05:30. 7 марта 1989 года. СССР. Севастополь. Ракетный крейсер «Червона Украина»
Утром к башне пришел деж по низам, зевая и едва не сшибая стопки из снарядных ящиков.
— Осторожнее, тащ старшмичман, — я усмехнулся, глядя на него сверху вниз.
— Жменев, ты чего там сидишь? Ведь Назаркулов заступал? — удивился маслопупый «сундук», осторожно отдирая зацепившуюся ремешком кобуру от ящиков.
— Живот у него прихватило, подменил, — ответил я, слезая вниз и принимая деятельное участие в высвобождении мичманской сбруи. Ну еще бы, чем скорее я его освобожу, тем скорее он свалит дальше, ему еще весь пароход по левому борту обходить.
— Глянь, как обгорел. Хорошо прожарился. — Деж по низам, прищурившись, смотрел на «Дзержинского».
— Да, здорово. Хорошо бочок подпалил, — согласно кивнул я.
На самом деле, шкафуты и частично бак у старого крейсера стали черные, обгоревшие. Но так он смотрелся гораздо лучше, нежели вчера. Сейчас он на самом деле был похож на старого витязя, вышедшего из серьезной заварухи живым и почти невредимым.
— Учебная тревога. Корабль к бою и походу приготовить! — рявкнула трансляшка, а звонки трижды коротко звякнули и залились длинной трелью. А потом на это все наложился сигнал горниста. О как, у Пашки горло прошло. Три дня без горниста, многовато для корабля первого ранга, даже захождение не игралось.
Самое забавное, что кэп категорически не допускал к горну остальных трубачей из оркестра, какая-то личная примета у него.
В этот раз надобности в швартовых партиях не было. Просто снялись с якоря и потопали на юг, к границе с Турцией. На этот раз стрелять должны прямо из-под носа у натовцев.
Мимо Крыма шли забавно. Куча яхт с молодняком, пацанами и девчонками, не меньше сотни, провожали нашу эскадру веселой и бодрой толпой. Какая-то всесоюзная регата, а тут наши корабли подвернулись. И ветер попутный, так что бодренько так лодочки летели. А командир КУГа приказал снизить скорость до восьми — десяти узлов, чтобы не опережать спортсменов, не дай бог какая яхтенка сдуру под форштевень сунется. Боцман с замом по строевой голоса сорвали, отгоняя в матюгальник очумевших от свежего ветра и соленых брызг сорванцов. Совершенно не понимают, что даже десять узлов — это почти девятнадцать километров в час, а наш пароход весит двенадцать с небольшим тысяч тонн, хер его остановишь, пройдет через красивую парусную скорлупку и не заметит.
Около остальных кораблей крутились так же, забавно смотрелось со стороны. А вот «рулям» и вахтенным офицерам я не завидую, наверняка взопрели. Так-то небольшое рысканье особо не страшно. Просто «класс не тот». А тут чуть рыскнешь и задавишь какого пионера.
Со стороны берега все это безобразие снимали наши телевизионщики, установившие аппаратуру на большом катере, похоже, команды из Москвы или Киева, а со стороны моря над эскадрой висело два вертолета. И какой-то разукрашенный красным и синим гидроплан мельтешил кругами и спиралями, то отлетая, то возвращаясь. Ну да, у него скорость-то приличная, зависать как вертолеты не может. Мне вот интересно, куда эти вертушки на заправку присядут? Берега здесь наши, румыны союзники, до Турции далековато для таких стрекоз. Наверняка западнее какой-нибудь пароход есть, с вертолеткой. И с хорошим набором антенн для межконтинентальной и спутниковой связи. Свободная пресса, ну и шпионы, как водится.
Через десять миль регата отвалила в сторону полуострова, и боцманяра уселся прямиком на кнехт, наплевав на свои собственные запреты. Вытер ладонью пот на лысине и яростно нацепил фуражку, после чего ушел, зло размахивая матюгальником, который сел у него полчаса назад.
