Глава XXXIII. ОПРАВДАНИЕ ИМПЕРАТОРА

Уже к полудню памятного четверга Просперо смог подвести итоги сражения, начатого на рассвете. Пришел он с четырнадцатью галерами, а после сражения их стало двадцать шесть. Он потерял один корабль, а Драгут — тринадцать. И это — не считая разбитого корабля, который так и не вышел из бухты, да выброшенного на берег пиратского флагмана. Первый из этих кораблей был слишком поврежден, чтобы его забирать. Экипаж был прикован к веслам, а невольники-христиане — освобождены. Освободили также гребцов второго корабля, а само судно оставили на скалах. Из его трюмов взяли большое количество золота и драгоценных камней, награбленных Драгутом в Пальме, а также выпустили триста детей и женщин с Майорки, предназначенных для варварских невольничьих торгов. Кроме того, Просперо освободил около трех тысяч христианских гребцов, взяв в то же время около двух тысяч мусульман для тяжелой работы на императорских галерах.

Теперь за веслами сидели бывшие хозяева кораблей, подгоняемые вчерашними рабами, и флот Просперо выглядел достаточно внушительно, хотя и был изрядно потрепан. Галеры подняли флаги и под грохот барабанов и звуки труб вошли в Порт-Махон.

Жители Минорки, наблюдавшие за битвой с мысов по обе стороны бухты, собрались на причалах, чтобы встретить, обнять и приветствовать доблестных воинов, которые защитили их и спасли от рабства жителей Балеарских островов.

Пока испанский губернатор чествовал капитанов, жители города потчевали матросов, поили их вином и нагружали подарками. В пятницу в кафедральном соборе была отслужена благодарственная месса, а прибывший с Майорки архиепископ прочел проповедь, восхваляющую доблесть маленькой эскадры, которая, по удачному выражению архиепископа, расправилась с варварами подобно тому, как Давид победил Голиафа. В субботу отслужили мессу за упокой душ четырех сотен христиан, павших в сражении, и архиепископ выступил со второй проповедью.

Три дня неаполитанский флот стоял в Порт-Махоне, наслаждаясь гостеприимством Минорки, в то время как галеры, многие из которых были повреждены, приводились в пригодное для плавания состояние и заново оснащались. Капитаны проследили за погрузкой провианта и укомплектовали команды.

Наконец в понедельник, спустя всего неделю с момента отплытия из Неаполя, когда надежда на успех казалась призрачной, корабли подняли якоря, оставив на попечение жителей Минорки около трехсот раненых. В тот же день с острова в Барселону отправился фрегат с письмами губернатора и архиепископа, в которых они расписали его величеству победу у мыса Ла-Мола и полный разгром Драгут-реиса и его громадного флота. На бумаге это событие выглядело еще более значительным и чудесным, чем оно было на самом деле.

Дон Алваро, поклявшийся быть с этого дня братом Просперо, пытался уговорить его отправиться в Барселону, чтобы принять от его величества личную благодарность, но Просперо был непреклонен.

— В Неаполе меня ждет невеста, и в ее ожидании больше страха, чем надежды. Спокойствие ее кроткой души для меня важнее благодарности всех императоров мира. Я вполне могу представить свой отчет письменно.

И он стал составлять письмо. Но не отчет, как обещал ранее. Губернатор и архиепископ достаточно полно описали события, и цели Просперо были иными. Он хотел доказать Джанне искренность своего прощального намерения забыть о мести, если представится удобный случай. Вражда в конечном итоге обернулась против него самого, и ему пришлось пойти на почти безнадежное дело, практически на самопожертвование, чтобы загладить, насколько было в его силах, то зло, которое он причинил всему христианскому миру. Его надежда была вознаграждена успехом, превысившим все ожидания, но Просперо желал большего. Он уже искупил свою вину перед христианами. Теперь следовало помочь Андреа Дориа и попытаться не допустить его падения, которое люди, знавшие все обстоятельства, считали неизбежным.

