Мюриэл Грей
Адресат выбыл
Меня всегда любопытство мучило: почему это почтальон упорно носит шорты, невзирая на злостную непредсказуемость времен года в Англии. Видимо, это почетное отличие профессии, изголодавшейся по признанию. Некоторое время к нам ходила женщина-почтальон, которая променяла свой красный автомобильчик на велосипед и была, возможно, единственной, кто одевался под стать стихиям.
На прошлой неделе, однако, явился наш обычный босоногий малый, и, принимая во внимание неистовый дождь, а также то, что для себя я сделала убежищем от ливня самый высоченный из наших премилых каштанов, я решила избавить беднягу от необходимости проделать весь путь от улицы до самого нашего дома, освободив его от обязанностей по доставке почты.
Обмозгуй я это хорошенько, так и сидела бы себе на месте, позволила бы почтальону пройти мимо, поскольку всякий раз накануне Дедушкиного торжества приходит жуткое количество отправленной в последнюю минуту почты. Однако, избавив малого от целой охапки писем и бандеролек, я по-прежнему оставалась под капающим деревом, дожидаться, пока пройдет ливень, иначе вся бумага была бы испорчена. Не было у меня никакой причины, кроме этой, бездумно перебирать кипу приглашений с непременным RSVP, счетов, каталогов и рекламок, которые в обычное время никогда не привлекали моего внимания, поскольку каждое утро нашу почту сортировал Адам и осторожно перераспределял ее подобающим получателям, в числе которых, судя по тому, что я держала в руках, был и мусорный бак.
Наткнувшись в этой самой прозаической кипе бумаг на вскрытое и вновь запечатанное письмо, я ощутила жгучий интерес. Любопытно было то, что на этом возвратном почтовом отправлении нашего адреса не было.
Отыскать нас нетрудно. Правильный адрес таков: «Босмэйн-Хаус, Филдинг, возле Кэтскомбери, Глостер». Нет надобности в такой вульгарности, как почтовый индекс, поскольку имение включает в себя обе местные деревни, в том числе и самое Кэтскомбери и ее маленькое, раздражающе неумелое, зато живописное почтовое отделение. Так что Дедушка почитает несносным оскорблением определять родовое гнездо какими-то цифрами и буквами, почему ничего подобного и не значится на наших фамильных письменных принадлежностях.
Однако на этом конверте, маленьком, размером с визитку, просто значилось написанное на обороте ручкой: «Сквайр-966», – и тем не менее письмо было доставлено нам. Поскольку оно явно не предназначалось никому по данному адресу, я с чистой совестью сунула его себе в карман. Признаюсь, я была заинтригована. Дождь стих, и я пошла по дорожке к дому, с удовольствием предвкушая горячую ванну и куда меньше – занудный разговор вечером.
У Дедушки гостили три «Развлекалки». Одна, очевидно, ведущая полночной политической телепрограммы, которую никто не смотрит, но все обожают. Другая – своеобразная художница, среди работ которой были гниющие фрукты, а третья – бывшая женщина-тореадор, а ныне архитектор совершенно абсурдных конструкций, о которых с умилением пишут люди, сами живущие в грегорианских таунхаусах. Все три «Развлекалки» были жутко довольны собой и избрали ту легкую позицию, согласно которой более низкие слои общества сознательно прибегают к демонстрации незаинтересованности в том, чтобы их развлекали последние отпрыски английской аристократии, что, однако, на деле (по их мнению) свидетельствует о прямо противоположном. Мы, как правило, не горбимся за обедом и не подрываем этикет. Сидим прямо и следим за своими манерами. Соответственно, по этому я их и судила.
Понимаю, я простая женщина, зато отличаюсь от своих предков тем, что современная жизнь предоставляет мне свободу пользоваться своими привилегиями без невыносимого гнета, какой испытывали они, вступая в брак с непривлекательными пакостниками, которые их жалели, но думали лишь о повышении своего положения в обществе.
Дедушка частенько говаривал, что ощущает облегчение от моей генетической предрасположенности к неказистой, неуклюжей сексуальной непривлекательности, она, как он выражался, «оставит меньше бед у нашего порога». Возможно, он прав. Соискатели моей руки меня не тревожили, я вела жизнь тихую, если не сказать восхитительную.