— Интересно, по телеку покажут? — Тимка вывернул колесика старого бинокля на максимум, провожая яхты взглядом.
— Не знаю. Чего ты там углядел, никак не оторвешься? — Я попробовал отобрать бинокль у Назаркулова, но тот вцепился в него как тот карасина с БЧ-5 в спасательный круг.
— Отстань. Там такие комсомолочки, что закачаешься! — Тимка оттолкнул меня локтем, не возвращая бинокля.
— И как ты это разлядел? Они в гидрокостюмах и в спасательных жилетах. Ничего не видать, ни сиськи, ни письки. Как вообще их в такую погоду выпустили? — Я отодвинулся и чуть не столкнулся с кап-разом особистом.
— Вольно. — Кап-раз глянул на уходящую регату в гораздо более мощный бинокль, восемнадцатикратник. — Это минимум кандидаты в мастера спорта, готовятся к международным соревнованиям. Собственно, это еще раз доказывает, что никакие регалии не связаны со здравым смыслом, прикольно им показалось около наших бортов пошалить. А выпустили… не забывай, стармос, у нас гласность и перестройка. Страна все активнее участвует в международных мероприятиях, в том числе и спортивных.
— Жалко будет арткрейсера, когда их на иголки пустят. Красивые корабли, — я сменил тему, поглядел в отобранный-таки у Тимки восьмикратник на «Ушаков», который шел впереди. Терпеть не могу разговоры про перестройку и гласность, пока для СССР от этого одни убытки. Одно хорошо, из Афгана с честью и победоносно вышли. Но это не Горбачева заслуга, а армии.
— Не порежут, стармос. По крайне мере, не скоро порежут. Их на модернизацию ставить будут, повесят АК-630 и несколько «Ос», посрезают «ведюхи», торпедные аппараты, только башни главного калибра оставят. Будут ракетовозами, здесь, на ЧФ. Хотя ракетовозы из сухогрузов гораздо полезнее. Никто на них не обратит внимания, а десяток старых теплоходов по рекам Союза будут таскать около тысячи крылатых ракет большой дальности с тактическими ядерными боеголовками. А то натовцы решили, что нас на хромой козе объехать можно с договором по РСМД. Себе морские «томагавки» оставили, а нам пришлось убирать всю нашу сухопутную технику из Европы. — Кап-раз зло усмехнулся. — И никакого нарушения договора, даже если натовцы обнаружат одного из «оборотней». Про морское базирование речи в этом договоре вообще нет. Снова паритет. Уже паритет. — Тут кап-раз оглянулся на меня и Тимку. — Так, бойцы, особо про это не болтать, ясно? Это уже не тайна, но все едино, информация не для всех.
— Так точно, товарищ капитан первого ранга, — отрапортовал Тимка, а я просто вытянулся, подтверждая понятый приказ.
— Ладно, пойду я. Староват я для такого ветерка, свежо больно. — И особист исчез с глаз.
— Тим, Жменя, что вам особист рассказал? — Убрав ветошь и щетки в ящик, к нам подошли молодые бойцы из нашей батареи.
— Что это была подготовка к международным соревнованиям. Ну, парусные яхты. И что наши нашли способ ответить НАТО по крылатым ракетам морского базирования, — ответил я и повернулся к Тимке. — Пошли в погреб, там сколько, у около трех сотен осталось консервацию снять? Чего терять время? Только Инокентьева позовем, а то комбат нам башку открутит.
— Пойдем, — кивнул Назаркулов и поймал пробегавшего мимо матроса за рукав. — Яцко, мухой найди старшину команды и передай, что мы со Жменевым начинаем работы в погребе. Ясно?
— Так точно, — вытянулся матросик и припустил в сторону тамбура.
— Так, я к дежу по погребам. Заберу ключи и сниму с сигналки. За тобой ветошь и бензин, Жмень. — Тимка тоже потопал вниз. А я озадачил молодого и полез в башню. Не хватало еще мне таскать тряпки и канистры, караси для этого есть.
