Глава 17
НАРОДНЫЕ ПЛЯСКИ
Смятение в толпе, прервавшее влюбленных как нельзя более кстати, было вызвано появлением костюмированной группы танцоров, которые только что закончили репетицию сцены из Робина Гуда (Робин Гуд – легендарный английский разбойник, живший, по преданию, в XII-XIII веках. Храбрец, весельчак и защитник бедняков, Робин Гуд грабил только богачей, расправлялся с угнетающими народ феодалами и королевскими чиновниками, боролся с захватчиками-норманнами. Поэтический образ Робина Гуда, олицетворяющего свободолюбие английского народа, воспет в английских народных балладах. Подвиги Робина Гуда и его товарищей изображались в народных представлениях под открытым небом.) и теперь готовились начать свое представление на площадке перед валом, где сэр Мармадьюк уже расположился со своими друзьями, чтобы полюбоваться этим живописным зрелищем.
Танцоры были обоего пола: девушки в ярких лифах и юбках, мужчины в цветных рубахах, с лентами на руках и ногах, с бубенчиками на подвязках и прочими украшениями, подобающими этой народной пляске.
Главные действующие лица были в соответствующих костюмах: один изображал смелого разбойника Робина Гуда, другой – его верного помощника Маленького Джона, третий – веселого монаха Тука и так далее; среди девушек многие также были в костюмах, и по ним можно было узнать и девицу Марианну, и Королеву Мая, и многих других любимых персонажей народной легенды.
Танцоры скоро стали центром всеобщего внимания. Поселяне, собравшиеся на праздник сэра Мармадьюка Уэда, насытившись вдоволь обильным угощением щедрого хозяина, снова стекались на площадку и, обступая кольцом исполнителей народной пляски, смотрели на них с нескрываемым восхищением. Игра в мяч, в шары, борьба, фехтование – все это было сейчас на время оставлено, так как пляска и сцены из Робина Гуда всеми считались самым интересным зрелищем.
И хотя в этих плясках участвовали только крестьянские девушки, среди них многие отличались статным сложением и той удивительной миловидностью, которой славятся поселянки Чилтернских холмов. Две из них в особенности выделялись своей красотой: смуглая брюнетка цыганского типа, изображавшая девицу Марианну, и белокурая Королева Мая, темноглазая, с светлыми, как лен, косами.
Не один молодой парень из участвующих в пляске, а также из толпы приятелей следил за этими сельскими красотками пламенным взором. И многие из разряженных кавалеров заглядывались на смуглую Марианну и на Королеву Мая.
Были и такие, что громко восхваляли их красоту и расточали им галантные комплименты, между тем как многие стоящие тут же прекрасные дамы, быть может, испытывали ревность; некоторые и в самом деле испытывали ее. И среди них – увы! – была и Марион Уэд. Хотя это чувство было неведомо ей и, казалось бы, для него не было никаких оснований, все же его жестокое жало проникло в ее сердце. Первый раз в жизни она почувствовала его уколы, ибо это была ее первая любовь, и это чувство было для нее так ново, что она еще не знала, какие горести оно несет с собой. И вдруг сердце ее пронзила острая боль! Она даже не могла сказать, что это такое, она могла только назвать причину этой боли. Голтспер стоял в первом ряду зрителей, и прямо перед ними, чуть не задевая их, кружились пляшущие. Когда красотка Бет Дэнси, изображавшая Марианну, проносилась мимо него а фигурах танца, ее черные цыганские глаза всякий раз смотрели на него страстно и пламенно. Марион Уэд не могла не заметить этих взоров – до такой степени они были откровенны. Но не это пронзило ее сердце. Дочь лесничего могла бы хоть целый день смотреть не отрываясь на Генри Голтспера, не вызывая ни малейшей ревности у Марион, если бы взгляд ее оставался без ответа. Но однажды, когда Бет, изогнувшись, повернулась к Голтсперу, Марион показалось, что он ответил на ее взгляд таким же пламенным взглядом.
И вот тут сердце ее сжалось от нестерпимой боли, как будто в него вонзилась отравленная стрела, и она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. В этой сельской красавице она почувствовала соперницу.
Никогда до сих пор Марион не испытывала такой боли, но, быть может, от этого она казалась ей еще более ощутимой. Она стояла поникшая, бледная, устремив свои синие глаза на Генри Голтспера и с мучительной тревогой следя за каждым изменением его лица.
Мрачные подозрения, охватившие ее, рассеялись не сразу. Едва только она начала свои горестные наблюдения, как танцы внезапно прервались.
Среди взрывов смеха, шуток и одобрительных возгласов, раздававшихся в толпе зрителей, сначала только несколько человек из стоящих по ту сторону рва, окружавшего площадку, услышали какой-то странный и непонятный шум. Он доносился откуда-то из-за ограды, с дороги, которая вела к воротам парка, и был похож на бряцание стальных доспехов и стук подков множества лошадей, двигающихся размеренным шагом; казалось, это приближается отряд конницы.
Те немногие, которые услышали этот шум, еще не успели ни сообразить, что это такое, ни поделиться своими соображениями с другими, когда до них донесся звук рожка, явно свидетельствующий о том, что где-то недалеко движется конный отряд. Рожок протрубил сигнал «смирно».