Дедушка, разумеется, заседает в Палате лордов, есть и у меня титул, а когда он умрет, я унаследую Босмэйн, поместье, которое, в отличие от владений многих наших друзей и семейств, вынужденных продавать чаепития со сливками каким-то толстякам с татуировками и орущими в колясках детьми только для того, чтобы было на что отремонтировать крышу, остается имением, с доходом более чем достаточным для его содержания.
Разумеется, опорой этому служат значительные вложения Дедушки в Африке, сделанные им через влиятельных друзей, когда его родители были владельцами шахт и копей, как мне известно (хотя о том никогда не говорилось), друзьям он по-прежнему помогает, направляя поток иностранной помощи на счета частных банков с ловкостью, которая сделала бы его величайшим министром финансов, какого у Великобритании не было никогда.
Вывод из всего этого таков: мы редкость. Аристократическое семейство все еще при деньгах. Разумеется, когда я говорю: семейство, то имею в виду, что в этом отношении оно существенно уменьшилось. После того как мама, папа с Хьюго и Джеймсом погибли, когда разбилась взлетевшая над Антигуа малютка «чессна» (пилот был пьян, Дедушка после позаботился о том, чтобы обездолить его семью), Дедушка явно сам стал разбитым человеком. Однако хоть и было мне три года, а Дедушка не был самым выставляющим чувства напоказ человеческим существом, он стал всем, что у меня осталось, а я всем, что осталось у него, вот и любили мы друг друга, связанные осмотрительными, но нерушимыми узами, невысказанными, зато постоянными. Признаться, порой бывает одиноко, но тогда я воображаю, как, если потребуется, пойду за старого козла под пулю.
Обед, как и ожидалось, тянулся томительно, архитектор и телеведущая состязались за внимание, пустившись в споры о политике в Европе, и я нашла предлог, чтобы ускользнуть. Никто, как я представляю, из-за моего ухода не горевал. Мой вклад в этот вечер состоял в том, чтобы внимать и слушать, а еще презирать этих обезьян, с кем мы никогда не встречались и точно никогда больше не встретимся, «занятых» людей (не столь все ж занятых, чтобы отклонить приглашение от незнакомца на выходные станцевать под дуду денег). Еще до того, как подали пудинг, художница, надо отдать ей должное, обратившись ко мне, спросила: «Чем вы тогда занимаетесь, Сара?» Я ответила: «В настоящее время я приглашенный профессор в Гарварде, исследую результаты изменений в генетике первично обособленного». Она с умным видом выжидательно кивнула, а когда я больше ничего не прибавила, молвила: «Очень, очень круто», – и снова отвернулась.
Дедушка это обожает. Ничем таким я, разумеется, не занимаюсь. Выдумала. Однако я понимаю: «Развлекалкам» неудобно, они корят себя за то, что не выведали всего про меня в Интернете. В таких случаях всегда следует едва скрываемое сожаление, что они упустили, возможно, единственного полезного участника застолья, что сами, возможно, покажутся глупыми… вот этот-то момент триумфа я и избрала, чтобы уйти.
Поцеловав Дедушку в голову, я удалилась. С улыбкой, чувствуя их осязаемое смущение: ведь они оставались одни, не было, кроме них самих, никакой подобающей компании, никаких привычных по соцсетям возможностей посудачить, случай предоставил им единственное занятие – развлекать Дедушку за его же голубиным пирогом. Есть люди, которые извещают через «Гардиан» об отказе от наград, пишут о реформировании второй палаты, и все же с легкостью покупаются, просто раскрыв приглашение с золотым обрезом. Предвкушение того, с каким ужасом станут они читать во всех светских журнальчиках описания его приема по случаю летнего солнцестояния, который имел место всего через две недели после обеда с ними и куда ни одну из них не пригласили, довершает злорадство.
Трагедия, как учила меня нелепо привлекательная мисс Андерсон, преподавательница драмы в пансионе, определяется тем, что главные герои сами навлекают на себя бедствие.
