Добрый и полный героизма Ян Собеский никогда не считался последователем Макиавелли, но и он как-то раз, в минуту откровенности, сказал, что в войне надо прежде всего иметь в виду последствия, а не поводы. Я советую это вспомнить тем русским историкам, которые все еще оспаривают законность поводов, побудивших в 1609 году Сигизмунда взяться за оружие против своих соседей. Если бы он вовремя не упредил их, вступив в московские пределы, москвитяне напали бы на него в Польше вместе со своими союзниками – шведами. Но не один этот casus belli (повод к войне) оправдывал его решения.

Не следует забывать предложений, сделанных королю Безобразовым еще в конце 1605 года. Эта интрига не была оставлена, несмотря на воцарение Шуйского, и, если верить сообщениям Симонетты, преемника Рангони, новый царский посол, Волконский, сам усиленно поддерживал эту интригу. Бояре, уверял он, не потерпят долго у себя ровню себе, Шуйского: им нужен государь царского рода; стоит только Сигизмунду двинуть свои войска к границе, и сын его будет единогласно провозглашен царем в Москве. Разведчик, отправленный в Краков боярами, подтвердил королю эти уверения. Дмитрия II придумали-де бояре только для того, чтобы погубить «шубника» и проторить дорогу для польского вмешательства.

Наконец, в том же смысле подробно писал и пленный польский посол, Олесницкий, в своих посланиях к королю, дошедших до него каким-то путем. Московское государство, терзаемое междоусобной войной, обезлюдевшее и разоренное, представлялось такой легкой добычей. Противники Шуйского брали верх, а их самым заветным желанием было иметь польского царя.

Как мог устоять до сих пор Сигизмунд перед такими уговариваниями? Дело в том, что со смерти Дмитрия I он был всецело поглощен заботами о порядках внутри своего государства. До июля 1607 года руки его были связаны мятежом (rokosz) Зебржидовского. Позднее к этим заботам присоединились еще затруднения в вопросе о финансах и войске, а Польша, только что истощенная братоубийственной борьбой, была плохо подготовлена к завоевательной войне. Впрочем, король сам имел мало охоты увлечь поляков за собою в поход. С него было довольно поляков в Кракове! Он мечтал достигнуть Москвы без поляков. Поэтому, несмотря на благоприятное голосование большинства сеймиков (поветовых сеймов), он склонялся к мысли сделать из этого предприятия дело личное и избегал предлагать участие в нем на сейме.

Конечно, он не мог выступить в поход один без войска, но, благодаря несуразности польской конституции, ему представлялся другой выход; в числе многих других странностей она допускала в действительности раздвоение личности государя и даже самого государства: с одной стороны, была личность короля, с другой – страна, судьбою которой он номинально управлял. Чудовище о двух головах, государство, представляемое сеймом, соединялось в двоякой ипостаси с государством, представляемым королем; часто эти две головы смотрели в разные стороны, вследствие чего было две политики в Польше. Чтобы проводить свою политику, королю вовсе не нужно было непременно прибегать к сейму, так как армия была в его распоряжении; вопрос о ней озабочивал народных представителей лишь постольку, поскольку он касался бюджета. Если от плательщиков податей – т. е. от избирателей – не требовалось расходов на войско, депутатам было все равно, пошлют ли это войско в Московское государство или в другое место: ведь солдаты только и существуют для того, чтобы воевать.

Итак, задача в своем окончательном решении сводилась к денежному вопросу. Сигизмунд надеялся ее разрешить, обратившись в Рим.

Переговоры, завязавшиеся по этому поводу между Вавелем и Ватиканом, тотчас же после переворота 17 мая, крайне любопытны для изучающего эволюцию в римской политике. Так как догматическая непогрешимость тут, без сомнения, не затронута, то я совершенно свободно могу коснуться этой главы истории; но ввиду того, что подробное описание ее уже было дано весьма компетентным лицом, я ограничусь только кратким сообщением перипетий и последствий этого достаточно известного дипломатического эпизода.

С точки зрения практической, результат был, безусловно, отрицательный, несмотря на то что Рим, вопреки своему традиционному принципу, постепенно сделал королю ряд незначительных и запоздалых уступок. В течение вековой вражды между Москвою и Польшей, причем блестящим представителем последней недавно был Поссевин, видно, что Риму искони было противно всякое вмешательство, не направленное к примирению враждующих сторон. С давних пор Польша считалась в Риме в деле приведения в лоно католической церкви своих заблудших славянских братьев на северо-востоке единственным сулившим успех орудием Провидения. Но московские великие князья и цари заблаговременно и весьма искусно сумели дать преобладание совсем иному плану в папских советах, подавая надежды на прямое воздействие путем дипломатии и пропаганды, исходивших прямо из Рима. Даже самому Баторию удалось отклонить от него папу Сикста V, только уверив его в том, что завоевание Москвы служит необходимым этапом на пути к завоеванию Константинополя. Сигизмунду не по плечу было заявлять притязания на такое наследство, а потому на свои первые просьбы он получил уклончивый ответ, отнимавший у него всякую надежду: «Да, мы давали, но на войну с турками!» Сигизмунд настаивал, прибегая к протекции, какая имелась у него в Ватикане, к влиянию польского нунция, к честолюбию Симонетты, который, в свою очередь, поджидал кардинальской шапки, к кокетству королевы Констанции, достойной дочери пронырливой Марии Баварской. Но если Сигизмунд имел мало общего с Баторием, то и Павел V не больше походил на Сикста V. Ни минуты не соблазняясь и не воодушевляясь идеей обширного политического и религиозного плана, не пытаясь развить в этом направлении мысль своего назойливого просителя, но в то же время будучи не в силах отказать ему сразу наотрез, папа прибегал к волоките, придумывал всякие отговорки и кончил тем, что уступил просьбе, но наполовину и слишком поздно.

В 1610 году Павел V, вовсе не одобрявший войны с Москвою, послал тем не менее Сигизмунду шпагу, освященную в праздник Рождества Христова. В 1611 году, уже согласный с замыслами короля, он ему предлагает свои молитвы, а за неимением денег – содействие своих дипломатов к получению их в Венеции, во Флоренции и в Нанси. В 1613 году, все еще продолжая торговаться и сдаваться, он разрешает послу государя, Павлу Волюцкому, приостановить на время посылку аннатов и сделать сбор с духовенства. Наконец, в течение того же года он пожертвовал сорок тысяч талеров. Но тогда дело было уже проиграно.

Итак, в 1609 году Сигизмунд принужден был довольствоваться своими личными средствами. Он воображал, что их будет достаточно, полагаясь на вести, шедшие к нему из московских областей; судя по ним, этот поход не должен был ему стоить большого усилия. Было решено не мобилизовать польских ополчений, а ограничиться имевшимися в распоряжении немногими постоянными войсками, силы которых усугублялись благодаря человеку, который примет главное начальствование над ними.

Со времени осуществления своих стремлений к анархической свободе, то есть с середины XVI века, вся республиканская Речь Посполитая в Польше, вопреки своим благородным замыслам и великодушным порывам в область идеального, была в практической жизни безумным существом; продолжая упорно держаться выбранного ею пути, она неминуемо шла к роковой трагической развязке, печальный исход которой она вызвала. Путь ее лежал среди ужасов борьбы со смертью и возврата к жизни, когда несколько мощных личностей успевали оказать сопротивление. Чаще всего это были не люди, а дьяволы, как Стадницкий, справедливо носивший эту кличку, уже знакомый нам. Но среди них являлись и ангелы; не будь их, развязка не затянулась бы на столь долгое время.

На пороге той эпохи, когда Польша, скользя в бездну, готовилась погрузиться во мрак кровавых, скорбных дней, Станислав Жолкевский, преемник Замойского, был из таких светоносных существ, которые своим лучезарным сиянием до сих пор освещают мрак скорбного прошлого, оставляя в нем залог лучшего будущего. Он сделал много великого как государственный деятель и как полководец, всякий раз оставляя впечатление, что он был выше порученной ему роли. Славой своих подвигов он наполнил две великие страны. Но для сил его и такое обширное поприще казалось все еще недостаточно просторным. В его слабом теле жила душа, высеченная из самого чистого алмаза, почти без порока, без пятнышка. Иногда он кажется человеком другой страны, другого века: в нем, преисполненном античного величия, мог бы узнать себя Рим героических времен.

После того как он властвовал над Москвою, управляя городом с высот Кремля, после того как он привез в Польшу царя, прикованного к своей победной колеснице, ему суждено было погибнуть в далеких равнинах Молдавии. Но и будучи окружен турками, покинутый своими солдатами, в ответ на уговоры нескольких товарищей по оружию искать спасения бегством, он застрелил своего коня!

