Глава XVI. ВЫБОР

Просперо прогуливался со своим дядей Джоваккино в саду кардинала. Смятение, которое заронил в душу юноши кардинал, унять мог только он.

В исповеди искал Просперо избавления от своих мучительных сомнений, в качестве исповедника выбрав своего дядю.

Сейчас, когда они не спеша прохаживались подле аккуратной самшитовой изгороди, возраст которой измерялся веками, их разговор, касающийся темы исповеди, все еще ни к чему не привел. Сама же исповедь, честная и откровенная, оказалась бесполезной.

— Сын мой, я не могу даровать тебе прощение, — сокрушенно произнес кардинал. — Сперва ты должен выказать стремление к избавлению от порока. Пока ты не выбросишь из головы саму мысль о мщении, ты продолжаешь грешить.

— Нет иного пути, кроме пути бесчестья.

— Так может рассуждать человек. Меня же интересует точка зрения Господа. Я не могу ничего более сделать для тебя, дитя, пока ты не дашь мне понять, что в душе твоей произошли перемены.

Итак, притворно кающийся грешник поднялся с колен без отпущения грехов. Но, хотя кардинал и не мог более ничего для него сделать как священник, по-человечески он все еще пытался помочь Просперо и с этой целью привел его в сад.

— Из трудного положения, в которое ты попал, нет простого выхода. Было бы легче, если бы тебя вдохновляло благочестие. Поставив свой долг перед Богом выше мнения света, ты бы обрел достаточно сил для того, чтобы перенести осуждение с безразличием. Но твое единственное побуждение заключено в твоих страстях, в мирской любви. Даже откажись ты от мести, которую считаешь сыновним долгом, ты бы отказался не из христианских принципов, а ради собственного удовлетворения. Ты ненавидел бы грех не потому, что грех ненавистен, а из-за того, что он мешает осуществлению твоих желаний.

— Я не говорил всего этого, — возразил Просперо. — Я стою на распутье. То, от чего я должен отказаться, — не месть, а суд над убийцами моего отца. Иными словами, я должен отказаться от своих надежд на счастье. В этом и заключается мой выбор.

— Ты просто выразил другими словами то, что сказал я.

— Ваше преосвященство не только священник, но и Адорно. Усматриваете ли вы, Адорно, заслугу в том, чтобы отказаться от справедливого возмездия?

— В Писании сказано: «Мщение — не мой удел». Таков ответ священнослужителя. Это — закон Господа. Мирянин не может быть освобожден от его соблюдения, за исключением случаев, когда подвергается опасности его душа.

— Вы хотите, чтобы я поверил, что и не будучи священником вы посоветовали бы мне простить Дориа? Кардинал ласково улыбнулся:

— Как Адорно, возможно, и не посоветовал бы. Но, поскольку я все равно был бы не прав, какое это имеет значение? Хотя я и служитель Господа, но я все же и Адорно. Я все же — брат твоего отца. И клянусь тебе, что не жажду крови Дориа. Но, поскольку я слаб и подвержен страстям, как и все, я бы оправдал месть даже как священнослужитель. Если, разумеется, на Дориа и впрямь лежит ответственность за убийство.

Просперо в изумлении остановился.

— А разве он невиновен?

Кардинал тоже остановился и провел узкой изящной ладонью по верху изгороди из самшита, на которой все еще алмазно искрилась роса. Отняв влажную руку, Джоваккино вдохнул самшитовый аромат.

— Я считаю, что нет. Говорить, что Дориа — убийцы твоего отца, было бы преувеличением. Самое большое, о чем можно говорить с уверенностью, — это то, что Антоньотто погиб в результате некоторых их действий. Насколько я знаю, Андреа Дориа желал сохранить ему жизнь. Рано утром, после вашего побега, он высадился на берег с войсками.

— Для того, чтобы защитить жизнь моего отца? — Просперо произнес это едва ли не с насмешкой.

— А для чего же еще? Чтобы уничтожить его, Дориа достаточно было ничего не предпринимать.

