Эпилог. Река времени

Про черный день, когда моя любовь,
Как я теперь, узнает жизни бремя,
Когда с годами оскудеет кровь
И гладкое чело изрежет время,
Когда к обрыву ночи подойдет,
Пройдя полкруга, новое светило
И потеряет краски небосвод,
В котором солнце только что царило, —
Про черный день оружье я припас,
Чтоб воевать со смертью и забвеньем,
Чтобы любимый образ не угас,
А был примером дальним поколеньям.
Оружье это – черная строка.
В ней все цвета переживут века.

Уильям Шекспир, Сонет 63 (перевод С. Маршака)

Говорят, у всех сказок с хорошим концом плохой конец, если рассказать их дальше. Но это не совсем верно.

Если верить царю Соломону, все плохое так же проходит, как все хорошее. И остается только ничто, которое не измеряется в таких человеческих категориях, как зло и благо, подумал Александр.

Оглядываясь на прошедшее, Данилов думал, как же прекрасно, когда все дни одинаковы. Тогда нет боли от воспоминаний о моментах, которые остались позади и больше не повторятся. Каждый день ты встаешь, умываешься, бреешься, колешь дрова, таскаешь воду из колодца, топишь печь – впрочем, печь почти всегда топила жена – готовишь еду, моешь посуду, зимой чистишь снег, а летом пропалываешь грядки… Заканчивается каждый день тем же, чем начинался, но в обратном порядке.

Сами по себе эти занятия могли показаться однообразными. Но вместе они составляли вечный круговорот, который давал ощущение сопричастности жизни.

И он знал, что и через десять лет так же будет долго не закипать чайник, так же шуршать в подполе мышь и шуметь на ветру кровельное железо во время бури. И как удары часов, отмеряющих ход времени, будут приходить дни рождения, Новый год, а заодно специфические сезонные работы: внесение удобрений, заготовка топлива, чистка выгребных ям. А еще похороны тех, кого он знал.

Утром Александр опять засиделся на чердаке со своей пишущей машинкой, заменивший ему последний сломавшийся компьютер и забыл подбросить уголь в печь.

Осень в этом году пришла рано, а стены их дома были далеки от герметичности, поэтому прохлада уже чувствовалась, если не сказать «холод».

– Ну, ты и болван, – Алиса стояла в дверях, на ходу запахивая халат. – Не видишь, что огонь погас?

– Прости, – от досады Александр хлопнул себя по голове. Он писал про Французскую революцию и шуанов. – Сейчас растоплю.

По ночам он не только писал свой труд, но и читал. Из поездок Данилов привез большую библиотеку. Он давно понял, что, как ни береги оргтехнику, когда-то сломается последняя «персоналка» (ноутбуки и мелкие гаджеты вышли из строя еще раньше), и тогда от электронных книг не будет проку.

Он знал, что когда этот день пришел и сервер Заринска прекратил свою работу, накопители данных были запечатаны, запаяны в металлические контейнеры и сложены в подвале заринского архива. Может, новый технологический рывок произойдет раньше, чем они придут в негодность. Все может быть…

В последнее время его больше всего занимали труды по космологии. В небесной гармонии он видел квинтэссенцию бытия. Квазары и пульсары, спиральные галактики и шаровые скопления, экзопланеты и планеты-сироты, коричневые карлики и звезды главной последовательности. Все это завораживало его гораздо сильнее, чем жизнь социумов и их мышиная возня. Если бы начать жизнь сначала, Александр стал бы заниматься этим, а не суетными делами мира людей. Стал бы астрономом.

– Теперь уже сначала вычисти ее, – сурово произнесла Алиса.

Старая, как и сам довоенный дом, печь занимала почти половину маленькой кухни.

Александр вычистил ее, разжег от старой книги (кажется, это был Марсель Пруст), а потом, когда занялись и разгорелись поленья, высыпал первое ведро останков доисторических деревьев. Город стоял прямо на месторождении каменного угля, а значит, когда-то тут шумели невиданные леса, ровесники динозавров. И все для того, чтобы он, ничтожный червь, мог топить, как Гитлер, свою печь телами жертв давнего астероидного геноцида.

Когда-то Александр смеялся, увидев в анкете на получение британской визы графу для заполнения, над которой значилось «Tribe» – племя. Составители явно не делали разницы между русскими и зулусами. Данилов не знал, из древлян, полян или кривичей были его далекие предки, поэтому тогда, в прошлой жизни, в консульстве чужой страны оставил это поле в анкете пустым.

А теперь у него действительно было свое племя. И пусть он не был вождем, но пользовался некоторым уважением за ум и знания… хоть Алиса и считала это незаслуженным.

* * *

Это было через две недели после их первой встречи, на скамейке в укрытой опавшей листвой аллее на окраине Заринска. Примыкавшие к ней улицы по плану должны были заселить только через год.

Ветра не было, и, возможно, это был один из последних погожих дней.

– А тебе любовь нужна постоянно или только в определенные моменты? – неожиданно спросила его Алиса.

– Конечно, постоянно, – не задумываясь, ответил он. – Как воздух.

Он чувствовал, что для нее это подозрительно важно, хотя сам и не любил красивые слова.

– Странно, что такой человек, как ты, все еще один, – задумчиво произнесла она, продолжая смотреть на него.

– Ты мне льстишь, – покачал головой Саша. – У меня масса недостатков.

– Но есть ведь и достоинства, правда?

– Пожалуй. Но не такие, которые нравятся женщинам. По крайней мере, молодым. Я очень медленно соображаю и поэтому долго привыкаю к новому, а отвыкаю еще дольше. Отсюда и постоянство. А постоянства и стабильности женщинам хочется, когда им уже за сорок. В юности всем нужна буря чувств.

«По крайней мере, так было раньше, в сытое мирное время, – пришло ему в голову. – Теперь важность стабильности поймут и двадцатилетние».

– А глаза у тебя и правда замечательные… – сказала она вдруг немного не в тему.

– Твои тоже, – он погладил ее по руке. – Алиса, я давно хотел тебе сказать…

Александр выбирал это момент тщательно, но слова давались ему тяжело. Наверно, проще было бы прочитать речь на трибуне ООН о тотальном запрещении ядерного оружия.

– С того самого дня, как я тебя увидел… а дальше продолжи по смыслу… Прости, родная, я сам себе кажусь банальным. Наверно это неизбежно, когда говоришь то, что просит сердце. Оно глупое и неоригинальное. Ему безразлично, что до меня так говорили миллиарды человек. Я люблю тебя, Алиса. Как никого до этого момента.

Она выжидала. Эти пять секунд, пока он ждал ее ответа, субъективно длились гораздо дольше, чем интервал между броском и взрывом гранаты.

– Как же давно я этого ждала, – наконец, прекратила она пытку. – И я тебя тоже.

– А почему же ты раньше не приходила?

– Найти тебя не могла.

Она протянула руку, и он абсолютно неосознанным, идущим откуда-то из глубины души движением, накрыл ее ладонь своей. А после обнял ее и нежно поцеловал в лоб.

Даже наполненному возвышенными мыслями Александру очень приятно было прижиматься к ее телу. Ему нравилось, что у ее песочных часов основание даже немного шире, чем верхняя половина.

– Обними меня покрепче, – сказала она. – Так я чувствую себя защищенной.

Интонации ее голоса заставили его пульс подскочить, как во время погони или бегства.

И хотя они уже целовались, на этот раз их поцелуй имел совсем иной подтекст. Вкус ее мягких губ заставил Александра потерять остатки разума.

Он сразу представил, какая она там. Вплоть до родинки слева. Почему-то он был уверен, что она есть. И от этого ему захотелось сорвать с красавицы из Змеиногорска одежду и немедленно взять, как зверь, в знакомой всем позвоночным и самой физиологичной позе. Сразу представилось, как приятно было бы при этом кусать ее за ухо или за шею, держа одной рукой за грудь, зарываясь лицом в длинные волосы, прижимая ее тело к своему так, словно она могла убежать…

Что поделать, генетическая программа диктует самый простой путь. Но человек на то и человек, чтобы ее корректировать.

Чувствуя дрожь, Данилов положил руку ей на спину, чуть ниже лопаток и, не отрываясь от ее губ, повел руку вниз по ткани плаща, полагаясь на ее реакцию.

Реакция оказалась положительной. Плащ она расстегнула и сама положила руку на то же место, но уже под ним. Держа девушку все так же крепко, Александр заставил себя оторваться от ее губ и перешел к поцелуям шеи и левого плеча, которое она оголила, развязав шарф и высвободив из вязаной кофточки. Дойдя до поясницы, рука его перекочевала под черные джинсы, которые были на ней в этот раз – утепленные, но достаточно облегающие. Там его пальцы остановились у крестца, коснувшись тонкой полоски ткани. После секундного замешательства Данилов узнал стринги. Боже, хоть кто-то в этом мире их еще носил.

Алиса тут же освободилась, дразня его, показывая язык.

Это выглядело так, будто невинность пытается изобразить из себя распущенность. И это завело его еще сильнее.

– Мы не можем сделать это здесь. Даже если люди сюда не заходят. Мы простудимся.

Она была права. Но они прекрасно сделали это у нее дома.

Освободившись от одежды и пресытившись ласками, они долго раскачивались, словно на качелях, в едином ритме, пока наконец им не пришлось вспомнить, что они не одно целое.

– А тебя точно уволили из школы за антиправительственную деятельность? Или нет? – улыбаясь, спросила Алиса, когда он больше не смог сдерживаться и отдал ей все, что было накоплено именно для нее.

Данилов рассказывал ей про свое довоенное прошлое и свою неудавшуюся карьеру.

– А ты думаешь, за что-то другое? – он погладил ее по волосам. – Как тебе не стыдно. Мой моральный облик кристален. Или тебе еще нет восемнадцати?

– Будем считать это за изящный комплимент.

Глядя на нее, Александр хотел, чтобы весь мир исчез и оставил их вдвоем. А потом вспомнил, что первая часть этого пожелания почти осуществилась. И все же он ни о чем не жалел. С того момента, как он встретил Алису, жизнь приобрела смысл, какого не было даже после приезда в Подгорный.

– Скажи, мы всегда будем вместе? – спросила она его.

– До гроба, – ответил ей Александр. – Я всегда хотел только таких отношений. Ни на месяц, ни на год, ни на десять лет. Я всегда мечтал о жизни пополам, без всяких «но».

– Какой же ты у меня хороший… – она погладила его по руке. – Ты столько пережил… Но теперь ты никогда не будешь один.

– И ты, – Данилов знал, что она говорит правду.

На следующее утро они уже были мужем и женой и носили одну фамилию, хотя и не стали по примеру многих венчаться в церкви, так как оба были в сложных отношениях с религией.

Сидя за столом на их совсем не многолюдной свадьбой, глядя на почти одноцветные букеты из того, что они сумели вырастить в оранжереях из сохранившихся семян, Данилов думал, что им довелось встретиться в мире, где для романтики оставалось мало места.

Это только в рыцарских романах средневековье кажется романтичным. На деле это грязь, вши, болезни, беспросветная жизнь и ранняя смерть. Здесь не будет ни блистательных турниров, ни принцесс в башнях. Маразм старика похож на детство. Но это не детство, где каждый день есть рост и постижение нового. Это угасание.

И даже если им удастся чудом выбраться, это еще долго будет ущербный и больной мир. А что если процесс необратим, подумал он, и точка невозврата уже пройдена? Ведь дело не только в знаниях, но и в сырье, и не только углеводородном. Александр читал, что все руды, которые можно добыть с технологиями древнего мира, давно выбраны. А обогащение и добычу тех, что остались, им, дикарям, вряд ли потянуть.

Видит бог, у Данилова было много претензий к погибшему миру. Но всем ругателям прогресса, желавшим вернуться в уютные пещеры, он мысленно желал сдохнуть от перитонита без антибиотиков. В основном так и случилось, ведь все неолуддиты были родом из гуманитарной интеллигенции и жили с комфортом в городских квартирах. Люди простые, те, кто сам работал со сталью, деревом, углем, бетоном, в такую чушь не верили.

А в эти дни любой, хлебнувших горя полной мерой, слыша такую ересь, только крутил пальцем у виска. Они научились ценить то, что потеряли.

Возможно, разум как орудие приспособления мира под себя и есть тупиковая ветвь эволюции. Но это не повод делать себе лоботомию. Ведь крылья, шерсть или когти от этого не вырастут. А каменный топор и палка-копалка суть тоже продукты прогресса.

Александр надеялся, что их пра-пра-правнуки снова попытаются совершить рывок к звездам. Может, у них получится лучше. Может, скудность ресурсов научит их быть бережливыми, а трудная борьба за существование не позволит размениваться на виртуальные миражи.

Иногда он пытался себе их представить. Почему-то ему не хотелось, чтоб это были бесполые существа в белых хламидах. Пусть они будут суровыми завоевателями, покорителями природы с четкой половой дифференциацией и надличностными ценностями. С балансом здорового индивидуализма и коллективизма. С личной ответственностью за личные поступки на благо других, а на себя – только во вторую очередь.

«А знаете что? – обращался он к этим неведомым потомкам. – Вы, высшие сущности, мне завидуете. Вы всего уже добились, покорили время и пространство. Что для вас погасить сотню звезд? Игра. А для нас даже вырастить один этот проклятый урожай – подвиг. И в нашей жизни – корявой и грубой – гораздо больше смысла, чем в вашей».

* * *

Вехи… Еще одна из них заставила себя ждать всего три года и показалась за поворотом, как висельник на столбе.

– Значит, не хочешь быть винтиком? – Богданов нахмурил брови и постучал по пустой пепельнице на столе. Пепельница была элементом декора. Лидер не курил.

– Хочу. Просто мое место не в этой детали.

Данилов сжал кулаки чуть ли не до хруста пальцев. Он был готов к тому, что по итогам этого разговора его потащат в подвал.

– В оппозицию уходишь? – лидер усмехнулся, прохаживаясь по кабинету.

