водится обыкновенный сом, только, наверное, не такой гигантский, каким мы когда-то, когда детьми были, пугали самих себя, – озеро еще не так уж давно существует. Шуубсиит такое же старое, как сама Земля. Старее, наверное».

Там еще много больше было – и все такое же диковинное. Что было сказать? Я понятия не имела. Впрочем, было в том что-то прекрасное. Нет предела тому, что способен изобрести человеческий разум. Я терзалась мыслями о том, кто она на самом деле, эта женщина, и чего она хочет. Мошенники обыкновенно хотят денег, однако у Селены совершенно средний доход и ее мать тоже не сколотила состояния, насколько мне известно.

Могла ли она быть настоящей Амандой? Мысль казалась почти такой же надуманной, как и то, о чем она написала.

– Вы что думаете? – спросила Селена, когда я закончила чтение.

Я покачала головой:

– Я не верю в жизнь на других планетах.

– Нам знать не дано, с другой стороны, – сказала Селена. – Наверняка знать. – В этом она права, и отрицать нечего. О вселенной, в которой живем, мы знаем не больше мокрицы под брусчаткой.

– Вы с ней еще увидитесь? – спросила я.

– Не знаю. Не знаю, смогу ли выдержать это. Теперь у нее мама есть. Я, главное, думаю, что мне лучше оставить их с этим. У меня есть моя работа, мой дом. У меня все прекрасно, в общем-то.

Мы договорились о следующем походе в кино в субботу, и я подумала о том, о чем частенько думала после знакомства с нею: всем святым хвала, что она мне не нравилась, ничуточки. Хорошо, когда в твоей жизни есть кто-то, с кем можно время скоротать и при этом ни в какую беду не вляпаться.

Мой отец, Питер Макконахи, был специалистом по взрывному делу в британской армии. Мы, возможно, назвали бы его спецом по обезвреживанию бомб. Работу свою он любил и делал ее блестяще. Однако с такой работой, как у отца, есть одна трудность: при любой ошибке могут погибнуть люди. Отец обезвреживал устройство, установленное внутри полицейского участка в Кувейте: шли времена пожинать последствия американских бомбежек Ливии. Пока он работал, часть пола рухнула, бомба пришла в действие и убила троих кувейтских полицейских и пятерых служащих организации международной помощи этажом ниже. По вопиющей случайности (несколько сотен солдат назвали это чудом) отец уцелел. Все, включая официальную комиссию по расследованию происшествия, сошлись в том, что отца винить не в чем, только это не помешало ему винить самого себя. Он убил себя в следующей командировке, разряжая заложенную в машину бомбу. Его гражданские друзья пришли в ужас, армейские коллеги были опечалены и сильно поражены. Отец был кадровым военным, обученным управляться со всякими неожиданностями. В конце концов, впрочем, они смирились и служили себе дальше, потому как – что еще им оставалось? Смерть отца невозможно было ни предвидеть, ни предотвратить. Никогда не знаешь, как поведет себя перенесший потрясение человек, пока этого не случится.

Когда это произошло, я училась в университете, здесь, в Манчестере. Я не рассказывала никому. По моему отцу устроили поминальную службу, на которой я присутствовала, однако оставляла всех в убеждении, что попросту наведалась на недельку домой, только и всего. Было это незадолго до летних каникул, когда я выехала из студенческого общежития и переселилась в частное жилье с тремя другими женщинами, среди которых была и Аня. Не сомневаюсь, что именно из-за смены адреса (едва ли не в момент смерти отца) я и получила его письмо, уже после выпуска. Кто-то случайно увидел меня в коридоре и передал письмо: очевидно, канцелярия общежития больше года вовсю его футболила.

Увидеть почерк отца на конверте, порывистый, слегка небрежный почерк, который всегда так не вязался с его внешним хладнокровием, почерк, который я узнавала, когда вскрывала письма Люси Дэвис и так старалась забыть – как выразилась Селена, словно привидение увидеть. По почтовому штампу я поняла, что отец отправил письмо примерно за неделю до гибели – слишком поздно, чтобы оно добралось до меня, опередив неминуемое, но и вполне заранее, чтобы предотвратить перехват письма и использование его как улики. Оно проскочило сквозь Сеть, вероятно, в большей мере, нежели рассчитывал отец, хотя мне было ясно, что он это спланировал, как планировал все и всегда – до последней мелочи.

