В десять часов утра 11 июня «Симью» покинул порт Оротавы. В программе этот отъезд назначался на 7-е число, в шесть часов утра. Но так как на четыре дня уже запоздали, то Томпсон ничего не имел против запоздания еще на четыре часа. Действительно, это не имело значения, когда уже собирались в обратный путь, и пассажирам, таким образом, предоставлялась возможность продлить подкрепляющий отдых.

Томпсон, очевидно, возвращался к системе любезностей. Теперь, когда каждый оборот винта приближал его к Темзе, он считал выгодным задобрить мягкостью своих клиентов, из которых многие уже стали его врагами. В продолжение недельного переезда ловкий человек способен расположить к себе многих. И, кроме того, к чему служила бы ему холодность? Больше не было стоянок, а на «Симью» нечего было бояться, что возникнут новые неприятности.

Все поздно встали в это утро. Ни один еще не покинул своей каюты, когда пароход отошел от пристани.

Томпсон оказал пассажирам «Симью» еще одну любезность: капитан по его распоряжению начал круговое плавание. Прежде чем взять курс на Англию, они пройдут между Тенерифе и островом Гомера, обогнут Железный остров, что составит прекрасную прогулку. Потом поднимутся к Пальме, около которой, правда, будут находиться ночью. Но это не такое уж большое неудобство; самые взыскательные клиенты не могли требовать от Томпсона, чтобы он замедлил движение Солнца.

Согласно этой программе «Симью» шел с установленной скоростью в двенадцать узлов в час вдоль западного берега острова Тенерифе, когда колокол пробил к завтраку.

За столом было мало народу. По причине усталости многие оставались в каютах.

Спуск с пика был, однако, более быстрый и более легкий, чем подъем. Только взобравшимся на верхний кряж предстояло преодолеть кое-какие трудности. Если до Альта-Виста дело шло о настоящем скольжении по отлогой почве, то, начиная с этого места, надо было опять подниматься на мулах и снова следовать по извилистой тропинке. Наконец восемь бесстрашных туристов очутились на «Симью» в полном здравии около семи часов вечера.

Что эти туристы нуждались в отдыхе, само собой разумеется. Другие же, для того чтобы оправиться, должны были хорошо поспать две ночи.

Капитан Пип видел их позавчера возвратившимися один за другим. Первые прибыли раньше полудня, потом с промежутками следовали другие, до Пипербома включительно, вернувшегося последним в семь часов вечера без какого-либо иного страдания, кроме гложущего аппетита.

Не обошлось, однако, без потерь среди пассажиров. Дело в том, что усталость меньше измеряется исполненной работой, чем сделанным усилием. Все более или менее страдали, каждый своей болезнью. Один чувствовал разбитость, другой – воспаление глаз, вызванное белизной снега Лас-Канадас, третий – сильную простуду, причиненную ледяным горным ветром.

В общем, не особенно серьезные болезни, потому что не прошло и часу, как и эти инвалиды начали выходить из своих убежищ. Как раз в это время «Симью» огибал мыс Тено, которым на западе оканчивается остров Тенерифе.

В недалеком расстоянии виднелся остров Гомера. «Симью» быстро приблизился к нему и пошел на расстоянии трех миль от берега.

Около двух часов плыли мимо Сан-Себастьяна, главной резиденции острова, местечка незаметного, но великого по вызываемым им воспоминаниям. Из этого пункта 7 сентября 1492 года Христофор Колумб отплыл в неведомую даль. Тридцать четыре дня спустя путешественник открыл Америку.

Наконец показался Железный остров (Ферро), отделенный от острова Гомера проливом в двадцать две мили, на прохождение которого «Симью» употребил два часа.

Было половина пятого, когда шли подле этого острова, самого южного в архипелаге. Находясь у 28°30 северной широты и 20° западной долготы, он не имеет никакого коммерческого значения и относительной известностью своей обязан лишь географической особенности: в продолжение долгого времени его меридиан считался начальным и долгота различных мировых пунктов выражалась в градусах на восток или на запад от Железного острова.

К счастью пассажиров «Симью», этот остров представляет еще другой интерес помимо упомянутого, слишком специального. Вид его, особенно страшный и дикий, объяснял объезд, предпринятый Томпсоном. Менее возвышенный, чем острова Тенерифе и Пальма, даже Большой Канарский, этот передовой страж архипелага более отталкивающего вида, чем эти земли, уже и без того малоприветливые. Со всех сторон Ферро окаймляют скалы, поднимающиеся вертикально больше чем на тысячу метров над волнами и делающие его почти недоступным. Ни одной расщелины, ни одной бухточки в этой каменной стене.