Уж он-то знал, что никакой оппозиции ему не было и быть не могло. Грибница заговора была выполота до последнего корешка. Говоря иначе, гидре отрубили все головы до последней и прижгли раны каленым железом. Змеиногорское восстание, как его уже называли, было потоплено в крови, даже не успев начаться. А Зырянову отрубили башку совсем не метафорически.

– Нет, – чуть более поспешно, чем следовало бы, покачал головой Данилов. – Нужен порядок. Даже если он несет с собой долю несправедливости. Это лучше, чем хаос, даже если он справедлив… Просто я устал и хочу быть там, где принесу больше пользы.

Он старался лгать убедительно, но Владимир видел его насквозь.

– Я сам виноват. Не должен был верить этому козлу, – наконец, произнес Богданов, отворачиваясь к окну и глядя на город. – Ты уверен, что она ничего не знала?

– Она ни при чем, – Данилов знал, что надо быть осторожным в выборе слов. – Они с отцом не общались, Алиса его ненавидела.

Это была правда. Он умолчал, что она ненавидела не только его. Со многими горожанами у нее уже случались конфликты. У его жены было золотое сердце, но об этом мало кто знал. Заслужить ее неприязнь было гораздо проще, чем симпатию. Ловя косые взгляды из-за «неполноценного» сына, который жил и рос в то время, как умирали здоровые дети, она не делала вид, что ничего не заметила. А сразу желала человеку сдохнуть. И на любую попытку посягнуть на свое жизненное пространство дочь змеиногорского сатрапа отвечала сразу.

Но она никогда не стала бы участвовать в таком мутном деле.

– Эх ты, чистоплюй… Могли бы с тобой великие дела совершить, – произнес, садясь обратно в кресло, правитель. – Ну ладно, я освобождаю тебя от твоих обязанностей. Езжай. Стройте свою жизнь как хотите. Считай это подарком к юбилею.

– Вот как, – Саша приподнял бровь. – Спасибо.

– И не говори, что я жадный. Ты же у меня лучшего палача увел, гад. Как я теперь людей буду в трепете держать?

Щедрость правителя была безмерной. Он даже позволил Александру и остальным сохранить лицо. Официально все это было подано как почетная миссия. И хотя Данилов знал, что его наказывают ни за что, все же лучше, когда «ни за что» изгоняют, а не расстреливают.

Мясник подошел к нему после того самого съезда, на котором было объявлено о колонизации южной части Кузбасса и создании Восточного Форпоста.

С момента встречи вертолетов с новостями о капитуляции Заринска и телом майора Демьянова они перекинулись всего парой слов – совпало, что оба не были любителями болтать языком. И как мужчины похожего склада характера они не видели в своей неожиданной встрече предмета для разговора. Ну, выжили. Ну, снова встретились. Чего тут такого?

– Я поеду с вами, – сказал Саше в коридоре на первом этаже Замка этот внушающий страх человек. – На первых порах вам там понадобится… специалист по налаживанию контактов.

– Почему на первых порах? – удивился Данилов. – Куда-то еще собираетесь?

– Туда, куда перевозят на лодке за одну монетку. – Мясник рассмеялся хриплым лающим смехом, видя, что Саша не понял юмора. – У меня рак, дурень. Который вызывает лапша «Доширак».

– Тогда лучше доживать последние годы хоть с каким-то комфортом.

– А про это я тебя не спросил. Прокопьевск такой же мой дом, как и твой. И сдохнуть я хочу на родной земле.

– Не знаю, нужен ли нам такой, как вы, – уже без обиняков сказал ему Саша. – А если пытать будет некого, не заскучаете?

– И чего они привязались к моим инструментам? – Мясник, казалось, разговаривал сам с собой. – Врачом стать хотел, но не прошел по конкурсу. И попал туда, где мяса навидался столько, что жрать его не могу.

С этими словами он махнул Саше рукой и пошел к выходу, нескладный и страшный, такой неуместный среди пальм в огромных кадках и девушек-секретарш в выглаженных платьях, о которых Богданов заботился с одинаковым старанием.

* * *

– Ты уверен, что это должен быть Прокопьевск? – правитель оторвал глаза от карты Кемеровской области. – И что там ценного?

– Там есть уголь. Буквально под ногами.

– А нужен ли он нам?

– Пока нет, но если промышленность будет развиваться, он вам понадобится.

– Ну ладно. Быть по сему. Ты же ботаник, – Богданов царским жестом исправил что-то в своих бумагах. – Растительный мир Кузбасса будешь изучать. Пестики с тычинками. И пиши свой Талмуд дальше. Может, грядущие поколения это оценят.

Странно, но Данилову показалось, что он говорит это без сарказма.

Проходя по главной улице города, как приговоренный к смерти по тюремному коридору, Александр ловил на себе взгляды. Разные. От равнодушных до слегка неприязненных. Но еще чаще – сочувственные.

Они уже все знали – новости в городе разносились быстро.

Александр давно понял главный минус жизни затворника. Когда ты попадешь в беду, рассчитывать придется главным образом на себя. Это были в массе хорошие честные люди, но он не был частью их семьи. И хотя они относились к нему с уважением, Саша уже давно чувствовал неприятный холодок. О его участии в обороне Подгорного тоже уже забывали. Многие из тех, кто помнил, были мертвы, а для остальных – даже для новосибирцев, не говоря об алтайцах – даже для его прежних учеников, он был уже не героем и не хранителем знаний, а тем, кто занимается крючкотворством и получает хороший паек, не утруждая себя физическим трудом. Отцом выродка, которого здоровые дети боялись и презирали. А теперь еще и мужем предательницы, которая, как говорили старухи, дружила с нечистой силой.

С чего им его жалеть? Их жизнь тяжела, и, если после избавления от Мазаева они думали, что это скоро изменится, то теперь знают, что это навсегда. Да, крайности вроде ям для рабов и травли медведем исчезли. Но именно исчезновение экстремумов показало им тот средний уровень, который ждет и их детей на веки вечные. Их беда была в том, что, в отличие от настоящих крестьян, они помнили и другую жизнь.

* * *

Река времени несла его вперед. Буруны и пороги остались позади, плаванье было безопасным, но течение почему-то все убыстрялось.

Один год в детстве с его радостями и несчастьями помнится как целая жизнь. Разбитая в кровь коленка и робот-трансформер, подаренный на седьмой день рожденья, занимают в памяти больше места, чем операция по удалению аппендикса в студенческие годы, чем вручение диплома и первая работа. А все, что после двадцати пяти, и вовсе оживает в памяти в виде отдельных эпизодов – вех, отмечающих твой путь.

Дни, похожие один на другой, проходили.

Казалось, еще недавно тебя кормила грудью мать, и вот ты уже целуешь грудь жены – куда более старательно, она ведь может обидеться. Недавно ты был полным сил и мог бегать целый день, а теперь уже не стал бы, даже если бы имел те же силы.

Только по тому, как растут дети, особенно чужие, и стареет он сам, Александр мог следить за бегом времени. У него уже появились первые морщины, хотя до седины было еще далеко.

«The grass was greener… – вспомнил он слова из незабвенной «Стены». – The light was brighter…»

Она появилась в дверном проеме, заспанная. Халат был коротким, а она – красива, несмотря на нечесаные волосы и нездоровый от бессонницы цвет лица. Если Данилов принимал смену сезонов жизни спокойно, то Алиса была не из тех людей, кто мог с этим смириться, поэтому каждый прожитый год ложился у нее на сердце тяжелым грузом. И хотя она все еще выглядела моложе ровесниц, бег наперегонки со временем она была обречена проиграть.

– Он опять орет.

– Он никогда не кричит просто так, – успокаивающе произнес Саша. – Дай ему еще каши.

– Кончилась, – мрачно сказала жена. – Он съел всю кастрюлю.

– Ну, тогда хлеба.

– Вот сам и дай. Я тебе в служанки не нанималась.

– Ты забыла добавить: «Тупая сволочь».

– Тупая сволочь.

– Безмозглая овца. Ну вот, теперь формальности соблюдены, я сам пойду на кухню и сварю еще гречки.

– Если бы она была.

– Ну, тогда я дам ему хлеба.

– Дай, – ее лицо вдруг исказилось, как от боли. – Я не знаю… зачем он живет. И зачем я живу.

Гоша был непритязателен. Хлеб был ржаной – пшеница у них никак не хотела расти – из муки очень грубого помола, но мальчик обычно его ел с аппетитом, словно камнедробилка перемалывая целые булки и караваи редкими острыми зубами. На пол тогда сыпались крошки, ребенок громко чавкал.

«Человек ли он?» – этот вопрос Данилов много раз задавал себе.

– Хороший зубастик. Иди сюда, иди.

Когда он зашел в комнату, Гоша сидел на невысоком шкафчике. Увидев отца, мягко спрыгнул, подошел к нему и обхватил за шею, радостно чирикая по-своему.

Он был ростом ему уже по грудь, носил в четыре года тридцать пятый размер обуви и одежду на девятилетнего. У них еще оставалась довоенная одежда и обувь, но каждая вещь пережила множество реставраций.

Он был очень большой, но хотел забраться на ручки. С кряхтением Александр поднял его. Мышцы у Гоши тоже были не по возрасту развитые, и сдвинуть его с места, если он того не хотел, было трудно. «Когда он вырастет, у него будут проблемы с сердцем и позвоночником. Похоже, он станет настоящим гигантом».

Малыш уткнулся ему в плечо большой бугристой головой. Сейчас, когда он был коротко подстрижен, ее странная инопланетная форма бросалась в глаза.

Он был не очень голодный, а просто хотел пожевать что-нибудь, чтобы успокоиться. Иначе мог бы укусить за плечо. Он не всегда был таким милым. Иногда они надевали на него рубашку с зашитыми рукавами – чтоб не обрывал и не съедал обои и не раздирал себе пальцами кожу. Но даже тогда он мог грызть мебель. Собачий намордник Александр на него надевать не хотел. Порой по утрам его одежда была в крови и ею же была окрашена пузырящаяся слюна на губах. Своими странными зубами и от злости, и от смеха Гоша иногда прокусывал себе язык, а затем пачкал стены кровью, будто рисуя на них странные картины.

Боли он почти не чувствовал, так же как жара и холода. Данилов думал, что объяснение, скорее всего, не в измененной проводимости ионных каналов нервных клеток. Гоша ощущал боль, как обычные люди, но, отвлекаясь на события своего внутреннего мира, переставал обращать на нее внимание.

Иногда он мог часами совершать стереотипные движения, вроде размахивания руками.

– Га-га-га, го-го-го, – загоготал, как гусь, ребенок, наевшись. Иногда произносимые им слоги складывались в слова, но это была не речь. Даже свое имя он, скорее всего, не воспринимал. Таким был их сын Георгий.

Всех их собирательно называли «Дети 23-го августа» или просто «августята», хотя каждый из них был не похож на другого.

Александр повидал много таких во время своей работы в администрации, в поездках по региону в составе комиссии. Четырех— и шестипалые, сморщенные, как маленькие старики, сросшиеся телами или такие, которые выглядели, будто в них попал снаряд – большинство из них рождались мертвыми или умирали в первые месяцы жизни. Он фотографировал их для отчета, писал заметки для архива. Если бы они хотели, они могли бы открыть самую большую кунсткамеру.

Каждый сотый ребенок рождался таким с пугающей регулярностью. Данилов читал, что в Сербии и Ираке такие рождались после использования обедненного урана, и смотрел фотографии. Но одно дело смотреть и совсем другое…

Съев краюху хлеба, ребенок лизнул Александра в щеку, как собака, и радостно заурчал. Были ли его голосовые связки приспособлены к членораздельной речи? Данилов не знал.

У него были острые, как пилы, зубы почти равного размера – резцы не отличишь от клыков. Кроме того, заметны были небольшие изменения в костной ткани. Суставы его пальцев даже на ощупь были очень необычными. Мальчик легко забирался на любой шкаф или забор, но так и не научился есть ложкой. Она у него просто вываливалась, и, недовольно рыча, он начинал есть горстями, либо просто опускал лицо в тарелку.

Но главные отличия от нормы касались развития головного мозга. Его мышление было предметным. Он знал, где спят, где и что едят, какие предметы опасны, понимал некоторые жесты – и очень хорошо воспринимал интонацию человеческого голоса. Но вот приучить его к туалету было за гранью возможного. Часто он прятал по углам, за шкафы и диваны, недоеденные куски пищи. Такие тайники Александр вычищал каждый день, чтоб не приманивать крыс. Гоша любил мелодичную музыку – под нее он пускался в пляс – и яркие мультики: не важно, диснеевские или русские, лишь бы на экране все было ярким и солнечным. «Ежика в тумане» смотреть он не хотел, от резкой немелодичной музыки морщился.

«У меня всегда вызывала неприязнь медицина, одержимая продлением жизни нежизнеспособным существам, – обмолвился Богданов однажды, еще до Сашиной опалы. – За огромные деньги, заметь. Двести-триста тысяч евро за операцию! Тут не милосердие, а сатанинская корысть. Нельзя на одного малохольного ребенка, который если и выживет, то станет бесполезным инвалидом, тратить ресурсы, которые могли бы сохранить жизнь и здоровье десяти полезным для общества людям! Это аморально. И нерационально. Древо, которое не приносит плодов, рубят и бросают в огонь».

Правитель знал, о чем говорил. Яблони, вишни и сливы, которые не приносили плодов, тут же рубились на дрова, какими бы красивыми ни были.

«Дай ему волю, он будет так же и с людьми, – думал Данилов. – Как в древней Спарте, для общего блага… Когда говорят о подвиге трехсот спартанцев как триумфе свободных граждан над азиатскими рабами, забывают, что Спарта была самым «азиатским» полисом Греции. С уравниловкой, жесткой социальной системой и милитаризмом. Но именно тоталитарная Спарта, а не торгашеские Афины выиграла потом Пелопоннесскую войну. И даже бредовая, но общемировая идея типа веры в пришествие Макаронного монстра спасла бы мир, не дала бы ему погрузиться в пучину бессмысленной ядерной бойни».

