Эпилог. Дорога без конца

Любая боль притупляется со временем.

Это как ожог. Когда это только случилось, он думал, что всегда будет так же плохо, так же невыносимо.

Но пришел день, когда Александр смог перечитать записку Киры, которую ему отдал Пустырник вопреки желанию ее братьев — совсем без слёз.

«Я знаю, что ты не простишь меня. Я ухожу не потому, что они сделали со мной плохое. Женщина рождается для этого, как мужчина для тяжелого труда или для войны. Просто я поняла еще лучше, что такое люди. И я не хочу жить среди них. Ни одного дня. Об одном тебя прошу. Не становись таким, как они. Даже если ты убьешь их всех, ты не вернешь ничего и никого. Только себя потеряешь.

Я не могу сказать, что любила тебя. Но из всех, кого я знала, ты самый лучший.

Если можешь, прости».

А внизу, под кровавым отпечатком ладони, занимавшим половину листа, была приписка:

«Жизнь — это боль, и только смерть — конец боли».

Но до самой последней буквы почерк был аккуратным, а строчки ровными. В этом была она вся. Дед Сашки говорил, что когда Кирины родители дали ей имя, ее дед, выходец из уральской коммуны, говорил, что это дурной знак. Мол, так звали героиню повести какой-то писательницы. И с той героиней что-то плохое случилось.

В первые дни даже трофейная водка не помогла забыться, когда он попытался, по совету старших доброхотов. Только встряски, которые давала война, на время притупляли боль. Несколько раз они ездили добивать тех, кто не примкнул к ордынцам, а просто ушел из города с оружием, чтоб вести жизнь «работника ножа и топора». Но за пару недель всех их перестреляли и развешали на столбах.

И вот их военная кампания завершилась. Драться было больше не с кем. И холодные щупальца отчаяния и одиночества все чаще начали забираться в душу Александра Данилова-младшего.

Который нежданно-негаданно вдруг остался единственным мужчиной в своей семье. Он — тот, кто для этой роли меньше всего подходил. Он, который всегда охотнее витал в облаках, чем занимался делами.

Дед иногда смеялся над ним. Говорил, что у него очень живой ум, но он многого не знает.

«Дед, дед… — подумал Сашка. — Как бы сейчас кстати пришелся бы твой совет, даже твои мрачные шутки и присказки».

«Бойся старых. Они заберут твою душу…» Вот уж точно.

Александр-старший говорил, что напрасно внучок думает, будто Троцкий — поэт и музыкант и в честь него названа Троице-Сергиева лавра. Зря верит в пророчества святой старушки Ваенги. И напрасно считает, что соседний Киселевск назвали в честь теледиктора из прошлого. Или что там кисель варили. А Прокопьевск — потому что много шахт под ним прокопали.

И считает Шварценеггера и Чака Норриса реально жившими героями из прошлого и жалеет, что не может быть на них похожим — тоже зря.

Сашка знал из книжек и от деда, что Земля круглая и вращается вокруг солнца, что мир и жизнь возникли миллиарды лет назад. Знал, но не очень верил. Знал, что где-то есть моря и океаны, и моря песка, и высоченные горы. Что где-то люди говорят на других языках.

Все это он знал, но очень хотел в этом сам убедиться. И часто представлял, что отправляется в дальнюю дорогу. Но когда ему пришлось пойти в долгий путь на самом деле, он понял, что это далеко не так приятно, как раньше казалось.

И все же он хотел отправиться снова.

Единственная борьба в мире идет между людьми и нелюдями, говорил дед. Все остальное — производное от нее. Партии, классы, нации, сословия… все это ерунда.

Есть люди вида человек разумный… они могут тоже быть не очень хорошими. Им часто наплевать на себе подобных. Они знают, что умны, и часто зазнаются. Они могут даже раздражать своим легкомыслием и эгоизмом. Они думают, что весь мир существует для них и часто используют других в своих интересах. Их сложный разум уязвим для сбоев, они могут быть душевно больны. Иногда среди них появляются на свет чудовища, которым нравится причинять боль и нести смерть. Но даже такие знают, что такое стыд и могут почувствовать чужую боль. Даже самые плохие из них. Даже если эта боль им безразлична или нравится, они понимают, что поступают плохо.