А все-таки он был поляком и человеком своего времени до мозга костей. Когда Сигизмунд обратился к нему, он не отказал ему в помощи, хотя и возражал против предлагаемых мероприятий, критикуя принятый план, и предал гласности свой ответ королю. Таковы были нравы его родины.

План короля состоял в том, чтобы овладеть прежде всего Смоленском, крепостью, господствующею над бассейном Днепра, предметом давнего спора между Москвой и Польшей. Завоевание этого города казалось Сигизмунду, с одной стороны, пробным камнем благорасположения к нему москвитян, а с другой – подготовкой благорасположения Польши, на случай если к нему придется прибегнуть. С одной стороны, взятие Смоленска служило залогом, с другой – приманкой, на которую не могли не попасться люди вроде Сапеги и их многочисленных последователей. К тому же слухи ходили о плохом укреплении Смоленска, об отсутствии в нем войска, выведенного будто бы Скопиным, о желании жителей передаться полякам. Жолкевский ничему этому не верил и высказывался, наоборот, за поход в сердце государства, если, разумеется, будут к тому нужные средства.

Станислав Жолкевский – польский полководец начала XVII века

Исход дела доказал, что он был прав. Но по смерти Замойского влияние литовского канцлера Льва Сапеги всегда брало верх над его польскими коллегами. Хотя Жолкевский на деле командовал над армией, иные из его соперников оспаривали у него жезл главнокомандующего. Мнение Жолкевского не было принято, и в сентябре 1609 года с несколькими отрядами, собранными наскоро, король осадил Смоленск.

Эта попытка не отличалась от всех других подобных ей, в которых сталкивались уже с последнего столетии польская горячность и московская стойкость. Построенный на возвышенностях, разделенных глубокими оврагами, Смоленск обладал целой системой укреплений, незадолго до того восстановленных заново и расширенных Годуновым; гарнизон его был еще достаточно силен и увеличился более чем вдвое притоком из окрестностей всех способных носить оружие жителей, которые вовсе не собирались сдаваться полякам. Вместо мощей преп. Сергия и преп. Никона у осажденных были не менее чудотворные иконы, которые они вешали в наказание вниз головой, если счастие покидало их знамена, а о сдаче и речи не заводили. У короля не было достаточно ни пехоты, ни артиллерии, и под стенами Смоленска повторилось то же, что было с Сапегой под стенами Троице-Сергиевой лавры.

Но появлению Сигизмунда на московской территории самому по себе уже суждено было оказывать на ход событий огромное влияние. Хотя польские пушки не могли произвести пролома в укреплениях Смоленска, зато от одного грохота их залпов должно было рухнуть Тушино.

Известие об осаде Смоленска неизбежно вызвало у поляков, действовавших заодно с Тушинским вором, сильное чувство досады. Как так, значит, король затевает вырвать у них плоды их кровавых трудов! Рожинский и его единомышленники составили немедленно против Сигизмунда конфедерацию. Нечто вроде политического синдиката, конфедерация была другой несуразностью польской конституции, позволяя первой попавшейся кучке панов становиться выше закона. Третья ипостась самодержавного государства, конфедерация относилась, как равная к равному, к сейму и к королю. Смоленск и Тушино обменялись посольствами, и таким образом завязались переговоры, в которых более сговорчивыми оказались не конфедераты. Они требовали от короля, чтобы он убирался вон, предоставив им одним продолжать дело, которое они одни начали и надеялись довести его благополучно до конца. Королевские комиссары, наоборот, предлагали конфедератам в помощь королевскую армию, в случае, если правда, что Дмитрий жив. «Тот же ли это самый?» – спрашивали они у Рожинского.

Главнокомандующий самозванца в своем ответе был откровенен, но продолжал тем не менее упорно настаивать на своих притязаниях. Вскоре обнаружилось, однако, что ему приходится поделиться властью. Ян Сапега, все еще занятый в то время осадою Троице-Сергиевой лавры, отправил своего представителя в лагерь под стенами Смоленска, причем обнаружил менее заносчивости. В план его личной игры, несомненно, не входило действовать прямо наперекор королю. А его поведение повлияло на поведение его соратников. Завязались переговоры. Сигизмунд соглашался на то, чтобы в предполагаемом договоре дело Марины было отделено от дела второго Дмитрия. Насколько это позволят обстоятельства, бывшая царица может сохранить свою вдовью часть, назначенную ей первым ее супругом. Но конфедераты не особенно заботились об участи Марины. В виде возмещения расходов они стали требовать от короля жалованья, будто бы заслуженного ими на службе у его величества со времени своего вступления в московские владения; по их расчету, это составляло сумму в двадцать миллионов злотых! Сигизмунд предпочел вступать в соглашение с отдельными начальниками, предлагая им должности или доходы. Сам Рожинский соблазнился этим.

Впрочем, королевские чиновники вели переговоры не с одними только поляками. В инструкциях, данных им Сигизмундом, предусматривались всевозможные случаи. В них повелевалось повидаться и с московскими приверженцами самозванца и переговорить об этом деле с самим Шуйским. Сигизмунд написал Шуйскому вкрадчивое письмо, в котором оправдывал свое вступление на московскую территорию обязательствами, которые царь принял на себя по договору со шведами, и выказывал готовность вновь заключить с ним перемирие. В случае согласия царя королевские уполномоченные должны были объяснить тушинцам, что король намерен таким образом добиться и для них выгодного улажения дела. На случай отказа им были даны иные грамоты, в которых король обращался с воззванием к патриарху Гермогену, к боярам и ко всем жителям древней столицы, заявляя, что он имеет в виду лишь замирение государства, торжественно обещаясь им чтить «истинную веру православную», духовный чин и все обычаи страны; сохранить прежние льготы и даже дать новые «вольности»; наконец, ничего не предпринимать такого, что могло бы послужить во вред царским подданным, если они согласятся «стать под высокую руку короля». Не был забыт даже и самозванец. Правда, Сигизмунд не удостоил его своим письмом, но позволил это сделать некоторым из сенаторов. Величая «вора» высочеством, они просили его не препятствовать королевским чиновникам войти в соглашение с теми из его подданных, которые находились в Тушине.

Эти замысловатые приемы в самой Москве не оказали никакого действия, но москвитяне, бывшие в Тушине, оказали комиссарам такой же благосклонный прием, как и поляки; но ни те, ни другие не подумали испросить на то разрешения у самозванца. Он очутился в ужасном положении. Даже королевские послы делали вид, будто не замечают его. Он сделал попытку властно напомнить Рожинскому о своем значении: «Я – царь!»

Но главнокомандующий, со своей обычной грубостью, быстро вернул его к чувству действительности: «Черт тебя знает, кто ты таков! Мы довольно долго служили тебе, а все еще ждем от тебя награды за свою службу. Если мы хотим получить ее в другом месте, тебе нет до этого никакого дела, да и королевские послы вовсе не к тебе пришли!»

Лжедмитрий увидел, что все покидают его. Одни только донские казаки были еще преданы ему по-прежнему. Собрав несколько «сотен», он покинул лагерь, но был пойман и силой приведен обратно неумолимым Рожинским, который пригрозил ему побоями в случае попытки к новому бегству. Между тем самозванцу только и оставалось искать спасения бегством. Тушинский стан распадался. На обширной Руси человеку, носившему имя Дмитрия, счастье могло опять улыбнуться и доставить ему еще раз новых, более верных сторонников.

6 января 1610 года, переодевшись крестьянином, зарывшись в навоз, которым были наполнены дровни, «царь» искал спасения бегством в Калугу, увозя с собой только своего шута Кошелева. Этот значительный и хорошо укрепленный город, связанный непосредственно с поселениями южных казаков, сулил ему стать надежным убежищем.

Бегство самозванца произвело поначалу различное впечатление в Тушине. Поляки, всегда готовые к волнениям, накинулись на Рожинского с упреками, что он укрывает царя – драгоценный залог в их переговорах с Сигизмундом. Рожинский, с присущим ему хладнокровием и повелительным тоном, делавшими его удивительным военачальником, успокоил их волнение. Но кучка конфедератов все-таки решила отправить депутацию в Калугу. Януш Тышкевич согласился исполнить это поручение. Теперь Сигизмунду приходилось опасаться пагубного поворота в эту сторону. Но тушинские москвитяне, по-видимому, не были расположены поддержать этих конфедератов. Они процессией отправились в часть города, где находились королевские чиновники, и объявили им, что рады избавлению от «вора». Таким образом, дело короля было больше чем наполовину выиграно.