Все та же проблема Дракона и Ланцелота. Для преобразования мира нет ничего лучше насилия, но насилие порождает только новое зло, а его можно победить только еще большим насилием. И это замкнутый круг. Лопасти свастики, благого знака индоевропейцев, вращаются как ножи мясорубки. Там голова полетела, там туловище. А добро почти всегда или беспомощное, или бездеятельное.

Александр знал, что сам Богданов был таким же рабом обстоятельств и закономерностей исторического процесса.

«Ты думаешь, Вовке хочется этим заниматься? – как-то раз сказала ему Маша, когда он приводил к ней своего ребенка на осмотр. – Говорить каждому, где жить, кем работать, с кем спать? Да в гробу он это видал. Но он говорит, что так надо. Иначе начнется хаос, и все мы умрем. Он мне про это каждый вечер талдычит».

Даже его власть над регионом не была абсолютной. Все попытки централизации уравновешивались центробежными силами. Огромные расстояния, плохие дороги, неустойчивая радиосвязь и почти полная хозяйственная автономность поселений не способствовали созданию монолитной державы.

Данилов слышал про такую штуку, как «транспортная теорема». Скорость передачи управленческих решений должна быть больше скорости самих процессов, подлежащих управлению. Иначе государство развалится. В свое время эта теорема погубила не одну империю. Но их уникальное государство пока существовало в шатком равновесии. Возможно, его скрепляла только воля одного человека.

Владимир находил для этих сложностей простое объяснение.

Враги. Предатели. Отщепенцы.

Это стоило ему жестокого разочарования в людях, которые, как он видел, не хотели проникаться его идеями, а повиновались только из-под палки. Данилов чувствовал, что в душе председателя зреет обида. Александра посещала нехорошая догадка, что это – следствие начинающейся душевной болезни, которым несгибаемые тоже подвержены. Просто слабых и пластичных жизнь может мять, гнуть и выворачивать наизнанку, а человека со стержнем она подтачивает до тех пор, пока не сломает, но ломается он уже окончательно.

Даже рождение дочери не заставило председателя оттаять. Как украдкой сказала Данилову Маша, тот уже обдумывал, за кого ее выдать, чтоб укрепить государство.

«У него уже для нее пять кандидатур. Один другого страшнее».

Для себя Александр решил, что ради сохранения последней искры цивилизации можно идти на любые сделки со своей совестью. Шел бы и дальше, если бы его не решили выгнать пинком под зад. «Они не чудовища и не новая ступень эволюции, а больные люди, – глядя на спящего Гошу и поправляя ему одеяло, Данилов вспомнил слова Клавдии Андреевны, врача из Центра репродукции. – Просто к сотням имеющихся генетических заболеваний добавились тысячи новых. Радует одно. Свой дефект эти детки никому не передадут».

Так говорила она, и, в общем-то, ее слова выглядели сочувственными, но она делала ударение не на слове «люди», а на слове «больные».

Это была вредная тетка, расплывшаяся как жаба. Но, судя по всему, умная – ведь жаба в китайской мифологии очень мудра. Она не была настоящим генетиком, но уже после войны прочитала гору литературы на эту тему. Она ничего полезного Саше не сказала, но скрупулезно записала все данные по его ребенку, приложив к этому фотографии и рентгеновские снимки. Все это отправилось в огромную картотеку, собираемую не для лечебных, а для научных целей. В этом банке данных уже были цифры, которые внес сам Данилов после большого сбора статистики со всех территорий, включая недавно присоединенные поселения. Теперь тут же оказались данные о его собственном ребенке.

«Вам тоже хорошо бы сдать анализ на кариотип, – сказала дама-генетик Данилову в заключение. – Может, радиация и не при чем. Очень у вас внешность нестандартная. Нарушения жирового обмена могут сказываться на развитии нервной системы. Мозг ведь состоит из жира, вы же знаете».

«О да, – ответил тогда ей Александр. – У некоторых на все сто процентов!»

Данилов не удивился бы, если б оказалось, что изыскания жабы Клавы были не ее инициативой, а приказом председателя. Разработать евгеническую программу по селекции населения с целью минимизации мутаций – это было в его стиле. Ради этого он даже пересмотрел бы свое отношение к абортам. Подписал же он указ о разрешении добровольной эвтаназии для безнадежных онкобольных.

Проблема была только в отсутствии технологической базы для генных изысканий. Александр не стал рассказывать про это Алисе. Она к тому времени уже вырастила зло на грядке за их домиком на самой окраине Заринска.

Зло представляло собой квадрат огородной земли размером метр на метр. Сорняки на нем поливались при полной луне то ли кровью, то ли водой, которой обмывали покойников, посыпались пеплом с мертвых полей. Когда у Алисы случалось плохое настроение и ей кто-то надоедал – собачьим лаем, громким шумом или наглыми взглядами, она могла с помощью обрезков ногтей, волос или фотографии вызвать у человека болезнь или навлечь на него несчастье. Во всяком случае, она в это верила.

Белой магией она не владела. Но когда у Александра случались проблемы на работе – она ему помогала своим «злом». Как тут не поверишь в искусство шаманизма?

Ротация кадров в Замке – в новой администрации Заринска – была бешеной. А он оставался на должности вдвое дольше, чем удерживались в среднем. Дважды ретивые назначенцы, достававшие Александра своим пристальным вниманием, попадали Богданову в немилость и подвергались разжалованию.

Но в конце, когда этот идиот Зырянов спьяну проболтался о своих планах (которые могли быть плодом белой горячки), даже зло не смогло помочь.

Придется ей выращивать его уже на новом месте.

* * *

Мясник во время похода был в хорошем настроении. Он сшибал своим мачете верхушки чертополоха, а на привале, напившись самогона, пел под гитару песни довоенного барда Харчикова:

В Лефор-р-ртово скучают олигархи,
Из НТВ вывозят документы.
У стен Кремля собаки доедают
Тр-р-руп президента, труп президента.

И подвывал, изображая тех собак.

К этому времени бывший палач перестал брить подбородок, но с косматой бородой выглядел еще страшнее. Инструменты он вез с собой в рюкзаке («Буду зубодером и костоправом»), а свой охотничий нож сменил на его латиноамериканского родственника. Это выглядело уместным – в Кузнецкой котловине хвойные леса почти погибли, зато обильно разросся кустарник, чему способствовала сильно заболоченная местность вокруг разлившихся рек, то есть именно там, где стояли города. Но Саша знал, что тот просто валяет дурака. Понятно, что он не прижился у Богданова. Тот был само воплощение порядка, а этот – явный хаотик.

Мясник уже неплохо держался в седле, а вот Данилов чувствовал себя некомфортно на спине живого существа даже после двух месяцев тренировок.

– Привыкай, – говорил ему Мищенко, пуская свою лошадь то рысью, то галопом. – Ты еще увидишь, как кляча станет основным транспортом.

Он выглядел веселым, но его кашель Саше не нравился. Он был готов поспорить, что у того в запасе не больше двух-трех лет.

Зато проживал Мясник свои последние дни с шиком. Трудно поверить, что на такого человека вообще могли смотреть женщины – каждую он старался ущипнуть или шлепнуть по заднице… но один он, похоже, никогда не засыпал.

Их выслали с комфортом, едва ли не большим, чем, если верить рассказам, во время исхода из новосибирского убежища: с вещами, большим запасом продуктов, топлива, патронов, медикаментов. В трейлерах везли животных: лошадей, овец, свиней, коз, кур и кроликов, пять коров и одного черного племенного быка, самого бодливого и злобного, которому дали кличку Каин.

Богданов мог быть чертовски щедрым, когда его паранойя отступала. Он даже отправил сопровождать поселенцев вооруженный эскорт. Не конвой, а именно охрану. Хотя в этом не было особой необходимости. Все данные разведывательных партий говорили о том, что людей к востоку от границы регионов практически не было.

Стоило им выступить из города, Александр почувствовал, как теряется в этом потоке.

Мясник поехал не один. С ним было человек тридцать товарищей из коренных заринцев. Кажется, они вместе брали Замок, еще когда там прятался Мазаев. Причина их отъезда никак не была связана с Сашей – у них с братом-лидером были свои «терки», как они сами выразились.

Из тех, кто был ему более-менее знаком, Данилов увидел еще больше постаревшего Петровича, рабочего с Новосибирского завода, которого помнил по Ямантау.

– Язык мой – враг мой, – сокрушался тот. – Я последние месяцы склад охранял. Назвал заведующего… он из алтайских… козлом. За дело назвал. А тот меня до цугундера и довел.

Еще сильнее удивился Александр, увидев в хвосте колонны Мерседеса. Он тоже к Прокопьевску никакого отношения не имел.

– А ты как думал? – сапер выглядел осунувшимся и злым. – Стану я ему служить, после того как меня высекли, как школьника?

Данилов слыхал, что уже через пару месяцев после первой экзекуции тот сломал кому-то челюсть.

Примерно такими же правонарушителями были и многие из остальных вынужденных переселенцев. Но не все. Некоторые отправились добровольно.

По дороге к ним присоединился двоюродный брат Алисы с несколькими своими приятелями – все на лошадях и при винтовках, с виду сущие монголы. Он был черноволосый, смуглый и почти такой же свирепый, как она. После казни Зырянова они сочли изгнание хорошей альтернативой трудовому лагерю.

Они были первыми, но вскоре Колонию пополнила пестрая компания других, также выселенных Богдановым за разные прегрешения. К зиме их число выросло до пятисот человек – оптимум для того, чтобы избежать генетического вырождения.

А в январе они встретили коренных прокопчан. Тех оставалось не больше двух сотен, разбросанных по всей территории города. Все они были старше сорока и явно собирались доживать последние дни. Никто из них не знал Сашу, но, к его удивлению, некоторые знали когда-то его отца. Им ничего не оставалось, кроме как принять новых соседей.

По своему устройству то, что получилось, было анархической вольной коммуной. В чем-то похожей, а в чем-то отличной от той, которую они нашли на Урале. Здесь у них было гораздо больше беспорядка.

Впрочем, пятьдесят человек из бывших уральцев попали в конце концов сюда, и среди них был и Краснов.

– А ты чем провинился? – спросил Александр Славу-КПСС, найдя его в первый же день за работой по рытью колодцев. Из старых довоенных вода давно ушла.

– Я сказал нашему солнцеликому, что он ничего не понимает в фундаментах.

– И все?

– Ну, вместо «ничего» я сказал другой аналог… Но я, блин, не знал, что у нас есть закон об оскорблении величества, мать его растуда.

– Ты сказал ему про фундаменты лично? – уточнил Данилов.

– Да не, на стройке. При всей смене.

«Ну и болван же ты, коммунар, – подумал Александр, вслух ничего не сказал. – В средневековье надо вести себя по-средневековому. А в Азии – по-азиатски. Ломать шапку, чтоб не сломали хребет».

Самому ему дискурс расторопного слуги давался хорошо, и с виду нельзя было догадаться, что он исполнен внутренней иронии.

Данилов понимал, как рассуждал Богданов. Ему сказали резкость и поставили под сомнение его всезнание и всеведение. Он бы скорее простил того, кто послал его по матушке наедине. А этот бедолага оскорбил не его лично, а институт власти, который православный сурвайвер считал священным.

* * *

Прямо за их забором текла река. Прежний грязный ручей Аба, или Абушка, после всех разливов превратился в неширокий, но полноводный поток, который и не думал пересыхать. Он не был чистым, но в нем водилась рыба.

Улица Глубокий Яр – вот как раньше называлось это место, и название себя оправдывало. Казалось, эти места состояли из сплошных яров-оврагов. Тем не менее деревня расположилась именно здесь и медленно переваривала остатки города, разбирая руины торговых центров и автосервисов, как когда-то арабы растаскивали египетские пирамиды.

В один из дней Александр пришел с похода на речку, светясь от счастья.

– Вот. – На стол, разбрызгивая во все стороны воду, шлепнулись две небольших рыбины в белесой прозрачной чешуе. И хотя определить их видовую принадлежность было трудно, выглядели они вполне съедобными.

– Ты не представляешь, каких трудов мне это стоило.

Жена всплеснула руками:

– А она не опасная?

– Да вроде не кусается уже.

– Я про радиацию.

– Не знаю. Представляешь, во всей нашей деревне нет счетчика, – сказал он. – А тебе разве станет легче, если ты будешь знать, сколько рентгенов съедаешь на обед?

Уха получилась просто замечательная.

Через полчаса Данилов сидел, откинувшись, в стареньком кресле с книжкой в руке. Вкусная еда и тепло настроили его на оптимистический лад.

На мрачные мысли его натолкнула перегоревшая лампочка.

Да, деградация техносферы шла полным ходом, и их быт приближался к быту крестьян дореволюционной деревни. Электричество становилось экзотикой и роскошью, сложные приборы давно сломались. Секрет рафинирования не был утрачен, и если где-то в Заринске сахар из свеклы производился в крошечных объемах, то до Прокопьевска он не доходил. Даже соли, и той постоянно не хватало. Поэтому они были рады любому разнообразию в своем меню.

Александру пришлось освоить не только профессию рыбака, но и ремесло плотника. Он всегда быстро учился. Если он чего-то и не умел, то лишь потому, что за него в прежней жизни это делали другие. Но как только возникала острая потребность, Данилов, скрепя сердце и засучив рукава, сам овладевал новым видом деятельности. Поправить старый дом оказалось не легче, чем выучить три иностранных языка, но он справился.

Сказать, что они были бедны, было бы неверным. Натуральное хозяйство не подразумевает излишков – что не съели, то на разведение. Что не на разведение, то съесть.

Продукты, которые поселенцы привезли с собой, закончились за пару месяцев. Дальше им предстояло обеспечивать себя самим. Но сельское хозяйство в первые годы их часто подводило – если бы не леса и реки, они бы умерли с голоду.

* * *

Много воды утекло с тех пор, как они обосновались на этом месте. В день, который Данилов вспомнит и отметит потом как важный, они с Алисой крепко поссорились. Они ссорились часто, когда он возвращался с пустыми руками, и в тот раз ссора не была какой-то из ряда вон выходящей.

