На Вудлон-авеню было куда более людно, чем обычно. Что и неудивительно – ведь была суббота перед Пасхой. Толпы людей входили и выходили из парикмахерских и булочных. Иисус ведь не воскреснет без свежих булочек из «Паркер Хаус» и модных стрижек – по крайней мере, так считали эти балтиморцы. В начальной школе сегодня тоже проходил весенний праздник, старомодная ярмарка со сладкой ватой и золотой рыбкой, которые бесплатно доставались тому, кто мог попасть мячиком для пинг-понга в узкое горлышко аквариума. «В этом городе мало что меняется», – подумал Дэйв, вечный чужак своего родного края. Стремясь переехать куда-то в другое место, неважно куда, он объехал весь свет, но в итоге вернулся обратно. Открывая свой магазин, он думал, что сможет привезти в Балтимор целый мир, но Балтимор отказался его принимать. Из всех людей, кто сновал туда-сюда по тротуарам, ни один не остановился поглазеть на его витрину, не говоря уже о том, чтобы войти внутрь.

К тому времени, когда часы над парикмахерской «Пора постричься» пробили три, Дэйв уже не знал, чем себя занять. Если бы он не пообещал забрать Санни и Хизер из молла в пять, то уже свернулся бы и закрыл магазин пораньше. Но вдруг в последнюю минуту придет клиент, клиент с богатым вкусом и кошельком, который захочет купить побольше, и он потеряет этого человека навсегда? Мириам беспрестанно переживала на этот счет. «Стоит всего раз уйти с работы пораньше, – говорила она, – всего один раз, и клиент всей твоей жизни дернет дверь в тот момент, когда она должна быть открыта, и ты потеряешь не только этого клиента, но и сарафанное радио, которым он мог бы для тебя послужить».

Если бы все и правда было так просто, если бы весь успех зависел только от того, чтобы приходить на работу пораньше, уходить попозже и усердно работать в течение дня! У Мириам было слишком мало практического опыта в профессиональной сфере, чтобы понять, насколько трогательно наивными были ее взгляды. Она до сих пор верила в такие пословицы, как «Кто рано встает, тому бог подает», «Тише едешь – дальше будешь» и им подобные. Опять же, если бы не эта ее вера, она никогда бы не согласилась с планом Дэйва открыть магазин – потому что для этого ему пришлось уйти с государственной службы, работы, которая практически гарантировала ему ежемесячное жалованье до конца жизни. В последнее время он стал часто задаваться вопросом, понимала ли Мириам, что в любом случае она осталась бы в выигрыше. Магазин либо помог бы им разбогатеть, либо дал бы ей возможность всю жизнь попрекать Дэйва. Она дала ему шанс, а он облажался. И с тех пор каждое их противостояние вырастало бы из невысказанного «Я в тебя верила – ты все испортил». Неужели она все это время надеялась, что он потерпит неудачу?

Вряд ли, Мириам ведь не макиавеллистка. Дэйв не сомневался в ее честности. Его жена была самым честным человеком из всех, кого он знал, и она доверяла всегда, когда ее доверие было необходимо. Она всегда признавала, что не видела потенциала в доме на Алгонкин-лейн, разросшемся за счет пристроек запущенном фермерском домике, ставшем жертвой нескольких архитектурных оскорблений – купола и так называемой веранды. Дэйв восстановил первоначальный облик дома, создав простую и органичную постройку, сильно выделявшуюся на фоне ее огромного запущенного двора. Люди, приходившие к ним домой, постоянно восхищались его вкусом. Они тыкали пальцами на привезенные им из путешествий вещи, выспрашивали цену и утверждали, что, если Дэйв откроет свой магазин, они будут готовы заплатить за них в пять, десять, а то и в двадцать раз больше.

Дэйв всегда принимал эти слова за чистую монету. До сих пор принимал. Правда, вряд ли те комплименты были сказаны из обычной вежливости, потому что он никогда не вдохновлял людей на подобные проявления симпатии. Как раз наоборот, Дэйв притягивал только трезвую горькую истину и агрессию, замаскированную под честность.

