Корсиканец видел Корсику разве что по телевизору или на фото в туристических проспектах.

Он был ньюйоркцем русского происхождения, звали его Фредом Вельяновым. Корсиканец говорил на нескольких языках, включая языки чужаков, а когда в гневе ему не хватало слов, то бил собеседника без замаха маленьким острым кулачком точно в солнечное сплетение.

Поначалу Корсиканца называли Наполеоном, но поскольку намек на несоответствие роста величине амбиций был слишком толстым, а авторитет лидера не позволял уже зубоскалить открыто, постепенно в обиход вошло второе, более обтекаемое прозвище.

Корсиканец был коренастым лысоватым человеком сорока с лишним лет с невыразительным, незапоминающимся лицом, широченной шеей тяжелоатлета и длинными, почти до колен, жилистыми руками, пальцы на которых почти всегда были сжаты в предвкушении драки.

Не гоняясь за роскошью, Корсиканец обычно носил полевой комбез цвета хаки с кобурой на поясе. Из кобуры торчала посеребренная рукоять армейской «беретты».

– Что мы имеем? – прогудел он ровным тоном. – А имеем мы один выведенный из строя бронеход и одного выжившего гвардейца. Можно сказать, легко отделались.

Лещинский, Полынов и Гаррель стояли перед Корсиканцем навытяжку. Они не знали, что такое муштра, но все как-то получалось само собою. Недаром из сотен желающих оказаться в гвардии Корсиканец отобрал по ведомым лишь ему признакам три дюжины таких молодцов, как они.

Сам же Корсиканец сидел, скрестив на груди руки, на краешке заваленного бумагами стола. Завибрировал один из телефонов и плавно поднялся в воздух. Вельянов бросил взгляд на мерцающий дисплей и отменил вызов, прижав указательным пальцем терминал к стопке бумаг.

– Фред, в меня всадили противотанковую, – сообщил Лещинский, поскольку понял, что Корсиканец ждет от него объяснений. – Дождались, когда машина окажется в неустойчивом положении, и приложили из РПГ. Какой-то хитник или просто местная сволочь и вредитель.

Корсиканец перевел взгляд на Гарреля.

– Я потерял Костю, – пробубнил тот, удрученно глядя на плохо застиранное кровавое пятно на ковре. – Видимость была – метра три, не больше. Радар ослеп, связь накрылась.

– Поддержку с воздуха оказать не мог, – в свою очередь покаялся Полынов. – Остался бы я в небе, недосчитались бы и флаера.

Корсиканец поджал губы и несколько раз кивнул.

– Формально претензий к вашему подразделению быть не может, – он поморщился. – Горячее торнадо, как воля божья – неотвратимо и непредсказуемо, ничего с ним не поделаешь. Но, черт возьми, потеря бронехода – это брешь в обороне. Пять машин были на ходу, так? Одна с самого начала барахлила, я перевел ее в резерв. Одну мы потеряли в первом же бою: тогда мы были совсем желторотыми, и нам нужно было научиться воевать. И вот теперь – минус еще бронеход. Получается, оставшаяся пара должна находиться на боевом дежурстве круглосуточно, так, что ли?

Не дождавшись ответа, Корсиканец продолжил:

– Наподдам под зад инженерам, пусть приводят в порядок резервный бронеход. Но вы ведь знаете этих нытиков, заладят свое: «техника чужих то… техника чужих се…» Пострелял бы дармоедов, и сам бы все сделал. Костефан! – Корсиканец сурово поглядел на Лещинского. – Тебя, дружбанчик, я наказать обязан. Ну-ну, не дергай глазом, я сделаю это аккуратно… – Он кисло усмехнулся. – Откомандирую тебя на недельку к Данеляну в «колбасный цех». Пара крепких рук там всегда пригодится. Что Данелян скажет, то и будешь делать, понял?

– Понял, Фред! – с готовностью отозвался Лещинский. В «колбасном цеху», конечно, что в авгиевых конюшнях. И еще осаждающие завод попрошайки и воришки… Но Корсиканец был волен наказать проштрафившегося гвардейца как ему заблагорассудится. Поэтому стоило поскорее исчезнуть с глаз долой и приступить к работе, на которую расщедрится Данелян. Данелян, кстати, не идиот. Он не станет приказывать гвардейцу кидать лопатой дерьмо.

– Ладно. Ты, – кивок в сторону Лещинского, – дуй в «колбасный цех». Прочий гербарий, – скупой жест, точно Корсиканец стеснялся обезьяньей длины своих рук, – свободен, служите дальше. Я потом подумаю, как подкорректировать состав патрулей и график.

Гвардейцы гуськом направились к выходу. Лишь оказавшись во дворе Управления Колонией, окруженном укропными деревьями, они смогли перевести дух. Лещинский сунул в губы пустую трубку, Полынов меленько перекрестился, а Гаррель вышел на солнце, и, обратив к красно-оранжевому диску нечеловеческую физиономию, что-то быстро прошептал.