День начался дурным предзнаменованием – с похорон.

Сколько неприятных сюрпризов раскидывает жизнь у человека на пути; пряча их, словно мины – даже если десять минуешь, одиннадцатая твоя. И в прежнем мире звонок в полпервого ночи редко сообщал вам, что вы выиграли в лотерею.

«Есть определенные плюсы в том состоянии, когда у тебя мало близких людей, – размышлял Данилов, пока несли гроб. – Всего один-два человека. Зато вероятность потерять кого-то из них именно в этот год очень мала».

Пока смерть забирала только тех, кто стоял на границе Сашиного круга, но внутрь не входила.

Болезнь дала Мяснику еще четыре года. Умирал он спокойно и с достоинством, заковыристо матерясь весь день, а потом просто закрыв глаза. После него осталось трое сыновей от разных женщин, и это только те, про которых было известно.

На старом кладбище, которое они «оживили» новыми могилами, Данилов хотел зачитать эпиграф к роману «По ком звонит колокол» про то, что никто из людей не остров, но головная боль заставила его отказаться от этой идеи. И он просто молча стоял и мял носовой платок.

По дороге домой Александр думал о прошлых и грядущих утратах. Он решил, что уход друзей, близких и даже дальних надо воспринимать как потери отряда, штурмующего безымянную высоту. Невозможно без жертв. Нельзя. За все надо платить. И, даже если кажется, что побед нет, победы – это само поддержание жизни, огня внутри нас каждый новый день. Иногда, чтобы вспомнить молодость, Данилов посещал руины, пошел он туда и в этот раз. Ему надо было побыть одному, чтобы разобраться с мыслями.

Нет, Александр не называл себя «сталкером», даже про себя. Он именовал себя старьевщиком. Ему казалось, что это более точно отражает суть явления, в котором не было ничего романтико-героического. Оно было чем-то средним между сбором макулатуры и коллекционированием марок. Шанс нарваться в «зоне» на неприятности был нулевой. Более безопасных мест на свете не было. Животных крупнее крысы здесь не водилось, да и те редко забредали. Никакой чертовщины, никаких мутантов, даже уровень радиации почти нулевой – не выше, чем раньше в любом «живом» мегаполисе в час-пик. В общем, среди развалин трудно было найти ценные вещи. Срок жизни большинства предметов обихода даже меньше, чем у человека. Особенно у вещей, произведенных в эпоху быстрой смены дизайнов и фасонов. Пара лет агрессивного воздействия воды, ветра и смены температур – и даже самые стойкие краски тускнеют, эмаль и другие покрытия облезают, металлы ржавеют. Дольше всех держатся пластик, стекло и керамика. Чаще всего ему попадался китайский ширпотреб, на который не стоило обращать внимания. Но иногда получалось найти что-нибудь этакое, какой-нибудь сувенир, запускавший цепочку ассоциаций, от которой теплело на душе или наоборот, щемило в сердце.

«Сентиментальный старый придурок», – говорил он себе тогда, хотя по прежним меркам совсем не был стар.

Жена часто ругала его за такие прогулки. Ворчала, что он слишком мало внимания уделяет ей и ребенку и тратит время на ерунду. Злилась, что он приносит много безделушек и мало бумаги, сухой фанеры и картона для растопки. Смягчалась Алиса, только когда он доставал небольшие подарки ей.

Похоже, они действительно стали очень близки друг к другу. Ведь свары и выяснение отношений – отличительная черта семейной, обустроенной жизни. Скандалить могут только домашние или в крайнем случае добрые соседи. Друзья-приятели так не ругаются. Они или дают в морду, или хватаются за топор – в зависимости от темперамента. А то и расходятся в разные стороны, переставая быть друзьями. Но редко тратят время на сотрясение воздуха.

А если скандалят чужие люди, значит, должен существовать серьезный повод – поцарапанное крыло машины, отдавленная нога. Хотя бы косой взгляд. Враги тоже никогда не выясняют отношений – между ними уже все выяснено. И только самые близкие люди могут трепать друг другу нервы без определенного повода.

Все же он был счастлив. Он никогда не отвечал на обвинения иначе, чем «я виноват, исправлюсь». И искренне старался исправиться, чтоб сделать любимого человека хоть немного счастливее.

Вот и теперь, хоть на дворе был не День Святого Валентина, он нашел для нее фарфоровое сердечко. Эмаль с одного края была чуть отколота, но смотрелось оно мило.

Алиса встретила его в дверях, во взгляде читалось раздражение. На его приветствие она даже не ответила.

После того, как она узнала, что их ребенок «августовский», она часто неделями не могла восстановить душевное равновесие. Не помогал ни аутотренинг, ни мистические практики.

Данилов в такие моменты уходил – чаще в себя, реже физически. Хотя с момента рождения Гоши прошло достаточно времени, эта рана и не думала заживать.

Но в этот день вместо того, чтоб плюнуть и махнуть рукой, Александр вдруг почувствовал прилив нежности к ней. Такой близкой и родной, такой привычной и такой красивой.

Легко быть добрым и любящим, когда у тебя все хорошо. Легко любить того, кто сам мил и добр. Когда все иначе – трудно. Это трюизм.

Александр начал с того, что неуклюже привлек ее к себе, стал целовать за ушком и в шейку, отметив про себя, что сын крепко спит в соседней комнате и храпит громко, как взрослый.

Сложно быть одновременно нежным и дерзким, настойчивым и внимательным, но в этот раз он был ближе всего к нужной линии. Она начала с категоричного «нельзя», затем перешла к более мягкому «нельзя сегодня»… А через десять минут уже говорила ему: «Нельзя здесь». Тогда же ее трусики – кружевные, она даже хотела быть красивой – скользнули вниз, а он только этого и ждал. Он легко оторвал ее от пола и посадил на комод прямо за ее спиной.

И, не обращая внимания на ее слова, с удвоенным рвением начала ласкать ее всюду, где мог дотянуться.

А когда воображаемая шкала с делениями наконец заполнилась до отметки «100 %», она сама привлекла его к себе, и лицом к лицу они любили друг друга так, как не делали этого с момента рождения сына.

– Что я наделала… – сокрушенно вздохнула Алиса после. – Сволочь, это ты виноват… Идиот.

– Почему? – спросил Саша, гладя ее по голове и укутывая одеялом.

Вместо ответа она указала на дверь спальни сына.

– От тебя могут родиться только такие же. Зачем нам еще один такой? Или хуже?..

«Хуже – это с двумя головами?»

Как выходили другие из положения, Саша не знал, но у нее были свои способы избежать нежелательного. Что-то из средств природной фармакопеи. Но в этот раз она специально или ненамеренно ими пренебрегла. Может, из-за той же генетической программы, настроенной на здоровое продолжение рода, который мог оборваться на испорченной ветви.

– Нет-нет. Он будет… обычным. Даже слишком. Я это чувствую, – Данилов потом удивлялся, почему сказал именно «он», ведь на словах всегда хотел девочку. – И ты должна это видеть лучше, чем аппарат УЗИ. Иначе какая ты к чертовой матери провидица?

* * *

Во время краткого визита Богданова в Форпост, Данилов перемолвился с ним всего несколькими словами.

Александр знал, что где-то рядом с Заринском была пробно запущена теплоэлектростанция, поэтому питал надежды на оживление интереса к Прокопьевску.

– Извини, Саня, но нам все еще не нужен ваш уголь, – четко разделяя слова, произнес председатель. – Это был только пробный запуск, и результат неудовлетворительный. Вторая очередь турбин МГЭС закончена и смонтирована. На ближайшие восемьдесят лет у нас энергия будет. А угля для отопления нам хватит от нашего разреза. Содержание вашего поселения нерентабельно и в будущем ляжет только на ваши плечи.

Александр знал, что не все так гладко в метрополии. Головокружение от успехов прошло. Экономическая политика буксовала. На истощенных и зараженных почвах мелкие хозяйства, разбросанные в крохотных плодородных оазисах, были эффективнее, чем крупные, особенно учитывая невозможность поддерживать должный уровень механизации. Политика насильственной колонизации мертвых городов тоже не принесла своих плодов. Она лишь привела к распылению населения и ресурсов.

Огромные силы, затраченные на восстановление асфальтового покрытия на отрезке федерального шоссе, ушли в песок – в прямом и переносном смысле, после того как уже следующей весной дорога пришла в негодность.

Три «возрожденных» промышленных предприятия не смогли оправдать даже средств, затраченных на косметический ремонт в цехах. Они могли существовать только как части длинных производственных цепочек. Данилов давно знал, что технологической цивилизации придется отступить, хотя бы временно. Но он видел, что другим это принять нелегко. Да, они росли количественно – увеличивалось население и площади обрабатываемых земель. Но отрасль за отраслью исчезали навсегда вместе с довоенными запасами.

Правитель не сказал, что поселенцам Форпоста предписывается вернуться в Заринск. Не сказал даже, что разрешается вернуться. Это было изгнание, и он подтвердил, что оно бессрочное.

Он дал им свободу, но такую свободу, которую теперь боялись больше всего на свете. Его можно было понять. У него было много своих проблем. Всего один неурожай отделял Заринск от голода. Однажды сбросив балласт, он не хотел брать его обратно на борт.

Он был прав. И хотя уголь нужен не только для выработки электроэнергии, а еще для металлургии, синтеза пластмасс и прочей химии, все это даже не завтрашний день… Пройдут поколения, прежде чем Кузбасс станет нужен.

Данилов почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.

Да, это дом, и он его не отпускал. Один раз Саша уже сбежал отсюда, но судьба опять вернула его на место.

В глубине души, несмотря на свой рационализм, Данилов стал лучше понимать восточный, традиционный взгляд на мироздание.

Да, больше не будет людей-атомов, которые в поисках лучшей жизни путешествуют из города в город, из страны в страну – где больше заплатят, где лучше накормят.

«Семья, род. Память предков. Кровь и почва. Мудрость веков».

Он всегда смеялся над апологетами этих посконных истин, а теперь видел, что в этом есть своя сермяжная правда. Хотя он, мечтавший о звездах, никогда не примет ее полностью. До тех пор, пока его не примет в себя эта пересеченная шрамами земля.

Ну и пусть. Пусть они там строят империю, а он проживет остаток дней на родной земле и с любимой женщиной. Даже если та просто принимает его как неизбежность.

Иногда он думал, уж не она ли помогла ему своей магией выжить во время его пути… Хотя нет. Даже если она была способна «корректировать» ход реальности, это слишком романтично, чтоб быть правдой. Жизнь вообще противоположна романтике.

Забавно. Окольными путями, по оврагам и буеракам, по трупам врагов и друзей, он все же пришел к тому самому Эльдорадо, о котором предавался мечтам в годы студенческой юности. Та тихая гавань, о которой он грезил: простое человеческое счастье: домик в деревне, любимая жена, дети, которых обязательно должно быть больше, чем один.

Он уже не был тем листком, который когда-то метался, гонимый ветром и течением, от одного берега к другому. Теперь он был скорее кочкой, и других прибивало к нему течением. Иногда они уходили, а иногда оставались.

В преамбуле к Декларации Независимости США написано: «Человеку его Создателем даны некоторые неотъемлемые права, среди которых право на жизнь, свободу и добывание счастья». Всю прежнюю жизнь он думал, что добывать счастье невозможно, ведь это качество, а не состояние. Теперь Данилов полагал, что вполне можно. Только добывается оно еще труднее, чем трансурановые элементы, и так же нестабильно, имея свой период полураспада.

Но он был счастлив. Здесь в Форпосте же из-под его пера вышел еще один том «Истории», по которой он учил подрастающее поколение. Это придавало его жизни дополнительный смысл, маленький, но важный. Он старался не думать, что множительной техники для копирования своей книги он может и не найти.

Здесь же родился его второй ребенок.

Сложно передать словами, сколько страха этому предшествовало. Этот ужас совсем затмевал радостное волнение, которое вроде бы должно было ими владеть.

Условия для вынашивания второй беременности в Прокопьевске были куда хуже, чем в Заринске. Медицины здесь почти не было: полтора врача на весь городок да еще две женщины, которых называли фельдшерами, но по квалификации они едва ли дотягивали до медсестер. Про оснащенность бывшего медпункта Трамвайного депо, где до войны максимум проверяли на алкоголь работников перед сменой, и говорить нечего.

Но Данилов знал, что появиться на свет можно даже в канаве. Человек живуч и от врожденных факторов зависит едва ли не больше всего.

Когда он после ночи страшного ожидания, наконец, зашел в бедно обставленную палату, то сразу понял, что его сын не из «августовских» – лишь взглянув на еще красного новорожденного, который пытался дотянуться до края кровати и схватить стоявшие на столике баночки.

С Гошей он с первого дня чувствовал – что-то не так. Тот был в этот момент на попечении их соседей и, похоже, сильно страдал – не ложился спать, то и дело тревожно подвывал. Данилов тоже ни на минуту не забывал о нем, но и уйти прямо сейчас не мог. Хорошо, что больницу и их дом разделяли всего полкилометра.

– Я бы назвала его в честь тебя, но не хочу ему такой судьбы, – слабым голосом произнесла его супруга. – Пусть будет Андреем.

– Это в честь кого-то из твоих родственников? – спросил Александр.

– Нет, у нас в роду таких не было. Именно поэтому и хочу так назвать.

* * *

Время шло, но зимы не становились мягче, как они рассчитывали. Раны, которые война нанесла климату, не спешили заживать.

По-прежнему снег начинал таять только в середине мая, реки вскрывались немногим раньше. Полевые работы из-за опасности заморозков нельзя было начинать раньше июня, а в начале сентября надо было торопиться с уборочной страдой, иначе ранняя зима могла погубить и без того небольшой урожай.

В начале ноября ложился снег, и его покров нетронутым лежал до самой весны. Несмотря на свою краткость, лето было жарким, а за всю долгую зиму столбик термометра не опускался ниже минус тридцати.

