Глава I. АВТОР «ЛИГУРИАД»

На расстоянии ружейного выстрела от берега, в том самом месте, где вода из изумрудной становилась сапфировой, стояли на якорях галеры с парусами, поникшими в неподвижном мареве августовского полудня. Андреа Дориа следил за заливом от скалистого мыса Портофино на востоке до далекого Капо-Мелле на западе. Он видел, что эскадра перекрывала все морские подходы к сияющей мраморным великолепием великой Генуе, поднимавшейся террасами в объятиях окружающих ее гор.

В тылу длинного ряда кораблей расположилась вспомогательная эскадра, семь судов. Богато украшенные и позолоченные от носа до кормы, они несли на верхушках своих мачт папские флаги: на одном — ключи Святого Петра, на другом — регалии Медичи, к дому которых принадлежал его святейшество. По каждому из красных бортов располагались тридцать массивных весел, похожие на гигантский, наполовину сложенный веер.

В шатре — так называлась роскошная папская каюта, в сибаритской обители, увешанной коврами и сверкающими восточными шелками, восседал папский капитан, знаменитый Просперо Адорно, мечтатель и боец, солдат и поэт. Поэты ценили в нем великого воина, тогда как воины отдавали должное его таланту выдающегося стихотворца.

Как поэт Просперо взывает к вам из «Лигуриад», бессмертной эпической песни морю, предмет которой провозглашен в ее первых же строках:

Io canto i prodi del liguro lido,

Le armi loro e la lor, virtu.

Как солдат он, пожалуй, достиг таких высот славы, каких никогда не достигали другие поэты. Ему было тридцать лет и он уже прославился как морской кондотьер . Четыре года назад в сражении при Гойалатте его искусство и отвага спасли великого Андреа Дориа от рук Драгут-реиса, анатолийца, прозванного за свои подвиги Мечом Ислама. Слава его как человека, спасшего христиан от поражения, облетела Средиземноморье. А когда впоследствии Дориа перешел на службу к королю Франции, Просперо Адорно стал капитаном папского флота.

Теперь, когда его святейшество вступил в союз с Францией и Венецией против императора , чьи армии поразили мир разграблением Рима в мае 1527 года, Андреа Дориа как адмирал Франции и первый мореплаватель своего времени стал главнокомандующим союзного флота; и таким образом Просперо Адорно вновь оказался на службе под началом Дориа. На первый взгляд, это поставило его в двусмысленное положение, заставив поднять оружие против республики, где его отец был дожем. В действительности, однако, целью кампании было избавление стонущей Генуи от императорского ига, а блокада должна была восстановить независимость его родины и превратить его отца из марионеточного правителя во влиятельного владыку.

С того места, где сидел Просперо, через арку шатра судно открывалось во всей длине до самого полубака, бастионом возвышающегося на носу корабля. Вдоль узкой палубы между скамьями для гребцов медленно шагали два раба-надсмотрщика; у каждого под мышкой была зажата плеть из сыромятной буйволовой кожи. По обе стороны от этой палубы, несколько ниже ее уровня, дремали в своих цепях праздные рабы. У каждого весла было по пять человек, всего — триста; несчастные представители разных рас и вероисповеданий: смуглые и угрюмые арабы, стойкие и выносливые турки, меланхоличные чернокожие тунисцы из Суса и даже враждебно настроенные христиане, все породненные общей бедой.

Внезапный сигнал трубы нарушил покой капитана. Перед входом в шатер появился почтительный офицер.

— Синьор, приближается шлюпка главнокомандующего.

Просперо мгновенно, одним упругим движением, вскочил на ноги. Именно эта атлетическая легкость, широкие плечи, тонкая талия и создавали образ воина. Из-за большого лба чисто выбритый подбородок Просперо казался узким, а широко поставленные задумчивые глаза и крупный подвижный рот не очень вязались с профессией солдата. Это было лицо, не унаследовавшее и малой толики чарующей красоты его пылкой и недалекой матери-флорентийки, Аурелии Строцци, запечатленной на портретах Тициана. Только бронзовые волосы и живые голубые, хотя и не столь красивые глаза повторились в ее сыне. По строгому богатству его платья, кованому золотому поясу без всякого орнамента, косо ниспадавшему на бедра, тяжелому кинжалу можно было определить, что его вкусы воспитывались изысканным Балдассаре Кастильоне .

