Глава 27
ПОД ДЕРЕВЬЯМИ
Марион Уэд снова стояла у окна между раздвинутыми занавесями, и глаза ее снова были устремлены на железные ворота и заросшие плющом каменные столбы.
Все было, как прежде: пестрое стадо лениво бродило по склону, лань щипала траву на лугу, весело щебетали птицы, перелетая с дерева на дерево.
Только солнце спустилось ниже к горизонту и медленно, величаво опускалось все ниже и ниже за гряду багряных облаков. Гребни Чилтернских холмов окрасились в розовый цвет, а вершина Бикон-Хилла пылала красным огнем, словно маяк ночью, который зажигают, дабы предупредить о приближении вражеского флота по каналам Сиверна.
Но как ни живописен был закат, Марион Уэд его не видела: ворота из ржавого железа и серые столбы, виднеющиеся из-за деревьев, сильнее притягивали ее, чем пылающие краски заката.
– Уолтер сказал, – шептала она, – что он приедет не раньше вечера. И он приедет к папе, только к нему! Какое у него дело? Может быть, это что-нибудь связанное с бедствием, которое на нас свалилось? Говорят, он против короля, на стороне народа. Поэтому Дороти Дэйрелл и говорила о нем так презрительно. Разве я могла бы презирать его за это? Нет, никогда! Она говорила еще, что он низкого происхождения. Это ложь и клевета! Он дворянин, или я никогда не видала дворянина! А как я должна относиться к тому, что произошло вчера? Эта девушка с букетом цветов... Как я хотела бы, чтобы этого праздника не было! Никогда больше не пойду на праздник!.. Я так обрадовалась, когда увидела свою перчатку у него на шляпе! А если теперь вместо нее красуются эти цветы, я не хочу больше жить! Ни одного дня, ни одного часа!
И вдруг лицо Марион Уэд изменилось.
Кто-то открыл ворота! Мужчина – всадник на вороном коне!
Инстинкт подсказал ей, кто был этот приближающийся всадник. Глаза любви не нуждаются в подзорной трубе, а Марион следила за ним глазами, полными любви.
– Это он! – вскричала она, убедившись окончательно, когда всадник, выехав из-под тени деревьев, начал подниматься по склону холма.
Марион не отрывала от него пристального взгляда, пока он не подъехал ко рву, окружавшему усадьбу. Можно было подумать, что она все еще не совсем уверена, он ли это. Но нет! Она вглядывалась не в его лицо, не в его фигуру, взгляд ее был устремлен на его шляпу, где она смутно видела что-то белое, но что – она не могла сказать. По мере того как всадник приближался, Марион постепенно стала различать перчатку с тонкими длинными пальчиками, вырисовывающимися на тулье шляпы и резко выделяющимися на ее темном фоне.
– Моя перчатка! – прошептала она со вздохом облегчения, как будто сбросив с себя ужасную тяжесть. – Он носит ее. О, какое счастье!
Но вдруг радость ее сменилась мучительным подозрением: что-то алое мелькнуло на полях шляпы, рядом с перчаткой. Что это – цветок? Цветы, которые ему вчера поднесла Марианна, были такого же цвета. Неужели это один из них? Но тут алое пятно сверкнуло на солнце, и подозрения Марион мигом рассеялись: это был не цветок, а пряжка, которая держала перчатку. Марион вспомнила эту пряжку. Она заметила ее еще вчера.
Она снова вздохнула с облегчением. Ее охватило чувство такой бурной радости, что она была не в силах смотреть на приближающегося всадника. Ей страшно было, что этот человек, завладевший ее сердцем, увидит ее пылающие щеки. Она скрылась за занавесями, чтобы наедине насладиться восхитительным ощущением своего счастья.
Но через минуту она снова выглянула в окно. Увы, это было слишком поздно, и она не видела, как он проехал по аллее мимо цветника. Но она знала, что он вошел в дом и что сейчас он в библиотеке с ее отцом, как это у них было условлено. Она не знала, зачем он приехал к отцу... Ведь не может это быть связано с ней! Она могла только предполагать, что это имеет какое-то отношение к недавним политическим событиям, о которых без конца разговаривали и спорили в каждом доме; и нередко эти споры приводили к разногласиям в домашнем кругу и нарушали спокойствие и счастье не одной семьи.
Марион знала, что Генри Голтспер приехал только к отцу. У него к нему какое-то дело, он скоро уедет, и у нее не будет случая поговорить с ним. Она невольно пожалела, что не дождалась его у окна. А вот теперь она упустила возможность, о которой так давно мечтала... А сколько раз она дожидалась этой возможности и дожидалась напрасно!
Вчера они обменялись всего несколькими словами – пустые учтивые фразы, когда их представляли друг другу, – а потом этот поединок! И так они больше и не виделись.
