Часть четвертая

По коридорам издательского дома уже пронесся слушок о неведомом шедевре. Дельфина сразу поняла, что сейчас нужно говорить о найденной книге как можно меньше, – таким образом вокруг нее удастся создать атмосферу тайны, которая быстро обрастет совсем уж невероятными подробностями. Дельфину расспрашивали, о чем этот роман, но она отвечала коротко: автор – умерший писатель-бретонец. Некоторые фразы обладают свойством прерывать нежелательный разговор.

Фредерик делал вид, что ревнует: «Ты теперь занята одним только Пиком. А моя постель тебя больше не интересует?» Дельфина утешала его – когда словами, когда телом. Она одевалась так, как он желал, – чтобы он раздевал ее так, как желала она. Их взаимное влечение не нуждалось в искусственных ухищрениях, чтобы сохранять свой накал, и физическая любовь по-прежнему являла собой самую сладостную из бесед. С первой их встречи время бежало все быстрее, в этом ускорении минуты мелькали так, что некогда было вздохнуть, а усталость казалась недостижимым горизонтом. Случались и другие мгновения – когда нужно было облекать чувства в какие-то слова. Ревность Фредерика к Анри Пику часто проявлялась в нелепых капризах. Дельфину раздражали эти ребяческие выходки ее друга. Видимо, от чересчур усердного писательства человек впадает в детство. Когда Фредерик изображал непонятого гения, у нее прямо руки чесались встряхнуть его как следует. На самом же деле Дельфине были даже приятны эти страхи. Она чувствовала, что нужна этому человеку, а его слабости… это ведь не врожденные пороки, а скорее легкие, вполне извинительные недостатки! Фредерик только притворялся хрупким и беспомощным; за его метаниями скрывалась немалая сила. И для того, чтобы писать, он нуждался в обоих этих противоречивых качествах. Он чувствовал себя потерянным и угнетенным, но его сердце питалось вполне реальным честолюбием. И еще одна интересная деталь: Фредерик ненавидел назначенные встречи. Ничто так не угнетало его, как необходимость повидаться с кем-то по делу, ведь для этого нужно идти в кафе, вступать в диалог. Он находил идиотским сам этот способ общения, когда человеческие существа сходятся в условленном месте, дабы за час или два обговорить какие-то проблемы. Он предпочитал беседовать с городом, иными словами – ходить. Отработав первую половину дня за письменным столом, он бродил по улицам, стараясь объять взглядом все окружающее, особенно женщин. Когда ему попадался какой-нибудь книжный магазин, его охватывала острая горечь. Он входил, осматривал это про́клятое место, наводящее уныние на любого, кто пишет и публикует романы, и сознательно растравлял себя, ища глазами «Ванну». Разумеется, его книги давно уже нигде не было, но ведь могло так случиться, что хозяин магазина забыл вернуть ее издателю или предпочел оставить на полке? Фредерик просто искал доказательство ее существования, терзаясь сомнениями: вправду ли она была опубликована? И чтобы убедиться в этом, ему понадобилась жестокая пощечина реальности. Однажды он повстречал на улице свою бывшую подружку Агату. Они расстались пять лет назад – целая вечность! Увидев ее вновь, он мысленно вернулся в ту пору, когда был совсем другим человеком. Агата знала Фредерика незавершенного – нечто вроде черновика. С тех пор она стала еще красивее, как будто рядом с ним ей невозможно было расцвести в полную силу. Их разрыв не стал драмой – скорее, он совершился «по обоюдному желанию»; эта холодная формулировка означает негласный договор между партнерами, подразумевающий в конечном счете констатацию взаимного охлаждения. Они неплохо ладили между собой, но, расставшись, больше никогда уже не встречались. Перестали звонить друг другу, обмениваться новостями. Им не о чем было говорить. Они любили, потом перестали любить, вот и все. А теперь им неизбежно предстояло затронуть настоящее. «Ну, что ты поделываешь?» – спросила Агата. Фредерику очень хотелось ответить: «Ничего», но все-таки он не удержался и небрежно сказал, что работает над вторым романом. Агата встрепенулась: «Вот как? Значит, у тебя уже вышла одна книга?» Казалось, она была рада услышать, что он осуществил свою мечту; ей и в голову не приходило, как больно его ранили эти слова. Если уж эта женщина, которую он так любил, с которой прожил почти три года и даже теперь отчетливо помнил запах ее подмышек, не знала о выходе «Ванны», значит его постиг сокрушительный провал. Он пробормотал, что очень рад этой неожиданной встрече, торопливо попрощался и ушел, не задав Агате ни единого вопроса. А она подумала: надо же, совсем не изменился, по-прежнему воображает, что он пуп земли. Ей было невдомек, что он обижен. Но эта обида имела особый характер – чисто нарциссический; она затронула самую заветную струну его души. В каком-то смысле Фредерик отказывал Агате в праве не знать, что он опубликовал роман. И важность, которую он придавал этому факту, настолько ошарашила его самого, что он предпочел оборвать разговор. Потом ему все же захотелось догнать ее. К счастью, Агата шла медленно, – хоть в этом-то она не изменилась. Была у нее такая привычка – ходить неторопливо, как некоторые читают книгу, не пропуская ни строчки. Нагнав девушку, он несколько секунд шагал рядом, поглядывая на нее со стороны, прежде чем окликнуть. Агата испуганно вздрогнула: «Ой, как ты меня напугал!» – «Ну извини, я просто вдруг подумал, что мы слишком быстро расстались. Ты ничего не рассказала о себе. Хочешь, давай сядем где-нибудь и выпьем кофе?»