Вегетационный период растений сократился в среднем на месяц.

Между тем наследство, полученное ими от погибшей цивилизации, подходило к концу. Нет, они не пропили, не промотали его – каждый кусок был на счету, каждая банка консервов (таких, которые не портились или почти не портились – вроде сгущенки) береглась как зеница ока и не тратилась без крайней необходимости

Они применяли уравнительное распределение, чуть менее строгое, чем в Заринске.

Животноводство не оправдало возлагаемых на него надежд. Поголовье свиней и коз росло медленно, несмотря на запрет на забой животных (не считая кроликов, конечно), которые годны для разведения.

«Едим только дохлятину», – ворчали все, но слушались.

И эти трудности касались не только Прокопьевска. Даже Заринск – с его запасами удобрений, оранжереями, семенным материалом и технологическим наследством из Ямантау – нелегко сводил концы с концами.

О том, что они вдруг поделятся с маленькой колонией продовольствием, хотя бы в долг, было даже смешно думать. А торговать… Для того, чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала его купить, как говорили в одном советском мультике. Он надолго запомнил тот день, когда от общины откололся большой кусок, почти пятая часть. Они не могли вернуться в Заринск, поэтому поехали дальше на восток. Уже первый год развеял их иллюзии. Когда эйфория прошла, новые прокопчане оказались наедине с нищетой и разрухой.

– Нам нельзя распылять силы. Нас и так немного осталось, – бубнил Данилов, но ни он, ни другие холодные головы не смогли убедить тех, кто решил уйти.

Красивые мечты разбились о тот самый быт. О посевную да уборочную, замерзающие избы, текущие крыши, холодные сортиры. Кузбасс всегда мало подходил для нормальной жизни людей даже по сравнению с соседними регионами. Плохие почвы, мерзкий климат, холмисто-гористый ландшафт и убитая еще до войны экология… это место можно любить только беспричинно, по-русски.

– Вы не можете нас бросить, – пустил он в ход свой последний аргумент. – Скоро картошку копать.

– Забирайте ее себе, нам не жалко. А мы попробуем добраться до моря до холодов, – отвечал Антон Караваев, держа жену под руку. Их дочка возилась на траве рядом, пытаясь найти дикую землянику, но находила только чашелистики.

Маленький Андрюша собирал шишки и репьи и, когда на него смотрели, мастерил из них какие-то фигурки, а как только отворачивались, начинал ими кидаться, стараясь подкинуть «гостинец» как можно незаметнее – кому-нибудь в сапог или за шиворот. Анечке он то и дело приносил огромных жуков и пауков, которых она очень боялась. Данилов погрозил ему пальцем, но тот в ответ только показал ему язык.

Уже на втором году Данилов понял, что Андрюша, которого он ошибочно полагал своей копией, был совсем не похож на него характером. Хоть все и говорили, что у них одно лицо.

А уже с третьего стало ясно, каким он вырастет. Такие люди попортили Александру немало крови в свое время, но от этого сын не становился ему менее дорог. Хотя иногда хотелось встряхнуть его как следует, чтоб зубы клацнули. Мелкий паразит был хитрым, эгоистичным и мстительным, фанатично преданный только матери. Какие только проказы и пакости он ни придумывал… И все равно Данилов любил его, понимая, что только этот сын является в полном смысле человеком.

Караваев со своей женой тоже обосновались в Прокопьевске после какой-то размолвки с Богдановым. Но ненадолго. Этот город так и не стал для них родным, а оказался чем-то вроде транзитного пункта.

Глядя на Настю, Данилов в который раз подумал, что одинокий человек, каким он был тогда, не может объективно судить о том, любит он или нет. Время расставило все на свои места, и теперь, когда он на нее смотрел, в душе у него ничего не шевелилось.

Море так море. Всего-то тысяч пять-семь километров. Им видней. Они знают, на что идут. Пока с ней был Антон, Саша за нее не боялся. Тот был человеком фронтира – именно такие когда-то заселяли Новый Свет. Тем, кто готов обрубить все корни и пуститься в опасное путешествие ради погони за лучшей жизнью. В конце концов, человек ищет, где лучше. А дороги стали гораздо безопаснее.

Люди заняли места, Настя подхватила под руки дочку, и муж помог им взобраться в автобус «ПАЗ». Караван из двух десятков машин уходил.

– Прощайте! Удачи! – крикнул им вслед Данилов. – Придурки ненормальные!!!

С реки тянуло сыростью, и автоколонна растаяла в утреннем тумане. Они собирались поддерживать связь до того момента, пока хватит мощности их передатчиков, но так и не выполнили обещания.

Огромный Гоша в джинсовом комбинезоне сидел тут же на пригорке и с аппетитом ел траву. Если он бы он нашел ягоду, он проглотил бы и ее за компанию – хоть зеленую, хоть красную, хоть бурую, но в основном ему попадались побеги несъедобной для обычных людей луговой зелени.

– А ну не смей! – закричал на него Данилов. – Брось каку! Нельзя! Фу!

Ребенок повернул голову и посмотрел на него своим странным взглядом – то ли пустым, то ли глубокомысленным. Лицо его покрывали шрамы – следы перенесенной недавно ветряной оспы. Не чувствуя боли, он неделю раздирал себе лицо с остервенением, выпутываясь даже из самодельной смирительной рубашки.

Глаза были зеленые и ангельски кроткие.

Он посмотрел, а потом помотал лохматой нестриженной башкой и вернулся к своему занятию. Видимо, в его мире это имело смысл.

Гоше повезло с родителями. Родись он до войны в обычной семье, христолюбивые россияне по статистике почти наверняка бы от него отказались.

Младший, когда у него бывало настроение похулиганить – то есть часто – мог шутить с ним достаточно жестокие шутки. Бегал за ним, тыкал хворостиной, забирался на плечи и кусал, чем доводил огромного бугая до слез. Тот даже не пытался защищаться, а убегал, забивался в угол или прятался за спины родителей. Хотя мог бы прихлопнуть братца как муху или откусить палец, а то и кисть. Очевидно, он не знал границ своей личности и не понимал, что никто не имеет права так с ним обращаться. Данилов всегда пресекал такие игры, но в глубине души понимал, что это помогает вытаскивать старшего сына из его кокона. Напоминает ему про реальный мир, где он живет.

Александр вздохнул. Ему не нравилось, как заворожено Гоша смотрит на пустырь. На секунду потеряешь его из виду, а потом бегай за ним – поскачет как сайгак, куда глаза глядят. И пусть тут не было ни одного человека, кто мог бы его обидеть, опасных мест и диких зверей кругом хватало. Данилов подозревал, что все страшные истории о бродячих мутантах имеют под собой одну реальную почву: судьбы таких искалеченных природой людей, которые заблудились или которых выгнали их близкие.

А ведь они были одной крови. И он, и Алиса, и их странный старший сынок. И возможно, соматические дефекты никак не были связаны с тем, что произошло с его сознанием.

Кто знает, в чем была причина всплеска аутистических расстройств в конце двадцатого века? Что появилось тогда такого, чего раньше не было? Может, бытовые неионизирующие излучения?

Данилов слышал и другую версию. Один психолог считал, что такие отклонения – атавизм, наследие тех времен, когда не было ни родовой общины, ни семьи, ни даже первобытного стада, а приматы-одиночки бродили по бескрайним джунглям. Когда человек не был социальным животным.

Атавизм, проявившийся в связи с размыванием социальных связей. С отсутствием необходимости жить в тесной спайке с другими людьми. Каким он был, человек той цивилизации? Плоский одномерный «модульный» человек-потребитель, человек-работник, человек-знак. И открытая кровоточащая рана у того, кто не хотел быть таким, пытался состыковаться душой с теми, кому это не было нужно.

Синдром Аспергера когда-то помог одному компьютерному гению создать операционную систему, которая пришла в каждый дом и офис, стать первым богачом планеты – богаче нефтяных шейхов – и человеком, изменившим мир. Но изменить себя он не смог. И в один момент бросил все, чтоб отдать остаток жизни семье и своему благотворительному фонду.

Данилову этот изначальный дар-изъян тоже помог, хоть и не в наживании богатства. Дал возможность видеть людей не изнутри, а со стороны, изучать, как инопланетян. Помог и избежать части их ошибок. Уйти от человечества, чтоб остаться человеком – не парадокс, а банальная правда, которую понимали за много веков до него отшельники и монахи всех религий, а до этого – ведуны и шаманы.

* * *

Последующие годы были такими быстрыми, что Данилов едва успевал их считать. Лето, зима, весна и осень сменяли друг друга, как огни светофора.

Странная штука жизнь. Сначала вырвала его из привычного болота, заставила стать бродягой, рабочим, воином, даже палачом и царедворцем, а теперь вот снова, сделав полный круг, вернула его на стезю учителя. Еще один, профессиональный, круг замкнулся вслед за пространственным и временным.

Только теперь Александр делал все иначе. Вместо того, чтобы просто выполнять ненавистные ему обязанности, постарался, попытался увидеть в этом деле смысл. И постепенно пришел от халтуры и очковтирательства к настоящему труду педагога. По крайней мере, ему хотелось думать, что он не просто долдонит в уши ученикам, а поддерживает огонь, не дает погаснуть той искре цивилизации, про которую говорил старый сукин сын Богданов.

Данилов видел, что только у детей эта искра и оставалась. Они могли представить себя и эльфами, и космонавтами, и жителями древнего утерянного мира. А взрослых вокруг него жизнь уже согнула, вогнала в колею, в борозду, как тягловых лошадей, за пределами которой они не видели ничего. И это была не их вина.

– В девяносто первом ненцы стояли под самой Москвой, – заученно твердила девочка Таня у древней, продавленной указками доски.

Дикция у нее была хорошей, и нельзя было ее обвинять в том, что она слегка перепутала.

– В сорок первом. И не ненцы, а немцы, – поправил Александр.

Хотя разница имела ускользающее малое значение. Указка скользила по карте, висящей на доске на магнитиках, а он что-то говорил про план «Барбаросса» и «Generalplan Ost».

В его волосах, он знал, было уже достаточно седины, чтобы выглядеть для детей пришельцем из тех времен, когда были «ненцы» и старая забытая война.

Саша вел у них почти все предметы, кроме математики.

Даже те из них, чей фенотип не нес в себе никаких патологий, отличались внешне от детей предвоенного времени. Наверно, такими были крестьянские дети – в любой стране в эпоху натурального хозяйства. Щуплые, через одного низкорослые, с плохими зубами и кожей. В ту ночь ему приснились темные скуластые люди, которые пасли своих оленей и разбивали юрты рядом с руинами Кремля и Останкинской башни. Они говорили на древнем палеоазиатском языке, носили одежду из меха и расшитые бисером валенки. На грязных лицах выделялись только глаза и зубы. И «под Москву» – в тоннели метро – они тоже иногда забирались. Но редко. Думали, что там живут призраки.

А утром у него случился приступ. Возможно, этой ночью он слишком долго просидел за печатной машинкой и выпил слишком много крепкого чая. Последний третий том его опуса назывался «Нефть и кровь», и он чуть не заплатил за его написание жизнью.

Он давно замечал тревожные симптомы. Память стала никуда не годной. Все, что не записывал на бумажки, тут же забывал. А еще путал смежные понятия: варить – мыть, часы – ключи.

«Алиса, я помою кашу?»

«Солнышко, принеси часы, дверь не могу открыть».

Иногда приходили страшные приступы головной боли, которая становилась легче только после рвоты, но и то ненадолго. Один раз он три дня пролежал, выблевывая даже единственный глоток воды. Ослабленной была чувствительность правой руки, будто ее иногда охватывал частичный паралич.

В тот раз он мыл пол и сильно наклонился, когда страшная боль – не в позвоночнике, а в теменной области головы заставила его застонать и согнуться пополам. Она была такой сильной, что в следующую секунду Данилов лег на полу рядом с печкой, не думая о том, что не успел протереть там тряпкой золу.

От боли, обиды и злости Александр заскулил, как побитая собака. Он не мог подняться, потому что любое движение туловища заставляло прикрепленную к нему голову посылать импульсы боли. Рука его бессильно скребла по стене. Он подумал, насколько же это глупо – умереть здесь на грязном полу, когда вдруг свет погас, и он начал проваливаться сквозь слои реальности.

Привычный мир растаял, и он увидел, что находится в пустоте. Где-то далеко светили едва заметные огоньки. Словно он оказался в «войде», прорехе между скоплениями галактик, тянущемся на сотни миллионов парсеков. Или перенесся в то время, когда между ним и рождением первого человека пройдет сто миллионов веков. А может, наоборот – туда, где вселенная уже погибла, протоны распались и в вечной тьме догорали последние черные дыры.

А потом боль отступила, свет постепенно обрел яркость, а сам он даже смог подняться и доползти до кровати.

«Еще больше сиди за своей машинкой, – всегда говорила на его жалобы Алиса. – Придурок лагерный».

Он не заметил, как она зашла.

– Саша, ты чего стонешь? Саша?..

– Я потерял сознание, – честно сказал он. – Но уже гораздо лучше.

– Я схожу за доктором.

До дома, где жил теперь уже единственный поселковый эскулап – циник и горький пьяница по фамилии Ляпин – было рукой подать.

– Не надо. Лучше побудь со мной… Я к этому коновалу сам схожу. Еще немного, и все пройдет. Посиди тут. Скажи только, ты любишь меня?

– А ты думаешь, я стала бы иначе с тобой жить? Тогда ты меня просто плохо знаешь. Ты самый странный человек из всех. Но ты единственный в своем роде. Конечно, я люблю тебя, дурачок.

Александр не стал ей говорить, что сидел за своим трудом, иначе трогательная сцена была бы испорчена – получил бы веником по голове, если не кочергой. Она считала его труд бессмысленным.

И не она одна.