Несколько дней спустя «патриарх» Филарет с духовенством, Михаил Салтыков с тушинской «думой», Заруцкий с ратными людьми и хан касимовский Ураз-Махмет с татарами, состоявшими на службе у самозванца, отправились на сходку по предложению послов. Хотя на этом первом собрании не было принято окончательного решения, тем не менее стало ясно, что Сигизмунд одержит верх и что решение московских людей окажет влияние на решение поляков.

Н. Д. Дмитриев-Оренбургский. Прибытие второго Самозванца (Тушинского вора) в Калугу после бегства из Тушина

Непредвиденное обстоятельство вскоре помешало такой развязке. Покинутая своим супругом или любовником, забытая всеми, Марина до сих пор держалась в стороне, питая, по-видимому, надежду, что крушение предприятия, в котором она столь опрометчиво согласилась участвовать, может быть, откроет простор ее личному счастью. Не было более царя Дмитрия, зато она оставалась царицей. Надежду эту, несомненно, поддерживал в ней в Тушине подбор королевских чиновников, среди которых у нее были родственники и друзья. Вероятно, Сигизмунд именно таким образом приберегал себе на всякий случай добавочную возможность для улаживания дела. Марина ждала, что ей лично будет сделано какое-либо предложение. Но ничего такого не случилось, она не получила ни слова, ни указания. Тогда она задумала предотвратить грозившую ей беду, обратившись с воззванием к своим «подданным». Бледная, в слезах, с распущенными волосами, она пробегала по улицам, где жили московские люди, отстаивая дело человека, который довел ее до такого унижения. Это произвело некоторое впечатление. Во время переговоров с уполномоченными короля Филарет и его соучастники ясно поняли, что ведь, в сущности, дело идет о том, чтобы отдать во власть короля и родину и свои особы. Голос прекрасной полячки заставил их почувствовать тревогу и угрызения совести. Но поляки уже опомнились. Большинство конфедератов заявили, что пора этому положить конец. Нельзя уже начинать опять похождения с Мариной и калужским беглецом. Тут же Рожинский предложил постановить отправить депутацию под Смоленск для заключения договора с королем на возможно лучших условиях. Марина мигом оказалась почти одинокой в своем дворце. Она, в свою очередь, приняла окончательное решение, которое должно было навсегда разлучить ее с близкими.

Отец Марины покинул ее в январе 1609 года и, неизвестно нам почему, расстался с нею довольно дурно настроенный против нее. Может быть, уже в то время у воеводы не осталось никаких иллюзий; так, по-видимому, можно заключить из его последующих заявлений. Он распростился с дочерью очень сухо, возвращаясь в Польшу. С тех пор, несмотря на блеск окружающей обстановки, на показное выражение преданности и даже рабской покорности, и поляки, и даже москвитяне обращались с «царицей», в сущности, не лучше, чем Рожинский с «царем» во время своих ссор. Ян Сапега, всегда вежливый и любезный, охранял свою соотечественницу от частых грубых выходок одних и постоянного презрения других, но любезность самого старосты Усвятского была довольно плохого свойства. Раз как-то он явился к «государыне» в таком пьяном виде, что, возвращаясь от нее, упал с лошади и довольно сильно расшибся.

Марина жаловалась не только на окружающую ее тяжелую обстановку. В своих письмах к отцу, прося у него «прощения» и благословения, в котором он ей «отказал», уезжая, она умоляла его защитить ее от человека, с которым она согласилась делить ложе и обман. Она писала, что он не оказывает ей «ни уважения, ни любви». А вместе с тем слышались в ее письмах и желания другого рода. В головке этой женщины, честолюбивой до безумия, к самым тяжелым и важным заботам постоянно примешивались пошлые мысли и хлопоты о пустяках. Например, жалуясь в том же письме к отцу на нищету и подробно рассказывая о том, какую нужду приходится ей терпеть, что, если послушать ее, у нее нет даже ящичка, чтобы спрятать туалетные принадлежности, она тут же просила послать ей двадцать аршин черного бархата с цветами на платье. В другой раз она с грустью вспоминает о добром старом времени, когда отец мог у нее поесть великолепной семги и выпивал изрядное число бутылок старого венгерского вина, какого не найти уж в Тушине!

Ее материальная нужда не могла быть такой большой, как она это хотела представить. При своих постоянных жалобах на бедность она нашла возможность послать своим дорогим бернардинцам в Самбор серебряные подсвечники для главного алтаря их церкви. Да и душевное угнетение ее ничуть не мешало ей по всякому поводу отстаивать свои неотъемлемые права и давать отпор в защиту их. Она не умела сознательно отнестись к действительному положению дел, составить себе разумный план и сообразоваться с ним – на это у нее не хватало ума. Загнанная в трагический тупик своим глупым ослеплением, она сумела лишь яростно и неистово биться в нем, неспособная найти из него выход.

В своих письмах к отцу она ни разу не забыла прибавить к подписи своей титул. Она писала беспрестанно и ко всем: к папе и к нунцию, к королю и к его сенаторам, представляя им разные доводы, один другого глупее и смехотворнее. Не в состоянии дать кому-либо что-нибудь, а также ожидать от других чего-либо, она тем не менее хлопотала невозмутимо, обращаясь ко всем за содействием, делая вид, будто сама придает значение этому. На одном ее письме к папе, сохранившемся в Ватикане, наполненном необычайными обещаниями заботиться о будущности католической религии в Московском государстве, стоит на полях пометка римской курии: «Не требует ответа». Обыкновенно ей не отвечали, но она не смущалась этим и не теряла надежды вплоть до времени полного крушения ее дела.

После бегства «вора» двоюродный брат Марины, Стадницкий, глава королевской миссии, в своем письме предлагал ей, положим, выход из ее положения. Но как было далеко то, что он предложил ей, от того, чего она чаяла! Он полагал, что ей всего лучше взять пример со своих соотечественников, положившись всецело на великодушие короля. Ведь прошлое уже изжито, его нельзя воскресить. Письмо было адресовано «дочери сандомирского воеводы», по польскому обычаю давать детям титул отца, если не было другого. «Царица», должно быть, привскочила от такого оскорбления, однако у нее хватило ума настолько, что она подавила свой гнев и ничем не подала вида. В ответе, делающем честь ее таланту писать письма, но не обнаруживающем в ней политического ума, она благодарила своего весьма услужливого родственника за его дружеские советы, но высказывала убеждение, что ей следует предпринять что-нибудь получше того, что он советует. «Бог, заступник невинных, не допустит узурпатора воспользоваться плодами своей измены». Итак, она не понимала даже, что дело было уже не в Шуйском! Продиктовав этот ответ, она в конце прибавила собственноручно следующие строки: «Получившие свой свет от блеска высокого положения, по воле Господа, не могут без его попущения впасть опять во мрак, подобно тому, как солнце не теряет своего света от тучи, заслоняющей его на мгновение». И опять она подписалась: «Московская царица».

В то же время она обратилась к самому Сигизмунду с новым письмом, текст которого передавался различно, но смысл его верен. Далекая от мысли покориться и отказаться от своих прав, Марина желает наилучшего успеха «своему доброму брату», королю Польши, и взывает к чувству справедливости государя; но, если у него нет этого чувства для нее, тогда она умоляет Божеское правосудие заступиться за нее и защитить ее права, от которых она не думает отрекаться. Верила ли она действительно в возможность сохранить свои права? Сомнительно это; ведь в письме к отцу, посланном с тем же гонцом и того же числа, 13 января 1610 года, она говорила совсем другим языком, близким к отчаянию. Письмо начиналось объяснением недавних событий в Тушине, как она сама понимала их. Она оправдывала бегство «царя»: государь-де не имел права подвергать опасности свою священную особу. Ведь отказались сообщить ему, о чем велись переговоры с королем. После его отъезда войско сначала высказалось за короля, но при известии о пребывании «царя» в Калуге, где многие москвитяне примкнули к нему, в лагере образовались две партии; одна из них стояла за Дмитрия.

При таком положении дела Марина не знает, на что ей решиться, и не ожидает ничего хорошего для себя в будущем. Никто не хочет вступиться за нее и указать ей достойный путь к отступлению. Божий гнев, видимо, тяготеет над нею, ей неоткуда получить ни доброго совета, ни спасительной помощи, и все-таки она предает себя на волю небесного покровителя и ждет себе Его приговора. Но, без сомнения, страдания сведут ее скоро в могилу; она предпочитает быть там, чем видеть торжество своих врагов. Письмо кончалось просьбой к воеводе начать энергичные хлопоты в ее пользу «для того чтобы она не причинила семье еще большого горя». По-прежнему в конце письма стояла казенная подпись.