Спустившись вниз, я забрал у буркнувшего про дедовщину бойца мешок с ветошью и канистру с Б-70.
— Не, Леха, это не дедовщина. Это даже не ее отголоски. Я край дедовщины на ТОФе зацепил, ты уж мне поверь. Сейчас просто нормальная служба, тем более на королевском флоте. Ни тебе сушеного или консервированного картофана, увольнительные в больших городах. Цивилизация. Даже дельфины есть. Да еще таких важных друзей матроса как девушек ты видишь не только по телевизору или на экране кинотеатра. Вживую видишь, и даже порой за сиську можешь подержаться. Так как девушки здесь водятся. И много. А на северах и ТОФе только тюлени и чайки. И волки воют около базы. Здесь даже бачки для пищевых отходов нормальные. — Я усмехнулся, вспомнив свареную из нержавейки бадью литров на сто, которую надо было снизу, из посудомойки, поднять по крутому трапу наверх и протащить по узким коридорам эсминца да выхода. И потом полкилометра тащить по пирсу, до грузовика из свинарника. У нее даже руки были согнуты просто из пластины, приходилось ветошью обматывать, чтобы пальцы не резало. Руки бы оторвать тому, кто ее заказал, и тому, кто ее на корабль принял.
— Понял, чудо мудово? — Я открыл броняху погреба и включил освещение. — Свободен, боец!
Уже поднимая канистру, заметил, что молодой прыгает по трапу через две балясины.
— Боец, отставить! Вниз, Жигарев, бегом! — рявкнул я, опуская на палубу канистру.
Карась дернулся было наверху. Как будто хотел сбежать, но решил не рисковать, и правильно. В этом случае короткой тренировкой он бы не отделался.
— Ну? Сколько раз тебе вдалбливать, что это не гражданка и не мамкин подъезд? Или, как там у вас в Питере? Парадное? Пузо втяни! — Я коротко ткнул кулаком в живот молодому. Не сильно, так, для антуражу. — Гляди сюда. Это — наклонный трап! А это — проем люка. И этот проем рассчитывают на моряка, который наступает на каждую балясину. А так, такими прыжками, ты движешься в нерасчетной траектории. И можешь, а скорее всего, когда-нибудь обязательно впишешься своей тупой карасиной башкой в край проема. И рухнешь вниз, ладно если просто на палубу, а можешь и на боевых товарищей. И пять-шесть человек не успеют по тревоге на боевые посты, не успеют привести в боевую готовность оружие и технику. И кусок корабля окажется безоружен. Ты понял это? Здесь флот, здесь мы на первой линии. Даже погранцы, и те за нами. Запомни. За тобой твои папка и мамка, сестренка. Невесту не упоминаю, ни одна девушка матроса не дождется, биохимия. Да, я знаю, что тебе твоя подруга пишет. И как ты ее любишь… если ты ее так любишь — у тебя один-единственный способ ее удержать, и другой сложно придумать. Ты должен заслужить отпуск, приехать домой, трахнуть свою Светочку и заделать ей ребенка. Вот в этом случае она тебя точно дождется, можешь не сомневаться. Правда, для этого ты должен будешь не убиться раньше времени на трапе, а потому — бегом вверх, наступая на каждую балясину. Потом бегом вниз, так же наступая на каждую балясину. Десять повторов! Товсь! Вперед, время пошло!
Молодой матрос ожег меня ненавидящим взглядом, но начал выполнять приказание. Грохоча подошвами ботинок, он носился туда-сюда по трапу, а я снимал норматив по своим старым часам. Вообще-то у меня были до этого часы получше, «ракета» с автоподзаводом, но кругом железо и сталь… разбил, короче. А эти совершенно случайно купил за пять рублей в комиссионке. Старенькая «чайка», секундная стрелка еще крохотная и отдельно, внизу… но работают, и что удивительно, воды не боятся.