На их первом свидании Мириам сказала ему:

– Слушай, ненавижу это говорить, но…

Ему было не привыкать к таким вступлениям, но все же его сердце в тот момент ушло в пятки. Он думал, что стройная юная девушка с канадскими манерами и произношением согласных совсем не такая, как все. Они вместе работали в государственном департаменте бюджета и финансов: Дэйв – аналитиком, Мириам – машинисткой. Ему потребовалось три месяца, чтобы только пригласить ее на свидание.

– Я слушаю, – сказал он.

– Это насчет твоего дыхания.

Дэйв рефлекторно закрыл рот рукой, как Адам прикрывал наготу, когда вкусил запретный плод. Но Мириам погладила его по второй руке.

– Нет-нет-нет, мой отец работает дантистом. В этом нет ничего страшного.

И она оказалась права. Познакомив его с зубной нитью, «Стимудентом» и, наконец, десенной хирургией, Мириам избавила Дэйва от жизни, в которой люди отшатывались от него или немного отступали назад во время разговора. Только тогда он понял, почему они втягивали подбородки и опускали носы. От него воняло. Они старались не дышать. Он не мог избавиться от мысли, что эти двадцать пять лет жизни, зловонные двадцать пять лет, как он их называл, нанесли ему непоправимый ущерб. Когда ты четверть века вынужден наблюдать, как люди в ужасе от тебя шарахаются, можешь ли ты еще надеяться, что тебя снова примут с распростертыми объятиями?

Дочери стали его единственным шансом начать все с чистого листа. Ведь даже Мириам знала пахучего Дэйва, пусть и недолго. Он так долго был примером для подражания для своих девочек, что имел глупость верить в то, что они никогда от него не устанут. Но Санни теперь, похоже, стеснялась его, считая ходячим воплощением пуканья и отрыжки. А Хизер, преждевременно, как всегда, уже подражала прохладному отношению сестры к отцу и иногда даже в разы превосходила ее. Но хотя сестры и пытались держать его на расстоянии вытянутой руки, они не могли помешать ему больше узнавать об их жизни. Ему порой казалось, что он жил внутри их голов, видел мир их глазами, переживал вместе с ними все взлеты и падения. «Ты не понимаешь», – все чаще и чаще огрызалась Санни. Но проблема заключалась как раз в том, что он все понимал.

Взять эту ее новую страсть к торговым центрам. Санни думала, что Дэйв ненавидел моллы из-за того, что они делали акцент на ширпотребных товарах – прямой противоположности его магазинчику, где продавались только единственные в своем роде вещи ручной работы. Но на самом деле ему не нравилось то влияние, которое моллы оказывали на Санни. Они манили ее так же, как сирены манили к себе Одиссея. Он знал, что она там делала. То же самое, что и он делал в свои подростковые годы, прогуливаясь по деловому району Пайксвилля вдоль Реистерстаун-роуд, надеясь, что хоть кто-то, кто угодно, обратит на него внимание. Он был очень странным пареньком, сыном матери-одиночки, в то время как у всех остальных были оба родителя, ничтожным протестантом в районе, где жили в основном зажиточные еврейские семьи. Его мать работала официанткой в старом ресторанчике «Пимлико», так что их материальное благополучие напрямую зависело от щедрости отцов его одноклассников, мужчин, которые в конце трапезы оценивающе смотрели на мать Дэйва и думали, сколько оставить ей на чай, двадцать пять центов или целых пятьдесят. А ей важна была каждая монетка. О нет, никто открыто не насмехался над их бедностью! Видимо, все считали, что они того не стоили, и это казалось на порядок хуже.

А теперь и Санни жила почти такой же жизнью. Отец всей душой сочувствовал ей. И если для юноши отчаяние – штука весьма безотрадная, то для девочки она попросту опасна. Дэйв очень сильно переживал за старшую дочь. Когда Мириам пыталась успокоить его страхи, он хотел сказать: «Я знаю. Я знаю. Но ты никогда не поймешь, о чем думает мужчина, когда видит девушку в обтягивающем свитере, никогда не поймешь, насколько гнусные и непреодолимые желания возникают у него в голове». Но если он скажет это Мириам, она может спросить, какие желания возникают в его голове каждый день, когда он видит старшеклассниц, проходящих мимо его магазина в булочную, молочный магазин или пиццерию.