Над зданием Управления – кособоким цилиндром из железа и бетона, увитым местным золотистым плющом – пролетел флаер, и Лещинский с Полыновым тоже задрали головы.

– Шурик почапал, – зажмурив один глаз, прокомментировал Полынов. – Будет с кем перекинуться в преферанс.

Взгляд Лещинского скользнул по потрепанной летающей машине, устремился выше. Небо этого мира по-прежнему действовало на него гипнотически.

Дуга Кольца, прозванная Чертовым Коромыслом, соединяет восток с западом. Днем оно похоже на лезвие сабли. На закате дуга наливается красным, словно кто-то успел обагрить саблю кровью. А ночью Кольцо сверкает пепельным серебром отраженного света. Когда над горизонтом восходят обе луны, Коромысло затмевает их по очереди. Становится видно, что дуга не сплошная, а состоит из множества тоненьких полуколечек, концентрически вложенных одно в другое и вращающихся с разной скоростью: те, что ближе к поверхности планеты – быстрее, те, что дальше – медленнее. Правда, разглядеть это вращение можно лишь в сильный бинокль. Лещинский, бывало, часами следил, как текут серебристые дугообразные струйки над темными изломами городских крыш, и не в силах был отвести глаз. Сейчас солнце приближалось к внешнему краю Кольца. Вот-вот должно было начаться Полосатое затмение.

– Ладно, други, – сказал Полынов. – Кто куда, а я к Никитичне. У нее, говорят, свежие стрекозки появились. Они, понятно, сейчас ни на что не годны, но в перспективе…

Гвардейцы заржали.

– Чего ржете? – обиделся Полынов. – По штатному расписанию на мне инструктаж новичков по правилам безопасности!

– Откуда стрекозки-то взялись? – осведомился Лещинский.

– Вчерашним торнадо принесло.

– Как это?

– А-а, – отмахнулся Полынов. – У него вот спроси. Пошел я.

Пилот ткнул кулаком в спину неподвижного, как изваяние, Гарреля, и нырнул в тень укропных деревьев.

– Фаги любят бурю, – произнес Гаррель, не оборачиваясь. – Ребята говорят, вчера у завода проклюнулся. Полчаса выворачивался… Выплюнул партию девок, засосал трех побирушек…

То Нда Хо Гаррель осекся. Стиснул до хруста правую пятерню, словно раздавил что-то.

Лещинский его понимал. У него тоже от воспоминаний о фаге челюсти сводило. Чувство запоздалой ярости и обиды нахлынуло тяжелой волной. Ты живешь своей жизнью, строишь планы на будущее, стремишься к чему-то, и вдруг на твоем пути появляется этакая розовая с муаром, покрытая слизью гадость, которая выворачивается тебе навстречу, будто желудок морской звезды, обступает со всех сторон, душит невыразимой вонью, от которой мутится рассудок. И ты вместо того, чтобы бежать без оглядки, покорно плетешься ей навстречу. Ни дать ни взять – зомби. А потом, полуослепший, почти бездыханный, вываливаешься непонятно где. На другой планете! Нормально, да? Безоружный, как попало одетый, ничего не понимающий, обреченный.

Лещинскому повезло. Почти сразу на него наткнулся Гаррель. Высокий, костлявый, с горящими желтыми зрачками, одетый в черную, развевающуюся на ветру хламиду, – он, как демон, налетел на шайку грязных уродов, которые окружили еле живого студента. Сквозь мутную пелену перед глазами Лещинский едва различал, что происходит. Мелькала, словно воронье крыло, хламида странного незнакомца, в горячем пыльном воздухе стоял мат-перемат и проклятия на незнакомых москвичу языках. Потом – крики боли. Топот убегающих. И все стихло. Когда муть развеялась, Лещинский увидел одинокую фигуру костлявого: тот с надменным видом опирался на увесистую сучковатую дубину. Так состоялось знакомство бывшего студента Кости Лещинского с бывшим модельером То Нда Хо Гаррелем.

– Пойду служить, – сказал Гаррель. – Удачи тебе, браза. Данеляну намекни: будет обижать гвардию, не сможет ходить в лупарню. Незачем будет.

Арсианец подмигнул Лещинскому и разразился хриплым уханьем.

Лещинский поплелся отбывать наказание.