В письме отец рассказал мне историю своих отношений с военной переводчицей Люси Дэвис, как Люси забеременела и родила ребенка, маленькую девочку, названную Сарой. «Меня при рождении Сары не было, – писал мой отец, – о чем я до сего дня жалею». Отец признался, что любил Люси так, как, сам считал, любить невозможно. «Я любил твою маму, – писал он, – но мы были слишком похожими, так рвались быть независимыми, что никогда не позволяли себе нуждаться друг в друге, как следует не нуждались, даже после того, как ты родилась. Об этом я тоже жалею». Отец пытался убедить Люси остаться с ним, но ей не хотелось быть ответственной за его развод. Во всяком случае, так она ему объяснила, хотя, подозреваю, не хотелось ей быть ответственной как раз за отца. Видимо, она сознавала, каким холодным он мог быть подчас, недоступным, как дно океана, и таким же мрачным.

Какова бы ни была правда, то, что отец счел отказом Люси, и вынудило его утратить свое легендарное самообладание. Он подговорил двух своих сослуживцев (один Бог знает как) помочь ему похитить свою дочь Сару. «Я хотел только припугнуть ее, – писал он, имея в виду Люси. – Хотел показать ей, насколько я ей нужен. Она должна была знать, что я скорее бы умер, нежели причинил боль Саре. Я был таким глупцом, Айлин, и я сейчас так… так сожалею».

Саре Дэвис было тогда пять лет. Солдаты держали ее в пустом доме на северной стороне Солсберийской равнины, милях в десяти от деревушки Тайтрингтон и домика, который ее мать арендовала у армии. Солдаты оставались с девочкой по очереди, делали ей бутерброды, читали ей сказки, мультики смотрели. Люди они были сострадательные, сами отцы, наряду с тем, что солдаты говорили, будто у той отпуск. Была ли она напугана? По-моему, должна была быть. Дети, как солдаты: всегда знают, когда что-то не так, сколько бы взрослые ни уверяли их в обратном.

Чего отец рассчитывал добиться этим, я понятия не имею. Через пять дней он пришел в себя и отвез Сару домой. Он остановил машину за углом от домика Люси и велел Саре шагать под горку. «Мама твоя тебя подождет, – сказал он. – Иди, не беги».

Но, конечно же, Сара побежала – со всех ног. Она хотела увидеть свою маму. Хотела убежать от этого высокого мужчины, который так странно себя вел. Улица была тихой, но даже по тихим улицам что-нибудь да ездит. Люси увидела бегущую к ней дочь и бросилась ей навстречу, боясь, как бы от возбуждения Сара случайно не свалилась с тротуара.

Люси сбила проезжавшая машина, когда та переходила улицу. Стремясь побыстрей добраться до Сары, она не заметила машину, несмотря на то что, как позже подтверждали свидетели, та двигалась довольно медленно. Люси Дэвис не погибла, но получила серьезные ранения головы, в результате чего мозг ее был поврежден, и она стала неспособна не то что ухаживать за дочерью, но даже узнавать ее. Сару Дэвис отдали под социальную опеку, откуда она быстро попала к приемным родителям. В конечном счете приемным родителям разрешили удочерить ее.

Мой отец, Питер Макконахи, уехал. Ни водитель машины, ни трое очевидцев, бросившихся к месту происшествия, не видели, как он уезжал. Поскольку остановился он на соседней улице, то так и не увидел, что в точности произошло, хотя слышал, как закричала Люси. «Я страшился рассказывать тебе об этом, – писал отец. – Однако решил, что у тебя есть право знать, что у тебя есть сводная сестра».

Он приложил фотографию Сары, такую же, как и та, что я видела раньше, с письмом к Люси. Вероятно, она была у него единственной. Я голову ломала над тем, кто возвратил письмо ему, кто все эти годы пересылал письма в наш дом в Солсбери. Один из сослуживцев отца, все еще прикрывавший ему спину? Или кто-то другой, враг, желавший, чтобы отец убедился, что тайна его известна, что это лишь вопрос времени, чтобы правда вышла наружу?

Что это за мука, могу себе только представить. Я вернула письмо и фотографию в конверт и спрятала его в стол, под кипу бумаг и всякой всячины. Я всегда держу их у себя, но никогда больше не смотрела на фотографию и не вынимала из конверта письмо почитать. К тому времени, когда письмо добралось до меня, вести в нем уже устарели. Сара стала двумя годами старше, а отец был два года как мертв. Я всегда по-особому относилась к своему отцу. Теперь приходилось отношение менять. Саре сейчас, поди, уже за двадцать. Обо мне она ничего не знает. Лучше ли оставлять все, как оно есть, или нет – я понятия не имею.

Все время думаю об Аманде. Не могу отделаться от осознания, что она есть где-то, всего через город от меня, ходит по магазинам, навещает свою маму, пишет письма. Мне хотелось бы расспросить ее о чужой планете, о том, какая она. Что за беда грядет, как она уверена, и когда беда может сюда добраться.