Не то чтобы он хотел каких-то отношений с подростками – дело было совсем не в этом. Иногда он сам хотел быть подростком или хотя бы двадцатилетним парнем. Он хотел свободно бродить в этом новом мире, где девушки ходят с распущенными волосами, а их груди прыгают при ходьбе, обтянутые футболками со всякими принтами. Свободно блуждать и глазеть, не больше. Когда он работал госслужащим, ему доводилось видеть, как некоторые коллеги поддавались своим желаниям. Даже в сером отделе бухгалтерского учета мужчины внезапно начали отпускать бакенбарды и покупать модную одежду. А через десять месяцев – серьезно, Дэйв установил закономерность, что стоит мужчине отпустить бакенбарды, как ровно через десять месяцев он разводится со своей женой, – они покидали свои семьи и переезжали в новые квартирные комплексы, искренне объясняя это тем, что дети не могут быть счастливы, если их отцы несчастны. «Ну-ну!» – фыркнула бы Санни в ответ на это. Но Дэйв, выросший без отца, никогда бы не позволил своим дочерям пройти через такое.

Стрелка на часах в «Пора постричься» подбиралась к цифре четыре. С момента открытия прошло уже почти шесть часов, но в магазин так и не заглянул ни один покупатель. Может быть, это место проклято? Несколько недель назад Дэйв болтал с продавщицей из соседней булочной, пока та складывала его пирожные в бумажный пакет. Здесь все еще пользовались старомодными техническими весами. В большинстве магазинов их уже давно вытеснили электронные, определяющие вес с точностью до сотой фунта, но Дэйв предпочитал неточную элегантность весов, с удовольствием наблюдая, как чаши с каждым следующим пирожным постепенно выравниваются.

– Давайте-ка посмотрим, – сказала продавщица Элси, которой приходилось вставать на носочки, чтобы дотянуться до весов. – Долгие годы здесь был хозяйственный магазин мистера Фортунато. Затем, в шестьдесят восьмом году, старик огорчился из-за беспорядков, продал его и уехал во Флориду.

– Но в Вудлоне ведь было тихо. Беспорядки были далеко отсюда.

– Вы правы, но они все равно на него повлияли. Так что Бенни продал магазин какой-то женщине, которая стала продавать детскую одежду, но цена у нее была слишком завышенной.

– Завышенной?

– Ну, в смысле высокой. Кто станет тратить двадцать долларов на свитер, который ребенок поносит от силы месяц? Так что она продала магазин молодой парочке. Те открыли ресторан, но из этого тоже ничего не вышло. Они не знали, с чего начать, – даже на то, чтобы подать обычный омлет, у них уходило минут сорок пять. Затем здесь открылся книжный. Но если есть «Гордонс» вверх по Вествью и «Уолденбукс» на Секьюрити, кто попрется в Вудлон за книгой? Потом открылся прокат смокингов…

– Дарты, – перебил ее Дэйв, припомнив сутулого мужчину с измерительной лентой на шее и его скромную жену с длинными, раньше времени поседевшими волосами. – У них я и выкупил свой магазинчик.

– Хорошие люди, толковые. Но когда народ хочет одеться поприличнее, он обычно идет туда, где одевался всегда. Смокинги – это традиция. Они как похоронное бюро: ты отдаешь предпочтение тому магазинчику, куда ходил твой отец, а он – туда, куда ходил его отец, и так далее. Если хочешь открыть что-то новое, лучше поезжай в другой район, где еще нет ничего подобного, где у людей нет привязанностей.

– Получается, четыре разных дела менее чем за семь лет.

– Ага. Это место прямо как черная дыра. В каждом районе есть такой магазинчик, который не пользуется спросом. – Тут продавщица резко закрыла ладонью рот, все еще держа в руках пакет с пирожными. – Простите, мистер Бетани. Уверена, у вас все получится с этими вашими… эм-м…

– Цацками?

– Чем?

– Да нет, ничего.