«Саня, тебе делать нечего? – сказал ему как-то Краснов, прочитав отрывок из главы про средневековье, повествующий о Владе Цепеше, господаре Валахии. – «Палач и мясник, которого подданные боялись сильнее, чем турок, он отстоял независимость своей Родины в войне с превосходящими силами врага и заложил основы государственности…» Занятно. Оказывается, историю искажать можно не только за деньги».

«А что не так?»

«Да блин, оставь ты это профессионалам. Они уже до тебя все на сто раз описали, мать их… Причем люди не чета нам, академики».

«Эти академики не жили здесь, – усмехался в ответ Данилов. – У них не было возможности узнать, чем это закончится, и составить выводы».

Но теперь «История человечества» была закончена, а сам он – свободен.

И вдруг вместо радости Данилов почувствовал опустошенность. И снова начало болеть под черепной коробкой.

* * *

Прикосновение холодного металла к коже подействовало на него успокаивающе. Данилов всегда терпеть не мог даже такой безобидный врачебный инвентарь, как стетоскоп, но теперь он готов был хвататься за него, как за соломинку.

– У вас в семье у кого-нибудь были проблемы с сердечнососудистой системой? – услышал он знакомый голос.

Александр криво улыбнулся, узнав ее.

– Лучше спроси, у кого их не было, Танечка.

– Понятно. Значит, наследственная предрасположенность. Так и пишем.

Она зашуршала бумагами, и Данилов открыл глаза.

«Господи, как же похожа на мать», – подумал он, подняв глаза на женщину в черном. Не в белом, отметил он. В обычной одежде, в которой можно проделать долгий путь по бездорожью.

Татьяна Богданова была в Форпосте с инспекционной поездкой. Богданов никому так не доверял, как своим детям. В последнее время ему тоже нездоровилось.

В этом мире от инфаркта и инсульта умирали не так часто. До шестидесяти доживали редкие счастливцы. Да и счастливцы ли? Измученные годами тяжелого труда, недоеданием, старыми болезнями, от которых больше не существовало лекарств, и новыми, которым даже не успели придумать названий. Никто не мог похвастаться шестью пальцами на руке, но у многих, еще не старых, словно каиновы печати по телу были рассыпаны огромные пигментные пятна – цветом от красного до темно-коричневого. Это был своего рода знак переживших. Детей рождалось много, но едва ли четверть из них доживала до десяти.

Природа следила за чистотой расы, а в жестокости могла поспорить с фашистом Эйхманом. Она очищала вид от плохо приспособленных особей, не заботясь о том, что кто-то из них, умерших в младенчестве или раннем детстве – мог стать новым Моцартом или Ньютоном. Этот мир пока не нуждался в гениях. Ему требовались другие: с руками, покрытыми твердыми мозолями, с согнутыми от дней в поле спинами и без крупицы воображения, потому что человек с воображением тут завыл бы волком. Но даже без генетических аномалий дефицит лекарств задавал нижнюю планку смертности. ОРЗ, гепатит, туберкулез, дифтерия – и раньше-то опасные, теперь эти болезни поднимали голову и собирали свой урожай каждый год.

Зато поселяне не знали, что такое – стресс потерять работу (куда поле и лопата денутся?) и никогда не поверили бы в существование такой болезни, как ожирение. Они были грубыми, но чистыми, малограмотными, но рассудительными. Беспробудное пьянство, которое раньше пропагандировалось с помощью пошлых анекдотов и фильмов, было им незнакомо, не говоря уже о наркомании. В редкие праздники народ гулял день напролет, но потом разу становился к плугу. Точнее, к плоскорезу. Приемы агротехники была едва ли не единственным, что они вынесли из двадцать первого века.

В остальные дни сухой закон был незыблем. Его устанавливали не власти – крестьянин не мог себе позволить похмельного безделья. И гнать огненную воду было не из чего.

По сравнению со своими предками, детьми постмодерна, видевшими смысл жизни в прогулках по супермаркетам и Интернету, они больше творили, чем потребляли. А по сравнению с крестьянами настоящих средних веков у них были знания пяти тысячелетий человеческой истории, которые хранили такие люди, как Александр – узкий круг тех, кто поддерживал огонь в надежде, что когда-нибудь он разгорится снова.

И все же они расстались с прошлым легко. Без ностальгии, без попыток удержать ускользающее время. То, что вчера было фактами, сегодня превратилось в легенды: о полетах в космос, о политических партиях, об райских островах, омываемых теплыми морями. В них простому человеку второй половины двадцать первого века верилось с большим трудом. Гораздо охотнее верили в упырей, живущих в развалинах, летающих змей и людей с собачьими головами. Поэтому Данилов старался не читать детям небывальщины, а больше делал для сохранения знаний о реальной истории. Этому был посвящен весь его труд в свободное время, когда он на последних компьютерах, а потом и на обычной пишущей машинке набирал на пожелтевших листах книгу «История человечества».

Саша и завидовал им, и одновременно жалел. Что ждет их в будущем? Бесконечное прозябание в одной поре? Новый путь вверх по лестнице, ведущей вниз? Но на это уйдет следующая тысяча лет. Если только не прилетит метеорит, и если не повторится то, что случилось 23-го августа памятного им всем года…

– И сколько он еще протянет? – спросила Алиса, очень неохотно согласившаяся на свой собственный осмотр. Только под его давлением.

– Сколько бог даст, – пожала плечами Богданова-младшая, этим жестом еще более усилив сходство. – Может, год… а может, пару деньков. Да вы не волнуйтесь так. Все там будем.

Ее врачебный цинизм был тоже делом наследственности. Но это было именно то, что придало Александру сил. Он не выносил, когда его начинали жалеть. Его надо было ругать, толкать и трясти, но только не жалеть. От грубых, бестактных дисфемизмов он почувствовал заряд бодрости и желание бороться.

– А ты как хотел? – Алиса, стоявшая у окна, тоже подошла к кровати. – Вспомни, сколько тебе лет.

– Не так уж много. Но мы… – он высморкался. – Скольких уже пережили?..

Вспоминая слова Муаммара Каддафи, Данилов думал о том, что смерть не страшна, когда она приходит к тебе, как воин на поле битвы. Потому что от тебя зависит, избежишь ли ты ее или нет. Другое дело, если она садится у изголовья, как женщина, когда ты стар и болен. Вот тогда ты знаешь, что, даже если сегодня она тебя минует, завтра ты будешь принадлежать ей. Вот тогда действительно становится страшно.

И война, и поединок дают иллюзию, что смерть можно победить. Смерть от старости такому заблуждению не оставляет места. Муаммару повезло, но свою возможность погибнуть, как воин, Данилов уже упустил, а искать гибели, подвергая себя ненужному риску, считал глупым позерством.

– Какие у вас хорошие и гостеприимные люди, – скажет Богданова, когда срок поездки подойдет к концу. – Я ожидала увидеть совсем другое.

– Ритуальный каннибализм и кровавые жертвоприношения? – не удержался от ерничанья Александр.

Особа царской крови, похоже, шутки не поняла.

– Ну да, – ответила она. – Так у нас говорят. Дураки. Я попробую их переубедить».

Данилов знал, что у нее может и не получиться. Культурный разрыв только ширился, потому что контакты между изолированной общиной и остальной страной были минимальными.

«Einmals – keinmals», – подумал он в то утро, когда не нашел на голове ни одного не седого волоса.

Однажды – все равно, что никогда. Какой смысл сворачивать горы и осчастливливать все человечество? Какой смысл в моментах наивысшего блаженства, если на них нельзя остановиться, нажать на «rec», чтоб вернуться после, а впереди все равно конец пленки?

Данилов не верил в жизнь после смерти. Все, кого он убил, выглядели не так, словно отправляются туда, где шоу продолжается. Они выглядели как сломанные вещи, последний пункт назначения которых – свалка. Бритва Оккама жестока к сверхъестественным существам. Она режет их, показывая, что мир можно объяснить и без них. А предусмотрен ли рай с адом для бактерий, инфузорий, мышей, собак, шимпанзе? И если бог есть и он всемогущ, зачем ему создавать атомы, энергетические уровни, электроны, нейтрино? Почему не «нарисовать» людей и предметы в эфире – неделимыми, простыми и понятными? И для чего вселенная? Спектральные классы звезд, черные дыры, туманности за триллионы световых лет, где люди никогда не побывают и куда не смогут проникнуть даже взглядом?

Легко верить в чудо, когда у тебя три класса образования и мир кажется тебе одновременно простым и полным волшебных загадок.

Ребенку кажется, что все вокруг него цельно, самоценно и является «вещью в себе». Глядя на автомобиль, взрослый видит совокупность деталей, рыночную цену которых и затраченный на их соединение труд он знает. Он видит сварные швы мира, места склейки и спайки. А ребенок воспринимает машину или трамвай как единое целое, почти живое. И бессознательно очеловечивает, сравнивая с собой. «Машина захотела и приехала». Это один в один повторяет антропоморфную картину мира дикаря и «культ карго». «Прилетел самолет и привез дары от белых богов». Большего разочарования, чем то, которое ждет ребенка, когда он поймет, что трамвай не волшебный, а собран пьяными дядьками в грязных спецовках, трудно представить.

Разве что разочарование в жизни при понимании ее конечности. Не потому, что страшно, а потому, что бессмысленно.

Среди академиков верующих было гораздо меньше, чем атеистов. Хотя к концу жизни многие из тех, кто был атеистом в молодости и зрелости, меняли свое мнение. Оно и понятно – никто не хочет в гости к червям. Есть и более альтруистический мотив. Некоторым мучительно больно от мысли, что труд их жизни не имел смысла, если не вечны не только они сами, но и их потомки, их общество, их биологический вид, наконец. Приятно думать, что в жизни есть какой-то смысл.

Чем дольше Данилов жил, тем сильнее ему казалось, что смысла нет. Даже его великая миссия теперь казалась ему самообманом. Якорем, который он сам себе придумал, чтоб покрепче держаться за жизнь.

* * *

Надо было прощаться, и он не мог найти места лучше.

Александр знал, что здесь его никто не потревожит. Бывший Четвертый микрорайон был одной из самых высоких точек бывшего Прокопьевска и одной из самых удаленных.

От поселка его отделяло почти восемь километров. Восемь километров непроходимых зарослей, ям, наполненных стоячей водой, железобетонных руин и затянутых кустарником дорог. Природа постепенно заживляла раны, нанесенные ей человеком, но делала это неряшливо, на скорую руку.

Кузбасс был не показателен – здесь антропогенное воздействие еще до войны изменило природу до неузнаваемости. Но на востоке Александр добирался до Красноярска, а на западе – до Челябинска, и видел, что прежней сибирской тайги почти не осталось. Вместо нее на тысячи километров с запада на восток протянулся пояс болот и кустарников. Вся растительность в нем была деградировавшей, карликовой, словно прибитой к земле. Бассейн Оби стал похож на сельву Амазонки, с затянутыми ряской болотами, затопленными низинами и оврагами, где жужжали огромные комары и квакали питавшиеся ими лягушки и жабы. А еще безмолвно скользили змеи, питавшиеся этими земноводными. Среди них не было ни по-настоящему опасных, ни по-настоящему мутировавших. Но сам лунный ландшафт, заросший венерианской растительностью и населенный привычными животными в совсем непривычных сочетаниях, давил на психику.

Вчера он подстрелил не то нутрию, не то выхухоль. Нахухоль? Эти твари хорошо себя чувствовали в этом климате, а вот лисы ему ни разу не попадались.

Не так уж плохо для его лет. Вдаль он до сих пор видел прекрасно. Это были их охотничьи угодья, и никаких других крупных хищников эта слабая неустойчивая экосистема прокормить не могла.

Как же все-таки тихо было вокруг. «The rest is silence», как говорил Шекспир.

Данилов посмотрел вниз, на зеленое море, тянувшееся до самого горизонта. Там заканчивалась их ойкумена. Дом, на крыше которого он устроил себе наблюдательный пункт, находился на самой границе обитаемого мира. Далеко к югу, он знал, чернел Провал, но отсюда его не было видно из-за руин и неровностей рельефа, да еще тумана. Огромный, как Гранд-каньон, гораздо больше соседствующих с ним угольных разрезов, он постепенно втягивал в себя плодородный слой почвы вместе с каждыми весенними водами, как ненасытная прорва. Много лет назад Данилов тайком от жены спускался по самому пологому склону вниз – примерно до отметки в минус сто пятьдесят метров. До дна еще было далековато, но он видел его – серое и неинтересное.

Тогда он был молод и глуп. Теперь он больше не был молод и, если и приближался к воронке, ограничивался тем, что стоял на краю.

На севере лежал город Киселевск. Город только по названию, а по сути – их брат-близнец и единственная община, с которой они поддерживали контакты.

Когда их только переселили в Восточный Форпост, Богданов советовал им остерегаться дикарей-каннибалов и всегда держать оружие под рукой. Людоеды ему теперь везде мерещились, как раньше содомиты и педофилы, и ради этого он даже не пожалел выделить им винтовки, не дав, впрочем, ни одного автомата.

Видимо, память о банде Бурого и недолгой, но кровавой войне с алтайцами сформировала национальное самосознание новых сибиряков.

Но дикари эти существовали только в воображении. На самом деле недалеко от них жила кучка таких же, с трудом борющихся за существование земледельцев. Так случилось, что уже в первый год жизни переселенцев в Прокопьевск, соседи сами пришли к ним на встречу.

«Я знаю этого кренделя, – говорил Мясник об их вожде перед переговорами. – Он чемпион России по тайскому боксу. Ударом ноги бревно может перерубить. Пошли со мной, но говорить буду я. Ты ж не знаешь, как с такими терки тереть. Если что, я пахан. Если мы скажем, что у нас махновщина, они не поймут».

Данилов однозначно интерпретировал чемпионский титул как синоним слова «мафиози», стоило ему увидеть Боксера, которого еще называли Таец. Он действительно походил на жителя Таиланда желтизной лица и ежиком черных волос, но телосложением скорее напоминал маленький квадратный сейф. Возраст его было невозможно угадать.

Мищенко только посмеялся над Сашиными обобщениями: «Да какой он мафиози. Мафиози все в Кремле были. А этот просто нормальный пацан, живущий по нормальным понятиям. И мозги у него не отбиты, иначе он не стал бы тут центровым».