Удалившись к себе в комнату, я вскрыла письмо, ожидая чего-то обыденного. Оказалось, нет. Оно вызывало недоумение. От нескольких штампов «Переслать» по сети высококлассных отелей вели красные стрелки, указывающие на какие-то пункты на рваной карте нашей округи.
На каждом пересыльном штампе в грубом кольце, в центре которого проглядывало наше поместье, имелось чье-то имя и буква алфавита: либо А, либо Б. Признаюсь, почувствовала, как во мне поднимается теплая волна возбуждения. Радостная ли, трепетная ли – сама не могу понять. Жизнью я довольна, но в ней редки крайности темного и светлого, обозначающие остроту ощущений от того, что живешь, как то свойственно судьбам некоторых других людей, насколько я понимаю из чтения описаний их свершений. Наверное, то письмо не было просто ошибкой почтовой доставки, на самом деле оно могло быть так или иначе связано с нами, и это заставляло работать ту часть моего мозга, что давно оставлена в покое, с самого детства, когда я в одиночку затевала во дворах детективные игры, собирая ничего не значившие предметы и выстраивая преступления и разгадки вокруг их происхождения.
Адресатом на конверте значился некий «Аллун Карвер». Странное написание обычного имени – Аллен, но не ошибка: почерк тщательный, написано ручкой с пером.
Открыв ноутбук, ввела в поисковик название улицы на адресе, какой-то улицы в Лондоне. И тут – разочарование. Замызганный угловой магазинчик рядом с букмекерской.
По правде, ничего примечательного в этом не было. Однако это довольно надоедливо озадачивало меня, да и других занятий напоследок было немного, если не считать сдержанного отчаяния домашней прислуги, которая, казалось, в истерику впадала, имея дело с обслуживанием званых обедов и устройством стоянки для машин. Я уже много месяцев не была в Лондоне, так что почти сразу же решила отправиться туда. Посещу и изучу, точно как проделала в семь лет, обнаружив накануне приема следы босых ног, прямо у летнего павильона, где им вовсе и не полагалось отпечатываться в грязи.
Решила я взять с собой совсем немного вещей и отправиться рано утром. Если со временем я угадаю верно, то буду уже далеко-далеко, прежде чем «Развлекалки» закончат свой унылый завтрак, укутанный туманом собственного провала.
Особе моего положения не приходится долго ждать, чтобы получить то, что нужно. Мой поезд еще не прибыл, а список агентов по недвижимости, внесенных в перечень «Аренда», уже всколыхнул мой интерес к неиспользуемой лавке, и один из них уже ждал меня, когда я выходила из такси. Агент был молодым человеком, судя по цвету кожи и чертам лица, арабского происхождения, довольно тщательно следящим за своей внешностью, что ныне вошло в моду в менее богатых районах Лондона. Волосы его были прилизаны, как у новорожденного теленка, а броский костюм – кричащих цветов зеленовато-голубой пастели, за такой любой портной деньги отдал бы, лишь бы его из мастерской унесли под покровом ночи.
Он отпер защитную решетку, толкнул, открывая, облупленную дверь, и мы вошли. Я не совсем понимала, что ожидала найти, однако пыльный пустой пол лавки разочаровал основательно. Беглый осмотр дал мне понять, что в лавке когда-то торговали электротоварами. Каталоги холодильников и телевизоров валялись неопрятными грудами, а в немногочисленных картонных коробках все же лежали старые провода и средства подключения.
С пустых полок свисали фирменные ярлыки, сообщавшие об особых скидках на отдельные компьютеры.
Я поинтересовалась у агента по недвижимости о прежнем владельце, и он сообщил мне, что тот был британо-индийским джентльменом, ныне оставившим этот бизнес. Я спросила, не было ли у этого джентльмена делового партнера, но лишь вызвала отсутствующий, да к тому же еще и косой взгляд, в котором читалось сомнение в том, что я и впрямь неумудренная деловая женщина, подыскивающая для аренды свободную лавку. Я спросила, можно ли обследовать внутренние помещения. Утратив ко мне интерес, агент отпер располагавшуюся за стойкой конторку, а затем принялся тыкать в кнопки своего телефона да глазеть в окно.