Но теперь, когда брат познакомил ее с Голтспером, – с разрешения отца, чего же ей теперь опасаться? Даже если бы ее удерживала излишняя застенчивость, смешно избегать его. Она могла бы окликнуть его с балкона, принять его, когда он пришел. А что, если он видел ее у окна? Что он мог подумать, когда она спряталась, словно нарочно, чтобы избежать его? Наверно, он подумал, что это не очень учтиво. А вдруг ему придет в голову, что он чем-нибудь оскорбил ее и, может быть, как раз тем, что доставило ей такую радость, – тем, что он так открыто носит ее перчатку на шляпе? А что, если он обидится на нее за жеманство и снимет этот сувенир? Как она может сказать ему, что она счастлива, что он его носит, что она только об этом и мечтала?
– Ах, если бы я могла найти вторую перчатку! – прошептала она. – Я носила бы ее так, чтобы он не мог не увидеть ее – на руке или на груди, или спереди на шляпе, так же как носит он. И если бы он хоть раз увидел ее, это открыло бы ему без всяких слов мои желания! Но вот досада – я потеряла вторую перчатку! Я всюду ее искала – нигде нет! Куда я могла ее девать? Боюсь, это дурной знак, что я не могу ее найти, когда она мне так нужна! Если он сейчас уедет, мне не удастся поговорить с ним. Мы даже не поздоровались... Вряд ли он попросит разрешения повидаться со мной. Он, может быть, даже не обернется, когда поедет. Ведь не могу же я окликнуть его! Как быть?
Марион задумалась. Потом вдруг лицо ее оживилось, и она поспешно высунулась из окна с таким видом, как будто она кого-то искала в саду.
– Наверно, Лора с Уолтером бродят в парке! – воскликнула она. – Пойду поищу их!
Конечно, это был только предлог, который Марион придумала из естественной девической скромности, пытаясь преодолеть пылкие чувства.
Накинув плащ, Марион низко надвинула капюшон, чтобы защитить лицо от солнца, а может быть, и для того, чтобы скрыть яркий румянец, пылавший на ее щеках, и, сбежав вниз по лестнице, отправилась разыскивать брата и кузину.
Если у нее действительно было такое намерение, ему не суждено было сбыться: поиски ее никак не могли увенчаться успехом, потому что, выйдя из дома, она пошла как раз в ту сторону, куда в это время не могли пойти Уолтер и Лора; это была тропинка, которая вела к западным воротам парка.
Если бы Марион пошла к развалинам древнегерманских укреплений, наверно, она там нашла бы исчезнувшую парочку, но можно с уверенностью сказать, что они отнюдь не поблагодарили бы Марион за ее старания.
Но Марион пошла в противоположную сторону и медленно, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, дошла до конца длинной аллеи и очутилась у старых, заросших плющом ворот, выходящих на Оксфордскую дорогу.
Потом, испугавшись, быть может, что она забрела так далеко, – солнце уже скрылось за деревьями и начало смеркаться, – она повернулась и пошла обратно к замку.
На лице ее, правда, было какое-то испуганное выражение, но ее страшило не то, что она забрела так далеко от дома, а то, что она решилась на поступок, за который ее могут осудить.
Она уже теперь не пыталась обманывать себя и делать вид, что разыскивает Лору и Уолтера; она думала не о них, а о том, кто ей был дороже кузины и брата. Она ждала Генри Голтспера – этого благородного кавалера, чей образ всецело завладел ее сердцем. ***
В только что наступивших сумерках всякий, кто зашел бы на эту тропинку, заметил бы белый силуэт, мелькавший среди деревьев. Этот силуэт то останавливался, то вдруг исчезал, а потом снова появлялся в другом месте, чуть-чуть поближе к дому.
Генри Голтспер, ехавший верхом по тропинке после своего свидания с сэром Мармадьюком, заметил этот силуэт. Он подумал, что это какая-нибудь крестьянская девушка идет по тропинке к дому, – в сумерках и на таком расстоянии трудно отличить королеву от поселянки.
Если бы он только мог подумать, что этот белый силуэт, мелькающий вдалеке за деревьями, – прекрасная Марион Уэд, он ринулся бы ей навстречу, не помня себя от счастья.
Но ему это не приходило в голову. Он ехал разочарованный и огорченный, оттого что ему не удалось увидеть ее, хотя он был под одной крышей с ней.
И вдруг вся кровь хлынула ему в голову и сердце его бешено забилось: он узнал в этом белом силуэте, который сначала принял за крестьянку, прелестную Марион Уэд.
Он круто остановил коня и, сняв шляпу, склонился в почтительном поклоне.
– Мисс Марион! – вымолвил он с радостным изумлением.