До второго марта (нов. стиль) она ждала ответов на свои письма, а также, без сомнения, результата от попыток самозванца в Калуге вернуть свое положение. Город оказал ему благоприятный прием, несмотря на жалкий экипаж, в котором он туда явился. У него уже образовался новый главный штаб благодаря притоку казаков и неожиданному прибытию князя Шаховского, который рад был опять выступить в первых рядах. С приходом Януша Тышкевича у «вора» появилась надежда вернуть к себе опять поляков. Между Калугой и Тушином завязались сношения по этому поводу; но Рожинский положил им скоро конец, вызвав жестокую отместку самозванца. В городе опять царил ужас. Казалось, что этот террор снова вернул силу той партии, которая с давних пор главную силу свою видела в жестокости и насилиях. Тушинские казаки покинули лагерь и разбрелись, много их пристало опять к прежнему хозяину.

Марина решила тогда сделать то же, но и по другой еще причине: в Калуге ей предстояло разрешиться от бремени сыном. Переодетая московским солдатом, с бараньей шапкой на голове, с колчаном стрел за плечами, она покинула Тушино ночью в сопровождении только своей старой горничной, Варвары Казановской, и пажа, который, быть может, были подослан самозванцем, Ивана Плещеева-Глазуна, о котором упоминает летописец. Перед отъездом Марина оставила «своей армии» прощальное послание. Вследствие потери подлинника, а также разногласия имеющихся налицо нескольких польских и латинских переводов, некоторую вероятность представляет лишь общий смысл. Письмо это состоит из вопля отчаяния и упорных притязаний. Уезжая из Тушина, Марина покончила с долговременными мучениями.

Дом в Калуге, где жили Лжедмитрий II и Марина Мнишек

С ней дурно обращались, оскорбляли ее честь, унижали ее достоинство царицы, которое даровано ей Богом и отрекаться от которого она не намерена. Она знает, что подлые клеветники, ставя ее наравне с развратными женщинами, забывали за стаканом вина, чем они ей были обязаны; она знает, что, уходя после ее пиров, они замышляли против нее самую черную измену. Несмотря на гонения и угрозы со всех сторон, она заявляет перед лицом Всевышнего Судии, что будет защищать до смерти свою честь, свою добродетель и свой высокий сан; что, став государыней над столькими народами, она, московская царица, никогда не согласится стать снова польской дворянкой и подданной.

Очевидно, в этом заключалась суть ее мысли, здесь таилась причина ее упорства и отчаяния. Одна мысль, что ей придется вернуться в свое отечество и снова зажить на положении простой шляхтянки, возмущала ее и заставила впоследствии пренебречь всеми опасностями и всеми страхами перед гораздо худшим исходом.

Итак, она возвращается к «царю» и его казакам, а в то же время поручает защиту своей чести войску Рожинского и его польским товарищам, заявляя им, что вполне убеждена в их верности. Это войско не позабудет ни своей клятвы, данной при присяге, ни награды, которой оно может ожидать от великой государыни! Это письмо, без сомнения, предназначенное к обнародованию и получившее весьма большую гласность, любопытно со всех точек зрения. Психологи могут найти в нем характерный образчик женской логики: «Я знаю, что я могу рассчитывать на вас, итак я покидаю вас!»

Она избрала себе путь через Дмитров, потому ли что еще держался здесь в то время Сапега или, может быть, этой сумасбродной беглянке пришло на ум попытать здесь счастья. Несомненно, что она заигрывала со старостой Усвятским, не забывавшим, даже в пьяном виде, величать государыней свою прекрасную подругу. Товарищи польского искателя приключений, по-видимому, оказали своей соотечественнице восторженный прием. Она своим присутствием воодушевляла сражающихся в происходивших тогда битвах с войсками Скопина. Появившись на укреплениях Дмитрова, Марина помогла отражению приступа. Но Сапега не изъявил желания идти за Мариной в Калугу и искать в ее обществе других приключений. При всем уважении и рыцарской вежливости, с которыми он уговаривал «царицу» не покидать его, Марина почуяла, что он предлагает ей это лишь для того, чтобы предать ее королю, и она решилась продолжать свой путь. Сапега пытался удержать ее, она ему пригрозила; ведь ей только стоит дать знак, и несколько казацких сотен, бывших с ним, бросятся на его же поляков. Он больше не настаивал, и Марина рассталась с ним, продолжая уверять его, что «на него одного она возлагает надежду».

После ее приезда к Дмитрию тушинцы в самом деле как будто приобрели новую столицу в Калуге для своего эфемерного царства. Поэтому недавно подумывали учредить музей в том доме, который, по преданию, служил местопребыванием Марины и ее жалкого соучастника. Но судьба этой опасной попытки вернуть себе престол в то время решалась уже под Смоленском. По дороге в Калугу «царицу» нагнал ее брат, кастелян саноцкий, привезший с собою всю ее женскую прислугу, оставленную ею в Тушине. Он, должно быть, пытался отклонить Марину от ее рокового решения. Говорят, будто в ту пору она призналась ему, что отдалась обманщику. Но увещания Станислава Мнишека не поколебали ее решимости, и, предоставив ее участи, он поспешил добраться до королевского стана, куда уже стекались все обломки этого всеобщего разгрома.

Весьма явное намерение тушинских москвитян сначала заключалось в том, чтобы выгадать время. Они еще колебались перешагнуть грозный порог. Выражая всяческую благодарность королю за его великодушные намерения, они заявляли, что не могут постановить решения, не посоветовавшись со всей землей. А это означало, что они выжидают новостей из Калуги. Януш Тышкевич привез им отличные вести и великолепные обещания. Но польские приверженцы короля, управляемые суровой рукой Рожинского, не сплоховали: они забрали москвитян в плен, и к концу января 1610 года весь тушинский лагерь был ополячен.

Москвитяне, со своей стороны, составили «федерацию» и, рассуждая чисто на польский лад, решили, что их маленькая кучка в достаточной степени служит представительницей всей страны. После бурных споров они решили, однако, не избирать царем самого Сигизмунда, а просить у него отпустить на царство своего сына Владислава. Становясь царем, королевич, понятно, примет православие, и его новые сторонники не сомневались нисколько в том, что из него выйдет настоящий москвитянин. По выражению летописца, заняв трон Рюрика, «он возродится к новой жизни, подобно прозревшему слепцу», и постарается выгнать из московского государства, «как лютых волков», всех иноземцев – не исключая, конечно, и поляков! – и «отправить их в их проклятую страну, к их проклятой вере».

Юный Владислав IV Ваза, сын Сигизмунда III Ваза, внука шведского короля Густава

С такими намерениями и в таком настроении в феврале явилось посольство тушинцев под Смоленск. Князь Василий Михайлович Рубец-Масальский и бывший кожевник Федька Андронов были представителями прежнего двора и штаба самозванца. «От имени патриарха и всего духовенства, «думы», двора и всех русских людей» эти послы, самовольно присваивая язык и полномочия законных Земских Соборов, подали королю четвертого февраля проект договора, который приписывается перу Михаила Глебовича Салтыкова, бывшего воеводы в Ивангороде и новоиспеченного тушинского боярина. Содержание этого документа, к сожалению, нам известно только из королевского ответа, который, являясь как бы контрпроектом, считался обыкновенно актом взаимнообязующего и окончательного договора.

Впрочем, так как на основании этого королевского ответа состоялось окончательное соглашение, разногласия его с подлинником самого проекта тушинцев не имеют большой важности. Напротив того, очень трудно по ответу короля установить с уверенностью исходное разногласие между московскими предложениями и королевским решением. Возможны лишь кое-какие догадки, вытекающие из самого изложения дела и подтвержденные различными свидетельствами. Выставленное в заголовке сохранение православия и старого порядка в государстве на основе тесного союза между обеими странами, при полной автономии каждой из них, в общем, составляет суть проекта договора. Все польские летописцы, однако, с презрением отмечают безучастное отношение московских уполномоченных ко всем остальным вопросам при таком решении задачи. Главное внимание тушинских конфедератов сосредоточено было на вопросах, касающихся религии, потому что, в их глазах, они нераздельно связаны с сохранением народного достояния. Вопросам исключительно политическим они придавали второстепенное значение.