Мадлен все-таки трудно было смириться с мыслью, что муж скрывал от нее свою страсть к сочинительству. Его прошлое приняло совсем иную окраску, – так меняется портрет или пейзаж, стоит взглянуть на них под другим углом. Ей было не по себе, она даже подумывала: не пойти ли на обман? Ведь можно объявить: она, мол, знала о том, что Анри пишет книгу. И кто бы посмел это опровергнуть?! Хотя нет, так поступать негоже. Она обязана с уважением отнестись к его молчанию. Но почему, почему же он молчал? Эта рукопись вырыла целую пропасть между ними. Мадлен понимала, что такую книгу за пару недель не напишешь, это должно было занять месяцы, а то и годы. Значит, он изо дня в день жил с этой историей в голове. И по вечерам, когда они лежали в их общей супружеской постели, тоже, наверно, думал о своем романе. А с ней, с Мадлен, он обсуждал только их общие, повседневные проблемы с клиентами или поставщиками. Ее мучил и другой вопрос: неужели Анри и впрямь желал издать свой роман? Ведь принес же он его в библиотеку, вместо того чтобы взять да выбросить. Значит, надеялся, что книгу прочтут… но в этом Мадлен не была уверена. Откуда ей знать, чего он хотел или не хотел? Все теперь покрыто мраком неизвестности. В какой-то момент она подумала, что издание книги поможет хоть отчасти воскресить мужа. А это главное. О нем заговорят, и он снова будет все равно что живой. В этом ведь и состоит задача творческих личностей – бороться со смертью, создавая произведения искусства. И потом… вдруг это только начало? Вдруг в жизни ее Анри откроются еще какие-то свершения? Не исключено, что он был одним из тех людей, чья значимость обнаруживается только после смерти. С тех пор как он умер, она ни разу не поднималась на чердак. Анри сваливал туда картонные коробки и прочий хлам, копившийся годами. Она даже не знала точно, что там хранилось. А Жозефина в последний приезд лишь мельком заглянула на чердак. Нет, нужно поискать как следует, может, она там найдет еще один роман? Но подняться наверх было сложно, пришлось бы вставать на табурет, а у нее не хватит на это сил. И Мадлен подумала: его это, наверно, устраивало, он мог хранить на чердаке все, что хотел, зная, что я туда не доберусь. Значит, ей нужна помощь Жозефины. Заодно она наконец расскажет дочери о романе, написанном ее отцом. До сих пор Мадлен не решалась заговорить с ней об этом. Они вообще нечасто беседовали, но такой сенсационной новостью ей, конечно, следовало поделиться раньше. А причина ее молчания была проста: история с романом позволила Мадлен измыслить новые отношения с мужем, отношения, связывающие только их двоих, и она не хотела приобщать к ним дочь. Однако нельзя же было вечно держать ее в неведении, ведь книга скоро выйдет из печати. Жозефина наверняка отреагирует, как и она сама, иными словами, тоже придет в изумление. А этого Мадлен побаивалась еще по одной причине: реакции дочери ее утомляли.