Островитяне ввиду невозможности поселиться на побережье должны были большей частью устроиться внутри острова. Тут они живут отдельно от остального мира; не многие суда решаются приближаться к этим беретам, усеянным рифами, и подвергаться сильным течениям и опасным ветрам, которые окружают их.

Эти ветры и течения не могли беспокоить пароход. «Симью» поэтому мог невозмутимо следовать пустынным берегом, дикое величие которого в течение трех часов не оживлялось ни единым домом, ни единым деревом.

На северо-востоке высился Тенерифский пик, весь затуманенный тучами, показывая пассажирам свою вершину, которой очень немногие из них успели достичь. Около половины седьмого она исчезла, спрятавшись за мыс Рестинга, который огибал «Симью».

Взоры всех туристов приветствовали тогда в последний раз дивную гору, которой уже больше не увидят, между тем как пароход постепенно сворачивал к северу.

В семь часов пассажиры в полном составе были за столом, причем Томпсон, по обыкновению, председательствовал, а капитан сидел против него.

Море было тихое, меню – хорошее; все складывалось так, чтобы этот обед освятил эру примирения между администратором и туристами.

Между Алисой и Робером замечалась очевидная принужденность. Они слишком много и вместе с тем слишком мало высказали друг другу на вершине Тейда, и ни он, ни она не смели возобновлять разговора. Робер все время хранил упорное молчание, тогда как Алиса была задумчива. Рожер, искоса наблюдавший их, был неприятно удивлен результатом своей дипломатии.

«Вот так влюбленные!» – говорил он себе иронически.

Между тем смущение их было очевидно, когда Долли и он поднялись на вершину пика. В этом отношении он не мог ошибиться. Но не менее верно было теперешнее отступление, и Рожер с досадой заключал отсюда, что он немного рано прервал их tete-a-tete.

Хотя и в силу других причин остальные пассажиры находились тоже в каком-то хмуром настроении.

Что Джек Линдсей был мрачен – в этом не было ничего удивительного. Это было теперь обычным его состоянием. Изолированный от прочих, он с яростью перебирал вчерашние происшествия. Что происходило тогда, когда, несмотря на свою ненависть, он, побежденный, должен был остановиться на полдороге? Недовольный тем, что слишком легко угадывал причину, он хотел бы еще убедиться в ней. Злость брала его. Ах, если б он мог одним ударом пробить этот проклятый пароход! С какой радостью низвергнул бы он своих товарищей и сам бросился бы в волны, лишь бы погубить в них в то же время свою невестку и ее ненавистного спасителя!

Но если дурное настроение Джека легко объяснялось, то что была за причина хмурости остальных? Почему после завтрака не собрались они в группы, как в начале путешествия? Почему не обменивались они впечатлениями, плывя вдоль этого мрачного острова, а остались разъединенными и молчаливыми?

Потому что они потеряли самое необходимое благо – надежду, которая в случае надобности может заместить все другие. До тех пор будущее заставляло их переносить настоящее. Возможно было, что удавшаяся экскурсия, комфортабельная гостиница, приятная прогулка вознаградила бы за неудавшуюся экскурсию, постыдную гостиницу, изнурительную дорогу. Теперь же книга была закрыта. Закончившееся путешествие не оставляло более никакого сюрприза туристам, и они проводили время, восстанавливая в памяти перенесенные неприятности, и потому-то их неудовольствие дошло до крайней степени вследствие их последнего разочарования и они хранили молчание, стыдясь друг перед другом, что попались в такую западню.

Сондерс глубоко наслаждался этим настойчивым молчанием. Он чувствовал, что тут кроется электричество. Бесспорно, готовилась буря. Он мог ускорить ее вспышку и искал благоприятного случая. Случай скоро представился.

Он уже пустил несколько едких колкостей, не встретив, однако, на них отклика. Но вот, шаря глазами, он открыл по соседству два пустых места, обыкновенно занятых.

«Два умных пассажира, незаметно улизнувших в Лас-Пальмас», – подумал он сперва.

Но более внимательный осмотр убедил его в ошибке. Незанятые места принадлежали молодой чете, которая, согласно обычаю своему, высадилась по прибытии в Санта-Крус.

Сондерс тотчас же громко высказал свое замечание и справился об отсутствующих пассажирах. Никто их не видел.

– Может быть, они нездоровы? – сказал Томпсон.

– Почему бы им быть нездоровыми, – сварливо возразил Сондерс. – Ведь они же не были с вами вчера?!

– Где должны они быть, по-вашему? – кротко спросил Томпсон.