Я открыла дверь в грязное помещение, такое же пыльное и пустое, как и лавка, только на полу лежали несколько лотков для входящих бумаг. В левом сверху лежала нераспечатанная почта: с десяток-полтора писем некоего Аллуна Карвера.
Весьма разочаровывающе. Прямо раз – и ответ. Не надо ничего выслеживать. Никаких тайн раскрывать. Просто человек, который работал в лавке, не распечатал свою почту и, должно быть, уехал до того, как прибыла последняя. Как она к нам попала, можно великолепно объяснить, но, кажется, меня толкало на приключение. Ребенок-детектив во мне сник, однако, пока мой скучающий сопровождающий указывал в небеса за окном расслабленными взмахами руки, монотонно бубня что-то в телефон, я тем не менее прихватила все конверты и сунула их в сумку.
Поскольку все мало-мальски ценное бывшие обитатели унесли с собой, мой поступок не выглядел большим преступлением. Будет что почитать позже у себя в комнате в клубе.
Докучливые сестрицы Уилкинсон были в городе, так что не составило труда покинуть обеденный зал (заполненный в эти дни городскими женщинами с фальшивыми прямо обрезанными ногтями, предоставив им пронзительно верещать) и поужинать наверху.
Начав с конца, я брала из пачки в одиннадцать писем по одному снизу и распечатывала их. Здесь незачем затягивать. М-р Аллун Карвер явно числился среди гостей, приглашенных на Дедушкин летний прием. Вот оно, приглашение, или, как мне следует уточнить, три их, прямо внизу пачки. То были знакомые проложенные тканью конверты, изысканнейшие, вручную сделанные карточки с золотым обрезом, тисненый текст, напоминание о RSVP, ровнехонько к следующей среде, если повезет. Любопытнее всего было то, что все три были отправлены одним пакетом, всего через месяц после прошлогоднего празднества. М-ру Карверу и двум его таинственным спутникам предоставлялось полных одиннадцать месяцев на ответ, что выглядело не только чрезмерным, но и в высшей степени необычным, поскольку наши приглашения не отправлялись на почту до мая.
Остальные почтовые отправления были загадкой. Три фамилии. Коллум Дэйл, Олив Чэннинг, Ширли Фог. Я осмотрела штемпели. Все прибыли одно за другим с интервалом в месяц. Бумажка с тремя именами и напоминание, что оставалось десять месяцев, потом девять и так далее.
Только то, которое перехватила я, содержало карту со стрелками и, как теперь я поняла, примечание: «к среде». Это наверняка должно было относиться к самому событию.
Если подумать, то в последнем возвращенном письме что-то выдавало необычную безотлагательность, словно бы отправитель недоумевал, отчего не были подтверждены остальные.
Это позволяло предположить, что отправитель занимал различные сторожевые посты в этом высококлассном отеле, отправляя по почте регулярные напоминания, мало что предпринимая, если не считать подсчета оставшегося до даты времени. И только вот это последнее сообщение доносило заметное ощущение тревоги.
На деле, на поверку только на первом из них значилось «Сквайр-966», и можно только догадываться, что это должно означать номер почтового отделения поместья Босмэйн, иначе как бы добралось оно до нашего дома?
Значит, если я этого письма не отправляла, то отправить его мог только Дедушка.
Я сообразила, что мне хотелось испытать какое-то детективное наслаждение, и я по-детски расстроилась, что оно не выразилось в чем-либо ужасном и зловещем. Теперь предстояло самое томительное: мне попросту придется вернуться домой и спросить у Дедушки, что это значит.
Мне грезились цепочки улик, раскрытие тайн, а вот опять я – это я, одинокая внучка одинокого человека, мечтающая о приключении в затхлой спальне клуба джентльменов в Блумсбери, где разделить мне свои грезы не с кем. Ради острых ощущений вскрывать письма какого-то незнакомца и не получать ни одного самой.
На что я втайне надеялась? Наверное, что дорогой Дедушка был серийным убийцей или сатанистом? До чего же предсказуемо! Загубленные невинные души? Члены тайной секты приглашаются на обеды и торжества для исполнения ритуалов?