С момента развода Жозефина, в свои пятьдесят с лишним лет, пребывала в безнадежном отчаянии. Она не могла произнести и двух фраз подряд, не всхлипывая. Несколько лет назад от нее ушли – почти одновременно – обе дочери и муж. Дочери – потому что решили жить своей жизнью, а муж – потому что решил пожить без нее. И вот, отдав им всю себя, во имя их счастья, как ей казалось, она вдруг очутилась в полном одиночестве. Последствия этого эмоционального шока вылились в депрессию, временами перераставшую в агрессию. Грустно было видеть, как эта женщина, которую всегда отличали веселая непосредственность и энергия, погрузилась в глубокую меланхолию. Это состояние могло бы стать преходящим, поправимым, но Жозефина не могла с ним справиться: боль все крепла, все прочнее внедрялась в сердце, разрушала тело, накладывала горькие морщины на лицо. К счастью, Жозефина любила свою работу. Она держала магазин женского белья и проводила в нем все дни напролет, словно в коконе, защищавшем ее от безжалостного внешнего мира. Ее дочери переселились в Берлин и открыли там ресторан; Жозефина изредка навещала их. Бродя по этому городу, современному и вместе с тем еще не залечившему раны прошлого, она поняла, что с потерями можно сладить, не стараясь забыть их, а, наоборот, принимая как данность, и что можно построить счастье даже на былых страданиях. Увы, такое легче сказать, чем сделать, а людям на это отпущено гораздо меньше времени, чем городам. Жозефина часто говорила с дочерьми по телефону, но это ее не утешало: она хотела видеть их. Время от времени ей звонил бывший муж, спрашивал, как она живет, но это звучало так же принужденно, как обслуживание покупателя после оплаты товара, только здесь речь шла о супружеском разрыве. Он приуменьшал счастье своей новой жизни, тогда как на самом деле был абсолютно счастлив без нее. Разумеется, ему было неприятно вспоминать о пепелище, которое он оставил после себя, но у каждого человека наступает тот критический возраст, когда ему кажется, что для удовольствий осталось слишком мало времени и нужно поскорей наверстать упущенное. Их телефонные беседы случались все реже и реже, а потом и вовсе сошли на нет. Жозефина уже много месяцев не говорила с Марком. Теперь она даже запретила себе произносить вслух его имя – не хотела, чтобы оно звучало в ее устах; это была хоть и крошечная, но все же победа над собственным телом. Увы, он постоянно занимал ее мысли. И сам Марк, и Ренн, где они жили и где он теперь жил с новой пассией. Мужчина, бросивший жену, обязан проявить хоть такую деликатность – переехать подальше. Жозефина считала этот город союзником Марка в ее семейной трагедии. География всегда переходит на сторону победителей, и Жозефина смертельно боялась встретить на улице бывшего мужа, стать невольной свидетельницей его счастья, а потому не выходила за пределы своего квартала – столицы ее горя. К этому добавилась еще и смерть отца. Не сказать чтоб их связывала такая уж близость: Анри был скуповат на ласку. Но он всегда находился рядом, готовый помочь и защитить. В детстве она могла часами сидеть в ресторане, наблюдая, как он готовит пиццы. Он даже сотворил одну, шоколадную, специально для дочери и назвал ее «Жозефина». Девочку завораживала храбрость отца: как это он в одиночку сражается с такой огромной плитой?! И Анри нравилось чувствовать на себе восхищенный взгляд дочери. До чего же легко быть героем в детских глазах! Жозефина часто вспоминала о тех годах, канувших в прошлое: никогда в жизни она больше не войдет ни в одну пиццерию. Ей было приятно, что дочери пекут в своем ресторане бретонские блины для немцев: они как бы подхватили и понесли дальше семейное знамя. Но что оставалось теперь ей самой? Потеря отца лишь усилила боль от обманутой любви. Будь он жив, она прижалась бы к его плечу, и ей стало бы легче. Его сильное тело было надежной защитой от всех бед на свете. Иногда отец приходил к Жозефине в снах, казавшихся почти реальными, вот только он никогда не говорил с ней во время этих ночных появлений. Просто присутствовал в ее сонных грезах, точно так же, как при жизни – в своем успокаивающем молчании. Жозефина ценила в нем эту черту: он не снисходил до осуждения людей. То есть, может, он и думал о ком-то плохо, но не желал попусту тратить на это слова. Другие могли считать Анри угрюмым молчальником, но для нее он был кем-то вроде мудреца, взирающего на мир со стороны. И вот его не стало. Теперь он разлагался на кладбище Крозона. Как и она сама. Она была жива, но смысл ее жизни тоже умер: Марк ее отверг. Мадлен, конечно, огорчил их разрыв, но она не понимала, почему дочь никак не может утешиться. Родившись в бедной, скромной семье и пережив войну, она считала всякие слезливые переживания «современными выдумками». Чем оплакивать измену мужа, надо взять да и наладить новую жизнь. Эти слова приводили Жозефину в ужас. Что плохого она сделала в прежней жизни, если от нее требуют «наладить новую»? С недавних пор она стала посещать близлежащую церковь; религия приносила ей хоть какое-то утешение. По правде говоря, ее привлекала не столько вера в Бога, сколько атмосфера храма. Это было место, неподвластное времени, защищенное от превратностей судьбы. И Жозефина верила не так в самого Бога, как в Его дом. Дочерей беспокоила эта перемена, несовместимая с былым здоровым оптимизмом матери. Они звонили ей из Берлина, уговаривали чаще бывать на людях, вести активный образ жизни, но Жозефина не могла побороть уныние. Почему ее близкие непременно хотят, чтобы она взбодрилась? Человек имеет право страдать от горестей любви. Однако она все же решила порадовать своих подруг и приняла несколько приглашений на свидание. Но всякий раз это было омерзительно. Один из ухажеров, отвозя ее домой на машине, запустил руку ей между ног, неуклюже пытаясь нащупать клитор. И хоть бы для начала поцеловал, так нет, решил обойтись без церемоний! Изумленная такой наглостью – иначе не назовешь, – она резко оттолкнула его. Но он ни капельки не смутился и стал нашептывать ей на ухо самые что ни на есть гнусные сальности, надеясь возбудить хоть этим. И тут Жозефина расхохоталась от всей души. Для нее самой это стало полной неожиданностью, но какой приятной неожиданностью, – давненько она так не веселилась. И, выходя из машины, все еще заливалась смехом. Ее ухажер наверняка клял себя за излишнюю поспешность: зря он взялся щупать ее в первый же вечер, хотя и вычитал где-то, что женщины это обожают.