Следовательно, поскольку в контрпроекте короля политические интересы выходят за пределы этих забот тушинцев, а они в нем затронуты довольно широко, – в этом надо, без сомнения, видеть только как бы сделку между духом польским и московским. При заключении этого договора Сигизмунд не мог иметь в виду только одно Московское государство. Упорное сопротивление смолян ему уже доказало, что его предприятие с одними его личными средствами было опасным безумием. Поэтому он уже неоднократно отправлял послания в Польшу, пытаясь добиться более щедрой помощи, и теперь он волей-неволей был должен считаться с взглядами и принципами, дорогими шляхте, так же, как приходилось ему считаться и с тушинскими поляками. Многие из поляков-тушинцев воображали, что их будущее отныне связано с Московским государством, там надеялись они приобрести земли, пристроиться к должности и получать содержание.

Итак, соглашаясь соблюдать в неприкосновенности национальную религию, в области веры король требовал взамен для своих польских подданных свободы вероисповедания в пределах Руси и разрешения выстроить костел в столице. Московские люди согласились на эту просьбу, но с оговорками, очевидно, под влиянием неприятных воспоминаний, сохранившихся в их памяти от царствования Дмитрия I: полякам ставилось условием при посещении православных церквей снимать шапки и не вводить туда своих собак. В области политической было условлено следующее: будущий царь не должен унижать без повода людей высокопоставленных, а также не противиться возвышению своих подданных всякого звания, принимая в соображение не их происхождение, а заслуги. В этом требовании дух опричнины совпадал с честолюбивыми стремлениями кучки, имеющей во главе Федьку Андронова.

В договоре не упоминается ни слова о древних княжеских родах и об их особенных притязаниях. Родовитой знати не было в Тушине; наконец, ведь именно из ненависти к олигархической политике Шуйского подняли знамя восстания приверженцы второго Лжедмитрия. А с другой стороны, вопреки мятежному духу первоначальных стремлений, тушинцы, по-видимому, почувствовали полное равнодушие ко всякому социальному переустройству. Принятый ими контрпроект Сигизмунда сохраняет в полной силе крепостное право, обеспечивая в то же время помещикам statu quo приобретенных ими привилегий, вотчин, поместий, «прожиточных» поместий, наград и организацию труда. Он оставляет в силе запрещение перехода крестьян, занимающихся земледелием, и обходит молчанием вопрос о казаках. Казаки отныне не появлялись в стане Сигизмунда, соответственно этому с ними и поступали. О Тушинском воре и Марине в договоре нет ни единого слова. Мы знаем тем не менее из других источников, что король оставался верен своим прежним намерениям относительно бывшей «царицы». Он был согласен на то, чтобы ей была дана в Московском государстве приличная вдовья часть. Что касается «вора», он ничего не заслуживал; впрочем, если он будет вести себя как следует, его не позабудут.

Таким образом, тогдашние носители знамени Смуты, когда им пришлось определить свои чаяния, пошли на попятную по всем статьям и выработали даже прямо-таки реакционную и консервативную программу. Смутное время и другие следовавшие за ним кризисы были горячечными припадками, а вовсе не проявлением органического роста. Исчез сам мятежный идеал, после того как в Тушине подвергся испытанию путем осуществления на деле, вылившись здесь в форму зачаточного правительства. От этого идеала отреклись даже бывшие соучастники Болотникова. Оставалось действовать заодно со своими польскими товарищами, разделять с ними мысли и чувства, характерные зародыши которых занесло присутствие их в Тушине даже и в среду москвитян, и зародыши эти развились в ней. В контрпроекте короля этим взглядам отведено много места.

В трех статьях: восьмой, одиннадцатой и четырнадцатой, в области законодательной, судебной и фискальной Сигизмунд набросал целый план переустройства в довольно либеральном духе. Законодательная власть предоставляется боярам и Земскому Собору; царь становится простым охранителем изданных таким образам законов; обязательное участие бояр и думы в отправлении высшего суда по уголовным делам; согласие народного собрания обязательно при введении новых налогов. Сверх того, московским людям предоставлялось право свободного выезда из своей родины и поездок в соседние страны «для науки» или торговых дел. Это была новая, самая настоящая конституционная хартия, производившая в самодержавном строе гораздо более широкий пролом, чем та неопределенная формула, которую на короткое время навязали Шуйскому.

Но, без сомнения, она была все же слишком широка для того времени и при тогдашних обстоятельствах. Задуманное в таком виде коренное переустройство должно было встретить непреодолимые препятствия в естественных склонностях страны, столь плохо подготовленной к принятию и усвоению принципов, до такой степени противных ее историческому развитию. Следы такого сопротивления сохранились и на самом документе, только что рассмотренном нами. В большей части списков, пущенных в обращение, восьмая статья, относящаяся к организации законодательной власти, оказывается выраженной в очень смягченной форме, лишь в виде условия, чтобы царь не препятствовал боярам и представителям народа изменять существующие законы, когда это будет признано полезным.

Московские люди говорили поляку Маскевичу: «Ваша свобода вам дорога, а нам дорого наше рабство. У нас есть к тому основания: у вас магнат может безнаказанно обижать крестьянина и шляхтича; у жертв нет другого спасения, кроме судебного процесса, который может безысходно длиться десятки лет; у нас судья – царь, для которого равны все подсудимые, и суд его оказывается более скорым».

Вероятно, реформа не была жизнеспособной. В целом к парадоксальности польского конституционализма она еще добавляла не меньшую парадоксальность московскую, ту же странную смесь разнородных, мало того, противоречивых элементов, дух новшеств и реакции, прогресса и архаизма. Да, впрочем, в ту пору дело заключалось не в составлении окончательного договора. Следуя примеру, поданному ему сначала тушинскими конфедератами, король не обнаруживал теперь торопливости прийти к окончательному соглашению с ними. Он даже откладывал до своего прибытия в Москву решение вопроса, от которого зависели, в сущности, все остальные. На просьбу московских послов относительно Владислава он уклонился дать ответ, имея уже, очевидно, определенное решение на этот счет. Королевичу не было еще пятнадцати лет. Послать его одного в Москву значило бы подвергать юношу чересчур опасному испытанию. Следовало, чтобы отец, по крайней мере сначала, принимал участие вместе с сыном в управлении государством. Еще до своего выступления под Смоленск Сигизмунд дал объяснения в этом смысле папе. Но с тушинскими конфедератами он не считал своевременным быть столь же откровенным. Он ограничился только требованием от них присяги, которую они, за отсутствием королевича, само собой разумеется, должны были принести королю. Это не представило затруднений. Итак, Московское государство покорилось Сигизмунду, поскольку его представляли москвитяне в Тушине и под Смоленском.

Но надо было войти в самую Москву, а до нее было еще далеко; надо было ее завоевать, а между тем покинутая казаками, терзаемая все более и более усиливавшимися раздорами тушинская рать не могла оказать большой помощи; напротив, Рожинскому самому потребовалась вскоре помощь. «Вор» со своими сторонниками, набранными им в Калуге и все растущими в числе, готовился перейти в наступление. Под Дмитровым грозили шведы и Скопин, сдерживаемые там пока Сапегой.

В случае сдачи Дмитрова Тушино оказалось бы между двух огней. Рожинский посылал к Сигизмунду воззвание за воззванием, но король не двигался. Тогда, предав огню свой лагерь и покинув Тушино, Рожинский попытался найти себе более спокойное убежище в монастыре преп. Иосифа Волоколамского. Немногие из москвитян последовали туда за ним, другие ушли в Москву, иные в Калугу. Немного времени спустя Скопиным были заключены новые условия со шведами, по которым Москва уступила им еще некоторые земли и получила за это отряд войска в четыре тысячи человек. Тогда Сапега покинул Дмитров и подвинулся поближе к Рожинскому. Москва, освобожденная таким образом от врага, устроила теперь торжественную встречу молодому герою, приветствуя его как своего избавителя.

И в самом деле, казалось, он принес Москве избавление. Правда, до сих пор им не было еще одержано ни одной блестящей победы, и кое-какие выгоды приобретены им благодаря преимущественно иноземным союзникам его, которые так дорого заставляли расплачиваться за свои услуги и приводили за собою новое нашествие иноплеменных. Но, открыв свои ворота, Москва теперь свободно вздохнула и, забыв о Сигизмунде, спешила предаваться восторгам веселья и благодарности.