На минуту оба смутились. Но это замешательство продолжалось недолго. Генри Голтспер был уже не юноша, он перешагнул за третий десяток. Марион тоже была не девочка. Чувство, захватившее обоих, было не пустой игрой воображения или детским увлечением. С его стороны это была любовь вполне зрелого мужчины, а со стороны Марион – глубокое чувство к мужественному и благородному человеку, достойному любви, чья романтическая внешность говорила ей о его подвигах, о славном прошлом, к человеку, который казался ей героем.
Это была первая любовь Марион – она никогда не испытывала подобного чувства. А для Голтспера это, наверно, была его последняя любовь в жизни, что может быть сильнее такой любви, когда сердце уже отреклось от всех надежд!
Молоденькой девушке не полагалось начинать разговор, а Голтспер был так ошеломлен этим неожиданным счастьем, что не в силах был вымолвить ни слова. Но, видя, что она остановилась и стоит, глядя на него, он сделал над собой усилие и положил конец неловкому молчанию.
– Простите, я помешал вашей прогулке! – сказал он. – Но, признаюсь, я мечтал о возможности поговорить с вами. Это злосчастное происшествие вчера, которое, кажется, разыгралось на ваших глазах, помешало мне подойти к вам еще раз. И я только сейчас думал о том, что вот сегодня мне опять не посчастливилось, как вдруг вы появились! Я надеюсь, мисс Уэд, вы не сердитесь на меня, что я вас задерживаю?
– О, конечно нет! – ответила Марион, удивленная, а может быть, и разочарованная его невозмутимо-спокойным тоном. – Ведь вы, кажется, были у моего отца?
– Да, – отвечал Голтспер, в свою очередь огорченный этим равнодушным вопросом.
– Я надеюсь, сэр, – участливо спросила Марион, – вы не были ранены на вчерашнем поединке?
– Благодарю вас, мисс Марион! Нет, я не был ранен... если не считать...
– Чего, сэр? – спросила Марион с тревогой.
– Если не считать того, что я напрасно искал прелестные глаза, которые приветствовали бы мою скромную победу.
– Если мои глаза меня не обманули, вам не на что жаловаться. Она была там, и она не только приветствовала вас, но даже пыталась вас увенчать цветами. Это понятно: вы обнажили шпагу, защищая ее!
– Ах, вы вот о чем! – отвечал Голтспер, по-видимому, только сейчас в первый раз вспомнив об этих цветах. – Вы говорите об этой крестьянской девушке, которая изображала девицу Марианну? Да, она действительно поднесла мне букет цветов. Но она напрасно считает себя так сильно обязанной мне. Я сделал вызов не столько для того, чтобы вступиться за нее, сколько для того, чтобы проучить нахала. По правде говоря, я совсем забыл об этих цветах.
– Вот как! – вскричала Марион, вспыхнув от радости, но в то же время стараясь ее скрыть. – Вот как вы принимаете благодарность! Мне кажется, сэр, вам следовало бы больше ценить ее.
– Это зависит от того, заслужена она или нет, – возразил кавалер, несколько озадаченный ее словами. – Я лично считаю, что я не имею никаких прав на благодарность этой девушки. Поведение капитана кирасиров было оскорблением, вызовом для всех, кто там был. И если вы уж хотите знать всю правду, признаюсь вам, что, принимая этот вызов, поднял перчатку от имени всех.
Марион покосилась на маленькую перчатку на шляпе Голтспера. Ей показалось, что он как-то особенно подчеркнул эти иносказательные слова «поднял перчатку». Но как только она подумала об этом, она сейчас же опустила глаза, словно боясь выдать свои мысли.
И опять наступило молчание. Оба не знали, что сказать, и ни у кого не поворачивался язык говорить о ничего не значащих вещах.
Марион вспомнила, с чего начала разговор, и ей очень хотелось спросить Голтспера, что означали его слова, но Голтспер, словно угадав ее мысли, заговорил сам.
– Да, – сказал он, – бывают случаи, когда человек вовсе не заслуживает благодарности, если он и поступил честно. Ну вот, например, если кто-нибудь найдет потерянную вещь и возвратит ее владельцу не сразу, а спустя некоторое время и с большой неохотой...
С этими словами Голтспер поднял руку к перчатке на своей шляпе.
Марион не знала, радоваться ей или огорчаться. Она была так смущена, что промолчала.
Голтспер продолжал, поясняя:
– Ведь счастливец, который нашел, не имеет права на найденную вещь, ее нужно возвратить. Это простая честность и вряд ли заслуживает благодарности. Вот я, например, поднял эту хорошенькую перчатку, и, хотя желал бы оставить ее себе как воспоминание об одной из счастливейших минут моей жизни, я чувствую, что, по всем правилам порядочности и честности, должен вернуть ее настоящему владельцу, если только этот владелец, узнав, как я дорожу ей, не согласится оставить ее мне.