Он поджидал на корме двенадцативесельную шлюпку, несущую белый штандарт, расшитый золотыми королевскими лилиями, и не шелохнулся, когда по короткому трапу на палубу корабля из нее поднялись три человека. Это были Андреа Дориа и его племянники, Джанеттино и Филиппино.

Первым на борт поднялся Андреа. Мужчины из дома Дориа не отличались привлекательностью, но во внешности этого мужественного шестидесятилетнего человека с грозно насупленными рыжими бровями, огромным носом и длинной огненной бородой сквозило достоинство, а манеры отличались сдержанным благородством. В тяжелой нижней челюсти чувствовалась сила; высокий открытый лоб выдавал ум, а в глубоко посаженных узких глазах пряталось лукавство. Несмотря на возраст, он держался живо и энергично, будто сорокалетний.

Джанеттино, проследовавший за ним, был грузен и неуклюж. Его лицо

— крупное, гладко выбритое, с длинным носом и маленьким подбородком — было женоподобным и потому, даже не будучи уродливым, производило отталкивающее впечатление. Выпученные глазки казались подленькими, а маленький рот свидетельствовал о раздражительности. В своем стремлении подражать холодному достоинству дяди Джанеттино сумел достичь лишь воинственной заносчивости. Люди считали его племянником Андреа Дориа. На самом же деле он был сыном его дальней и бедной родственницы, который мог бы унаследовать дело отца — шелковую мануфактуру и торговлю, если бы не любящий устраивать судьбы своих родственников дядя. Его наряд демонстрировал склонность к щегольству. Разноцветные рейтузы и рукава с модными буфами и разрезами смущали глаз черно-бело-желтой пестротой.

Возраст обоих племянников приближался к тридцати годам. Оба были черноволосы и смуглы. На этом сходство между ними заканчивалось. Филиппино, одежда которого была столь же сдержанна, насколько кричащим был костюм Джанеттино, двигался быстрой и легкой походкой, слегка сутулясь, тогда как его кузен выступал важно, горделиво выпрямившись. В лице Филиппино не было изъянов, свойственных Джанеттино. Мясистый нос с горбинкой слегка нависал над короткой верхней губой; глаза цвета речного ила были полуприкрыты; короткая черная борода прикрывала подбородок. На перевязи из черной тафты он держал забинтованную правую руку. Манеры его выдавали хандру и угрюмость. Едва войдя в шатер и не ожидая, как того требовала учтивость, пока заговорит дядя, Филиппино первым — и весьма злобно — повел речь.

— Наше доверие к вашему отцу, синьор Просперо, вчера ночью обошлось нам слишком дорого. Более четырехсот человек потеряны, из них семьдесят — убитыми на месте. Вы, вероятно, еще не слышали, что наш кузен скончался от полученных ран. Этот памятный подарок я привез из Портофино. — Он показал на свою руку.

Этот наскок тотчас же поддержал другой племянник.

— Дело в том, что нам расставили ловушку. Гнусное вероломство, за которое мы должны благодарить дожа Адорно.

С царственной сдержанностью Просперо холодно переводил свои ясные глаза с одного напыщенного болтуна на другого.

— Господа, мне столь же непонятны ваши слова, сколь и ваши манеры. Не хотите ли вы сказать, что мой отец ответствен за провал вашей безрассудной попытки высадиться?

— Безрассудной попытки! — взорвался Филиппино. — Боже мой!

— Я сужу по тому, что мне рассказали прошлой ночью. Столь быстрый и мощный отпор доказывает, что ваше приближение вряд ли было достаточно осторожным. Не следовало предполагать, что в таком уязвимом месте испанцы будут дремать.