Вовсе не резиденция Корсиканца – сердце Колонии. Сердце Колонии – завод. Для чего он был построен аборигенами, никто не знал, да и не интересовался. Главное, что завод производил пищу. Биомассу коричневатого цвета, по виду напоминающую сырокопченую колбасу, по запаху – сельдерей, а по вкусу – дерьмо. Но это дерьмо было единственным источником пропитания на всю округу. От Управления до Грязного порта, от Чумного городища до Космодрома. Завод кормил ораву, достигающую в лучшие годы десяти тысяч особей. На нем держалась власть Корсиканца, благополучие немногих приближенных и жалкое существование всех остальных. Банды хитников совершали регулярные набеги с единственной целью: отбить у колонистов завод. Корсиканец понимал, чем это лично грозит ему, поэтому помешался на обороне. Благодаря его недюжинной энергии и смекалке удалось отыскать в ангарах Космодрома шагающие боевые механизмы, названные бронеходами, наладить производство огнеметов и подзарядку излучателей, превратить вчерашних студентов, модельеров, садовников и существ неопределенного рода занятий в боевую гвардию, а толпу нахлебников – в ополчение. Много времени и сил Корсиканец тратил и на сам завод, благо производство «колбасы» – безотходное, ведь технология его такова, что ничего не стоило одно дерьмо превращать в другое, только – съедобное.

Сразу за зданием Управления начинались жилые кварталы, где обитала привилегированная публика. Чиновники, гвардейцы, инженеры и их семьи. Дома в этой части города были относительно чистыми. Здесь работали водопровод и канализация, имелось электричество. Энергию давал реактор завода. Воду закачивали из скважин, использованную сливали в море.

Был тихий, безветренный полдень. Многие окна были открыты. На балконах сушилось белье. Звучала музыка. Для человеческого уха эти звуки были лишены гармонии и ритма. Похоже, кому-то из жителей «повезло» активировать «болтушку», отдаленный аналог земного телевидения. В комнате Лещинского тоже была «болтушка» – полусферическая ниша в стене, которая иногда, ни с того ни с сего, начинала звучать и мелькать объемными, цветными картинками, опять же – лишенными, с человеческой точки зрения, смысла.

Впрочем, в домах было много странных вещей. Чего только стоили «привидения», которые поначалу очень пугали новичков. Неосязаемые прозрачные фигуры со сложной внутренней структурой появлялись либо рано утром, либо поздней ночью. Профессор Сахарнов утверждал, что «привидения» – нечто вроде бродячих дисплеев, подключенных к местному Интернету. И в самом деле, стоило сосредоточить взгляд на «привидении», как в его структуре начинали происходить едва заметные изменения. Заводские инженеры пробовали экспериментировать с «привидениями», ведь в цехах их было полным-полно, но вскоре выяснили, что вмешательство мыслей чужаков ни к чему хорошему не приведет. В производственном процессе начинались сбои, и «колбаса» получалась испорченной. Прослышав об этих экспериментах, Корсиканец разозлился и приказал инженерам дегустировать каждую новую партию продукции.

Тесная улочка вливалась в широкую площадь перед воротами завода. Здесь собирались все, кому было нечего делать. Домохозяйки всех возрастов и рас судачили на лавочках в тени укропных деревьев. Наверное, сетовали на мужей и делились маленькими секретами. Их дети возились тут же, в пыли. Мальчишки ловили «вечные обручи», которые катились сами по себе. Суть игры заключалась в том, чтобы поймать такой обруч и как можно дольше не давать ему двигаться. Девчонки наряжали самодельных кукол, баюкали и напевали им колыбельные. Отцы семейств коротали время за кружечкой-другой грибной настойки, они резались в карты или в иные азартные игры, изобретенные под нездешними солнцами.

Идиллия.

Лещинского узнавали. Громко здоровались. Предлагали опрокинуть кружечку, перекинуться в буру, отслоить кальпу. Но Лещинский только отмахивался. Корсиканец вполне мог позвонить Данеляну и уточнить, прибыл ли проштрафившийся гвардеец к новому месту службы. Дотошный…

Давняя неприязнь всколыхнулась в Лещинском.

В первые дни все вокруг казалось диким сном: Кольцо в небе, две луны по ночам, чужой непонятный город – вернее, инопланетные руины, населенные самым невероятным сбродом, наполовину состоящим из людей, а наполовину – из созданий, как будто сбежавших из компьютерной игрушки. И всем этим странным миром правил малорослый, говорливый, снисходительный мужик – жестко правил, но вроде бы справедливо. Поначалу Лещинский преклонялся перед ним, но те времена давно миновали. И дело было не только в интеллигентском неприятии всякой диктатуры. Со временем Лещинский стал подозревать, что Корсиканец по-настоящему заботится только об одном существе во всей Вселенной, а именно – о Фреде Вельянове.

Судьба Аркадия Семеновича Сахарнова окончательно укрепила Лещинского в этом подозрении.

Оранжевый зрачок солнца мигнул. На миг стало прохладно, но потом опять включили зной. По пыльной площади побежали тени, словно спицы гигантского колеса. Сумрак. Свет. Сумрак. Свет. Прохлада. Зной. Прохлада. Зной. Сорванцы всех рас дружно завопили и пустились наперегонки с тенями. Взрослые смотрели на них и благодушно ухмылялись. Полосатое затмение было одной из любимых подданными Корсиканца диковинок этой планеты.