Царь Василий Иванович имел полное основание разделять эти восторги, но к ним примешивалось у него чувство беспокойства. В этой стране с сильно развитым чиноначалием не было места, кроме царского престола, для такой не вмещавшейся в рамки личности, как этот молодой герой, которого все приветствовали восторженными кликами. И действительно, в течение одного года Скопин, несмотря на то что его не было в осажденной столице, постепенно соединил в своих руках все управление гражданскими и военными делами. Среди всеобщей неурядицы и смятения он один казался надежной и крепкой опорой для тех, в ком пробудилось уже чувство самосохранения. И нашлись уже люди, которые сделали из этого выводы, далеко отходившие от простого восторженного привета. Еще когда Скопин стоял лагерем в Александровской слободе, к нему явились гонцы с предложением от нового воеводы рязанского, Прокопия Ляпунова, всегда склонного к смелому почину.

Недовольный Василием Ивановичем, имея с ним личные счеты, склонный всегда в своих личных разочарованиях и неприязни видеть явление общее, этот неугомонный смутьян высказался за племянника против дяди. Уж если править должен кто-нибудь из Шуйских, говорил он, то пусть трон достанется более достойному. Под влиянием первого впечатления Скопиным овладело негодование при чтении грамоты Ляпунова; он приказал задержать гонцов. Но тотчас же, одумавшись, решился возвратить им свободу и удовольствовался тем, что отправил их обратно в Рязань без ответа, храня молчание о происшедшем. А все-таки сведения об этом дошли до Василия Ивановича, и можно угадать, на какие размышления это известие навело царя.

Принимая «избавителя» в освобожденной столице, он ничем, однако, не обнаружил ему, что знает историю с Ляпуновым. От позднего брака у царя была только дочь, умершая тотчас после рождения; поэтому все смотрели на Скопина как на наследника престола. Но у Василия были братья; и старший из них, Дмитрий, не отказывался от своих прав. Это неопределенное положение нарушало, таким образом, общую радость, предвещая опасное столкновение честолюбий и ставя Скопина в затруднительное положение. Он думал, что ему удастся выйти из него; когда, уступая настойчивым увещаниям Делагарди, он выступит с ним в поход, чтобы покончить с Сигизмундом так же, как они только что покончили с Рожинским и Сапегой.

Задача эта теперь казалась нетрудной. Сигизмунд, стоя под стенами Смоленска, оделял милостями своих новых приверженцев, награждая их в особенности поместьями в русских областях с такою щедростью, что один только четвертый том «Актов для истории Западной России» заключает в себе восемьсот грамот подобного рода. При пожаловании деревни Новый Торг в Ржевском уезде князю Белосельскому стояла такая заметка: «если она не пожалована уже кому-нибудь другому». Но осада Смоленска не подвигалась; попытки в других местах покорить страну дали отнюдь не удовлетворительные результаты; только Ржев-Владимирский и Зубцов были поспешно сданы без сопротивления воеводами самозванца; другие города отчаянно защищались, напуганные бесчинствами, которые позволяли себе поляки, несмотря на запрещения государя. В Стародубе жители сжигали свои дома и кидались в пламя, предпочитая смерть сдаче. Мосальск пришлось брать приступом; Белая была принуждена к тому же голодом; крепости, соседние с Москвою, занятые некоторое время тому назад приверженцами Дмитрия, теперь сдавались охотнее войскам Василия Ивановича. Польский комендант Можайска Вилчек, подкупленный за сто рублей, сдал крепость законному царю. В монастыре св. Иосифа Волоколамского Рожинскому пришлось вдобавок подавлять военные бунты. При усмирении одного из них он поскользнулся на каменных ступеньках церкви и упал на бок, где не зажила еще его старая рана; он уже давно мучился от лихорадки и горя и умер 4 апреля 1610 года.

Н. Ф. Лоренц. Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский разрывает грамоту послов Ляпунова о призвании на царство. 1609 г. Гравюра XIX века

После его смерти сейчас же не стало польской армии ни в монастыре св. Иосифа, ни в других местах. Исчез суровый воин, обладавший даром повелевать, и тотчас рассыпались прахом обломки, которые он держал вместе своей властной рукой. Несколько отрядов под начальством Зборовского и касимовского хана присоединились к королю под Смоленском. Мархоцкий и Млоцкий с несколькими отрядами пытались держаться в монастыре; русско-шведский корпус, в котором преобладали французы под начальством Пьера де Лавиля, одного из лучших помощников Делагарди, осадил их и принудил покинуть крепость, причем они потерпели полное поражение.

Из полторы тысячи человек спаслось от разгрома, кажется, только триста. При спешном отступлении поляки растеряли и тех немногих москвитян, которые были с ними. В числе их находился и патриарх Филарет, который поспешил вернуться в Москву и отречься от своего сана, полученного им впоследствии снова, когда счастье вернулось к нему, как он этого, без сомнения, не ожидал теперь. Мархоцкий и Млоцкий, со своей стороны, не имели ничего лучшего, как снова вступить в сношения с Дмитрием; вскоре к ним присоединился также и Сапега после своего краткого пребывания под Смоленском. Есть основание думать, что это было сделано с согласия короля, который в своем отчаянном положении решил прибегнуть к такому сомнительному средству, надеясь этим приобрести себе союзника и разделить силы общего противника. Лисовский, продолжая действовать отдельно от других, очутился без всякой поддержки. Не желая войти опять в сношения с Дмитрием, не имея возможности присоединиться к королю вследствие декрета последнего о его изгнании, он удалился вместе со своими польскими казаками к Великим Лукам.

Не было сомнения в том, что Скопин и Делагарди, оставив пока без внимания все эти рассеянные отряды, направят свои соединенные силы на Смоленск. Если принять во внимание силы, какие им мог противопоставить Сигизмунд, исход близкой встречи можно было, без сомнения, предугадать. Племяннику Василия Ивановича предстояло вскоре решительное испытание, которое позволит ему наконец обнаружить свою военную доблесть и оправдать то доверие и тот восторг, который он вызывал до сих пор. Но увы! Судьбе было угодно как раз в это самое время прервать короткую жизнь Скопина-Шуйского.

Второго мая 1610 года, на крестинах у князя Ивана Михайловича Воротынского, с народным любимцем случилось то же, что когда-то стоило жизни Годунову: он заболел кровотечением и умер через два дня. В народе возникло подозрение, что он отравлен Дмитрием Шуйским. Разъяренная толпа бросилась к его дому и держала его в осаде. Дмитрий был женат на дочери Малюты Скуратова; это родство и нескрываемое чувство зависти к племяннику допускают догадку об отраве. При подобных же обстоятельствах произошла смерть Бориса. В то время мышьяк часто употреблялся для преступных целей и будто бы вызывал те же симптомы. Но можно также подозревать epistaxis – кровоизлияние из носа, болезнь, от которой не знали тогда средства.

А. Е. Земцов. Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский на пиру у князя Воротынского. 1610 г.

Принято думать, что преждевременная смерть молодого Шуйского повлекла за собою, вопреки всяким ожиданиям, новые бедствия для Василия Ивановича и всего государства. Может быть, это просто заблуждение. Народы обыкновенно имеют склонность причину своих невзгод и побед олицетворять в отдельных людях. Как полководец Скопин еще не успел себя проявить на деле. Что же касается войны с Сигизмундом, то судьба ее, главным образом, зависела от шведов, начальник которых Яков Делагарди был лучшей порукой победы. С точки зрения политической смерть Скопина повлекла за собой более важные последствия. Василий Иванович и боярская партия с олигархическими стремлениями, которая его возвела на престол, лишились теперь своей нравственной поддержки, какою был для них этот чтимый народом герой. Преемником царя теперь обещал сделаться Дмитрий, брат его, а этот наследник успел внушить ненависть к себе.

В довершение смерть Скопина совпала с возвращением Филарета, в котором Шуйские нашли своего опасного врага, а их противники – своего опытного руководителя. Бывший патриарх уже признал царем Владислава, а у него было много сторонников в столице. Да, впрочем, и среди самой олигархической партии, как нам известно, не было единства и связи. Честолюбивый В. В. Голицын преследовал свои личные цели; он был окружен многочисленными и сильными сторонниками, которыми пользовался для осуществления своих замыслов; он теперь ждал только конца поединка между Василием и Сигизмундом. Прокопий Ляпунов, со своей стороны, волновался тоже, не имея уже пред собою по смерти Скопина определенной, ясной цели, но приемы его все-таки возбуждали сильную тревогу.

Несмотря на все это, одной блестящей победы войск Делагарди и Шуйского было бы достаточно, чтобы вымести из государства все эти козни. Правительство было уверено в этой победе… Но одна чудесная битва и гений Жолкевского решили дело иначе.