Ответ был столь убедителен, что Просперо пришлось согласиться.

— Он обещал обеспечить сопровождение, — вспомнил Просперо. — Почему мне так и не сказали, что он сдержал свое слово? Кардинал улыбнулся.

— Твоя ненависть привлекает к тебе только врагов Дориа, которые хотели бы лишь разжечь твою злобу пуще прежнего.

— А их союз с Фрегозо? А отставка моего отца?

— Возможно, его принудил король Франции. У Дориа была одна цель — освобождение Генуи, и он полагал, что король Франциск будет содействовать этому. Король нарушил свои обещания.

— Так говорил Дориа. Вы верите этому?

— Я знаю, что это правда. Я приложил много усилий, чтобы удостовериться. — На аскетичном лице кардинала появилась примирительная улыбка. — В конце концов, я — Адорно и счел себя обязанным выяснить правду. Я надеюсь, что это тебе поможет.

— Мне нужны доказательства.

Его преосвященство понимающе кивнул.

— Ищи их, и Господь поможет тебе… Однако, каким бы ни оказалось окончательное решение, душевное спокойствие не возвращалось к Просперо. Хмурый и терзающийся, стоял он на другой день на берегу, дожидаясь высадки императора. Герцог Мельфийский указал ему одно из почетных мест среди знати и военачальников.

Под грохот орудий, фанфары и громкие возгласы толпы Карл V сошел на берег с огромной позолоченной галеры, которая в великолепии флагов и вымпелов вела сопровождавшую флотилию в порт, щедро украшенный по такому случаю знаменами.

Позади сверкающих шеренг войск, выстроенных на берегу, бурлила плотная шумная толпа генуэзцев на фоне гобеленов, расшитых золотом и серебром транспарантов, развевающихся знамен, преобразивших лавки и дома.

Император легко спустился с галеры по короткому, застланному ковром трапу. Внизу его ожидал Дориа с двумя десятками вельмож, которым он оказал честь, пригласив сопровождать его. За ними расположились новый дож в расшитой золотом одежде, а также его сенаторы в пурпурных облачениях и тридцать трубачей в красных и белых шелках, чьи серебряные, украшенные флагами инструменты звонко трубили салют.

Высокая худощавая фигура юного монарха резко выделялась на фоне пышной свиты придворных, сходивших вслед за ним на берег. Он был одет во все черное, и единственными его украшениями были орден Золотого Руна с бледно-голубой лентой на груди и расшитый жемчугом высокий воротник плаща. Король был превосходно сложен; считалось, что у него — самые стройные в Европе ноги. Его красивые брови были скрыты круглой бархатной шляпой, глаза, в тех редких случаях, когда смотрели пристально, казались яркими и выразительными. Но этим его краса и исчерпывалась. Продолговатое лицо императора было болезненно-бледным. Нос был непомерно длинен, и создавалось впечатление, что он торчит в сторону. Нижняя челюсть, покрытая жиденькой щетиной, сильно выдавалась вперед, а губы, пухлые, бесформенные, постоянно приоткрытые, придавали лицу туповатое выражение.

Протянув красивую руку, на которой не было ни одного кольца, король поднял с колен Дориа, затем стоя выслушал приветствие, прочитанное на латыни архиепископом Генуи. Король невнятно пробормотал короткую ответную речь, стоя на шаг впереди двух своих ближайших сопровождающих, один из которых, в огненно-красной одежде, был его духовник, кардинал Гарсиа де Лойаса, а второй, одетый скромно, — маркиз дель Васто. Его внимательные глаза отыскали Просперо и приветливо ему улыбнулись.

Герцог Мельфийский коротко представил своих племянников, Джанеттино и Филиппино, за ними последовал, как и подобало капитану неаполитанского флота, занимающему высокий пост на императорской службе, Просперо Адорно. Дориа был щедр на похвалы:

— Мессер Просперо Адорно уже заслужил благоволение вашего величества.

— Благодарение Богу, — произнес, слегка заикаясь, его величество,

— те, кто нам служит, не остаются без вознаграждения.