А есть морлоки из темных подвалов. Они живут, чтобы питаться и размножаться. Они знают только самые простые чувства. Им знакома животная привязанность, но в основном ими движут страх, ненависть и голод. И им неведомо, что чувствует кто-то другой. Они глухи к этому — за ненадобностью. Этого другого они готовы растерзать, когда им это выгодно или если это приказал вожак. Они подчиняются только силе, только самому грубому вождю, а слабых гнобят сообща, скрепляя этим свои ряды. У них инстинктивная склонность к выстраиванию иерархии. Инстинктивная способность определять «свой-чужой». Инстинктивная склонность к агрессии против чужих и слабых. Из их среды вырастают вожди, где их качества возведены в абсолют. Это не выродки, не деграданты. Это наши предки. Из тех времен, когда палку-копалку еще не открыли. Это живой атавизм и реликт, примерно как кистеперая рыба. Их жалеть надо. Но когда они берут автомат и направляют на тебя — жалеть как-то не получается. Приходится драться. А в этом они заведомо сильнее, потому что насилие — их стихия, а тебе, разумному, приходится через себя переступать и себя калечить. Но победить — нужно. И, победив, не уподобиться им, даже сейчас, когда условия благоприятствуют именно их выживанию. Нужно — чтоб устояла цивилизация на планете Земля. Чтоб мы снова могли начать восхождение к звездам.

Хлебнув сам всей горечи жизни, Сашка пришел к выводу, что дед был и прав, и неправ. Да, люди бывают разные. Но нет двух видов, а есть лишь два состояния, и почти каждый может переходить из одной категории в другую.

Бабушка умерла через неделю после того, как ее привезли в Заринск, в день, когда стоял страшный мороз, предвещавший холодный декабрь и еще более лютый январь.

Александр как раз, повинуясь странному предчувствию, поднялся по лестнице на второй этаж их коттеджа — и подошел к ее комнате. Дом этот был поменьше, чем их дом в Прокопе, но был хорошо утепленным, и даже ремонт в нем сделали к их приезду. Да и остальных «восточных» не обидели. Захар Богданов свое слово сдержал.

Уже подходя к двери, Сашка вдруг все понял, только услышав за ней разговор шепотом Дарьи и Светланы Федоровны. Понял, что это произошло недавно. Он открыл дверь и почувствовал, как словно холодный ветерок пронесся по помещению. Да еще по-другому светило солнце за замерзшим окном, наполовину скрытое облаками. Но это продолжалось всего мгновение. Потом чувство ушло. Бабушка лежала на кровати, накрытая до самых глаз одеялом.

Он понял, что она не спит и уже ничто не сможет потревожить ее покой. То, что составляло ее сущность — резкой, упрямой, грубоватой, но с добротой в глубине души — ушло. Осталась только оболочка. Морщинистое лицо, обрамленное редкими седыми, похожими на пучки пакли, волосами, было умиротворенным и величавым. Будто та, кто вела свой род от алтайских шаманов, приказала себе прекратить дышать.

У всех покойников, которых Саша видел до этого, на лице запечатлевался страх, боль или удивление. А здесь было лишь принятие и вселенский покой.

Она была похоронена на кладбище Заринска, с православным отпеванием.

Дяде Гоше он сам сказал, тщательно подбирая слова, что мама с папой и брат уехали. Решил, что будет лучше представить все именно так, чем резать правду-матку. Иногда ложь лучше истины. И он подумал, что сможет ему сказать это лучше, чем женщины, потому что чувствовал его волну, а они — нет. Те не стали ему перечить.

Услышав эти слова, здоровяк посмотрел на него взглядом, полным тоски, но ничего не сказал. И уже когда Саша, похлопав его по плечу, развернулся, чтоб идти к двери, вслед ему донеслись слова, сказанные четко и ясно. Не так, как обычно говорил скорбный разумом сорокалетний ребенок.

— Они не вернутся?