Перспектива, вызывавшая у меня только что не зевоту. Такая чепуха – для английских отдающих желтизной еженедельничков. Я бы откровенно расстроилась, если бы никто из Дедушкиных дружков не отправил на тот свет случайного сироту или не плясал голый, разве что с оленьими рогами и в накидке. Ни малейшего труда не составляло представить себе картину того, как в этот самый момент в нечто подобное вовлечена половина управляющих этого Треста.
Ужасная правда состояла в том, что меня возбуждала перспектива более интригующей тайны. Полагаю, это у меня от одиночества было. Точно. В этом я признаюсь. Я одинока.
Стыд берет, куда занесла меня эта порожденная одиночеством слабость. Оставалось только вернуться на следующий день в деревню и услышать от Дедушки какую-нибудь жуткую сказку о том, отчего какой-то жуткий человек в Лондоне каждый месяц получает письма, напоминающие ему о летнем празднестве. Устроитель, наверное? Человек, снабжающий маркизов программами устройства балов? Он уехал год назад, а почта доставлялась ему, пока лавка оставалась открытой, но когда ее закрыли, его письмо вернулось. Я чувствовала себя дурочкой. Ищу приключений там, где нет ни единого.
Я вновь взглянула на карту и на буквы, аккуратно выписанные под их именами.
Олив Чэннинг А-
Ширли Фог Б-
Коллум Дэйл АБ+
Группы крови. Кровь.
У меня оставалось еще добрых два часа до прямого поезда, и я воспользовалась ими для того, чтобы вернуться в лавку на Каледониан-Роуд. Она опять была закрыта и забрана решеткой. Я зашла в букмекерскую. Она не была дымным и убогим логовом, а оставляла впечатление неряшливого холла аэропорта. Двое мужчин стояли, уставившись на телеэкран высоко на стене, женщина постарше сидела возле автомата, а молодой человек стоял за отделенным ширмой прилавком.
Я подошла к нему.
– Могу я спросить, возможно, вы знали джентльмена, владевшего лавкой по соседству?
Молодой человек вытянулся и поправил галстук.
– Не-а. Извини, милочка. Я про то не знаю.
– Вы знаете, когда она закрылась?
– Не-а. Уже закрыта была, когда я пришел сюда.
– Благодарю вас. – Я повернулась к выходу.
Женщина подняла взгляд:
– Вы спрашиваете про место, где Шахид работал?
– Лавка электротоваров. Рядом с вами.
– Ага, – кивнула она. – Шахид. Уж два месяца, как уехал.
Я двинулась к ней и, не дожидаясь приглашения, села.
– Почему интересуетесь?
– У меня есть письмо для человека, который, возможно, там работал. Некий мистер Карвер.
Женщина прищурила глаза, задумалась.
– Такого не припомню. Не-а. А вот Шахид был человек приятный. Приятный и вежливый. Чё хошь для тебя сделает.
– Вы знаете, почему он уехал?
Женщина потерла ладонью затылок. От нее слегка пахло розовой водой и мочой.
– Визитеры достали вроде.
– Визитеры?
Она кивнула.
– Я их ни разу не видела. Но он говорил, что ему на них наплевать.
– Налоговики? Бандиты?
Она взглянула на меня сквозь запотевшие очки.
– Визитеры. Я так, кажется, выразилась, а?
Двое мужчин повернулись в нашу сторону, рассерженные тем, что нарушили их сосредоточенность на собачьих бегах.
– Благодарю вас, – вежливо сказала я. И решила, что кофе с пирожным на вокзале будет более полезным для меня времяпрепровождением, нежели дальнейший разговор с психически нездоровой женщиной. Я вышла так же тихо, как и зашла.
Празднество по полной программе мы устраиваем всего раз в году. Летний прием – это всё. Я в нем мало участвую. У меня есть кучка друзей, скорее хороших знакомых, которая сложилась в Кембридже. Я всегда их зову, но они редко бывают. У них супруги, семьи, они ведут жизнь занятую или живут за границей, и после многих лет, когда меня оставляли с носом, я попросту стала оставлять почти все заботы о списке гостей Дедушке, который рад был компании знаменитостей всех оттенков.