Улыбнувшись и кивнув, он хотел было проследовать дальше, сочтя такую милость достаточной наградой, но его задержал дель Васто.

— С вашего милостивого разрешения, сир, это тот самый Адорно, который одержал победу при Прочиде, коей ваше величество изволили восхищаться.

— Так! Так! Спасибо, маркиз, что напомнили. — Король удостоил Просперо внимательного взгляда своих царственных очей. — Я рад поздравить себя с тем, что у меня есть такой офицер. Я бы желал поближе познакомиться с вами, синьор!

Он прошел мимо, увлекая за собой Дориа, навстречу приветствиям дожа и — более кратким — гонфалоньеров . Глотки генуэзцев исторгали восторженный рев, славя того, в ком они видели своего освободителя. Под этот рев, звучавший в его ушах подобно орудийному залпу, император уселся на белого мула, покрытого роскошными пурпурными попонами, поднялся по крутым улочкам, увешанным в изобилии знаменами, миновал особняки, украшенные гирляндами из дорогих материй и коврами и проследовал к кафедральному собору, где его прибытие в Геную было отмечено благодарственным молебном. Затем он посетил церемонию во дворце герцога и после ее завершения отправился на своем белом муле во дворец Дориа, где на время его пребывания королю был оказан достойный прием.

Ночью, когда вся Генуя праздновала великое событие, герцог Мельфийский устроил пир, за которым последовали восточный маскарад и бал.

За столом, справа от Просперо, сидела монна Джанна, а по левую руку — девушка из семейства Джустиньяно. И если Леоноре Джустиньяно его замкнутость была безразлична, то Мария Джованна Мональди казалась встревоженной.

— Джанеттино сказал мне, что, сойдя с корабля, император отметил вас особой похвалой? — спросила она.

— Джанеттино, по-видимому, был доволен.

— А вы?

— Я? Да, наверное.

— Вы не очень-то разговорчивы. И почему вы насмехаетесь над Джанеттино?

— Оттого, что я понимаю теперь, чего стоит любовь ко мне этих ваших сводных кузенов.

— Может быть, стоит похоронить прошлое?

— Для этого нужна слишком глубокая могила, — ответил Просперо.

— Но они сами вырыли ее. Вам остается только поставить надгробие.

— Боюсь, оно тяжеловато, и мне не хватит сил.

— Я помогу вам, Просперо, — пообещала она и вновь заговорила о той благосклонности, которую проявил к нему император. — Я была так горда, когда узнала об этом.

Позже, во время танца, к ней вернулись дурные предчувствия — слишком уж безрадостно и механически двигался Просперо. Он был в мрачном настроении, которого не могли рассеять даже новые прилюдные изъявления благосклонности императора.

Дель Васто, который привлекал к себе наибольшее внимание генуэзцев благодаря своей яркой личности, воинской славе и известному влиянию при дворе Карла V, отыскал Просперо, чтобы проводить к своему патрону.

Его величество беседовал с Просперо достаточно долго, чтобы дать пищу для пересудов. Он опять говорил о Прочиде и требовал от Просперо более точных подробностей, чем те, которые были ему уже известны.

Безгранично властолюбивый, этот монарх, над чьими владениями не заходило солнце, обладал истинно рыцарским духом, совсем не похожим на показное театральное благородство короля Франциска. Отличаясь мужеством, он тонко и безошибочно выделял эту черту в своих сторонниках, дальновидно ставя ее превыше всех других качеств, ибо прекрасно знал, сколь она ему полезна. Именно мужество Андреа Дориа соблазнило императора во что бы то ни стало заполучить генуэзского моряка к себе на службу Король разглядел мужество и дерзость в действиях Просперо в битве при Прочиде, исход которой немало польстил честолюбию императора. Вот почему он был так расположен к юному генуэзскому капитану.