Просперо предстояла трудная задача. Он писал:

«Как Вы, Ваше Величество, наверное, знаете, корсар Драгут-реис сумел избежать ловушки, в которую его, как полагали ранее, загнал адмирал, граф Мельфийский, однако по воле благосклонной к нам судьбы пирату не удалось вырваться из расставленной нами обширной сети, без чего адмирал не мог считать завершенным дело, ради которого он покинул Геную. В то время как граф прочесывал море на востоке, мне и неаполитанской эскадре, которой я вновь командую, довелось замыкать западный край этой сети. Мне посчастливилось застать флот корсара в Порт-Махоне и полностью уничтожить его в полном соответствии с замыслом адмирала».

Опасаясь, что дону Алваро вздумается написать что-нибудь прямо противоположное, Просперо показал ему свое письмо. Испанец изумился.

— Но это неправда! — воскликнул он.

— Полно, полно, друг мой! Разве я осмелился бы написать императору ложь? Укажите мне хоть слово неправды. Дон Алваро еще раз изучил письмо.

— Я не могу ткнуть пальцем в лживое слово. Неверен общий смысл! Какое отношение имеет Дориа к этому делу?

— Разве не Дориа задумал разделаться с Драгутом? И разве его замысел не исполнен? И разве он не находился в восточной части Средиземноморья, разве неаполитанская эскадра не часть его флота?

— Но зачем вы отказываетесь от славы, от своей собственной победы, достойной ордена Золотого Руна?

— Чтобы отдать долг чести.

— Насколько я знаю, ваши счеты с Дориа — несколько иного рода.

— Вы не знаете всего. Сделайте мне одолжение, дон Алваро, не говорите ничего, что могло бы уменьшить ту долю заслуги, которую я с радостью отдаю Дориа.

— Если вы просите, то пожалуйста, друг мой! Но я не стану говорить также ничего, что могло бы преуменьшить вашу личную заслугу!

— Можно пойти на компромисс, что я и сделал в своем письме.

Желая доставить ему удовольствие, дон Алваро согласился, однако оставил за собой право рассказывать всем о тактическом мастерстве Просперо, без которого победить у мыса Ла-Мола было бы невозможно — начиная с изобретения, превратившего «Имакуладу» в гигантскую бомбу, которая смела с поверхности воды треть вражеского флота еще до начала битвы.

Победа у Балеарских островов больше всего обрадовала императора: истинный подвиг всегда вызывал горячее одобрение воинственного Карла V.

За две недели до памятного сражения император, прибывший в Барселону с намерением купить для Италии корабль, ликовал по поводу донесения Дориа о захвате Драгута и его флота у Джербы, донесения, оказавшегося поспешным и преждевременным. Была особая причина, по которой его величество принял это столь близко к сердцу. Он прекрасно знал, что в среде его дворян существовало недовольство назначением графа Мельфийского адмиралом Средиземноморья в ущерб испанским морякам. Его победа подтвердила правильность выбора и стала личным торжеством императора. Накануне посадки на корабль в Барселоне его величество получил ужасающее известие о том, что Драгут, которого Дориа хвастливо объявил захваченным в плен, на самом деле находится в море со всем своим флотом и продолжает грабить, как всегда безжалостно, христианское побережье. Эта новость уязвила гордость императора. Он был встревожен и исполнен тягостных сомнений относительно своей проницательности.

Неуверенность императора подкрепляли не только те люди из его свиты, которые советовали Карлу не назначать Андреа Дориа, но также и те, кто не мог простить ему нежелания выбрать адмирала из их числа. Он точно знал, что эти люди испытывают сейчас тайное злорадство, созерцая очевидный провал генуэзского бахвала. Их лица, конечно же, выражают печальное участие, они наперебой восклицают: «Ах, какое несчастье! Какое невезение! ». Но это не могло обмануть короля. Он чувствовал, что над ним смеются, его унижают, и в глубине души был взбешен до крайности, тем более что гордость не позволяла ему выказать свое негодование.