— Молодец, можешь, когда хочешь. Сходи к сапожнику, у тебя подошва начинает отваливаться, еще убьешься. Пусть поправит. Вольно, разойдись. — И запыханный и взмыленный Жигарев исчез наверху. Я усмехнулся, вспомнив свои тренировки. Вытащил из кармана связку ключей на длинной цепочке и начал ее крутить восьмерками, наращивая скорость. Ну а что, Тимка пока не подошел, заняться чем-то надо, вот и гоняю кистень. Конечно, нунчаки было бы прикольнее, но за них пару-тройку суток ареста схватить как два пальца об асфальт. И потому с чаками тренируемся строго в подбашенном, не открывая нижнюю броняху. А для сигнализации ставим пустую банку из-под АМГ-10 ровнехонько под лючок в конденсорной. Офицера и мичманы с нами в скорости и ловкости передвижения по внутренностям пушки сравниться не могут, обязательно банку заденут, она загремит, так что нунчаки сразу прячутся, и создается рабочий вид. Пару раз брякнуть захватами, типа тренируемся в погрузке боезапаса, и хрен кто докопается до наших тренировок.
Вскоре пришел Тимка с Инокентьевым, и мы занялись оставшимися фугасами в ленте. Вроде и работа плюшевая, но каждый патрон расконсервировать минимум четыре минуты. Так что три часа мы провозились.
Вечером проверил прогары у однофамильца нашего старпома, все того же карасины Жигарева, а то в нашей форме обувка самое слабое место. Эти прогары, по идее, каждые полгода менять нужно, стачиваются об палубу каблуки, начинают вылазить гвозди, появляются дыры в подошве. На ТОФе с этим вообще проблемы страшные были, приходилось покупать за свои кровные после первого полугода. Потом уже шло проще, первую рваную пару сдавал, получал новьё, свои донашивал, надевал третью пару и ходи так почти до дембеля, разве тройку-четверку месяцев в хромачах второго срока дохаживал. Это, если повезет и на боевую в тропики не сходишь. А то там выдали нам комплект тропички, и засчитали это как на второй год службы. Вот такая хрень. Ну да, почти девять месяцев бултыхались в тропиках, но ведь первый год формы был сношен. Пришлось второй срок докупать на складах флота, тратя свое совершенно небогатое жалованье. Ладно, хоть второй срок реально копейки стоит, и мы на флоте получаем раза в два больше, чем пехотинцы.
— Неплохо, еще походят. Но не запускай, следи. Навернуться из-за вылезшего гвоздика и искалечиться много ума не надо. — Я отдал добротно отремонтированный ботинок молодому. Вот ну просто повезло нам всем, что один из матросов прошлого призыва квалифицированный сапожник. Именно мастер по ремонту обуви, не хухры-мухры. И работает быстро, тем более что сейчас у него вал работы схлынул, практически всем на пароходе обувку наладил. Сейчас у него даже время для шабашки есть, ладит туфельки и сапожки женам офицеров-мичманов. Ну а что, ему то денежка капнет, то вкусности какие, пацаны из службы снабжения довольны дальше некуда, домашние разносолы вещь такая, флотская еда с ней близко не стояла.
— Жменя, тебя срочно к большому заму в каюту! — повесил на звонко брякнувшие держатели трубку телефона дневальный. — Давай быстрей, там еще наш командир БЧ, судя по голосам.
— Что за тень фаллической формы? — я удивленно поглядел на Тимку, но тот сам недоуменно развел руками.
— Ладно, побег я. — Коротко осмотрев себя в зеркале и смахнув пыль с блестящих, как у кота-бездельника причиндалы, ботинок, я неторопливой рысцой припустил в сторону кают командования. Старпом, зам по строевой, зам по снабжению, большой зам и командиры БЧ жили в отдельных каютах, несколько в стороне от общих коридоров. Но я, как обычно здесь, на Черном море, предпочел коридорам левый шкафут и полубак, все свежим воздухом подышать можно.