Император дотошно выспрашивал его о количестве, качествах и оснащении неаполитанских галер и, выяснив, какую мощь успел придать Просперо своей эскадре со времени его назначения, великодушно выразил свое удовлетворение не только тем, что так много было сделано за столь короткое время, но и щедростью неаполитанцев. При этом Просперо улыбнулся

— Ваше величество, они не очень-то потратились. Семь из двенадцати галер принадлежат мне, они построены, оснащены и вооружены за мой счет.

Его величество вздернул брови. Взгляд стал значительно менее дружелюбным. Однако дель Васто, до сих пор бывший сторонним наблюдателем, быстро вмешался:

— Мой друг Просперо, подобно моему господину герцогу Мельфийскому, следует обычаю итальянских кондотьеров.

Своевременным напоминанием дель Васто хотел ослабить недовольство императора либо вовсе устранить его причину.

— Но наше соглашение с герцогом Мельфийским определенно предусматривает, что он предоставляет нам свои войска и галеры тоже, — еще более неразборчиво, чем обычно, пробормотал его величество. Он заикался, и речь его звучала сбивчиво. — С вами, синьор, у нас нет такого договора. Я лишь заручился вашей поддержкой.

— Простите, сир. Договор имеется. Его высочество принц Оранский позаботился заключить его от имени вашего величества. Я вместе с моими галерами принят на службу вашего величества на пятилетний срок. Надеюсь служить вашему величеству до тех пор, пока способен стоять на палубе.

Король встрепенулся.

— Буду надеяться, что вы продолжите службу столь же успешно, как и начали ее.

Дель Васто вновь позволил себе замечание:

— Если бы Просперо составил более осторожный план, то при Амальфи все было бы по-другому. Впрочем, в тогдашней обстановке все могло бы кончиться иначе, не окажись двое из капитанов трусами.

Король пожелал узнать об этом более подробно и был поражен.

— Нынче утром я поздравил себя с тем, что вы числитесь среди моих капитанов. Я даже не знал, как мне повезло. Я полагал, что у меня в Генуе служит первый капитан нашей эпохи, но я не знал, что у меня же служит и второй!

— Они могут поменяться местами, сир, еще до окончания всех наших походов, — сказал улыбающийся дель Васто.

Услышав эту шутку, император нахмурился. Его доверие к Дориа пошатнулось, хотя и совсем немного.

— Глупо лелеять несбыточные надежды. Давайте удовлетворимся тем, что мы имеем, и посмотрим, как обстоят дела, чтобы знать, с чем нам двигаться дальше, — сказал король и почти резко добавил: — Мессер Адорно, вы можете идти.

Затем, увидев, что Просперо спешит откланяться, Карл произнес более мягким тоном:

— Я в долгу перед вами, как и перед вашим отцом. Герцог Мельфийский напомнил мне, что Адорно пострадал за свою преданность мне. Это не будет забыто, и я должен подумать, что тут можно сделать.

Услышав эти ободряющие слова, Просперо удалился. Разговор с королем, долгий и доверительный, несомненно, придал ему веса в глазах общества, что, однако, не подняло ему настроение. Все это вообще не имело бы значения, если бы не слова императора о том, что именно от Андреа Дориа его величество узнал об участи, постигшей Антоньотто Адорно. Подтверждалось предположение кардинала Адорно о том, что Дориа оказался жертвой обстоятельств, сложившихся в результате вероломства короля Франциска.

Авторитет Просперо, укрепившийся тем вечером, продолжал неуклонно расти в течение всего визита императора. Увеселения и пиры порой перемежались официальными церемониями. Во время одной из них было созвано закрытое совещание, на которое император собрал, помимо Андреа Дориа, лишь полдюжины человек. Джанеттино присутствовал, а Филиппино не пригласили. Совещание было посвящено грядущему походу, и выступление Просперо прозвучало горячо и убедительно. Он увидел, что Дориа великодушно поддерживает его без той мелочной ревности, с которой старый капитан мог критиковать молодого, когда звезда последнего засияла слишком ярко.