Но вот к чему я успела привыкнуть, так это к спокойствию Дедушкиного поведения накануне этих событий. Очень немногое способно его взволновать.
Впрочем, на этот раз, когда я вернулась из Лондона, дело было далеко не так. Единственный мой остававшийся в живых родственник был бледен, рассеян, только что руки не заламывал на каждом шагу. Несдержанность в нем проявлялась быстро, а заботливость исчезала еще быстрее.
При таком Дедушкином настрое неразумно было приставать к нему с вопросами о возвращенном письме. Впрочем, настрой Дедушкин так не был ему свойствен: сейчас он был до того напряженным, до того раздражительным, что поразил меня уже в большой прихожей.
– Сара! – проревел он. – У тебя совсем уже ум за разум заходит?
Я не совсем представляла себе, как это понимать. «Ум за разум»? Хотел ли он сказать, что я дурочку валяю? Крохотная ранка, о какой до того я и понятия не имела, зазияла в моем сердце, но какая ни крохотная, а ее хватило, чтобы и мой настрой переменить. Я ответила ледяным тоном:
– Что-то неладно, Теушка? – Тут я должна сказать, что у нас есть ласковые прозвища. Когда для меня лучше его никого нет, он всегда Теушка, наследие неверного звучания младенческого лепета. Он в свою очередь зовет меня Пышня, что в точности бьет в цель как любовно грубоватый намек на мое телосложение. То, что он назвал Сарой, значило, что Дедушка раздражен.
– Все.
– Тогда, видимо, нам следует виски выпить. Уже не слишком-то и рано.
Он тяжело опустился в шахматное кресло. Я налила нам и уселась напротив. Он выпил свой виски залпом.
– Теушка, я тебя спросить хочу. – Он едва ли внимание обращал, ерзая и ворочаясь. – Нам знаком некий Аллун Карвер?
Хрустальный графин со стаканчиками был свадебным подарком моим родителям. Мне очень жаль было потерять один из шести стаканчиков, когда Дедушка уронил его на каминную плиту, однако куда большая жалость резанула при виде того обнаженного, первобытного страха, который охватил черты знакомого лица, сделав их непривлекательными до неузнаваемости.
Адам помог Дедушке добраться до его комнат, и тот около часа тихо пребывал в покое, а потом появился у меня на пороге. Лицо его по-прежнему покрывала восковая бледность, однако то был уже совсем иной, собранный человек.
– Сара. Давай прогуляемся по саду.
Мы ни словом не обмолвились, пока не отошли подальше от дома по обрамленной золотым ракитником дорожке и дальше, до Небесных Врат, участка луга, где с годами находили последний покой все жившие в семье псы.
Я терпелива и ждала, когда Дедушка заговорит первым. Он неотрывно поглядывал по сторонам, словно ожидая увидеть кого-то еще, однако в таком укромном месте вряд ли можно было рассчитывать на чью-то компанию. Он посмотрел на меня слезящимися глазами.
– Мы не такое уж маленькое семейство, как ты полагаешь.
– Что ты хочешь сказать? С тех пор как умерли дядя Освальд и Лотти, одни мы и остались.
– Нет. Нет. Имя им легион.
– Присядь, Теушка, прошу тебя.
Его безумие пугало меня. Я подвела его к каменной лавке, устроенной для Мег, непослушного жесткошерстного фокстерьера, которого мы оба любили, и Дедушка присел на нее, как ребенок. Потом он взял меня за руку – обращение, дотоле мне неведомое. Было неловко, но хватка у него оказалась крепкой, и мне ничего не оставалось, как терпеть.
– Изложу попроще, Пышня. Времени у нас немного. – Я беспокойно шевельнулась. – Мой прадедушка… вкус к рабыням, что владел нами в те давние времена… породил много, много детей.
– О, будь любезен, – перебила я, – такого рода историческое поведение не имеет отношения к семье.
Дедушка ужесточил хватку, посуровел.
– Послушай. Он держал при себе женщину, дочь какой-то ведьмы-знахарки. Привез ее в Англию, содержал в сельском домике прямо под носом у леди Босмэйн. И было у них семеро детей. У этих детей, рожденных и выросших в Англии, было много других.