Голтспер низко наклонился с седла и, затаив дыхание, ждал ответа.
– Оставьте ее себе! – сказала Марион, робко улыбнувшись и даже не пытаясь делать вид, что она не понимает. – Оставьте ее себе, сэр, если вам так хочется! – И, испугавшись, что она так легко сдалась, немножко наивно добавила: – Мне она уже больше все равно не пригодится – я потеряла вторую.
Услышав это, Генри Голтспер, только что обрадованный ее согласием, снова стал мучиться неизвестностью и сомнениями.
«Значит, она не нужна ей, – думал он, повторяя ее слова. – Если она только поэтому мне ее дарит, тогда она не имеет для меня никакой цены».
Его охватило чувство горечи. Он был почти готов вернуть по принадлежности этот сомнительный дар.
– Может быть, – нерешительно сказал он, – я прогневил вас тем, что так долго держал ее без вашего разрешения, а еще больше тем, что носил ее на своей шляпе? За первую вину я прошу прощения на том основании, что у меня не было возможности ее вернуть. Что касается второй – боюсь, что у меня нет оправданий. И я могу только умолять о прощении, потому что меня побудила к этому безумная надежда – чувство, которое следует считать безнадежным, потому что оно слишком самонадеянно.
С какой радостью слушала Марион это горестное признание! Она почувствовала в нем голос любви, она узнала его.
– Как могу я сердиться на то, что вы держали мою перчатку и носили ее! отвечала она, с трудом сдерживая свою радость и ласково улыбаясь Голтсперу. – Что касается первого, вы не могли поступить иначе; вторым я могу быть только польщена. То, что вы так дорожите женским сувениром, сэр, не может оскорбить женщину.
Сувенир! Значит, это предназначалось для него!
При этой невысказанной мысли лицо Голтспера снова засветилось надеждой.
– Я больше не в силах мучиться сомнениями, – прошептал он, – я должен объясниться с ней!.. Марион Уэд!
Он произнес ее имя таким умоляющим тоном, что она подняла на него удивленный взгляд. Но в этом взгляде не было ни тени неудовольствия, ни возмущения тем, что он осмелился назвать ее по имени.
– Говорите, сэр! – ласково сказала она. – Вы хотите что-то сказать мне?
– Я должен задать вам вопрос, только один вопрос! О, Марион Уэд, ответьте на него откровенно! Вы обещаете?
– Обещаю.
– Вы сказали мне, что потеряли другую перчатку?
Марион кивнула головой.
– Так вот, ответьте мне, но только правду: а эту вы тоже потеряли? – И он указал на перчатку на своей шляпе.
– Что вы хотите сказать, сэр?
– Ах, Марион Уэд, вы не хотите ответить! Скажите мне: вы потеряли ее, вы не заметили, как она упала, или вы уронили ее умышленно?
Он мог бы прочесть ответ в ее глазах, но длинные густые ресницы скрыли от него синие очи Марион. Краска, вспыхнувшая на ее лице, тоже могла бы подсказать ему многое, если бы он был подогадливее. А ее смущенное молчание было красноречивее всяких слов.
– Я был откровенен с вами, – настойчиво продолжал он, – и теперь я в вашей власти. Если вам нет дела до счастья человека, который рад был бы пожертвовать для вас жизнью, я умоляю вас, не скрывайте от меня правду, скажите мне: вы уронили вашу перчатку нечаянно или нарочно?
Склонившись с седла, Генри Голтспер молча ждал ответа с таким чувством, как если бы он ждал приговора.
Ответ прозвучал, словно эхо, повторяющее последнее слово.
– Нарочно! – прошептала Марион Уэд тихим и прерывающимся голосом, который мгновенно рассеял все сомнения Голтспера.
Пропасть, разделявшая их, созданная светскими условностями, исчезла одно слово Марион перекинуло через нее мост.
Генри Голтспер соскочил с коня и сжал Марион в своих объятиях, губы их слились в страстном поцелуе, и сердца их соединились в одном радостном биении, трепеща и замирая от блаженства.
– До свиданья, до свиданья, моя любимая! – воскликнул влюбленный Голтспер, когда Марион наконец оторвалась от его груди и выскользнула из удерживавших ее объятий.
– Последняя любовь в моей жизни! – прошептал он, вскакивая в седло, почти не коснувшись стремени.
Вымуштрованный конь стоял не двигаясь, пока всадник не уселся в седло. Так же спокойно и не двигаясь он стоял все время, пока длилось это свидание. Казалось, он гордился победой, одержанной его хозяином, так же как вчера он гордился его победой на поединке. Возможно, Хьюберт немало способствовал как той, так и этой победе.
Конь не двигался, пока не почувствовал прикосновения шпор, но даже и тогда, словно разделяя чувства всадника, не проявил никакой прыти, а неохотно и медленным шагом двинулся с места.