Море хмурилось, начинался шторм. Эскадра уже поменяла ордер, старые крейсера, «Дзержинский» и «Ушаков», шли параллельной парой за «Ждановым». Перед ними чистили дорогу, отрабатывая поиск пээлок «Керчь», «Сметливый» и «Красный Крым». Столицы, которые вертолетоносцы «Москва» и «Ленинград», шли вслед за арткрейсерами, «Слава» и «Червона» шли за ними. МРК прикрывали фланги, а «Зозуля» бегал к ним справа налево и обратно. Над этим всем кружились пара самолетов, американский «Орион» и турецкий «Нептун». Мористее виднелись фрегаты и эсминцы сопровождения, все, натовцы от нас не отставали. Похоже, наши пуски шуганули их здорово. Пару минут я стоял и любовался жутковатой красотой нашего ордера, нечасто у нас такую эскадру на ходу увидишь. Я даже на своей «Смене-Символ» тасмовскую семьдесят пятую пленку отснял по-партизански. Теперь проявить надо и отпечатать. И главное при этом — не попасться, а то конкретная клизма обеспечена. Да такая, что мало не покажется.
Заскочив в тамбур и пробежав метров тридцать по коридорам, я остановился около каюты большого зама и постучал.
— Прошу разрешения. Товарищ капитан третьего ранга, старший матрос Жменев по вашему приказанию прибыл. — По приглашающему жесту кап-три я зашел и прикрыл за собой легкую алюминиевую дверь.
Зам по политической части и наш Литовка были хмурыми, но явно не из-за моих залетов. Нет, что-то было другое.
— Садись, Евгений. Такие вещи лучше читать сидя. И держись, ты крепкий парень. — Большой зам протянул мне, осторожно устроившему задницу на баночке лист радиограммы.
— «Двадцатого февраля сего года, микроавтобус «РАФ», принадлежащий Ташкентскому Метеоцентру, госномер 23-89 ТНА, попал в аварию. В результате столкновения между бензовозом и троллейбусом произошло возгорание цистерны с бензином. Находившиеся в микроавтобусе люди погибли. Следственными мероприятиями личности погибших опознаны, и ими являются следующие лица. Жменев Эдуард Васильевич, 1948 года рождения, Жменев Александр Васильевич, 1949 года рождения, Жменев Святослав Эдуардович, 1980 года рождения, Жменева Ольга Панфуриевна, 1914 года рождения…» — Я с ужасом читал сухие строчки радиограммы, в которой говорилось о гибели всей моей семьи. Мир сузился до листа простой канцелярской бумаги, с отпечатанными машинкой строками.
— Но как же так? — Дочитав, я поднял взгляд на молча стоящих офицеров. — Как такое могло быть? Почему со мной?
— Произошла катастрофа, Евгений. Официально про нее не говорят, но погибших в ней около полусотни человек. Пассажиры троллейбуса, водитель бензовоза, пассажиры «жигулей» и твои родственники. Мне очень жаль, что так произошло, Евгений, но этого не изменить. Мужайся. У тебя нет другого выхода, Жень, только жить дальше. Командование даст тебе отпуск по окончанию учений, чтобы ты съездил домой, но на похороны ты уже не успеваешь, тела твоих родных предадут земле завтра. Комендант Ташкента лично связывался со следователями, ведущими это дело, с руководителями твоих отца и дяди, с вашими соседями. Останки твоей семьи похоронят на вашей ячейке, на… — Зам по политике заглянул в свой блокнот. — На Боткинском кладбище. Не знаю, где это, правда.
— Я знаю, товарищ капитан третьего ранга. Там все наши лежат. — Я держал жгущий пальцы листок и не мог поверить в то, что на нем было написано. Этого не может быть, потому что этого не может быть!
Но это было. Чувство потери давило на грудь, хотелось орать от боли, хотелось выть, но я пока сдерживался.
— Пошли, Жменев. Зайдем ко мне в каюту. — Литовка похлопал меня по плечу и открыл дверь. — Михалыч, мы присмотрим за ним.