Данилов-младший пробормотал что-то невразумительное и вышел. Слов прощания он не говорил, но понимал, что больше они могут не увидеться.

Оставалось надеяться на то, что не найдется «добрый человек», который разрушит эту легенду. Память Гоши коротка, а интеллект как у младенца. Маму и папу, брата Андрея он будет вспоминать и тосковать, но вряд ли задумается, почему они не приезжают назад.

Но иногда ему казалось, что в этих по-детски чистых глазах была мудрость и осознание, которые мало кому из «нормальных» доступны. Может, тот только делает вид, что не понимает?

Сам Георгий Данилов жил теперь на попечении монахов и монахинь из монастыря Новомучеников Русских, который лет двадцать назад старший Богданов учредил при одноименном храме. Добрые тетки заботились о нем, а он делал несложную работу по хозяйству и в саду.

Монастырь состоял из двух раздельных корпусов и стоял на возвышении над рекой Чумыш. Раньше в этих зданиях был профсоюзный профилакторий. При нем был большой сад, в котором росли рябины и яблони, и такая же сирень, как была у них возле дома. Сейчас это все было под снегом, но весной тут должно быть очень красиво.

Сам храм, в котором Богданов учредил кафедру митрополита, стоял в центре города. В послевоенные годы тут был пожар, а долгая Зима окончательно уничтожила его внутреннее убранство. Правитель приказал отреставрировать его, и это было сделано. Хотя, конечно, ничего похожего на прежние росписи не получилось.

Один раз, придя его навестить, Сашка застал дядю молящимся возле старых икон. Тот близко подносил к ним свою большую голову и что-то шептал.

Сам Александр не понимал этого ритуала и воспринимал эти вещи как обычные крашеные доски, вдобавок потрескавшиеся и закопченные. Он понимал потребность верить в то, что есть в мире кто-то добрый и вечный, кто всегда протянет тебе руку и обогреет, но сам в это не верил.

В этот раз его внимание привлекла роспись купола, который нависал над ними на высоте четвертого этажа. Он вспомнил, что дед рассказывал об иконописном каноне. Изображения были действительно лишены перспективы, примерно как на папирусах с фараонами.

Церковный староста, завхоз и сторож Игнат Карпов — широкоплечий лысеющий мужик с красным носом, про которого говорили, что он тоже сын бывшего правителя (пристроившего его сюда), рассказал ему историю реставратора. Этот человек, чьего настоящего имени никто не знал, пришел в Заринск через пять лет после Войны и, назвавшись старцем Никодимом, поселился в избушке на отшибе. Говорили, что он не просто служил, а воевал. То ли на подлодке, то ли в десанте. Поэтому и роспись почти всего потолка храма была соответствующей: бойцы в тельняшках шли в штыковую атаку на чернолицых зверолюдей, у которых из пастей торчали кабаньи клыки. Высокие небоскребы рушились, из окон пламя вытекало, как гной, а среди руин корчились в огне уродливые гады, похожие на червей. Небесно-голубые ракеты и самолеты уходили в грозовое небо. Танки и корабли строем шли через море огня, уплывая прямо за багровый пылающий горизонт. И тут же было страдание мучеников — детей и взрослых с венцами и нимбами, которым художник придал вид наполовину ангельских созданий — светловолосых и в белых одеждах. Последняя часть триптиха — картины из трех частей — была цветущим садом под ясным лазоревым небом. С небес изливались потоки света, принимавшие облик неземных созданий из лучистой энергии. А вместо солнца было огромное сверкающее нечто, охватывающее мир-сад своей короной теплого огня.

Наверно, тяжело было это рисовать в одиночку — раскачиваясь на огромной высоте в подвесной люльке или балансируя на деревянных мостках, как гимнаст под куполом цирка.

Но Сашка в эту последнюю награду и утешение не верил. Он слышал, что сам храм был восстановлен и освящен еще при Мазаеве и тут проходили литургии ему за здравие. Но тогда потолки были просто побелены, и именно при Богданове-старшем он приобрел свой теперешний вид. Добро и зло, свет и тень, всегда сплетены вместе, и в этом правда такой сложной и одновременно такой простой жизни, в которой проще идти в лобовую атаку, чем рассказать кому-то об утрате.