– Насколько я себе представляю, Теушка, нынче линия крови здорово размыта. И незаконнорожденность отнюдь не наша забота.
Он предостерегающе зашипел сквозь зубы, призывая к молчанию.
– Устроили они летний бал. Рабыня, тронувшаяся умом от старости и болезней, явилась в дом в прекрасном платье и ждала, когда ее впустят. Леди Босмэйн велела ее выпороть и вышвырнуть из усадьбы вон. Когда утром прислуга пробудилась, ступени крыльца украшал череп ребенка, увитый ивовыми прутьями и паслёном, вымазанный кровью, в глазницах его торчали обгоревшие клочки приглашения на бал. Позже в тот же день нашли рабыню, причинившую себе смерть собственной рукой.
Я вздохнула. Единственный мой живущий родственник начинал впадать в маразм.
– Что это за примитивная чепуха? Кто такой Аллун Карвер? Скажи же мне.
Дедушка выпустил мою руку. Мое раздражение было замечено.
– С тех пор и поныне уже 123 года мы устраиваем летний бал в Босмэйне. После некоторых, скажем так, волнений со смерти рабыни на бальные празднества – по совету ее сына – стало традицией приглашать тех самых непризнанных членов семейства.
– Почему же тогда я никогда не была представлена?
– Приглашаются только те родственники, которые умерли в год между балами. Они уклоняются.
Я, каюсь, фыркнула.
– Теушка, откровенно говорю тебе, что мы вместе навестим доктора Мастона, как только управимся с этим злополучным балом. Однако, если я правильно поняла, ты сообщаешь мне, что в течение 123 лет наша семья приглашала в Босмэйн мертвецов.
– Да, Сара.
Я поднялась со скамьи.
– И как же, позволь узнать, мы доставляли эти приглашения?
– Мы укладывали их на могилы приглашаемых.
– А Карвер?
– Он не из семьи. Просто почтальон. Кто-то из следующих по линии родства сообщает ему о рождениях и кончинах и отыскивает могилы. Карвер доставляет. Мы им хорошо платим. – Дедушка встал, вновь придя в возбуждение. – Где он, Сара?
– Уехал.
Дедушка мой – мужчина высокий и, как пишут, человек великой силы воли и репутации. Однако он сник прямо у меня на глазах, съежился в калачик.
– Значит, мы пропали. Мы пропали. – Он зарыдал.
– Он карту оставил.
Дедушка резко выпрямился.
– О, девочка моя дорогая. Любимая!
Никогда он не обнимал меня так, как тогда, и, надеюсь, никогда больше не будет.
Я плохо себе представляла, что буду чувствовать, приближаясь к могиле. Скромное захоронение на крохотном деревенском погосте к югу от Маркет-Харборо. Место непритягательное, церковь XIX века без особых достоинств, отгороженная по обеим сторонам неказистыми современными летними домиками с верандой. Олив Чэннинг была, судя по свежевысеченной надписи на ее гранитном надгробии, любимой женой Эрнеста, тоже уже почившего, и матерью двух любящих детей, горько тоскующих по ней.
На траве лежали увядшие хризантемы, стояла уродливая белая пластиковая ваза поддельных фиалок, все еще перевязанных порванной пурпурной лентой. Казалось нелепым, что эта женщина, это обыкновенное, ничем не примечательное в личном плане ничто, могла иметь отношение к семейству Босмэйнов. Да как хотя бы выглядели любые из этих самозванцев? Проделали ли непокорные гены свое путешествие в целости и сохранности, или сотни моих умерших родичей были частью гигантского человеческого калейдоскопа?
Я извлекла из сумки приглашение и с отвращением глянула на него. Не окажись я такой глупенькой всего неделю назад и не останови почтальона в дождливый день, так убереглась бы от этого абсурдного суеверия, что омрачало всю жизнь моему во всем остальном непоколебимо здравому деду.
Однако теперь и я втянута. Забавно, но я почувствовала, что начинаю сердиться. По какому праву эти личности заслуживают подобной суеты в стиле плаща и кинжала из-за одного лишь их существования? У них есть собственные семьи. Значительно более многочисленные, нежели у меня. Мужья, жены, дети, братья и сестры, приятное общество любящих, живых родственников.