Данилов помнил эти места, когда еще уезжал отсюда учиться в Новосибирск. Там он попал словно в другой мир, а тут время остановилось в «лихих девяностых». Если где-то в мире существовала брутальность в химически чистом виде, то не в негритянских гетто или кавказских селениях, а в этом суровом краю, который слабости не прощал. Брутальность настоящая – без рисовки и дешевых понтов. Молодежь из угольных городов Кузбасса, где любой рискует оказаться с пробитой головой, неважно, ходит он в шахту или нет, росла в условиях бескомпромиссной борьбы. Стоит ли удивляться, что отсюда родом были самые свирепые тайские боксеры, которые даже самих тайцев побивали, а уж мягкотелых европейцев и американцев – и вовсе рвали как грелки? Не говоря уже о боксерах обычных, тяжелоатлетах и других видах спорта. Вплоть до шахмат. И еще несколько бригад, прогремевших в девяностые-двухтысячные на всю страну. Не без этого.

Мясник выбрал правильную линию поведения, потому что был во многом похож на своего визави. Расставались они уже корешами. Переговоры прошли успешно, и вскоре две общины обменивались ценным сырьем, оборудованием… и даже дочерьми – еще один способ избежать генетического вырождения. А заодно выручали друг друга в голодные зимы, когда какой-то из них не везло.

Так они и протянули эти годы.

На юго-востоке обычно можно было, если приглядеться, увидеть дымки. И это был не пожар, а человеческие жилища. Хотя и пожары у них случались. Это немудрено, когда отопительный сезон – десять месяцев в году.

Но сегодня никто не топил бань и не жег костров. Все уже собрали вещи, готовые к долгой дороге. Уходить надо было сейчас, чтоб на новом месте успеть посадить и вырастить урожай.

Да, этот инфернальный край успел стать для них домом. Для целых трех поколений. Тем больнее отсюда уезжать. Но это было неизбежно.

Когда-то здесь добывали уголь, но сейчас все взрослое население занималось натуральным хозяйством, а топливо для обогрева жилищ подкапывали чуть ли не кирками из старых карьеров, не отрываясь от полевых работ.

Сам Данилов совмещал обязанности архивиста, библиотекаря и директора школы, которая была учреждена в новом Прокопьевске высочайшим указом двадцать пять лет назад. А еще он был одним из самых старых жителей…

Александр вытер платком слезящиеся на ветру глаза и отвел взгляд от земли, лежавшей внизу на головокружительной высоте за поломанным ограждением. Действительно, нечего там интересного нет. Гораздо лучше смотреть вверх, в синеву, за тонким слоем которой ему мерещилась холодная чернота.

Солнце на время закрыли собиравшиеся на горизонте тучи.

Раньше такой темноты, какая бывала сейчас по ночам, не было даже в деревнях. Даже в самых медвежьих углах у всех были электрические лампочки. Разве что на лоне природы, вдали от светящихся окон и уличных фонарей, мельтешения фар.

«Темна вода в облацех», – вспомнил он фразу из Библии, всегда находившую отклик в его душе. Таким же темным и неясным казалось ему будущее. Не свое – оно как раз было определенным и предсказуемым. И не будущее своего маленького народа – оно тоже достаточно четко просматривалось впереди. Нет. Как ископаемый русский интеллигент, он не мог вытравить из себя привычку мыслить глобально: категориями человечества, истории, вселенной.

Хотя ему лучше других было известно, что никакого человечества больше не существовало. Как и в палеолите, раскиданные по Земле племена, разделенные тысячами километров, развивались полностью обособленно и воспринимали как людей только своих сородичей.

И как тогда, не было для них никакой вселенной за пределами Земли, потому что сама планета стала огромной и неисследованной. Еще немного, и путешествие аргонавтов будет казаться не менее фантастическим, чем полеты к другим звездным системам.

Пока их жизнь была чиста, и все они были словно дети.

Но Александр знал, что когда-нибудь это должно измениться. Придет год, и человечество вспомнит, и снова откусит от плода с дерева познания. И блаженство амнезии будет утрачено. Год за годом, век за веком жизнь будет меняться – сначала медленно, незаметно для отдельных людей… Но затем последует резкий скачок и – точка невозвращения будет преодолена. Из крохотных поселков, удачно расположенных на берегах больших судоходных рек, вырастут огромные шумные города, где человеку так легко будет потеряться и потерять себя.

Сквозь непроходимые пески и буреломы пройдут караваны купцов, нанося на карты когда-то известные, но забытые очертания гор и долин. Настанет день, и поплывут к далеким неизведанным берегам корабли – неся первопроходцев и конквистадоров. Они будут не только торговать, нет. Огнем и мечом они принесут цивилизацию в каждый уголок Земли.

А из кустарных мастерских, где умельцы уцелевших вытачивали убогие копии промышленных изделий – от отверток до автоматов Калашникова – вырастут мануфактуры, а затем фабрики. Потом задымят трубы фабрик, отравляя уже успевшую очиститься от человеческого яда планету.

Но будут и отличия. Ресурсов для второго рывка осталось не так много, как было во время предыдущей индустриализации. Но, может, это научит их потомков умеренности, и они будут чаще чинить вещи, чем покупать новые.

В огне этого «крестового похода» родится новая цивилизация.

Там, где сотни лет до прихода человека и после его ухода в тень царили лишь флора с фауной, снова пролягут нитки железных дорог и автострад, связывая воедино страны и народы…и навсегда разъединяя людей с их естественной средой и собственно природой.

Придет час, и человек вновь овладеет силами природы, и гордо объявит себя ее властелином. Новые теории (на деле – хорошо забытые старые) позволят ему объяснить все или почти все. Они узнают, что они – венец творения, что небеса пусты, а смерть есть конец всему. И что все решает прибавочная стоимость. А может, форма черепа.

И будут войны, революции, героизм и безумие, такие же неразделимые, как гений и злодейство. Да, жизнь соткана из противоречий, и Данилову было жаль тех, кто не хочет этого понять.

А потом им вдруг станет тесно. Окажется, что ресурсов на Земле крайне мало, чтобы удовлетворить даже их относительно скромные желания. На истощенной прежней цивилизацией (одной ли?) планете этот момент наступит быстро. И настанет миг, и вновь, как и когда-то, поднимутся в воздух ракеты. Быть может, они принесут жизнь к другим мирам. А может быть, окончательную смерть – этому. Но все это будет еще не скоро.

Иногда Данилов говорил себе, что все было не зря. Человек так устроен, что ищет разумное объяснение и оправдание даже бессмысленной гибели миллионов людей.

Может, миру не просто так не дали спокойно тлеть. И вместо того, чтоб рушиться постепенно в течение пятидесяти лет, цивилизация была стерта в прах за месяц. Может, ее сожгли дотла, а потом заморозили то, что осталось, чтоб предохранить от этого смертельного гниения?

Но почему-то он не мог поверить в это до конца.

Александр услышал шорох и обернулся. Чужакам здесь взяться было ниоткуда, но инстинктивный страх заставил старика потянуться к ружью. Отсутствующему, так как он пошел в эту прогулку налегке. Да и не боец он давно.

– Сынок, это ты? – спросил он,

– А кто же еще, отец, – Тигренок никогда не называл его папой или папочкой. И телячьи нежности презирал. – Ты наверно совсем с катушек съехал. А если б ты разбился в лепешку?

Какой-то шум на лестнице заставил Данилова прислушаться. Но эти тяжелые шаги могли принадлежать только одному существу.

Наконец знакомая огромная голова в вязаной шапке показалась внизу. «Не такой, как все», – самое мягкое, что можно было сказать о старшем. Когда он улыбался, это было особенно заметно, и те, кто не знал, насколько он добр, пугались. Но по крайней мере внутри он теперь стал больше похож на человека.

Гоша следовал за братом, отставая на один пролет. Дышал он со свистом и хрюканьем, сердце у него было действительно слабое – наследственность – и даже занести свою массу на такую высоту ему было непросто. Он был силен, но не вынослив. А ведь до этого они должны были проделать неблизкий путь пешком.

– Папа-папа, – помахал Гоша рукой с зажатым в ней пирогом и улыбнулся. – Привет-привет-привет.

Пироги были явно с капустой, и за долгую дорогу он должен был опустошить половину рюкзака. Мало кто мог понять Александра в том, какая это радость, если в восемнадцать лет твой сыночек заговорил.

Теперь он уже сам был немолодым мужчиной, шагнувшим из детства прямо в старость, но в душе остался семилетним ребенком, поэтому даже сейчас нуждался в опеке. Хотя и мог копать землю и выполнять любую черную работу.

– Я не хотел его брать с собой, но он прицепился как банный лист, – объяснил Андрей.

Данилов-самый-младший был одет в куртку из выделанной кожи и штаны из грубошерстной ткани. Довоенными в его одежде были только ботинки. При нем был его любимый охотничий карабин. У старшего оружия не было. Ему было опасно доверять даже режущие предметы, и надо было быть полным дураком, чтоб доверить стреляющие.

Данилов невольно залюбовался своим младшим сыном. Совсем как гончар кувшином, который получился не так, как хотелось, но все равно удался.

Андрей унаследовал от него высокий рост и легкий костяк, но сумел нарастить на нем хорошие мышцы, которым никогда не давал покоя. Что такое страх он, похоже, даже не догадывался. Любой удар судьбы по голове был для него поводом стиснуть зубы и повторить попытку. Поэтому в детстве он любое наказание, особенно шлепок, даже символический, воспринимал как оскорбление, сводя весь воспитательный эффект к нулю.

Но ничто не дается даром. И Данилов знал, что сын не был улучшенной версией его самого. У того был совсем другой набор достоинств и соответствующих им недостатков.

Характером он пошел в мать, и его холерический темперамент обеспечивал ему буйный нрав. Несдержанность в словах и действиях, которая у женщины трактовалась бы как истеричность, у мужчины могла называться мужественностью.

Неудивительно, что он чертовски нравился девушкам. Да, даже сейчас, когда добрачные связи не поощрялись. Наверно, это стало бы еще одним предметом зависти, если б была возможна зависть отца к сыну.

Но еще больше удивляло Александра, что Тигренок – хотя он давно уже был взрослым Тигром – нравился всем. Не только бабам, но и суровым мужиками, и ровесникам, и молодняку, и детям, и немощной старости. Жена объясняла все знаками зодиака и годами китайского календаря. У нее для любого события было в запасе мистическое объяснение. Она утверждала, что город хранит заговоренные ножи, воткнутые в полнолунье в специальные пни, образовывавшие вокруг Прокопьевска ровную пентаграмму. Может, и шутила, но город обходили стороной и природные, и антропогенные невзгоды.

Похоже, без чертовщины и в судьбе ее сына не обошлось. Годы шли, и как-то незаметно этот балбес и разгильдяй стал неформальным главой их общины. В одном Александр был уверен – его отец руку к этому приложить не мог. Всего Тигренок добился самостоятельно. Если надо, мог подкрепить свою власть и кулаками. Дрался он всегда как зверь, и даже оппоненты в полтора раза крупнее уступали перед его напором.

Другой вопрос – а нужно ли ему было это по-настоящему?

Старик считал, что это не такой уж плохой выбор. При необходимости Андрей мог занимать голову и рытьем колодцев да выгребных ям, и организацией севооборота и заготовками корма для скота… но как настоящий альфа-самец считал эти вещи очень скучными занятиями. Даже сейчас, на четвертом десятке лет, он больше любил скачки и стрельбу по диким собакам. Так он проводил все время, свободное от труда.

У него было пятеро детей от трех разных женщин, и это как-то компенсировало отсутствие продолжения рода со стороны старшего.

– Как она? – с тревогой спросил Александр сына о том, о чем никогда не забывал.

– Ей лучше, – Андрей волновался за мать не меньше. Едва научившись говорить, он постоянно подчеркивал, что мамин, а не папин. – Хотя утром приняла меня за тебя.

– Это объяснимо. – Данилов-старший чуть не прослезился – от ветра, который стегал по крыше все яростнее. – Мы же похожи с тобой.

Сын явно так не считал и лишь повел плечами.

– Она говорит, что готова отправиться в путь.

– Быть по сему. Значит, едем.

Александр чувствовал прилив сил, словно новая кровь циркулировала по старым венам и артериям. Он был благодарен судьбе. Перед самым занавесом жизни она послала ему Дело.

Они не могли позволить себе долгих сборов, потому что тем вечером узнали новость, которая грозила перевернуть их маленький и стабильный мир.

Всех пережили они с Алисой, по одному провожая в последний путь и тех, кто уехал с ними, и тех, кто остался в Заринске – этих заочно. Появляться в метрополии им было нельзя. И только один человек мог потягаться с ними долгожительством. Один бывший сурвайвер.

Старик давно чувствовал, что этим закончится. Но всегда надеялся, что ошибается, и его костям суждено упокоиться здесь. И вот радио принесло весть, которую он боялся услышать, потому что она означала перемены, а перемены редко бывают к лучшему, особенно на территории бывшей России.

Данилов включал радио на прием каждый день, хотя передавал сообщения всего раз в неделю – необходимые отчеты по погоде, демографии и экономике и общем положении дел в Форпосте. Новый молодой зам правителя Артур Бергштейн, потомок немцев Поволжья, как он говорил, очень любил бюрократию и собирался сделать такие отчеты ежедневными.

Данилову показалось плохим знаком, когда Владимир выдал свою младшую дочь Варвару за этого выскочку. Однажды они с ним сцепились из-за номенклатуры товаров, поставляемых Заринском Прокопьевску. Данилов тактично указал Артуру на внеплановое сокращение поставок инструментов и оборудования. На что немец-перец-колбаса засмеялся ему в лицо, хотя по возрасту годился в сыновья. «Берите и помалкивайте. У нас самих не хватает. Вы думаете, нам так нужны ваши шкурки дохлых тушканчиков? Или ваши травки? Или ваш уголь?»