Пожалуй, было слишком глупо с его стороны ожидать, что в немецкой булочной, где без зазрения совести продают «еврейский» ржаной хлеб, поймут еврейское слово, не говоря уже о самоиронии, которую Дэйв вкладывал в это слово. Цацки. Товары в его магазине были прекрасными, единственными в своем роде. Тем не менее даже те люди, которых он знал, благодаря Агнихотре и культу пяти огней, казалось бы, единомышленники, не понимали продаваемых им вещей. Если бы он жил в Нью-Йорке, Сан-Фрациско или Чикаго, магазин пользовался бы бешеной популярностью. Но он жил в Балтиморе, а здесь все иначе. Однако именно здесь он встретил Мириам, именно здесь завел семью. Разве он мог об этом жалеть?

Над входной дверью тихо звякнул китайский колокольчик. Вошла женщина средних лет, и Дэйв сразу списал ее со счетов, предполагая, что она всего лишь хочет узнать, как куда-нибудь пройти. Затем он понял, что она с ним примерно одного возраста, – ей, должно быть, было лет сорок пять или около того. Дэйва сбил с толку ее вид: вязаный розовый костюм и квадратная сумочка.

– Я подумала, у вас могут быть какие-нибудь необычные предметы для пасхальных корзин, – сказала она немного дрожащим голосом, словно опасаясь, что необычный магазин требует необычного этикета. – Что-нибудь наподобие сувенира?

Черт возьми! Мириам же предлагала ему запастись сезонными товарами, а он ее проигнорировал. Конечно, он приготовился к Рождеству, но с Пасхой решил даже не заморачиваться.

– Боюсь, что нет, – ответил Дэйв.

– Совсем ничего? – Женщина, казалось, расстроилась не на шутку. – Ну, не обязательно именно к Пасхе, просто что-нибудь близкое к этой теме. Яйцо, цыпленок или, может, кролик? Что угодно.

– Кролик, – повторил хозяин магазина. – Знаете, кажется, у меня есть несколько деревянных кроликов с Эквадора. Но они немного великоваты для пасхальной корзины.

Он подошел к полкам с товарами из Латинской Америки, аккуратно снял с нее резного кролика и передал его женщине, словно младенца, которого нужно было покачать. Посетительница внимательно осмотрела его, держа на вытянутых руках. Кролик, вырезанный из куска дерева несколькими быстрыми и точными движениями скульптора, был прост и примитивен. Он был слишком хорош, чтобы стать сувениром в пасхальной корзине. Это ведь не игрушка. Это искусство.

– Семнадцать долларов? – спросила женщина, глядя на ценник, приклеенный к основанию. – За это?

– Да, но простота… – Дэйв даже не потрудился закончить предложение. Он понял, что потерял клиента, но затем вдруг вспомнил о Мириам, о ее бесконечной вере в него и решился на последнюю попытку. – Знаете, у меня, кажется, есть еще несколько резных яиц в подсобке. Я нашел их на ярмарке ремесел в Западной Вирджинии. Они раскрашены в яркие цвета – красный, синий.

– Правда? – спросила посетительница с неподдельным интересом. – Покажите, пожалуйста, будьте добры.

– Хм… – Эта просьба была очень деликатной, так как означала, что хозяину придется оставить покупательницу в магазине одну. Вот что значит сэкономить на помощнике. Иногда Дэйв приглашал клиентов пройти за ним в подсобку, изо всех сил стараясь делать вид, что оказывает им особую честь, а не переживает, как бы они чего не стащили. Но он даже не мог представить, чтобы эта женщина что-то у него украла или вытащила деньги из кассы – древнего аппарата, который громко звенит, если его открыть. – Минутку, я их сейчас поищу.

Чтобы найти их, Дэйву понадобилось куда больше времени, чем должно было. В голове у него все это время звучали слова Мириам – пусть и с легким, но все же упреком – насчет инвентаризации товара и системности. Но вся суть его магазина как раз и заключалась в том, чтобы избежать подобных вещей, избавить себя от жутких цифр. Он до сих пор помнил свое разочарование, когда жена не уловила смысла в названии магазина.

– «Человек с голубой гитарой» – а люди не подумают, что это музыкальный магазин? – спросила она.

– Ты разве не понимаешь? – удивился ее муж.

– Ну почему же. Это вроде как… забавно. Сейчас ведь модны всякие такие названия. Типа «Вельветовые грибы» и все в таком роде. И все же мне кажется, это может запутать людей.