По дороге к матери Жозефина размышляла над ее словами: «Ты должна срочно ко мне приехать!» Мадлен не захотела объясняться по телефону, лишь коротко сказала, что ничего страшного не произошло. Такое случалось крайне редко, – Мадлен никогда ни о чем не просила дочь, они вообще разговаривали нечасто. Это был наилучший способ избежать разногласий или стычек. Молчание – вот самое надежное средство от раздоров. Мадлен утомляли причитания дочери, а Жозефине так хотелось, чтобы мать хоть как-то проявила свою любовь к ней – обняла, например. Внешняя холодность старшей из них вовсе не говорила о равнодушии, здесь сказывался возраст. Любви меньше не становилось, ее только выказывали не так щедро.

Приезжая в Крозон, Жозефина спала в своей бывшей детской. И всякий раз ее одолевали воспоминания: она снова видела себя хитрющей девчонкой, ершистым подростком или соблазнительной девушкой. Все эти Жозефины проходили перед ее мысленным взором, как на смотринах. А в доме ровно ничего не менялось. И сама Мадлен выглядела по-прежнему – женщиной без возраста. Вот и сегодня все было как всегда.

Жозефина чмокнула мать в щеку и с места в карьер спросила: что за срочные дела такие? Но та ответила не сразу – сперва приготовила чай, потом неторопливо уселась и, наконец, сказала:

– Я узнала кое-что новое о твоем отце.

– О господи! Только не говори мне, что у него объявился внебрачный ребенок.

– Да нет, вовсе нет.

– А что же тогда?

– Выяснилось, что он написал роман.

– Папа… роман? Ерунда какая-то!

– И тем не менее это правда. Я его прочитала.

– Да он никогда ничего не писал. Даже на поздравительных открытках я всегда видела только твой почерк. И на всех других тоже. И ты хочешь меня уверить, что он написал целый роман?!

– Говорю тебе: это правда.

– Ну, все ясно, знаю я этот метод. Ты считаешь, что я в глубокой депрессии, и говоришь незнамо что, лишь бы встряхнуть меня как следует. Я читала об этом в одной статье; «мифотерапия», вот как это называется.

– …

– Я только не пойму, чем тебе-то мешает, что я все вижу в черном цвете? Запомни наконец, что это моя жизнь, и только моя. Ты вот у нас всегда такая веселая, все тебя обожают за твой распрекрасный характер. Ну и слава богу, а я на тебя не похожа, уж извини! Да, я слабая, пугливая, мрачная личность.

Вместо ответа Мадлен поднялась, взяла рукопись и протянула ее дочери.

– Ну, ты закончила свое представление? Вот он, этот роман.

– И… что же это? Поваренная книга?

– Нет, именно роман. История любви.

– История… любви?

– Да. И теперь ее хотят издать.

– Что-о-о?

– Издать. Подробности я тебе расскажу попозже.