Если Просперо и вызвал чью-либо зависть своим быстрым восхождением, то никто этой зависти не выказал. Однако члены собственного семейства начали презирать его. Кузен Таддео, встретившись однажды с Просперо на улице, облек это презрение в такие слова:

— Ты с каждым днем все больше раздуваешься, как жаба в болоте. И в воде, от которой ты распухаешь, утонула твоя честь. Просперо скрыл ярость под напускной веселостью:

— Хлебни и ты, Таддео. И станешь таким же гладким и блестящим. На следующий день другой дальний родственник, встретив Просперо, сорвал с себя шляпу и насмешливо поклонился.

— Снимаю шляпу перед тем, кто так высоко стоит в глазах императора и Дориа… и так низко — в глазах людей чести. Не забудь трагедию Икара, кузен. Ты слишком приблизился к солнцу.

— Твое счастье, что я даже не могу разглядеть тебя оттуда, — только и бросил ему Просперо.

Однако насмешки больно ранили его. К счастью, дурные мысли быстро вытеснялись заботами, связанными с предстоящим походом, которым Просперо был увлечен, пожалуй, больше, чем нужно. Под предлогом подготовки он избегал, насколько это было возможно, появляться на празднествах, посещать которые было желательно из-за присутствия императора. Там Просперо чувствовал себя не в своей тарелке, отчасти из-за выпадов и оскорблений сторонников Адорно, отчасти из-за вынужденного лицемерия, которое приходилось проявлять по отношению к Джанне. Оказалось, что отлучки капитана еще более поднимают его в глазах императора. Его величество, зная о причинах, нахваливал усердие Просперо.

— Хотел бы я, чтобы все мне так служили, — обращался император к дель Васто.

Дель Васто, верный своему другу, отвечал:

— Так вам служат все, кто может сравниться с Просперо Адорно.

— К сожалению, таких немного… Передайте ему мое пожелание, пусть отдохнет сегодня вечером. Я хочу видеть его на пиру у адмирала.

Был канун отплытия, и этот пир, которым Дориа намеревался затмить все предыдущие, должен был начаться сразу после наступления сумерек в ярко освещенных садах дворца Фассуоло. Маленькая группа гостей, состоявшая из Просперо, Джанны и герцогини Мельфийской, оказалась в компании блистательных патрициев, приглашенных на ужин с императором в пышно убранной и залитой светом беседке на краю сада. Пол здесь был деревянный, а на нем лежали восточные ковры. Беседка стояла у воды. Под образующими своды ветвями, увитыми цветами и несущими целые гирлянды мягко светящих ламп, стоял длинный стол, за которым могло разместиться пятьдесят гостей.

На белоснежных скатертях и венецианских кружевах отборный хрусталь из Мурано искрился рядом с сияющими золотыми тарелками, массивными золотыми и серебряными канделябрами, сработанными в мастерских Флоренции, тяжелыми блюдами, на которых были уложены конфеты из Испании и заморские фрукты.

Звуки музыки лились словно из-под земли, на которой стояла беседка. Множество облаченных в шелка и тюрбаны слуг-мавританцев были готовы подать нежнейшее мясо и отборнейшие рейнские вина, заслужившие похвалу самого императора.

И тут беседка внезапно тронулась с места. Покинув пределы сада, она медленно двинулась по темной мерцающей воде. Легкий ветерок смягчал духоту летней ночи.

Удивленные и очарованные гости поняли, что находятся на палубе галеры, столь искусно убранной ветвями, что до сих пор этого никто не замечал. Гости настроились на возвышенный лад, вино текло рекой, веселье нарастало. Очарованный император повеселел и позволил себе расслабиться. Он жадно ел и пил, предаваясь своим привычкам, которые со временем привели его к мучительной подагре.

После этого банкета на воде по городу разнеслись невероятные слухи. Одни, восхищаясь великолепием герцога Мельфийского, а другие, высмеивая его тщеславие, говорили, что золотые тарелки, по мере того, как с них исчезала пища, выбрасывались слугами прямо в море. Насмешники добавляли, что корабль был окружен специальной сетью, так что это сокровище было тайком выловлено.

