Эпилог

Новый год мы собрались отмечать вдвоем. Сошлись во мнении, что это семейный праздник и справлять его нужно в кругу самых близких людей. И пусть круг этот пока был очень узок, зато в нем точно нет лишних.

Я наряжала большую живую елку в гостиной и с наслаждением вдыхала бодрящий хвойный аромат. Татьяна возилась на кухне, ни на шаг не подпуская меня к плите, доверяя разве что очищать яйца от скорлупы или шинковать капусту.

– Используешь меня, как неквалифицированную рабочую силу, – притворно дулась я.

Подруга только усмехалась. Она сильно изменилась в последнее время: притихла, стала молчаливее, задумчивее.

О случившемся мы стараемся не вспоминать.

Как только я получила возможность распоряжаться имуществом, доставшимся от отца, сразу же продала нашу квартиру и его автомобиль. Свою машину тоже поменяла: не хотела владеть ничем, к чему, возможно, прикасалась Азалия.

Почти до ноября мы жили в Татьяниной квартире. Спали всегда вдвоем. И только ближе к концу лета отважились ложиться, погасив ночник. Нам казалось, что темнота таит если не прямую опасность, то скрытую угрозу. И подпускать ее близко, а уж тем более погружаться в нее было невыносимо. Татьяна пригласила священника и освятила свое жилище. Купила и повесила в правом углу большую икону, а над дверью – распятие. Но все равно знала, что жить здесь больше не сможет.

В квартиру на одиннадцатом этаже, где мы когда-то так счастливо жили с папой, я не вернулась ни разу с той самой ночи. Элитное жилище со всей обстановкой продала быстро и выгодно, передав маклеру ключи, так и не переступив больше порога. Татьяниной квартирой занималась та же фирма. Сделки по продаже прошли с разницей в несколько дней.

Теперь мы живем на одной лестничной клетке, дверь к двери: купили себе просторные светлые квартиры далеко от прежнего дома, на одном из верхних этажей нового небоскреба. Нам обеим нравится высота. Татьяне не хватало денег на ремонт и обстановку, и она опять хотела покупать и делать все постепенно, но я и слышать ничего не желала. Оплатила все расходы, как подруга ни сопротивлялась. В результате новоселье мы отметили одновременно.

Татьяна так же работала у себя на комбинате, а вот я больше в институт не вернулась, диссертацию так и не дописала. Сочиняла роман и надеялась когда-нибудь сделать карьеру писателя. Средства на обеспеченную жизнь давала аренда купленного отцом земельного участка, половина которого принадлежала мне.

Мы с дядей Аликом ошиблись. Азалия – тоже. Она, похоже, так никогда и не узнала, что в день своей смерти папа успел оформить на меня дарственную. Переписал все, чем владел, на мое имя.

Причину смерти Азалии установила приехавшая «Скорая», которую вызвала Татьяна, придя в себя и приведя меня в чувство. У покойной определили инфаркт миокарда. Видимо, следствие пережитого горя от потери мужа: такое нередко бывает, что второй супруг умирает вскоре после первого, перешептывались соседи. Меня на погребении не было.

Разбитое окно никого особенно не удивило: я соврала, что мачехе стало душно, а задвижку на раме заело, вот я и разбила стекло, желая обеспечить приток воздуха. К счастью, выпавшая из окна ваза никого не зашибла.

О Жане мы с тех пор ничего не слышали. В тот вечер он вернулся с кладбища и застал в квартире врачей, полицию, меня и Татьяну. Она молча всучила ему пакет с вещами и выставила за дверь. Пожидаев не стал задавать лишних вопросов, повернулся и ушел. Татьяна однажды рассказала мне, что он уехал в Москву, за своей актерской звездой.

Кастрюлю, наполненную хлопьями зловонного пепла, мы закопали в соседнем парке.

Имущество Азалии перешло к самому близкому из ее многочисленных родственников, единственному сыну покойной сестры. По иронии судьбы двадцативосьмилетний Амир почти не знал своей выдающейся тетки, видел всего дважды в жизни. Был разведен, жил в Чистополе и работал врачом. Переехав в Казань, осуществил давнюю мечту: открыл медицинский центр.

Я в курсе всего этого, потому что теперь мы вместе владеем земельным участком и общаемся. Причем с возрастающим интересом и удовольствием. Боюсь загадывать наперед, но, думаю, вот-вот наши отношения выйдут за рамки дружеских.

Вроде бы все хорошо, даже лучше, чем можно было надеяться.

Но одно меня мучает, не давая спокойно жить дальше, перечеркивая все. Я никому не говорю об этом, но… Это повторяется все чаще. Интервалы становятся короче, и мне больше не удается уговорить себя не замечать, не обращать внимания.

Иногда по ночам я просыпаюсь от неясного тягучего ощущения. Встаю и босиком иду к окну, долго смотрю на море огней далеко внизу. Жду, пока меня покинет острая тоска по испытанному однажды чувству.

В тот краткий миг, когда я приблизилась к Азалии и заглянула в ее (пожалуй, не только ее) глаза, поймала ускользающий, гаснущий взгляд, мне показалось…

Нет, не показалось! Я ясно поняла, что означает обладать Властью. Могуществом.

Это ощущение, молнией пронзившее все мое тело, было ярким и сочным. Я узнала, насколько это сладостно – возвыситься над окружающими людишками, унылыми, постными, пресными человечками. Особенно – над мужчинами, которые готовы будут на что угодно, лишь бы я позволила им насладиться моим обществом.

Жан. О, как бы я отомстила ему!.. Заставила бегать за собою жалкой дворняжкой. Сидеть у ног, покорно испрашивая подачки. Скулить от счастья, если я одарю его беглым взором…

Думая об этом, я ненавижу Татьяну, которая вмешалась и все испортила.

Я вспоминаю, как любовно и завораживающе звучал в голове тихий, вкрадчивый голос. Как удобно устроился в руке ритуальный нож… Ведь я не пожелала избавиться от него, сохранила, не выбросила, не закопала вместе со всем остальным. Татьяна не подозревает о его существовании, он надежно спрятан – только мне известно, где именно.

Я страстно, до боли в сердце хочу прикоснуться к ножу, погладить лезвие и рукоятку, взять его в руки и… До сих пор мне удавалось не делать этого. Пока я нахожу в себе силы не открывать тайник и даже не смотреть на нож.

Постепенно наваждение рассеивается. Я начинаю думать о своем несчастном отце, вспоминаю, через что пришлось пройти мне самой. Думаю о том, что сделала ради меня Татьяна, и мне становится стыдно и горько. Я понимаю, что противна сама себе.

Бреду обратно в кровать и долго плачу, очищая, освобождая свою душу от чего-то темного, невозможного.

А потом незаметно засыпаю, не позволяя себе даже на мгновение задуматься о том, что может случиться, если (когда?) в одну из таких ночей морок меня не отпустит…