— Я еще раз свяжусь с политотделом флота, пусть запросят более точную информацию по организации похорон. Может, успеем каким-либо военным бортом Евгения до Ташкента добросить. — Большой зам сжал мне плечо. — Держись, парень. Тебе теперь жить за всех своих. Тебе продолжать семейное дело, тебе продолжать ваш род. Держись.
Кивнув, так как я не мог говорить из-за схватившего горло спазма, я вышел из каюты большого зама.
— Заходи. — Мой командир боевой части распахнул дверь в свою каюту. — Садись и слушай.
Закрыв дверь на ключ, кап-три повернулся ко мне, сев напротив.
— То, что случилось с тобой — страшная беда и горе. Очень страшная, настолько, что все слова кажутся пустыми. Тебе все это придется пережить. На похороны ты вряд ли успеешь, сам видишь, штормит и все свежее и свежее, скоро вертолеты не поднять. Так что пока ты здесь. Терпи, боец. Знаю, больно. Но ты терпи, ты обязан это вытерпеть. — Литовка поднялся с дивана, и открыл ящик стола. Поставив на качающуюся столешницу стакан, он набулькал в него больше половины из обычной зеленой фляги. По каюте пахнуло шилом, то есть неразбавленным спиртом. Во второй стакан налил холодного крепкого чаю. — Пей, я знаю, что вы умеете пить неразбавленный. Ну, за упокой души твоих родных. Пей, стармос, и после в кубрик или в агрегаторную, и спать.
Махнув стакан спирта, показавшегося мне просто пресной водой, я запил его остывшим чаем.
— Куда пойдешь, в кубрик или в пост?
— В пост, тарищ капитан третьего ранга. — В голове начало шуметь. Ну, еще бы, я почти полный стакан спиртяги ахнул. Это практически бутыль водки.
— Тогда отсыпайся. — Литовка убрал стаканы и флягу и вытащил большую банку тушенки, заворачивая ее в недельной давности «комсомолку». — Держи, зажуешь шило. Хлеба вот нет, но ничего, тушняк отменный. Иди, парень, тебя до завтра никто не тронет. Или давай я тебя до поста провожу, нарвешься еще на дирижера. У оркестра как раз репетиция.
Так оно и было. На подходе к первому кубрику стало слышно буханье барабана и рев труб. Но мне это было уже по барабану. Спиртяга развез восприятие, но все едино, было очень больно, осознание потери жгло душу.
Музыканты ошалело проводили меня взглядом, когда я, шатаясь, и перехватывая поручни на койках второго яруса, добрался до вертикального трапа. По нему я спустился, придерживаемый сверху крепкой рукой Литовки, и, открыв дверь поста, чуть не ввалился в него.
Из-за кабель-трасс был извлечен неучтенный матрас, который я бросил на палубу. Кап-три, наблюдающий за этим, одобрительно кивнул.
— Закуси и спи. Сон и время лечат. Будет плохо, связывайся с дежурным по погребам, я или комбат подойдем. И не дури, Жменев. Твои родные оттуда за тобой смотрят, и ты нужен им живым и здоровым. — Литовка коротко ткнул пальцем вверх, в плафон аварийного освещения. После чего закрыл броняху поста и застучал подошвами по трапу.
Я, вскрывая банку говяжьей тушенки, еще слышал, как он что-то объяснял дирижеру. Но, размазывая по морде текущие слезы, я уже в это не вслушивался. Вытащив из потолочной шкеры пузырек с огуречным лосьоном, я набулькал в стакан еще сто грамм практически чистого спирта с легким запахом огурцов. Парфюмерия прокатилась огненным шаром по пищеводу, растеклась по желудку и вырубила сознание напрочь.
Подвывая, я жевал тушняк с сухарями, запивал водой из трехлитровой банки. Ревел, размазывая слезы. Кусал рукав робы, чтобы не орать от раздирающей сердце боли. Бил кулаком по ни в чем неповинному матрасу. И в конце концов забылся в тяжелом сне, покачиваясь и от плещущего в крови алкоголя, и от всерьез качающего корабль набравшего силу шторма.