Вы найдете упоминание об этом в той части «Лигуриад», где Просперо описывает помпезность, с которой были обставлены визит императора и увеселения в Генуе. Это не значит, что все сказанное надо воспринимать как исторический факт. Однако почти непревзойденная роскошь пира засвидетельствована надежными людьми, равно как и царившее на том пиру веселье.

Даже Просперо под влиянием окружения оживился и перестал хмуриться. Джанна с сожалением отметила отсутствие матери Просперо и сказала, что ей, как будущей невестке, следовало бы нанести визит монне Аурелии.

— Возможно, недомогание мешает ей прийти, — сказала Джанна, — но вряд ли она настолько больна, чтобы запретить мне навестить ее, как этого требует мой долг. Не лучше ли, Просперо, сказать мне правду?

Он поднял кубок, задумчиво разглядывая его содержимое:

— Но ведь ты знаешь правду.

— Конечно, — согласилась она. — Монна Аурелия не одобряет наш союз. Она по-прежнему настроена против семейства Дориа.

— Ей пришлось много страдать, — заметил Просперо.

— Тебе тоже досталось.

— Я более стоек.

— Ах! Так ты и вправду простил? Ты оставил мысль о мщении? В последний раз он пустил в ход свою старую уловку:

— Разве я сидел бы здесь, будь иначе?

— А ты здесь? Он рассмеялся:

— Меня можно видеть и осязать. Потрогай меня рукой.

— Существует нечто, невидимое и неосязаемое. Из этого нечто и состоит человек. Твое тело здесь, рядом со мной. Но твоя душа последнее время слишком далеко. Ты подобен туману, рассеянному и неуловимому. Это расстраивает меня, хотя я испытываю радость от мысли, что могу быть чем-то полезна нам обоим.

От этого признания у Просперо кольнуло в сердце. Внезапно он почувствовал, что стоит на распутье. Он должен выбрать дорогу, сделав это честно и открыто. Либо принять доводы кардинала и примириться по-настоящему, непритворно, либо, отбросив мерзкое коварство, открыто объявить себя беспощадным врагом Дориа.

Он поставил бокал на стол и чуть повернул голову, глядя Джанне в лицо. Веселящиеся сотрапезники не обращали на них внимания, и голос Просперо тонул в гвалте и смехе.

— Что могло бы сделать тебя счастливой, моя Джанна? Серьезные и мечтательные глаза ее на бледном овальном лице пристально рассматривали его.

— Возможно, твой ответ на мой вопрос. Я должна получить его, чтобы разобраться в себе. — И она повторила: — Ты больше не хочешь мстить? Прошлое действительно забыто?

Просперо невозмутимо выдержал ее пытливый взгляд. Его подвижные губы тронула легкая улыбка.

— Прошлое действительно забыто, — уверил он ее, поскольку только что сделал окончательный выбор. И тут же, будто в награду, к нему вернулись спокойствие и безмятежность. Он словно сбросил с себя какой-то мерзкий кокон, сковывавший движения, и вновь стал свободным, преданным и пылким возлюбленным. Почувствовав это, Джанна впервые за последнее время ощутила себя счастливой.

Просперо завел речь о свадьбе, которая состоится после его возвращения из похода на мусульман. До сих пор он, казалось, боялся затрагивать эту тему, но сейчас в его радостных словах были слышны такие благоговение и трепет, что Джанна впала в восторженный экстаз. Заметив издалека, что они оживленно беседуют, синьор Андреа многозначительно улыбнулся им, словно давая свое благословение, а потом поднял и осушил за них бокал рейнского.

Позже, гораздо позже, когда кончился пир, погас свет и ушли все гости, Джанна пожелала адмиралу доброй ночи. Он наклонился к ней:

— Твои глаза сияют счастьем, Джанна. Я надеюсь, ты довольна мной? С дрожью в голосе она ответила:

— Да.

— Я рад, что ты счастлива. Твой Просперо достоин тебя, а это — высокая похвала. Насколько я его знаю, он вернется домой, к тебе, увенчанный лаврами.