«Мы вернемся. Мы обязательно вернемся. Я найду деда. Найду Женьку! И все у нас будет хорошо. Заживем, как раньше», — говорил он себе и сам понимал, что лжет.

Ничего, как раньше, уже не будет.

— Ты готов? Не передумаешь? — спросил его Пустырник, когда парень пришел на сбор новосформированного отряда, названия которому еще не придумали, но задачу четко поставили.

Воин и пчеловод уже почти поправился, только иногда немного прихрамывал. Но это, как он сказал, было уже навсегда, потому что бородатый сукин сын повредил ему сухожилие на ноге, когда пытался пырнуть в бок. Раны в корпус оказались не такими уж страшными только потому, что командир мстителей был в тот момент в бронежилете. И все равно крови он потерял много, и неизвестно, выжил бы или нет, если б Данилов быстро не примчал его к своим, где тому оказал помощь врач из Киселевки. Тот самый, который нарубил «зеленых» палачей как дрова.

За эти дни Сашка так насмотрелся на хромых, что уже ничему не удивлялся. Могла ли бабушка Алиса видеть будущее? Или это были лишь бессвязные слова? Он не знал.

Три дня он потратил на то, чтоб съездить в Кузбасс, на могилы — на трофейном ордынском трехколесном мотоцикле. Одну общую на трассе и одну возле санатория. Но, придя туда, ничего не почувствовал, кроме холода. Если что-то и остается, то не там, не в земле.

Сашка… хотя, какой к черту Сашка? Александр видел, что за эти недели его собственное лицо в зеркале изменилось. От подростка с наивной искоркой во взоре не осталось ничего.

А вот дядя Женя остался прежним. Все та же насупленная морда и взгляд с циничным прищуром.

— Готов. Не передумаю, — ответил парень.

У себя дома, в необжитой и без уюта обставлено комнате, Александр взял свои нехитрые пожитки. Мачете повесил на гвоздь на стенку со всем почетом. Вместо него взял нож с ножнами из крокодиловой кожи, который снял с трупа ордынца, зарубленного им на втором этаже Замка, лица которого он даже не запомнил.

В свой рюкзак, который он собрал очень тщательно, Данилов положил все, что нужно для жизни в ледяной пустыне. Не взял ничего лишнего, кроме своего дневника. Интересно, что бы сказал о нем сейчас отец?

Свое ружье он тоже не взял.

«Шмотье и ствол не бери, — говорил Пустырник. — Об этом Захар и его интенданты позаботятся. Будем одеты с иголочки и вооружены и снаряжены как заправский спецназ. От нас требуется только умение и готовность рвать врагам глотки».

Дядя Женя был без разговоров назначен командиром готовящейся экспедиции на Урал. Которая в основном имела своей целью разведку и создание форпоста, но этим могла не ограничиваться. Отправиться туда в конце ноября, даже в бесснежную погоду, было сильным риском. Метеостанция Заринска — где собирали данные с шести точек и гадали по ним на кофейной гуще, сообщала, что с восьмидесятипроцентной вероятностью снегопадов не будет еще неделю. За это время они успеют добраться до места назначения. А уже там — на основе допросов, вылазок и радиоперехвата — попробуют установить, ждать ли нового вторжения и, если да, то насколько скоро.

Кто-то из старших сказал, что ничто так не прогоняет тоску, как хорошая месть.

«А может, Захар хочет вооружить нас и отправить подальше, чтоб от нас избавиться? Отправляться в канун зимы очень опасно. Даже с такой техникой, какую нам дали. Впрочем, весной, осенью и летом опасность будет не меньше, просто угрозы будут другими — распутица, микробы, кочующие банды и так далее».

Но это не имело значения. Впереди была дорога. Она встряхнет его, наполнит смыслом его дни. А когда закончится эта — всегда можно начать новую.

Может, смерть действительно была концом боли. Но он пока был жив. И, глядя на рисунок холодных созвездий на небе, думал о том, как сохранит холодную голову. Чью-то голову.