Дальше стало еще хуже. Высказывались обвинения, которых генуэзский адмирал явно не заслуживал. Говорили, что да, раньше он добивался успехов, но успехи эти объяснялись отчасти везением, отчасти — безграмотностью противника, а многие победы были заслугой капитанов, служивших под началом Дориа.

Даже маркиз дель Васто, оплакивая друга, которого считал погибшим из-за предательства Дориа, громогласно вспоминал Гойалату и победу, добытую там адмиралом. Разбирая этот эпизод, дель Васто напоминал, что Дориа едва не потерпел поражение из-за своей поспешности, а выручила его лишь отвага одного подчиненного, генуэзца по имени Просперо Адорно, который впоследствии героически погиб в битве при Шершеле, где Дориа не сумел вовремя поддержать его. Гранды качали своими вельможными головами и маловразумительно бормотали, что, дескать, все общество было введено в заблуждение относительно достоинств моряка, чья истинная сущность наконец-то открылась.

Это звучало почти как неодобрение выбора императора, а он считал провал адмирала-иностранца, назначенного против воли умудренных опытом советников, своим личным позором.

Страшные известия о зверствах, учиненных Драгутом в личных владениях короля на Майорке, на подступах к испанскому королевству, еще более уязвили гордый дух императора. Он был так разгневан, что при всяком упоминании об этом его речь становилась совершенно неразборчивой из-за сильного заикания.

И вдруг, подобно торжествующему лучу солнца, его мрачное отчаяние рассеяла потрясающая новость с Ла-Мола: полный разгром флота Драгута, возвращение награбленного на Майорке, освобождение людей, захваченных им на Балеарских островах, и бесчисленного множества христиан, изнемогавших от рабского труда на галерах варваров!

В письме Просперо содержалось высказывание, столь любопытным образом подтвержденное в отчете губернатора, что Просперо можно было заподозрить в том, что он-то и внушил губернатору эту мысль.

«Славный подвиг, — писал губернатор, — совершен неаполитанской эскадрой, возглавляемой мессером Просперо Адорно, лучшим лейтенантом адмирала флота Вашего Величества. Мы, Ваши верноподданные на этих островах, сообщаем Вашему Величеству, что граф Мельфийский и его достойный подчиненный своевременными действиями спасли Минорку и возместили ущерб, причиненный Майорке».

Эти радостные слова император расценил как оправдание не только графа Мельфийского, но и как свое собственное, что было гораздо важнее. В речи, обращенной к тем, кто своими безжалостными нападками на Андреа Дориа внушал Карлу чувство стыда, император назвал их злобными клеветниками. Чтобы прекратить критику Дориа, которая, как ему казалось, была косвенно адресована ему самому, король велел обнародовать письма, извещающие о победе. Было объявлено, что критиканы проявляют нелепую поспешность и пристрастны в своих недавних суждениях. То, что Драгут разбит не при Джербе, — не так уж важно. Главное в том, что разгром последовал очень скоро и был столь полным, что адмирала можно считать оправданным.

Один смелый вельможа из свиты императора насмешливо заметил, что участие графа Мельфийского в событиях у Ла-Мола явно преувеличено.

Император обратил к нему свое длинное мертвенно-бледное лицо.

— Единственное преувеличение, которое я усматриваю, — произнес он, заикаясь, — это ваша мысль о том, что капитан Адорно ищет, кого бы ему увенчать теми лаврами, которые он сам заслужил. Это, синьор, нечто из области столь высоких помыслов, какие не могут быть присущи человеку. К тому же, — добавил Карл, — Ла-Мола — это триумф Дориа, так как победы добился его подчиненный. В некотором смысле это и мой триумф, так как адмирала назначил я.

После столь прозрачного намека даже дель Васто не рискнул бы раздражать императора заявлением о том, что победу при Махоне принесло не участие в битве Дориа, а его отсутствие. Он знал нравы света и кое-что о нравах королей и понял, что стоять на своем сейчас значило бы вызвать неудовольствие императорами в конечном итоге настроить его против Просперо. Так что ради своего друга он перестал оспаривать ту долю участия в победе, которую его величество приписывал Андреа Дориа.