— О, если бы то были испанцы! — взревел Дженеттино. — Но об испанцах и речи нет.

— Что значит — и речи нет? Прошлой ночью вы рассказывали о том, как ваш тайный отряд был встречен превосходящим числом императорских войск.

Наконец вмешался Андреа Дориа. Его тихий голос, спокойные мягкие манеры резко отличались от ярости племянников. Вспыльчивость была ему несвойственна.

— Просперо, мы взяли несколько пленных. Они не испанцы, а генуэзцы из милиции . И теперь мы знаем, что руководил ими сам дож. Просперо изумленно уставился на них.

— Мой отец повел генуэзцев против вас? — Он едва не рассмеялся. — В это невозможно поверить. Моему отцу известны наши цели.

— Означает ли это, что он нас поддерживает? — спросил Джанеттино.

— Мы полагали…

Просперо мягко перебил его:

— Обвинение в обратном оскорбительно для него. Андреа вновь вмешался в разговор.

— Будьте терпимы к их горячности, — попросил он. — Смерть Этторе стала для нас ударом. В конце концов, мы должны помнить — а может, нам не следовало и ранее забывать об этом, — что дож Адорно получил герцогскую корону от императора. Он может опасаться потери всего того, что обрел с приходом императора к власти.

— С чего бы? Дож был избран при поддержке генуэзцев и не может быть низложен. Господа, должно быть ваши сведения столь же ложны, как и ваши предположения.

— В наших сведениях можете не сомневаться, — ответил ему Филиппино. — Что же касается предположений, то вашему отцу должно быть известно, что французскими войсками командует Чезаре Фрегозо, которого именно он лишил такого же звания. Это может заставить его усомниться в собственном положении в случае успеха французов.

Просперо покачал головой. Но прежде, чем он смог заговорить, Джаннеттино резко добавил:

— Именно эти распри отравляют все; эта веками длящаяся борьба между Адорно, Фрегозо, Спинолой, Фиески и прочими. Каждый дерется за свой кусок. На протяжении поколений это было кошмаром для республики, истощало силы Генуи, которая когда-то превосходила своим могуществом Венецию. Обескровленная вашей проклятой грызней, она пала под пятой иностранных деспотов. И мы здесь, — взревел он, — именно для того, чтобы положить конец как междоусобным распрям, так и посягательствам чужеземных узурпаторов. Мы взялись за оружие, чтобы вернуть Генуе независимость. Мы здесь, чтобы…

Терпение Просперо иссякло.

— Господа, господа! Оставьте это. Не нужно произносить здесь речи! Я знаю, зачем мы осаждаем Геную. В противном случае меня бы с вами не было.

— Это, — спокойно и уверенно сказал старший Дориа, — должно быть достаточным доказательством для вашего отца, даже если он и забыл, что я сам генуэзец до мозга костей и что моей единственной целью всегда было процветание моей страны.

— Я писал ему, — сказал Просперо, — что вы получили заверения короля Франции в том, что Генуе наконец будет возвращена независимость. Должно быть, — заключил он, — мои письма до него не дошли.

— Я рассматривал такую возможность, — сказал Андреа. Его вспыльчивые племянники попытались было возразить, но он мягко остановил их.

— В конце концов, возможно, объяснение именно в этом. Земли Милана полны испанцами де Лейвы, и ваш гонец мог быть перехвачен. Но следует написать ему еще раз, чтобы остановить кровопролитие и открыть нам ворота Генуи. У дожа должно быть достаточно для этого местных добровольцев.

— Как мне теперь переправить ему письма? — спросил Просперо. Андреа сел, уперев одну руку в мощное колено, а другой задумчиво поглаживая бороду.

— Вы можете сделать это открыто, под флагом парламентера. Просперо в задумчивости прошелся по шатру.

— Испанцы могут опять перехватить его, — сказал он наконец. — И на этот раз письмо, возможно, поставит под угрозу моего отца.