– …

– А сейчас я хочу, чтобы ты поднялась на чердак. Ты уже мельком заглядывала туда, но ничего не искала, а теперь, если покопаешься как следует, может, там и найдется еще что-нибудь эдакое….

Жозефина не ответила, она как завороженная глядела на первую страницу рукописи. Сверху было написано имя ее отца – Анри Пик. А посредине – название:

Жозефина долго сидела в немом изумлении, разрываясь между неверием и испугом. Мадлен поняла, что поиски на чердаке начнутся не скоро, – дочь уже погрузилась в чтение первых страниц романа. И это притом, что она вообще читала книги очень редко, а точнее, никогда. Она предпочитала женские глянцевые журналы или желтую прессу. Последним серьезным произведением, которое она удостоила своим вниманием, была книга Валери Триервейлер «Благодарю за этот миг». Вот этот сюжет был ей очень близок! Она жадно читала исповедь несчастной отвергнутой женщины о том, как та боролась с несправедливой судьбой. Ах, если бы она, Жозефина, могла написать такую же книгу о Марке!.. Жаль, что это ничтожество никого не интересует. Конечно, она считала, что бывшая подруга президента Франсуа Олланда зашла слишком далеко, но эта женщина не заботилась о том, что́ о ней подумают. Рассказ о своих страданиях, как бы он ни походил на месть, стал для нее важнее собственного имиджа. Она была камикадзе любви и предпочла спалить все дотла, вместе со своим прошлым. Только такое острое горе может сподвигнуть женщину на эту предельную откровенность, и Жозефина всем сердцем сочувствовала ей. Она и сама временами переходила эту опасную границу в беседах со своими подругами, надоедая им непрестанными жалобами и интимными излияниями. Такие бурные чувства невольно ведут к искажению действительности, и ненавидимый мужчина становится черным злодеем, монстром, чья жестокость соразмерна лишь с отчаянием покинутой женщины; он существует для нее лишь таким, каким она его описала или представила себе.

Итак, Жозефина увлеченно читала книгу. Она не узнавала в ней голос своего отца, но могла ли она вообразить, что он вообще способен был написать книгу?! Нет. И, однако, то, что она сейчас ощущала, было отзвуком другого чувства, которое ей трудно было определить точно. При жизни отца ей часто казалось, что она не может проникнуть в его мысли. Он казался ей каким-то загадочным, и это ощущение усилилось за последние годы, после того как он вышел на пенсию. Он мог часами сидеть, глядя на море, словно что-то замкнулось в нем. В конце дня он шел в кафе, сидел там за кружкой пива в компании завсегдатаев, но никогда не выглядел пьяным. Всякий раз, как он встречал на улице знакомого, Жозефина замечала, что они особо и не разговаривают – так, перебрасываются какими-то невнятными словами; она была уверена, что эти посиделки в кафе главным образом помогали отцу развеивать скуку. Но теперь ей казалось, что за его умолчаниями и стремлением напрочь отгородиться от мира скрывалась, быть может, поэтическая натура.

Жозефина сказала, что эта история напоминает ей фильм Клинта Иствуда «Мосты округа Мэдисон».

– Чей фильм? Какого еще округа? – удивилась ее мать.

– Ладно, не важно…

– Так ты слазишь на чердак?

– Да.

– Ну давай поднимайся.

– Я прямо опомниться не могу от всего этого.

– Да и я тоже.

– Вот так живешь и не знаешь, что у людей на уме, особенно у мужчин, – вздохнула Жозефина, не в силах забыть хотя бы на пару минут о собственной несчастной судьбе.

Наконец она встала и пошла за скамеечкой, без которой нельзя было подняться на чердак. Встав на нее, она откинула люк и с трудом, согнувшись в три погибели, забралась в этот пыльный закуток дома. Первым делом ей бросилась в глаза деревянная лошадка с гнутыми полозьями, на которой она качалась в детстве. А вот и ее школьный письменный столик. Она и забыла, что родители заботливо сохранили все, относившееся к прошлому. Выбрасывать старую рухлядь было не в их характере. Жозефина нашла всех своих кукол, отличавшихся общей странностью: на них не было никакой одежды, одни только трусики. «С ума сойти, неужели я уже тогда увлекалась нижним бельем?» – подумала Жозефина. Чуть дальше она обнаружила целую стопку кухонных фартуков отца. Вся его трудовая жизнь воплотилась в этих лоскутах материи. А вот и картонки, о которых говорила мать. Она открыла первую попавшуюся и уже через несколько секунд сделала потрясающее открытие.