– Это из Уоллеса Стивенса. Поэта, который был страховым агентом.

– А, автор «Императора мороженого», ну да.

– Стивенс, как и я, был художником, вынужденным заниматься мирскими делами. Он продавал страховки, хотя в душе был поэтом. А я был финансовым аналитиком. Теперь ты видишь связь?

– А разве Стивенс не был директором страховой компании? И разве он не совмещал работу с творчеством?

– Ну да, я и не говорил, что сходство абсолютное. Но в целом-то…

Мириам ничего не ответила.

Дэйв нашел яйца и отнес их к прилавку. Магазин снова был пуст. Он тут же бросился проверять кассу, но все ее скудное содержимое было на месте, да и самые драгоценные вещи – ну, точнее, полудрагоценные ювелирные изделия из опалов и аметистов – лежали нетронутыми на своем привычном месте под стеклом. Только проверив сохранность товаров, он увидел на прилавке конверт, адресованный Дэйву Бетани. Может быть, пока он был в подсобке, заходил почтальон? Но, кроме имени, на конверте больше ничего не было.

Он открыл его и нашел записку, написанную размашистым нервным почерком, прямо как голос женщины в розовом костюме.

Подписи не было, но Дэйв не сомневался, что записку написала миссис Баумгартен, а это означало, что вся эта история с работой на Пасху – не более чем выдумка. Дэйв не знал босса своей жены. Знал только, что тот был евреем и окончил школу в Пайксвилле на пару лет раньше его. Возможно, миссис Баумгартен хотела незаметно оставить письмо на прилавке, но отсутствие посетителей в магазине испортило ее замысел. Или, может, она написала его просто так, на случай, если не сможет сказать ему все напрямую. Странно – последнее предложение звучало так, словно она провела целый социальный опрос, чтобы подкрепить свою позицию пострадавшей стороны. Дэйву понадобилась всего доля секунды, чтобы вспомнить слово «рогоносец» и применить его по отношению к себе. А потом он почувствовал еще и острый укол жалости к этой женщине среднего класса, вынужденной писать анонимные записки. Не так давно по местным новостям смаковали подробности личной жизни губернатора, который изменял жене с секретаршей. Жена тогда отсиживалась в особняке и отказывалась выходить, в надежде что ее муж одумается. Супруга губернатора и эта миссис Баумгартен были очень похожи – обе жили на северо-западе Балтимора, обе еврейки, слегка полноватые и прилично одетые, что было заслугой их мужей. Иметь отношения на стороне – это привилегия мужей, неважно, готовы ли их жены с этим смириться или нет. Любовницами же могут быть только симпатичные, ничем не обремененные девушки: секретарши или стюардессы, как Голди Хоун в фильме «Цветок кактуса». Мириам просто не могла изменить Дэйву. Она ведь была матерью, причем хорошей матерью. Бедная миссис Баумгартен! Очевидно, муж ей изменял, но она не знала, с кем именно, и поэтому решила наброситься на Мириам, самую удобную жертву.

Дэйв набрал номер рабочего телефона жены, но гудки шли и шли, а трубку так никто и не взял. Что ж, наверное, Мириам уехала осматривать очередную квартиру или дом, а у секретаря выходной. Вечером он все у нее разузнает, хотя ему в принципе стоило бы делать это почаще – узнавать у супруги, как дела на работе. Все-таки работа придавала ей столько уверенности в последнее время. Именно благодаря этому у нее появлялись блеск в глазах, упругая походка, а иногда и слезы в ванной по ночам.

Слезы в ванной… но нет, это была Санни, бедная Санни, для которой девятый класс превратился в настоящую пытку, а все потому, что они с Мириам спорили с другими родителями из-за маршрута школьного автобуса. По крайней мере, так Дэйв успокаивал себя, сидя поздно ночью в своем кабинете и слушая приглушенные рыдания, которые доносились из ванной наверху. Он сидел и делал вид, что слушает музыку, делал вид, что просто не хочет лезть в ее дела.

Дэйв порвал письмо на кусочки, взял ключи, вышел из дома и пошел вниз по улице якобы для того, чтобы закончить последние приготовления перед Пасхой. Но на самом деле он отправился в таверну Монагана.