– А я откуда знаю? – ответил Сондерс. – Вы, несомненно, забыли их на Тенерифе.

– Как мог я их забыть? Разве не было у них программы!

При этих словах баронет вмешался.

– Программа действительно, – сказал он с натянутым видом, – возвещает, что «Симью» отойдет четвертого июня, а не седьмого, и из Санта-Крус, а не из Оротавы, если вы только на программу рассчитываете!

– Их должны были предупредить о перемене, – отвечал Томпсон. – А впрочем, нет ничего легче, как пойти постучать в дверь их каюты.

Через две минуты мистер Ростбиф объявил, что каюта пуста. Молодожены исчезли.

Несмотря на обычную самоуверенность, Томпсон слегка побледнел: дело на этот раз было серьезное.

– Ничего больше не остается, – сказал он после минутного молчания, – как вернуться в Санта-Крус. Благодаря сделанному объезду это нисколько не отклонит от нашего пути и с завтрашнего же дня…

Общий ропот неудовольствия оборвал его. Все пассажиры заговорили разом. Продлить на ночь, даже на час путешествие в обществе главного администратора! Никогда!

Гроза разразилась. Что же касается грома, то Сондерс взялся выполнить его роль. Он один говорил так громко, как все остальные вместе.

– Вы думаете нас задерживать! – гремел он. – Вот еще! Как будто наша вина, что вы теряете пассажиров, как носовые платки? Вы уж там сами с ними разберетесь. Нам пришлось бы слишком долго путешествовать, если бы мы стали искать все, что вы растеряли в дороге, – ваши обязательства, например, которые вы понемногу разбросали везде: на Канарских островах, на Азорских, на Мадейре. Мы поищем их в Лондоне, – прибавил он угрожающим голосом, ударив со всего размаху рукой по своей памятной книжке.

Томпсон встал и вышел из-за стола.

– Вы говорите со мной, сударь, тоном, который я не считаю подобающим, – сказал он, силясь принять позу, полную достоинства. – Поэтому я прерываю пререкания и удаляюсь.

Чтобы обиды задели Томпсона, это, по правде говоря, было очень сомнительно. Кожа его, вообще нормальная, являлась броней для такого рода уколов.

Но он считал прискорбным эффект этой выходки в момент, когда примирение становилось первой из его потребностей. Лучше было бы, чтобы водворилось спокойствие. Тогда бы он опять взялся за свою примирительную работу и нескольких хороших обедов было бы достаточно, чтобы вернуть расположение своих клиентов.

Однако он плохо знал своего врага. Сондерс последовал за ним на спардек, куда он удалился, а за Сондерсом все пассажиры, без исключения, одни – раздраженные, другие – лишь заинтересованные спором, как, например, Рожер и американки: но все одобряли если не форму, то самую критику Сондерса.

– Да, сударь, – продолжал последний, припирая в угол несчастного администратора и поднося к его носу свою памятную книжку, – мы отыщем их в Лондоне, ваши обязательства, и суд по достоинству оценит ваши превосходные шутки. Я подведу свой итог. Я докажу, что вы принудили меня вашей скаредностью истратить из собственного кармана, сверх платы за место, в общем сумму в двадцать семь фунтов стерлингов девять шиллингов и пять пенсов, которые должны бы оставаться там. Я расскажу судьям о том, как тонула миссис Линдсей, про обвал на острове Святого Михаила, про завтрак в Орте, про ревматизм сэра Хамильтона, про поясничную ломоту мистера Блокхеда…

– Позвольте! Позвольте! – слабо прервал Блокхед.

– И про грязные гостиницы, – продолжал Сондерс, – и про все наши экскурсии и прогулки, так хорошо организованные; не забуду и последней – восхождения на Тенерифский пик, откуда большинство ваших пассажиров вернулись больными и откуда самые настойчивые принесли лишь блох!

– Браво! Браво! – кричали слушатели, задыхаясь от сдерживаемого смеха.

– И все это я сделаю, сударь! – продолжал Сондерс, горячась все более и более. – Пока же скажу вам напрямик: нас обокрали, сударь, вот и все!

Сцена принимала решительно скверный оборот. Против дерзости своего противника, против употребленных им слов Томпсон, понятно, должен был протестовать.

– Право же, сударь, – сказал он, – это несносно. Так как вы говорите, что должны обратиться к суду, то благоволите подождать, пока он не выскажется, и избавьте меня от сцен вроде настоящей. С самого отъезда я только с вами и имею дело. Если бы вас тут не было, все были бы довольны. Чего вы хотите от меня? Я вас знать не знаю, господин Сондерс!