В первых числах июня 1610 года сорок тысяч московского войска и восемь тысяч шведов выступили в поход под Смоленск. Горн, посланный за год до этих событий за подкреплениями в Швецию, привел с собою четыре тысячи новых наемников: англичан и шотландцев под командой Кальвина и Коброна, голландцев и немцев под начальством Таубе и французов с их полководцем Пьером де Лавилем. Эти последние, по свидетельству Мархоцкого, составляли самую лучшую часть армии. Обязанности главнокомандующего были номинально поделены между Дмитрием Шуйским и Делагарди, но фактически главнокомандующим был только один шведский генерал.

Получив известие об их движении, Сигизмунд понял, какую опасность для него представляет битва под стенами недостаточно обложенной им крепости. Было необходимо отделить часть армии, чтобы преградить союзной армии путь, но у короля для этого нашлось всего только полторы тысячи плохо вооруженных солдат. Назначенный Жолкевским командовать ими, Яков Потоцкий, будучи дельным воином, потребовал у него усиления этого отряда и, не получив желаемого, отказался от поручения и советовал королю возложить командование на самого старого гетмана. Это значит послать этого человека со всем отрядом на верную гибель, думал Потоцкий, ненавидевший Жолкевского и его приверженцев.

Жолкевский лучше, чем кто-либо другой, понимал всю безнадежность этой попытки. В продолжение года он употреблял все свои усилия, чтобы отклонить Сигизмунда от этого замысла, который теперь требовал от него усилия, столь несоразмерного с наличными средствами. Он ссылался королю на свои годы и свои недуги. Ему перевалило за шестьдесят четыре года; к тому же он хромал от старой раны. Но враг все приближался, гоня перед собой слабые польские отряды, попадавшиеся ему по дороге. Отважный полководец решил выступить в поход.

При наборе войска одно его имя оказывало волшебное действие, благодаря этому спустя короткое время у него уже было два отличных полка: его собственный и Струся, человека сумасбродного, но храброго и, как потом обнаружилось, перворазрядного таланта. Жолкевский собрал еще две роты пеших солдат и две тысячи казаков. Кроме этого, по дороге он упросил присоединиться к нему встретившихся ему мародеров, доведя таким образом наличный состав своей армии до десяти тысяч приблизительно. Его гений особенно заключался в умении выковывать из такого материала хорошее орудие для битв. Идя навстречу врагу, численно превосходившему его в пять раз, он, казалось, вливал в солдат свою благородную кровь.

В конце июня он уже был на дороге из Вязьмы в Можайск, в виду Царева-Займища. Воеводы Шуйского, Елецкий и Валуев, начальники этой крепости, оказались несговорчивыми в надежде на скорую помощь. В самом деле, Дмитрий Шуйский и Делагарди ускоренными переходами очутились в каких-нибудь тридцати верстах, в деревне Клушине.

23 июня (3 июля нов. стиля) на военном совете, собранном Жолкевским, мнения разделились, причем оба они были одинаково нерешительны: ждать врага под Царевым казалось опасным, а идти к нему навстречу – невозможным. Гетман прекратил заседание, не промолвив ни слова, а через несколько часов, при наступлении ночи, все еще не поднимая тревоги, «без барабанного боя и музыки», оставив перед крепостью семьсот человек кавалерии, всю пехоту и казаков, он увел с собою остальное войско, около 6483 единиц конницы, по очень точному расчету одного военного польского историка, и две пушки, так называемые фальконеты.

Это решение казалось безумием: единственная надежда на успех – захватить неприятеля врасплох разбилась о трудности перехода сквозь густые леса. Обе пушки застряли там. Наконец, на рассвете, когда кавалерии вышла на поляну, то и тут огромные изгороди препятствовали ее движению. Дмитрий Шуйский и Делагарди, расположившиеся в Клушине, имели, таким образом, много времени для размещения войск по позициям. Но они не думали, что им придется вступить в бой. Зная военные силы Жолкевского, они были очень далеки от мысли, что он решится на наступательные действия. Пир, за которым главнокомандующие провели всю ночь, подходил к концу; Делагарди с удовольствием рассказывал о припомнившейся ему встрече с польским полководцем, как тот, взяв его в плен, подарил ему шубу из простого рысьего меха. Шведский генерал надеялся теперь в скором времени отплатить противнику за эту любезность с лихвою, так как в Московском государстве не было недостатка в прекрасных соболях.

Неожиданное появление страшных гусар в разгар этого пира не преминуло произвести смятение, обычно предшествующее панике. Воспользовавшись им, польская кавалерия бросилась на главную часть московской армии и опрокинула ее при первом натиске. Даже в случайных стычках с западной кавалерией польская конница обнаруживала превосходство в тактике и построении, заслуживающее внимания специалистов. Шведы и немцы в то время производили натиск сомкнутыми колоннами по десяти рядов и больше и начинали всегда залпами из мушкетов; так как эта стрельба требовала сложных приемов, то первые ряды должны были уступать место последующим, чтобы дать им возможность стрелять в свою очередь. Поляки, имея более растянутый фронт и только в пять эшелонов, наоборот, бросались в атаку все одновременно и почти всегда имели успех.

При Клушине иноземные наемники сначала держались довольно твердо. Яков Делагарди расставил пехоту шпалерами у страшных изгородей, сдерживавших напор поляков; таким образом, под защитой этой пехоты, с одной стороны шотландцы, с другой французы оказывали сопротивление, казавшееся некоторое время победой. По словам одного свидетеля (Маскевича), Жолкевский был принужден посылать в атаку эскадроны от восьми до десяти раз, так что силы их быстро ослабевали. В это время Дмитрий Шуйский, собрав, со своей стороны, большую часть своего войска и встав с ним под защиту гуляй-города, которым москвитяне так искусно пользовались, поджидал момента, когда силы нападавших неизбежно иссякнут и он сможет развернуть свои ряды и нанести им последний удар.

Жолкевский между тем бесстрастно наблюдал со своего холма за ходом битвы, только изредка поднимая руки к небу с мольбою, и посылал на приступ свою неутомимую конницу. Битва затянулась и этим вызвала происшествие, которое, без сомнения, входило в расчеты польского полководца, потому что он сам его подготовил. Этот великий полководец обладал также чрезвычайно тонким дипломатическим талантом. Шотландцы и французы, служившие наемниками в шведском корпусе, обыкновенно сражались так, как им платилось жалованье. А между тем они теперь опять не получили жалованья, и это было известно Жолкевскому. Наконец подошли обе польские пушки; при первых же выстрелах отступила немецкая пехота, охранявшая спасительные изгороди; конница храброго де Лавиля, которого не было в то время там по болезни, поворотила назад и скрылась в соседнем лесу. Их примеру последовали все остальные, и вместо того чтобы оправиться и снова напасть на врага, они замыслили измену.

Шимон Богушович. Битва при Клушине. До 1620 г.

Еще за несколько недель до этих событий Жолкевский знал через дезертиров, явившихся в его лагерь под Белой, о настроении неприятельских войск и старался его поддерживать; этому содействовал также и сам Василий Иванович в Москве своею беспечностью и бессилием. На беспрестанные требования шведских генералов жалованья их войску царь платил им вместо денег натурою – сукнами и мехами. Накануне битвы, по настоянию Дмитрия Шуйского, он решил дать кое-какие деньжонки, обобрав для этого ризницу Троице-Сергиевой лавры, за что впоследствии его горько упрекали, а Палицын считал даже это причиною его падения. У Делагарди, при получении денег, явилась злосчастная мысль задержать эти деньги и раздать их после ожидаемой битвы, чтобы доля убитых в ней досталась начальникам. Это отозвалось во время начавшихся переговоров наемников с Жолкевским, хотя де Лавиль лично отказался принять участие в них.

И вот произошло, что сначала маленькими группами, затем вместе с офицерами они покидали свое убежище и не вступали в битву, а передавались полякам. Делагарди и Горн пытались подавить это волнение, но, окруженные бунтовщиками, угрожавшими их жизни, они были вынуждены защищаться. Вырученные своими шведами, они поспешили выступить из лагеря, и Жолкевскому не понадобилось больше сражаться. Дмитрий Шуйский, покинутый своими союзниками, не подумал один сопротивляться полякам. Едва ли сам Скопин решился бы на это, а решившись, едва ли мог избежать поражения. Вскочив на своего коня, потом обменяв его на крестьянскую лошадь, брат царя сам подал сигнал к бегству. Его коляска, палатка, сабля, булава главнокомандующего и вышитое золотом знамя, часть военной казны и весь багаж и провиант его армии, – все это попало в руки победителей. «Когда мы шли в Клушино, – писал Жолкевский в своем донесении королю, – у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьем».