На вход в шатер упала тень. На пороге стоял один из лейтенантов Просперо.

— Прошу прощения, господин капитан. Прибыл рыбак из залива. Он говорит, что у него письмо для вас, но передаст он его только в ваши собственные руки.

Все застыли в изумлении. Затем Джаннеттино круто повернулся к Просперо.

— Вы что, ведете переписку с городом? И вы еще спрашиваете…

— Терпение! — прервал его дядя. — Что толку строить догадки?

Просперо взглянул на Дженнеттино без всякого возмущения.

— Введите посланца, — коротко приказал он.

Больше не было сказано ни слова, пока на зов офицера не явился босоногий юнец. Темные глаза парня по очереди внимательно оглядели каждого из четырех мужчин.

— Мессер Просперо Адорно? — спросил он. Просперо выступил вперед.

— Это я.

Рыбак вытащил из-за пазухи запечатанный пакет и протянул его. Просперо бросил взгляд на надпищь, и, когда вскрывал печать, пальцы его слегка дрожали. Он читал, и лицо его омрачалось. Закончив, он поднял глаза и встретился взглядом с тремя Дориа, наблюдавшими за ним. Он молча (протянул письмо Андреа. Затем обратился к своему офицеру, указывая на рыбака:

— Пусть подождет внизу.

В этот мил Андреа испустил вздох облегчения.

— По крайней мере, это подтверждает вашу правоту, Просперо. — Он повернулся к племянникам. — А ваши обвинения — нет.

— Пусть прочтут сами, — сказал Просперо. Адмирал протянул листок Джаннеттино.

— Впредь вам наука: не будете судить слишком поспешно, — мягко пожурил он племянников. — Я рад, что действия его светлости проистекают от недостаточного понимания наших целей. После того, как вы проинформируете его, Просперо, используя предоставившуюся сейчас возможность, мы сможем надеяться, что сопротивлению Генуи скоро наступит конец.

Оба племянника в полной тишине читали письмо:

«От пленников, захваченных вчера ночью в Портофино, — писал Антоньотто Адорно, — я с прискорбием узнал, что ты находишься в блокирующей нас папской эскадре. Несмотря на доказательства, не оставляющие места для сомнений, я не могу поверить, что ты поднял оружие против своей родной земли, тем более — против родного отца. Хотя кажется, что этому нет никаких объяснений, они все же должны быть, если только не произошло нечто, полностью изменившее твою натуру. Это письмо доставит тебе рыбак из залива, и он, без сомнения, будет пропущен к тебе. Он же привезет мне твой ответ, если только он у тебя есть, о чем я молю Бога».

Филиппино мрачно взглянул на дядю.

— Я разделяю ваши надежды, но не вашу уверенность. Тон дожа кажется мне враждебным.

— И мне, — согласился с ним Джаннеттино. Он гневно повернулся к Просперо. — Объясните его светлости, что он не мог бы навредить себе больше, чем оказывая нам сопротивление. В итоге могущество Франции победит, и он будет привлечен к ответственности за каждую каплю бессмысленно пролитой крови.

Просперо прямо и спокойно посмотрел ему в лицо.

— Если у вас есть подобное сообщение для моего отца, вы можете послать его от себя лично. Хотя не советовал бы этого делать, поскольку я еще не встречал Адорно, которого можно было взять на испуг. Советую вам, Джаннеттино, помнить это и когда вы разговариваете со мной. Если кто-то сказал вам, что мое терпение беспредельно, он вам солгал.

Это могло бы стать прелюдией к весьма серьезной ссоре, если бы не адмирал.

— Поверьте, вы и так были слишком терпеливы, Просперо, и я вдолблю это нахалам в головы. — Он поднялся. — Нет необходимости стеснять вас нашим присутствием теперь, когда все разъяснилось. Мы только задерживаем отправку вашего письма.

И он вывел заносчивую парочку из шатра, прежде чем они успели натворить бед.