– Нет, вы меня прекрасно знаете, – возразил непримиримый пассажир, став против администратора. – Не Сондерсом зовусь я, – сказался коротко.

– Ба! – произнес Томпсон, удивленно смотря на своего врага.

– Мое имя, сударь, Бекер, – крикнул он, поднимая свою длинную руку к небу.

– Бекер!

– Да, сударь, Бекер, директор агентства путешествий, не имеющего никакого отношения к вашему, чем могу лишь гордиться.

Ничто не позволяло предвидеть такого неожиданного оборота. Издав возглас удивления, пассажиры смолкли и устремили глаза на Бекера, который ждал в вызывающей позе эффекта своего откровения.

Это откровение, которое, как ожидал сделавший его, должно было бы уничтожить Томпсона, казалось, напротив, ободрило последнего.

– Бекер! – повторил он насмешливо. – Все теперь объясняется! И подумать, что я уделял кое-какое внимание вашим непрерывным нареканиям! Да ведь это просто грубый прием конкурента!

И Томпсон замахал рукой с пренебрежительной беззаботностью. Однако недолго махал он. Бекер – будем отныне называть его настоящим именем – принял действительно свирепую мину, от которой застыло показавшееся на минуту веселое настроение неосторожного администратора.

– Здесь, – холодно произнес Бекер, – я такой же пассажир, как и другие, и, подобно другим, имею право заявить, что обкраден.

– Но зачем вы здесь? – раздраженно возразил Томпсон. – Кто заставил вас явиться сюда?

– Ах да, – отвечал Бекер, – уж не думаете ли вы, что мы спокойно дадим себя разорить? Почему я здесь? Чтобы видеть. И я видел. Я знаю теперь, что скрывается под безрассудными скидками, делаемыми господами вроде вас. Затем я рассчитывал еще на другое удовольствие. Вы, конечно, знаете историю того англичанина, который следовал за укротителем в надежде увидеть, как звери разорвут его?.. Так вот я проделываю то же самое. Томпсон скорчил гримасу.

– Только в одном разница между англичанином и мной – в том, что я и сам хочу запустить зубы! Если бы я не сдерживался, сударь, – заявил решительно Бекер, – то давно бы уже вызвал вас на ринг.

Гром рукоплесканий и криков «браво» грянул вокруг двух чемпионов. Возбужденный криками, Бекер принял классическую позу и сделал шаг вперед…

Томпсон хотел сделать шаг назад, но как было ему пробить человеческую преграду, окружавшую его со всех сторон?

– Господа! Господа! – тщетно просил он.

И Бекер, все наступавший, пожалуй, перешел бы от слов к делу… Вдруг пароход сильно встряхнуло и оглушительный свист донесся из машины.

Все, в том числе и оба противника, остановились, пораженные. К свисту примешались крики отчаяния; из отверстия, ведшего в машинное отделение, поднимался густой пар. Пароход остановился.

Капитан Пип первый бросился к месту несчастья, намереваясь спуститься в машинное отделение, когда на палубу выскочил кочегар, за ним другой, третий, все, по счастью, здоровые и невредимые.

Однако недоставало еще одного. Но он показался вскоре, поддерживаемый мистером Бишопом. Несчастный оказался очень пострадавшим от ожогов и издавал стоны страданий.

Когда мистер Бишоп опустил обожженного кочегара на палубу и выпрямился, то все присутствовавшие увидели, что он тоже получил ожоги груди и лица. Тем не менее он, казалось, не обращал на это внимания и, обернувшись к капитану, ждал, что тот скажет.

– Что такое случилось? – спросил Пип спокойным голосом.

– Несчастный случай! Я говорил вам, капитан, что из старого новое не сделаешь. Котел подался, к счастью, в своем основании и погасил топку.

– Можно починить?

– Нет, капитан.

– Хорошо, сударь, – сказал Пип, и пока пассажиры с мистером Флайшипом во главе хлопотали около пострадавших, взошел на вахтенный мостик и скомандовал обыкновенным своим тоном:

– Отдать грот! Отдать фок! Отдать все паруса! Потом, бросив взгляд на мистера Бишопа и на кочегара, которых в бесчувственном состоянии переносили в каюты, он обернулся к Артемону, которого никакое событие не могло удалить с обычного поста.

Капитан посмотрел на Артемона, и Артемон посмотрел на капитана. После обмена симпатизирующими взглядами капитан покосился по привычке, принятой им в важных обстоятельствах, и, осмотрительно сплюнув в море, сказал:

– Клянусь памятью матери, попали мы в перипетию, сударь!