Через несколько дней Делагарди сам решил вступить в переговоры с гетманом. Отступление было ему обеспечено на условии, чтобы он не помогал более москвитянам. Крепость Царево-Займище при возвращении Жолкевского сдалась ему сразу, когда стало известно о его победе; но воеводы Елецкий и Валуев соглашались признать царем Владислава и присягнуть ему лишь под условием, чтобы польский генерал дал обязательство от имени будущего царя чтить веру православную, действовать заодно с поляками против «вора» и очистить Смоленскую область. Они тоже заявляли притязания получить, в свою очередь, конституционную хартию, они тоже мнили себя представителями всей страны! Можайск, Борисов, Боровск, монастырь св. Иосифа Волоколамского, Погорелое-Городище (здесь лежал больной де Лавиль) и другие крепости сдались одна за другою, доставив армии гетмана подкрепление в десять тысяч москвитян. Он любил хвалиться их верностью и услугами.

Прежде всего, они ему послужили в качестве посредников во время тотчас же начавшихся переговоров с Москвою. Жолкевский еще не рассчитывал, что принудит силою открыть себе ворота столицы. Он побаивался осад. Но его победы и постыдное бегство Дмитрия Шуйского уже непоправимо испортили положение Василия Ивановича. Дни его правления были сочтены. Жолкевский со своими отрядами, усиленными, закаленными и воодушевленными успехом, ведя переговоры с Москвою, все ближе подвигался к ней, чтобы отпраздновать в ней свою полную победу, не потребовавши от своего войска нового усилия.

Мечом или убеждением Жолкевскому предстояло все-таки решить очень сложную задачу. При известии о новом несчастии, постигшем его, Василий Иванович первый обратился к победителю с нерешительными предложениями через посредство одного польского пленника, Слонского, бывшего секретаря Лжедмитрия Первого. Не отклоняя их, Жолкевский гораздо деятельнее приступил к распространению в столице списков договора, заключенного в Цареве-Займище. На возражения московских людей, что в договор не включено условие об обращении королевича в православие, гетман отвечал, что этот вопрос подлежит обсуждению патриарха и духовенства. Но большинство было того мнения, что обсуждение представляет общий интерес для всех, и некоторые начали посматривать в сторону «вора».

Предупрежденный об этом, самозванец не замедлил явиться поблизости столицы. С помощью Яна Сапеги он овладел монастырем преп. Пафнутия Боровского. При защите храма был убит воевода, князь Михаил Волконский, между тем как два другие его товарища, воеводы Яков Змеев и Афанасий Челищев, передались «вору». Предание рассказывает, будто на камне церковного порога выступает кровь героя во время каждой панихиды по нему. Затем самозванец беспрепятственно занял Серпухов, Коломну и Каширу, прорвав таким образом последнюю линию крепостей поблизости Москвы. В Зарайске верный присяге и отважный князь Дмитрий Михайлович Пожарский, несмотря на подговаривания Ляпунова и настойчивые требования жителей сдаться, мужественно и успешно отбился. Судьбой ему было предназначено впоследствии пойти по следам Скопина, но с бо́льшим успехом. Пройдя по Рязанской области, три четверти которой покорились ему, Лжедмитрий Второй остановился в пятнадцати верстах от столицы, заняв позицию сначала на Угреше, у Никольского монастыря, где он оставил Марину, а затем в с. Коломенском.

В Кремле и его окрестностях в то время царила во всем крайняя неурядица. У Шуйского имелось еще под рукой тридцать тысяч войска, но никто уже не думал сражаться за него. Филарет что-то замышлял, окружая себя непроницаемой таинственностью. Иван Никитич Салтыков, племянник сочинителя тушинской конституции, вел переговоры с Жолкевским по поводу избрания Владислава; В. В. Голицын, хлопоча о своих интересах, пытался войти в соглашение с Ляпуновыми, а другие бояре, вступив в сношения с самозванцем, но, не добившись от него достаточно существенных обещаний, пришли к следующему заключению: «ни Василия Ивановича, ни Дмитрия». Но кому же тогда быть царем? Из лагеря в Коломенском несколько голосов ответило: Ивану Павловичу! Это было имя Яна Петра Сапеги, на русский лад переделанное. Староста усвятский мечтал, кажется, теперь, а может быть, и раньше того, выставить свою кандидатуру. Но у Дмитрия были сторонники в самой Москве.

Исследуя почву около Жолкевского, затем выжидая, какие предложения могут быть с его стороны, Василий Иванович делал то шаг вперед, то опять отступал и не приходил ни к какому решению. Братья Ляпуновы решили круто повести к развязке, потому что она была отныне неизбежна. Действуя заодно с Иваном Салтыковым, они набрали шайку мятежников, которых в те годы в любое время можно было найти на каждом перекрестке в городе, и вместе с ними, 17 июля, двинулись к Кремлю, где один из братьев знаменитого Прокопия, Захар Ляпунов, потребовал у царя, чтобы он сложил с себя венец. Шуйский, привыкший к таким зрелищам, видя перед собою людей лишь низкого происхождения, выказал большую твердость. Он обратился к ним даже с грозными словами и хотел было выхватить свой кинжал, но смелый и сильный Захар, казавшийся великаном перед тщедушным стариком, закричал ему: «Не тронь меня, не то своими руками разорву тебя на куски!»

И этим было все кончено. На шум этого спора, из которого победителем вышел не Шуйский, сбежался народ на Красную площадь. Мятеж все увеличивался. Вместе с несколькими боярами, верными царю, явился на Лобное место патриарх Гермоген и пытался говорить, но ему не дали слово сказать. Толпа все увеличивалась и заполнила всю площадь. Уже не было на ней больше места. Тогда Ляпуновы увели патриарха за Серпуховские ворота, и там, по словам летописца, «князь Ф. И. Мстиславский и все бояре, высшие чиновные люди, боярская дума и все окольничие, всякого чина люди, дворяне и гости приговорили, вопреки противоречию патриарха и нескольких бояр, низложить Василия Ивановича». Постановили отдать низложенному царю в удел Нижний Новгород, а верховную власть в государстве передать князю Ф. И. Мстиславскому с боярами «до тех пор, пока будет угодно Богу дать стране государя», то есть до избрания нового царя. «Вор» был исключен из числа избираемых.

Таким образом, этот якобы Собор, по выражению одного историка, обращаясь к избирательному собранию, не предрешал его решений. В грамотах, разосланных по областям, виновники государственного переворота не упустили заявить прежде всего, что «выборные всех частей государства и всех сословий», подробно в точности перечисленные в обычном порядке, просили бывшего государя сойти с престола. В парламентарной и революционной комедии Россия уже с давних пор могла померяться с любым европейским государством.

Свояку Шуйского, князю Ивану Михайловичу Воротынскому, было поручено объявить царю о его низложении. «Шубник» поклонился и, покинув немедленно дворец, вернулся в свой прежний дом, а братья его были заключены под стражу. Шуйский не совсем, однако, потерял надежду. Так как патриарх твердо продолжал противодействовать, то сам Жолкевский ходатайствовал у Мстиславского в пользу низложенного государя, напоминал ему о знатном происхождении Шуйского, к которому нужно относиться с уважением. Волнения, приведшие к низложению Василия Ивановича, в самом деле беспокоили гетмана и ничуть не соответствовали его собственным желаниям. Грамоты временного правительства высказывались не только против самозванца, но и против поляков и настойчиво внушали Жолкевскому убеждение в том, что ему гораздо было бы легче сговориться с самим Шуйским. Ловкий дипломат стал действовать согласно такому убеждению, и через несколько дней настроение умов так изменилось в пользу бывшего царя, что Гермоген счел возможным настоятельно требовать его восстановления на престол. Но Ляпуновы поспешили вмешаться еще раз. Девятнадцатого июля вместе с тремя князьями – Засекиным, Тюфякиным, Волконским-Мерином – и несколькими монахами Захар напал на «шубника» в его доме и принудил его постричься в монахи.

На этот раз Василий Иванович отчаянно сопротивлялся: иноческая ряса решала его судьбу бесповоротно! Ляпунов принужден был крепко держать его за руки, а Тюфякин, – другие говорят, Иван Салтыков, – произносил за него обеты; затем его заключили в Чудов монастырь, а жену его постригли в монахини. Скоро должен был подняться занавес над новым актом великой драмы, столь обильной переменами декораций и действующих лиц.