И, пока я играла в игры сама с собой, эти люди, кто, как гласит история, делят со мной одну кровь, участвовали в чем-то, чем я насладиться не могла никогда. Даже смерть соединяла их, приглашаемых на какой-то глупый ритуал, чтобы по-прежнему быть частичкой большей картины, кусочком мозаики, из которой я по сю пору чувствую себя отброшенной.
Не ждал ли Дедушка, что я продолжу все это после его смерти? Обязана ли я теперь и дальше платить нашим таинственным слугам и сохранять этот ритуал до самой моей смерти, когда линия Босмэйнов оборвется на мне?
Я уже слишком стара, чтобы иметь детей, даже если бы и захотела. По зрелом размышлении, здесь, над могилой этой простой женщины, кажется, всё, что у меня осталось, – это наша история. Никакого будущего.
Почувствовала, как горячие слезы резанули мне глаза, и склонила голову, нагнувшись к могиле.
Печальная поездка в среду по кладбищам осталась далеко в прошлом, как казалось мне, стоявшей в украшенной лилиями библиотеке с тонким бокалом «медока» в руке. Дедушка опять вполне в себе. Одет он превосходно, с белым галстуком-бабочкой, и восторженно рад, что в этом году у нас на празднестве присутствует какой-то младший отпрыск королевской крови, и вместе с юными леди в саду совершенно сходит по нему с ума.
Бал определенно стал Событием в чреде парадных приемов последних нескольких лет, и выясняется, что я рада этому ничуть не меньше Дедушки. На любом сборище внимания мне уделяется немного, но я с тихим удовлетворением смотрю в окно на зеленый простор до самых лесов. Погода весь день вела себя по-дружески, а солнце разгара лета только-только заходит за высокие березы, погружая громадные стволы в глубокую тень на фоне розовеющего неба.
Глаза привыкли, и я замечаю, как несколько гостей блуждают среди деревьев. Улыбаюсь при мысли о состоянии, в каком окажется их бальная обувь, когда они оттуда выберутся. Они плохо себе представляют, до чего там может быть грязно даже в самую сухую погоду. Некоторые гости у нас, охотясь в сезон на фазанов, зачастую выходят из этой самой рощицы, с головы до ног покрытые всякой гадостью, будто в окопах побывали. Блуждания окажутся не менее пагубными для платьев из тафты, чем для костюмов из шотландского твида.
Опускаю немного бокал и щурюсь. Их трое, по-моему, но мысли у меня о том, что они там делают. Идут сюда, обратно к дому, не спешат. Походка у них необычная. Они что, ранены? Надеюсь, никакого несчастного случая не произошло. Этот вечер для меня тоже важен.
Чувствую, сердце забилось быстрее, хотя точно и не знаю почему. Ставлю бокал и иду искать Дедушку. Требуется время, чтобы найти его, уже и свечи зажжены: становится темнее. Отчего-то меня охватывает легкая паника. В конце концов отыскиваю его, стоит в прихожей у входа за большими колоннами, приветствует каких-то поздних вечерних прибывших, с которыми щедро обменивается хлопками по спинам. Дедушка видит меня, и лицо его омрачается.
Неужели у меня озабоченный вид? Неспешно шагаю к нему, желание быть рядом с ним охватывает сильно, как никогда. Быть вместе. Семьей. Тянусь к нему, поднимаю руку, чтобы взять его ладонь.
Раздается стук в дверь. Вместо того чтобы широко раскрыть дверь и отступить, приветствуя гостей, Адам проскальзывает в узкий зазор, не дав нам увидеть наших новых пришельцев. Дедушка смотрит на меня.
Адам разговаривает с кем-то. Нам слышен только его голос. Он взвивается в тревожном возбуждении. Звучит вполне громко, чтоб нам было слышно: «Очень прошу меня извинить, но боюсь, что я вынужден попросить вас показать ваши приглашения».
Дедушкины глаза – черные дыры. В них разочарование, обвинение и обнаженный примитивный страх.
Он понимает, что я натворила.