Стук подков мгновенно затих, и когда последние отголоски рожка замерли, прокатившись в лесной чаще, наступила глубокая тишина, прерываемая только мягким воркованьем лесных горлинок и звонким свистом дрозда.
В парке тоже воцарилась полная тишина. Непривычный звук военного сигнала заставил смолкнуть веселый смех, крики и шутки. Все взоры устремились в ту сторону, откуда донесся этот звук, все настороженно прислушивались, не повторится ли он еще раз.
Было что-то зловещее в том, как этот неожиданный сигнал сразу нарушил общее веселье; казалось, все почувствовали в нем что-то недоброе. Лица, сиявшие радостным оживлением, внезапно омрачились тревогой.
– Солдаты! – воскликнуло сразу несколько голосов, и толпа, забыв о плясках, бросилась по откосу на вал и застыла, прислушиваясь.
И вот снова звонко затрубил рожок, на этот раз подавая сигнал «Вперед!» и еще многоголосое эхо не смолкло среди холмов, как первые шеренги кирасиров уже вступили в главные ворота парка и двинулись по аллее, ведущей к дому.
Они ехали попарно, ровным строем, и каждый всадник, появляясь из-за деревьев, сверкал на солнце ослепительным блеском, вспыхивающим на его доспехах.
Когда отряд, вытянувшись длинной колонной, выехал на открытое место и все еще продолжал двигаться, людям, глядевшим на него сверху, казалось, будто какая-то чудовищная змея ползет в ворота парка: стальные кирасы напоминали чешуйчатую кожу, а ровная двойная шеренга – скользящее туловище удава.
Наконец последняя пара въехала в ворота, и колонна начала подниматься по аллее, которая вилась по склону и вела к дому; и тут сходство с громадной змеей стало еще более заметным; великолепная, но смертоносная змея, медленно подкрадывающаяся к своей жертве.
– Королевские кирасиры!
Многие из стоявших на валу узнали кирасиров, прежде чем этот возглас пронесся в толпе. Кирасы поверх кожаных камзолов, стальные шлемы и нагрудники, латы, прикрывающие бедра, наплечники, нарукавники – все это входило в боевое облачение кирасиров, а королевское знамя, развевавшееся впереди отряда в руках корнета, оповещало, что это – королевские кирасиры.
Рядом с корнетом ехал другой офицер; его прекрасное обмундирование, великолепный конь и дорогое седло, покрытое нарядным чепраком, указывали на то, что это командир отряда.
Королевские кирасиры! В парке сэра Мармадьюка Уэда! Что им здесь нужно? Какое у них может быть дело в замке? Они явно направляются к дому.
Этот вопрос был у всех на устах, но никто не мог на него ответить, а меньше всех сам сэр Мармадьюк Уэд.
Никто уже не думал о плясках; и танцоры и зрители – все столпились на валу и, глядя на аллею, ведущую к замку, с недоумением спрашивали друг у друга, что означает эта странная интермедия, не предусмотренная праздничной программой.
Но тут рожок снова протрубил «смирно!», и кирасиры, повинуясь сигналу, остановили коней.
Головная часть отряда в это время находилась уже недалеко от вала, по ту сторону рва, и толпе, стоявшей на валу, был отчетливо слышен разговор двух офицеров.
– Послушайте, Стаббс, что там такое происходит? – крикнул капитан и, отъехав на несколько шагов от отряда, указал рукой на площадку за валом. Как по-вашему, что они там делают, эти поселяне?
– Понятия не имею, – отвечал корнет.
– Посмотрите, как вырядились, точно на праздник. Что это, Троицын день или Майский праздник?
– Не может быть! Не время! Никак невозможно! – отвечал корнет.
– Клянусь Венерой, тут есть очень недурные девчонки! А пожалуй, наша квартира окажется не такой уж скучной!
– Нет-нет! Клянусь честью, скучать не придется!
– А ну-ка, подъезжайте поближе и спросите их, какого черта они тут делают.
Корнет, пришпорив коня, поскакал к валу и, остановившись в пятидесяти шагах, крикнул, повторив слово в слово приказание капитана:
– Какого черта вы тут делаете?
Разумеется, на такой грубый вопрос ни сэр Мармадьюк Уэд, да и никто из стоявших рядом с ним не нашел нужным ответить. Однако кое-кто из толпы крикнул:
– Мы собрались на праздник!.. Празднуем день рождения!
– Ах, вот оно что! – пробормотал корнет и, повернувшись, поскакал обратно сообщить об этом своему командиру.
– А не пойти ли нам познакомиться с ними? – сказал капитан, выслушав Стаббса. -Посмотрим на бэкингемских красоток в их праздничных нарядах. Что вы на это скажете, Стаббс?
– Недурно, – коротко ответил корнет.
– Allons, как говорят французы! Может быть, там и найдется для нас что-нибудь, ради чего стоит карабкаться на этот вал. Как говорят во Франции, nous verrons (Allons! Nous verrons (франц.) – Пойдем! Посмотрим!)!
Приказав отряду спешиться и остаться на месте, офицеры соскочили с коней и, сдав их на попечение вестовым, полезли оба как были, в своих тяжелых доспехах, вверх по крутому откосу на площадку за древнегерманским валом.