Лекарственные травы Прокопьевск действительно экспортировал, как и меха, продукт охоты на пушного зверя. И на них был больший спрос, чем на «черное золото».

Так и пришлось ему пойти на попятную. А на следующий год поставки еще сильнее урезали. Теперь Форпост не получал почти ничего. Но по крайней мере пока был жив Богданов, они были освобождены от продуктового налога. Взамен они делали вид, что несут караульную службу. Вернее, они ее на самом деле несли – и разве их вина, что никто не пытался прийти ни с востока, ни с севера?

Данилов-старший помотал головой, словно прогоняя морок. Он и не вспоминал про этого Бергштейна, пока вслед за траурными новостями не зазвучало транслировавшееся на все поселения радиообращение. Речь произносил временно исполняющий обязанности.

После дежурных слов о невосполнимой утрате из старого радиоприемника посыпались пункты новых указов, заставивших многих в бывшем актовом зале школы, куда собрались все взрослые мужчины общины, присесть.

Для всех поселений вводился продовольственный налог. Без исключений. И в таком размере, какой они в Прокопьевске никогда не смогут заплатить с тем, чтобы не обречь себя на голод зимой.

Окончание речи зал встретил в молчании. Но в нем чувствовалась наэлектризованная атмосфера, какая бывает за минуту до начала грозы.

– Они говорят, что был сердечный приступ. Но вполне могло и не быть, – веско произнес Данилов-старший и оглядел собрание.

Иногда он помогал сыну, а Андрей с радостью выдавал его идеи за свои. У сынка была харизма, хотя сам он это слово считал породой океанских рыб.

– Так что, Богданов жив тогда? – Андрюша иногда был даже трогательно наивен, но надо было делать скидку на время, когда он рос.

– Да нет же, – мягко поправил вождя отец. – Просто ему могли помочь уйти из жизни.

– Вот гнида, – Владимира Андрюша уважал. – Это все этот заморыш. Да я бы их всех… Да если это так, они ответят!

Он стукнул кулаком по столу.

Даже если это была ложь, она поможет собранию принять правильное решение, подумал Александр. Нарастающий гул голосов стал тому подтверждением. Хорошо еще, если им не взбредет в голову идти на Заринск и брать его штурмом, свергать регента и воцарять законного наследника. Но нет, они разумные люди, хоть и горячие. Они просто уйдут.

– Не надо нам этого тирана! – вспомнил Андрюша звучное слово. Вообще он историю не любил, и для него Гитлер был современником (а может, закадычным приятелем) Нерона. – Чтоб его людоеды сожрали. А мы не бараны какие-нибудь! Пойдем куда хотим!

Сидя на председательском месте, в старом кожаном кресле, он выглядел внушительно, и Данилов-старший подумал, что даже из Андрея получился бы для Заринска правитель лучше. По крайней мере, у того был пистолет АПС в кобуре и пара крепких костлявых кулаков. Дрался он много и с самого детства. Захара Богданова он побил в их шуточном поединке, а ведь тот был в полтора раза шире и моложе.

Жив ли еще наследник? Или этот Зильберштейн сгноил добродушного и сильного, как вол, парня в темнице? Как все мерзко и гнусно… и предсказуемо обернулось.

– Не тиран. Хуже, – произнес старик. – Как говорил Талейран… был такой мужик в девятнадцатом веке: «Это не преступление. Это хуже. Это ошибка». Ошибка, мать ее… Артур плохой человек не потому, что жесток, а потому, что при этом глуп. И захочет казаться жестче, чем он есть, из страха быть сброшенным. И полетят головы как щепки – туда одна, сюда две…

* * *

Да, этот сопляк не понимал, что, закручивая гайки, он добьется только того, что схваченная на живую нитку держава развалится на куски из-за все той же транспортной теоремы. В лучшем случае это произойдет мирно и постепенно, с тем, чтобы когда-нибудь снова собраться. В худшем – будет кровь. Но при любом раскладе жители самой отдаленной и бедной колонии в проигрыше.

Они ехали по бывшей автодороге. В Афганистане их грузовик назвали бы бурубухайкой. На расшатанных сидениях вместо чехлов – чуть побитые молью шкуры медведей. Рулевое колесо обтянуто кожей. За веревочной ширмой – винтовки. В крыше – люк для стрельбы. Сама кабина украшена оберегами – металлическими, плетеными, деревянными и вырезанными из камня. Вот только икон среди них не было.

Внутреннее пространство кузова было разрисовано тем, что когда-то сошло бы за граффити, но сейчас больше напоминало схематичные рисунки аборигенов. И даже декорировано лосиными рогами, игравшими роль вешалки. Только снаружи машина была однотонно серая, ее латаный-перелатанный корпус и штопаный-перештопанный брезент кузова были бы хорошим реквизитом для фильма про воинов дороги в вымышленном мире пустынь и радиации.

Пока длится смута, надо было явочным порядком занять другое место для проживания. Тысячи на две километров южнее. А иначе… Данилов-старший вспомнил замерзшего паука в паутине, которого нашел весной в сенях. Бедолага замерз вместе со своей добычей.

«Но главная проблема, – подумал он, – это не игра пауков и тараканов в политику, а то, что ледник наступает».

Десять лет назад они с Андреем ездили на север – до Таймыра. Алиса чуть не убила его по возвращении, но он увидел достаточно и все записал, сделал свои дилетантские замеры и расчеты, переживая, что он лингвист, а не гляциолог.

Сомнений быть не могло. Ледник приближался. По километру – по два в год. А в последние годы и по три-четыре. И с ним двигался к югу пояс вечной мерзлоты. По всем признакам выходило, что это система с положительной обратной связью. И если его расчеты были верны… на широте Москвы через тысячу-другую лет может не вырасти даже картошка.

Этого времени достаточно, чтоб что-то придумать, подумал он. Но может и не хватить. Система может изменить вектор развития. Но может и не изменить.

И тогда в наступившей криоэре покрытый от полюса до полюса льдом Земной шар не сможет поддерживать жизнь существ сложнее бактерий.

– Я прочитал твою последнюю книжку, дедушка, – вывел его из паутины мыслей голос внука. Тоже Александра. Он ехал в кузове, но во время последней остановки пересел ко взрослым.

Хотя и сам он был взрослым – шестнадцатилетний черноволосый парень с серьезным взглядом, по меркам прежнего времени бывший подростком. Но он уже умел добывать себе пищу и убивать. Пока только животных. При этом охота никогда не увлекала его так, как отца. Его занимали книги.

– Что ты усвоил из нее, Саша? – спросил старик.

– Здесь много незнакомых выражений. Я делал пометки в тетрадке, как ты говорил. Ты мне объяснишь эти слова?

– Обязательно… – кивнул Данилов-старший, – Когда мы доберемся до места.

«Он все понимает. Он усвоил уроки истории. Он знает, что можем и не добраться». Слишком серьезным казался ему взгляд внука.

Внучек был единственным человеком, которому старик показал свои рассказы. Рассказы предназначались для иллюстрирования сухого исторического материала. Но почему-то получились слишком однобокими. В них людей старого мира резали, вешали, сжигали живьем, сажали на колья, морили газом и давили гусеницами. И ничего хорошего и доброго написать не получилось.

«Потому что рядом с каждой Жанной Д’Арк всегда есть свой Жиль де Рэ. И его поступки, в отличие от ее – это правда, а не вымысел».

Словно поднимаясь из земли, вырастали на горизонте нерезкие, сглаженные временем вершины. Поднимались, прежде чем исчезнуть в дымке. Словно хозяева, вставшие из-за стола, чтоб проводить дорогого гостя.

«Может, все живое – действительно помарка? – думал старик. – Плесень, наросшая за холодную сырую ночь на каменной стене древнего Стоунхенджа. Выглянет солнце, подует свежий ветер – и не станет плесени. А обтесанные камни простоят еще тысячи лет, а потом еще десятки миллионов будут лежать, погружаясь в осадочные породы графства Уилтшир. Почему? Для чего?»

Сшивая нити разорванных судеб, плача без слез о мертвых и скорбя о еще живых, изможденный человек на склоне лет вспоминал все свои жизни и думал о теории квантового бессмертия. Каждый миг вселенная дробилась, и от нее отпочковывались новые миры. В этих мирах он миллионы раз умирал, был взорван, сожжен, съеден, расстрелян, зарезан. Но каждый раз оставался тот вариант вселенной, где он все-таки выжил, даже если вероятность этого была один к миллиону. Но сейчас он исчерпал все варианты.

Разве что, подумал он, пришельцы в этот самый день открыли бы людям свое существование и подарили бы уцелевшим вечную жизнь. Но там высоко никого нет. Ни бога, ни инопланетян.

Если подумать, война убила даже тех, кто выжил. Ведь, разрушив цивилизацию, она лишила даже самых долгоживущих из его поколения шансов на практическое бессмертие, которое уже могло бы стать реальностью.

Пока он был один, он не боялся. Но именно тогда, когда Данилов обрел семью и дом, появился страх. Не потому, что шоу закончится и исчезну «Я» – неповторимый и единственный. Просто потому, что очень не хочется расставаться. И нет большой разницы, умираешь ты или умирают близкие тебе люди – с ними все равно больше не увидеться.

Бога нет с вероятностью девяноста два с половиной процента. И даже оставшиеся семь с половиной не дают повода для оптимизма. Ведь всесильное существо вряд ли могут волновать проблемы насекомых.

Но надо жить, надеясь, что это еще не конец. В этой мысли не трусость, а огромная любовь к близким тебе людям и даже к чужим. К тем, кто сломался и сдался, и к тем, кто сумел сохранить в себе искру. К живущим и умершим.

Один журналист подсчитал, что к середине века в социальных сетях большинство аккаунтов будут принадлежать мертвецам. Если бы он знал, насколько окажется прав.

И, сидя на жестком сидении их единственного грузовика, глядя на то, как исчезают вдали родные холмы, держа руку жены, которой стало лучше – и даже не думая о том, что эта ремиссия может быть последней – Александр вдруг ощутил всеединство. Общность себя со вселенной, как крохотного звена цепочки: от сгустков органических веществ к высшим существам из света и энергии, которыми его потомки когда-нибудь станут.

Он сделал все, что от него зависело. Старался по мере своих сил уменьшать энтропию. Все последние дни у него из головы не уходили слова их умного и начитанного православного батюшки на похоронах Демьянова. О том, что бог обязательно соберет нас из тех же атомов, из которых мы были сотворены.

Может, и не бог. И может, не из тех же. Но надежда есть всегда, и надо быть глупцом, чтоб упиваться мыслью, что ты уходишь навсегда.

Вокруг них, с почтением пропуская машину вперед, ехали без строя и порядка самовольные переселенцы. Люди – всех Данилов знал в лицо, но некоторых уже не помнил по именам – приветствовали их, махали руками. Бывшие автоприцепы стали теперь рессорными телегами, куда впрягли покладистых невысоких лошадей.

У каждого мужчины была винтовка, у каждого десятого «Калаш». Советской, российской сборки и даже «гаражной», самодельной. Видел бы гениальный конструктор свое детище, прослезился бы. Наверняка в это самое время такие же штуки, изображенные когда-то на гербе десятка государств, вытачивали напильником умельцы на всех континентах, и это знание будет труднее вытравить из памяти, чем книгопечатанье.

Автоматы, впрочем, применялись редко, из-за редкости и дороговизны патронов. Да и нелегально они у них находились. Богданов не дозволял колонии иметь автоматическое оружие, и до поры до времени они делали вид, что слушаются.

Но теперь это потеряло смысл. Данилов подумал, что формально они ничего не нарушают. На дворе снова была эпоха, в которую личная преданность значила гораздо больше, чем такие сложные понятия, как патриотизм. А они сохраняли верность правителю до последнего.

К тому же Владимир ни разу открытым текстом не запрещал им сниматься и уходить. Просто Князю, как за глаза называли Богданова в последние годы, и в голову не могло прийти, что они уйдут – из орбиты последнего цивилизованного государства в пустошь. В никуда. На юг.

И хотя вокруг звучало слово «Алтай» как обозначение направления их движения, Данилова это в заблуждение не вводило. Не к Заринску и даже не в обход него они шли.

Просто для них «Алтай» было синонимом слова «юг». С таким же успехом они могли называть так Африку или Индию. Впрочем, так далеко они не планировали забираться.

Переждать бы смуту… и снова можно восстановить контакты. Так Александр утешал себя.

Он посмотрел на сына. Да, вожак недалеко ушел от своих одногодков-дикарей. В своих «приключениях», как называл Андрюша дальние вылазки, первую из которых он предпринял без спросу еще в шестнадцать, он иногда забирался далеко, но удивительно мало знал о мире. Например, с трудом верил, что есть другие языки и люди с другим цветом кожи, а когда Данилов рассказывал ему про негров, только смеялся: «Эт они не моются, поди, вот и черные».

Рядом Тигр начал отчитывать вождя киселевских, сына того самого Боксера и тоже знатного бойца, за то, что его люди явились с опозданием. Тот отбрехивался, потом глаза его налились кровью, и Александру казалось, что они сейчас сцепятся, как звери, но все обошлось. Выпили по рюмке, и соседи заняли свое место в потоке.

Где-то в кузове Гоша пел одному ему понятную песню, чавкая попутно пирогом. Песня была печальная и заунывная. Одна из тех, которую он слышал в раннем детстве, когда у них еще были аудиоплееры.

Он тоже прощался с этой землей.

– Назовите ее «Звенящий ручей», – продолжил старик прерванный появлением союзников разговор.

– А откуда ты знаешь, что там будет ручей? – недоверчиво спросил Андрей, расправляя на коленях атлас.

– Поверь мне, я знаю.

И, глядя на сына, ожидающего мистического откровения, Данилов-старший засмеялся.

– Ты же не настолько глупый, чтоб основать поселение вдали от источника проточной воды.

THE END.

Прокопьевск, сентябрь 2007 – январь 2014 г.

notes

Назад: Часть 2 Угли пожара

Дальше: Примечания